Рыбас Святослав. След

   - А не страшно тебе было? - спросил у меня Антон. - Ты ж белогвардейцем был?
   Даже спустя целую вечность, за которую российская телега сделалась космическим кораблем, он видел разницу между нами.
   - Ни черта не страшно, - ответил я. - После чужбины я спокойно бы принял и пулю.
   - Ну уж! - усмехнулся он. - Это сперва-то, после чужбины. А потом? Если бы взяли тебя по новой? Думал же об этом?
   - Не помню.
   - А я думал, что тебя загребут, - признался Антон. - Даже мыслишка была отказаться от тебя...
   Он улыбался, здоровенный, загорелый мужик, а Веры уже не было с нами. Наверное, ему хотелось облегчить душу. Живая сестра мешала бы признаться, а мертвая будто и помогала.
   Детское воспоминание: по ночному поселку идут две тысячи человек с горящими бензиновыми лампочками. Страшная и завораживающая картина. Забастовка. Неизвестность. И желание выбежать из дома к тем грозно текущим огням.
   Уехал Антон, и вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся. На прощание он посоветовал пригрозить моей дочери Ирине лишением наследства, если она забудет отца. Это в нем мой тесть отозвался. Чем я могу распоряжаться? Побрякушками моей жены? Ее шубой? Или дачным домиком? Я временный владелец всех этих вещей. Они ничтожны.
   Я познакомил Любу с Авророй Алексеевной. Люба - статная, сильная, большегрудая. И Аврора Алексеевна восхищенно смотрит на нее.
   Когда Виташа услышал имя: "тетя Аврора", он засмеялся и спросил:
   - А где дядя крейсер?
   Он бесхитростно повторил Любино выражение.
   Дети разрешали Авроре Алексеевне бывать у нас, но приняли ее на своих условиях, как самую младшую в нашей семейной иерархии. Однажды мы с ней собрались вечером в кино, и Любе пришлось изменить свои планы и остаться дома с Виташей.
   - Не хочу с мамой, хочу с дедушкой! - закапризничал мальчик. - Мама со мной не играет!
   - Дедушке сегодня не до нас, - объяснила Люба. - Он тоже хочет развлекаться. И не хнычь, а то отшлепаю.
   Виташа в слезах ухватился за мою ногу. Я уговаривал его. Люба утащила мальчика в комнату и захлопнула дверь.
   - Может, не пойдем? - предложила Аврора Алексеевна виноватым тоном.
   - Давай завтра, - согласился я.
   И мы остались с Виташей, а Люба ушла. Однако после этого она охладела к Авроре Алексеевне. Я должен был задуматься: к чему это нас приведет?
   Люба заговорила о том, что скоро выйдет замуж и хочет, чтобы муж жил у нас.
   Его звали Денис. Ему тридцать пять лет, лицо живое, хорошее. Не старался понравиться, но часто оглядывался на Любу. Я выпил с ним рюмку водки, вспомнил, что в годы войны был знаком с директором института, в котором он работает. Мне польстило, что этот парень знал меня как ученого. Правда, в его годы не следовало бы так критически оценивать работу всего института, как он делал.
   Потом Люба спросила - и я ответил, что Денис мне понравился.
   Он переехал к нам. С Виташей у него началась дружба. Денис играл с ним в коридоре в футбол большим резиновым мячом, сперва поддавался и пропускал много голов, ко когда счет становился 9:0, быстро отыгрывался, и оба кричали, толкались, смеялись, стараясь забить решающи и мяч. Несколько раз Денис выиграл, и Виташа плакал от обиды. Однажды разгоряченный мальчик укусил его за палец, и Денис, улыбаясь, похвалил его. За спортивную злость.
   Иногда в воскресенье Денис уходил проведывать своего сына к первой жене. Тогда Люба нервничала, злилась на меня и Виташу. Но мы оставляли ее, уходили гулять за шоссе.
   Вдоль шоссе шло поле сизовато-зеленого ячменя. Оно полого опускалось к небольшой балочке, заросшей шиповником и терном. По дну бежал ручей. Он выходил из глинистого бугорка и через сто, сто двадцать метров исчезал в расселине. Ручей был нашей тайной. Подземный водоносный пласт, обнажившийся на коротком расстоянии, приоткрыл нам невидимую сторону природы. Виташа назвал ручеек Бабушкиным. Потому что бабушка жила с нами и куда-то ушла. Умерла, Виташа! Нет, не умерла, а просто мы перестали ее видеть.
   Я сказал, что в старину, когда еще жил мой дедушка, в ручьях и реках водились водяные, а в лесу лешие. Виташа шепотом показал мне у кустика молочая степную дыбку, крупного зеленого кузнечика, и стал подкрадываться, держа ладонь горстью. Но на буровато-сером плоском песчанике что-то мелькнуло, зеленоватая ящерица схватила дыбку и прокусила ей длинноусую голову. Мальчик застыл, потом быстро присел. Но ящерица ускользнула от него. Он раздвинул стебли молочая, оглядел склон.
   Когда-то немало таких прытких ящериц побывало в моих руках, оставив узенькие хвосты. И ящерицы, и бабочки адмиралы, ленточницы, нежно-лимонные подалирии и десятки обыкновенных боярышниц, и жуки-бронзовки, и рогатые жуки-олени, и разные стрекозы, от большого голубого дозорщика-повелителя до маленькой лютки-дриады, - сколько их было мной поймано и с увлечением замучено.
   Не найдя ящерицы, Виташа вспомнил, что у меня был дедушка, и удивился этому. Я удивился вслед ему. Неужели у меня был дед, который верил в леших, водяных и домовых, который родился крепостным, стал шахтером и потом механиком? Я изумился некоему чуду, таившемуся в явной близости давно ушедшей жизни. Дед всегда держал огород, и мой отец тоже держал, и я, куда бы меня ни заносило, и в Нарыме, и в Кузбассе, и на донецких шахтах, заводил грядки.
   - В Бабушкином ручье тоже водяной? Какой он?
   Но не я отвечал мальчику, а дед Григорий:
   - Водяной - это лысый старик. Живот у него надутый, лицо пухлое. Он ходит в высокой сетяной шапке, с поясом из водорослей. С левой полы капает вода. В руке зеленый пруток. Ударит им по воде - вода расступается...
   Я же говорил другое. Запомни меня, Виташа! Запомни все: и этот день, ящерицу, ручей, водяного... Я был! Я любил тебя.
   Мы стали строить плотину из глины, галечника и обломков породы, похожей на алевролит. В обнажениях склона угадывалось древнее морское дно. Эту же глину могли месить когтистые лапы тиранозавра.
   - А дядя Денис говорит, что теперь тебя надо женить, - сказал Виташа.
   - Он пошутил, - ответил я, раскачивая плоский камень, сидевший глубоко в земле.
   Ночью я плохо спал. Шел сильный дождь, тяжелые струи стучали по крыше. Сквозь шум раздавались мерные удары капель об пол: где-то прохудился шифер. Такие ливни порой случаются в наших краях, но этот казался особенным, потому что бог обращался только ко мне. Может, не бог, но кто-то другой, настолько могущественный, перед кем я был одинок и беспомощен. Почему они захотели женить меня? Чем я им мешаю?
   Утром было солнечно и сыро. Над огородами курились туманные дымки Пахло мокрой землей. Громко кричали воробьи, и с короткими промежутками стучал дятел. Я вышел за калитку и ужаснулся. Что наделал ливень! Осевший прошлой осенью мостик занесло песком и грязью; вода перехлестнула через него, прорыла через соседский участок овражек и разметала грядки клубники.
   Мне стало неловко, ведь мостик был наш. Однако я вспомнил, как Аврора Алексеевна рассказывала, что осенью сторожа через этот мостик завезли на свой участок два самосвала с навозом и что мостик поэтому вдавило в землю. Они были сами виноваты.
   Наш огород не пострадал. Грядки смотрели упруго и сочно. Искрились капли на траве. Поблескивали дождевые черви. Лишь голые сучья замерзшей яблони чернели среди живого сада.
   Я не заметил, как подошла сторожиха. Она с горестной улыбкой обратилась ко мне, ища сочувствия.
   - Вас-то совсем не задело, - сказала она. - Даже ни единого корешка не унесло. А ведь мостик-то ваш виноват.
   - Его давно надо отремонтировать.
   - Вот видите! Я и говорю, что все из-за вашего мостика... Слабосильный вы хозяин, Виталий Иванович!
   Я не спорил, и на этом мы разошлись.
   - А что Аврору Алексеевну не приглашаете? - вдруг спросила она, обернувшись.
   Я молча развел руками.
   - Характерами не сходитесь? - с настойчивым простодушием продолжала сторожиха. - Или Люба боится, что после вас придется наследство делить? Пусть не боится. Аврора Алексеевна очень деликатная женщина. На молодых сейчас нечего надеяться, а она - верная и преданная.
   - Мне с богом пора разговаривать, - ответил я. - Напрасно хлопочете.
   - Стараюсь, чтоб вам же было лучше.
   - Нет, напрасно, честное слово, - повторил я.
   - Виталий Иванович, может, вам неловко сделать ей предложение, так я могу от вашего имени.
   - Она не в моем вкусе! - отрезал я.
   Сторожиха осуждающе покачала головой. По-видимому, моя фанфаронская фраза поразила ее.
   Днем меня окликнул сторож. Он возился у размытых грядок Рядом стояли железная тачка с землей и лопата.
   - Хороший денек, Виталий Иванович!
   Глаза шестидесятилетнего крепкого мужчины. Я не знаю, что таится в них. Он трет ладонью загорелое плечо, улыбается мне:
   - Не повезло нам, Виталий Иванович. Мы люди небогатые. Вот клубники думали отсюда взять ведра три. А что теперь?
   - Ну у вас много грядок, - утешил я его.
   - Много-то много, да они не с неба свалились. Жалко... Рублей пятьдесят, как? Полсотни вам не убыток?
   - Не убыток? - переспросил я.
   - А разве убыток! Поди, сотен пять получается. И опять же - все из-за вашего мостика.
   - Вы хотите, чтобы я заплатил? - удивился я.
   - Не заплатил, - поправил сторож. - За что тут платить? Вроде бы компенсируете. Пусть не полсотни. Можно меньше. Сколько сможете.
   - У меня нет денег, - холодно ответил я. - Если угодно, пусть ко мне обращается владелица участка, ваша сноха.
   - Я, конечно, не владелец, Виталий Иванович. Юридически! Но фактически... Земля принадлежит тому, кто на ней трудится. Какая вам выгода ссориться со мной? Близкий сосед лучше дальнего родственника. Люди сейчас не ценят друг друга. Отсюда всякое зло. Вот я знаю случай: пропала в одной семье маленькая девочка. Нашли ее через несколько лет у соседа в подвале. Он ее на цепь посадил и держал как собаку. Почему такое зверство? Из-за мелкой ссоры. Я, конечно, ничего худого против вас не сделаю, но откуда вы знаете, что за мысли у меня в душе? Неужели душевный покой не стоит тридцатки?
   А что я мог ответить? Дело было не в деньгах, а в моей старческой беспомощности. Объяснять, что он же сам прошлой осенью поломал мостик?
   * * *
   По радио в конце последних известий сообщили, что один латиноамериканец попытался перелететь на дельтаплане пролив Бурь, но через пятнадцать минут после старта с ним прервалась связь: вероятно, порыв ветра сбросил его в море.
   Я представил, как этот человек пристегнул крылья, прыгнул с обрыва и полетел навстречу гибели. Впрочем, навстречу гибели летят редко. Не к ней он летел.
   Мне приснилось, что это был Лобанов.
   Кажется, у Ивана Бунина есть рассказ "Пароход "Саратов" - о любви, ревности и убийстве на этой почве. Пятнадцатого ноября 1920 года я в последний раз глядел на родную землю Севастополя, на Сапун-гору, Малахов курган, Северную сторону... Пароход "Саратов" отошел от берега. Все палубы, каюты, коридоры, трюмы были забиты людьми. Кого здесь только не было! Офицеры, сестры милосердия, осваговцы, купцы, жандармские чины, промышленники, священники, старухи, дети. И среди них - инженеры, агрономы, землеустроители, служащие почтовотелеграфных контор, врачи. Те, кто не был ни дворянами, ни буржуазией. И я с ними.
   Шли черепашьим шагом. В первый же день кончилось продовольствие. Воды не хватало. Трупы умерших от тифа сбрасывали в море. Несколько раз я слышал невыносимые женские крики.
   Сама обреченность плыла на "Саратове". Однако ее не замечали, пусть умерла бы и тысяча человек. Обреченность плыла сейчас, спустя более полувека, когда я не имею ничего общего с прапорщиком Виталием Лукьяновым. Она пришла позже, а тогда в спокойном теплом море... что же было тогда? Надежда, ожидание, что скоро корабли вернутся назад. И еще плыла на "Саратове" ненависть.
   Вот полная старуха пытается протиснуться на верхнюю палубу. У нее пропала собачка. Чей-то бас объявляет: "Сожрали вашу псину, мадам! Одесский маклер Грамматикати сожрал. Сам видел!" Это веселое "Сам видел!" до сих пор слышится мне. И еще вижу выбритое молодое лицо врача Лобанова и даже сейчас удивляюсь: ведь воды практически не было! Лобанову двадцать восемь лет, он красный. Был мобилизован в Красную Армию, служил главным врачом полевого госпиталя, потом помощником дивизионного врача. Был взят в плен под Ростовом. Служил у белых как военнопленный врач сперва в деникинской, затем во врангелевской армии. При эвакуации из Крыма принудительно мобилизован на "Саратов" для сопровождения раненых и больных. Три мобилизации за два года. И еще год - полковым врачом на Западном фронте.
   И ни в кого ни разу не выстрелил. Неужели остались такие? И они имеют право бриться, когда нет воды?
   В Севастополе Лобанов делал мне перевязку и напевал, кажется, так: "Эх, не сносить тебе, казаче, эх, да буйной головы". В таком-то незатейливом смысле. У Лукьянова в шее гноящаяся рана. Один гранатный осколок из нее вытащили, а второй затаился под сонной артерией, и никак его не выколупаешь.
   Значит, этот осколок и по сей день во мне.
   - Вы еще в возрасте чувств, а я уже в возрасте мыслей, - посмеиваясь, ответил Лобанов на мой вопрос, почему он поет.
   И еще сказал: вот сейчас другой доктор, тоже из разночинцев, тоже в лазарете, но на той стороне, перевязывает раненного вашей пулей русского мужика. Выходит, я и там, и здесь. А где вы?
   Моя догадка-испуг: "Его заберет контрразведка!" Потом стыд, признание в том, что меня принудительно мобилизовали.
   Бритое лицо Лобанова. Затекшие ноги в приросших к ступням сапогах. Крысы в трюме. Череп и кости на погонах. Заломленные фуражки офицеров. Что еще? Того Лукьянова нет. Что толку оживлять его? Туман оседает на палубу, брезент, канаты. Сквозь дымку - зимний день восемнадцатого года, казачий погром в шахтерском поселке, рабочая самооборона. Бесстрашно-морозные глаза моего отчима Кузнецова, который выбивал казаков... Может, мама знает, что я живой? Отпущенный мной пленный красноармеец, шахтер с Берестовского рудника... Нет, вряд ли он стал ее разыскивать. А тот, почти мальчишка, даже моложе меня, орущий, черноволосый, вымахнувший с винтовкой прямо на меня и убитый мной в упор? Его предсмертное позевывание...
   Провал в памяти. Не снимаемые неделями сапоги. Каменная корка на сердце. "А я ведь могу вас застрелить, доктор!" - "Дурачок. Я такой же, как и ты".
   Он произнес эти слова не в Крыму, а на другом полуострове, Галлиполийском, в "долине роз и смерти". Дельтапланерист летел над прозрачно-зеленым морем. Он снизился над берегом и побежал по белесой известковой земле, накренив крылья.
   Голубоватые очертания Стамбула, купол Айя Софьи, мечеть Сулеймана, пирамидальные тополя. "А сэрэдь поля гнэться тополя, та й на козацьку могылу..."
   - Дурачок, - снова сказал дельтапланерист Лобанов. - А ты постарел, Витаха. Совсем старый хрыч. И тебя не расстреляли красные?
   - Вроде нет. Я даже дослужился до генерала по шахтерскому ведомству.
   - Не верю, Витаха. Ты давно сгнил в каком-нибудь бездонном болоте.
   А наш "Саратов" и другие корабли, высадив беженцев, выходят из гавани. Впереди - заброшенный городок на каменистом берегу Дарданелл, Галлиполи. Солнце, тепло. Неосязаемые души русских солдат, погибших здесь в войне за освобождение Болгарии. И души запорожских казаков, ходивших на султана. И грозный Ксеркс, который велел высечь эти морские волны, разметавшие его корабли... И аргонавты, плывущие в Колхиду.
   Я понимаю, что сплю, что вижу сон, но иду вдоль пала ток в "долине роз и смерти", марширую, играю в футбол, читаю лагерную газету "паршивку", и боюсь, смертельно боюсь кутеповской контрразведки. Расстреляли двух офицеров Дроздовского полка.
   Я поднимаюсь на холм, а на других холмах, окружающих долину, стоят такие же молодые люди, как я, и мы с тоской смотрим на узкий дарданелльский коридор, по которому плывут огромные белые пароходы. Впереди - гористый берег Малой Азии, налево - сизая даль Мраморного моря с грядой островов на горизонте. За островами Босфор, Черное море, родная земля... На холме впереди меня человек подносит к виску револьвер, и негромкий звук выстрела проносится над долиной. Я хочу сделать то же, Я не хочу умирать, но в душе так оолит, что рука с радостью поднимает револьвер. Только быстрее! На мгновение я засматриваюсь на серую ящерицу, замершую на камне.
   - Сказать, кто ты? - спрашивает Лобанов. - Лучше повернись на другой бок.
   Я переворачиваюсь, и в августовский день 1921 года турецкий пароход "Рашид-паша" швартуется в порту Варны, я уже в Болгарии.
   Лукьянов - дорожный рабочий. Мы роем дорогу в горах. Братья болгары, бедные, веселые. "Пей, Иван, кисло млеко! Русия - наша майка", мать.
   Кон до коня, мила моя майньо льо, юнак до юнака...
   Бой да правят, мила моя майнью льо, със неверни турци...
   И я пою с ними эту старинную воинскую песню про поход царя Ивана Шишмана, похожую на наши песни своим грозным мужеством.
   Мои болгары погибли в сентябрьском восстании. Наша гражданская война настигла меня, поставив в один ряд с теми, против кого я воевал.
   Село широко раскинуло белые глинобитные дома вдоль пыльных улиц, оно было беззащитно против колонны правительственных войск, хотя крестьяне и дорожные рабочие отстреливались из-за низких каменных заборов. Я не вмешивался, сидел в корчме вместе с хозяином, корниловским офицером Бойко, который недавно женился на дочери корчмаря. За час все было кончено. Нас с Бойко вытолкали на улицу, не слушая, что мы русские и держим нейтралитет. Черноусый, рослый, одетый по-болгарски Бойко в своих суконных шароварах, белой рубахе, безрукавке и кожаных сандалиях-царвулях казался вылитым болгарином. Я же был в дешевом костюме и старой фуражке без кокарды. Но мы услышали родную речь.
   - Господа! - крикнул Бойко.
   Нас вытащили из толпы пленных. Подпоручик Бойко и прапорщик Лукьянов не были расстреляны, как животные.
   - Опустились вы, господа, в Задунайской провинции! - сказал один каратель. - Молитесь богу, что встретили нас.
   И вот я говорю лекарю болгарской сельской больницы Лобанову:
   - Я возвращаюсь домой. Советы объявили амнистию. Давай вместе.
   Дельтапланерист парит над строящейся дорогой, улетает и возвращается. По сухой земле скользит быстрая орлиная тень. Надо мной кружит и кружит орел...
   Я проснулся, лежу и слушаю ночные звуки. Я дома. Я давным-давно дома. Живой, старый, навидавшийся смертей. В проеме тяжелых штор уже зеленеет небо.
   Полуправда сна все еще держала меня. Я медленно вспоминал возвращение, арест, проверку. Отчим поручился за меня. Мне выдали паспорт.
   В июле сорок первого года я был призван в Красную Армию и оставлен в распоряжении наркомата тяжелой промышленности. В августе эвакуировал из Донбасса шахтное оборудование и взрывал шахты. Несколько дней над городом стоял гулкий стон взрывов.
   Однажды мне пришлось уничтожать немецких десантников. Я лежал с винтовкой на железнодорожной насыпи, и вдруг почудились галлиполийские камни, ящерица, далекая гряда островов. Я задержал дыхание и тщательно целился...
   Поздней осенью сорок третьего года я вернулся из Кузбасса на пепелище. Города не было. Я мог его угадать, лишь читая промокший от дождя транспарант на закопченной стене: "Из пепла пожарищ, из обломков развалин возродим тебя, родной город!" Это была клятва со сжатыми зубами. И я стал одним из солдат восстановления. Друг мой Лобанов, мы работали под землей по двое-трое суток, но это тебе ничего не объяснит. "На то и война", - скажешь ты. Вот что, душа Лобанов, представь группу шестнадцати-, пятнадцатилетних девочек, детей по нынешним меркам. Они расчищали шахтный двор. Мороз, ветер. Нескольких направляют к стволу помочь мужикам. Из глубины поднимается грузовая клеть с вагонеткой, им надо вытолкнуть ее на рельсы. Они толкают и ревут - в вагонетке полуразложившиеся трупы казненных. Толкают и ревут...
   Мы с Любой читаем мальчику на ночь. Я чаще, Люба реже. Виташа лежит в красной пижаме, умытый и причесанный. Он вытягивается, кладет руки под голову, показывая, что приготовился спать, и с радостным нетерпением смотрит, как я сажусь перед ним на низенький стул. Сна нет ни в одном глазу.
   - В русском царстве-государстве жил богатырь Илья Муромец. Он был большой и сильный, только ноги у него не ходили. И сидел он беспомощный на печке. А на русское царство-государство напал Соловей-разбойник и побил все русское войско. Земля сделалась красной от крови, даже листья на деревьях росли красные. Отец Ильи Муромца был старый дедушка. И он стал собираться на бой с Соловьем-разбойником. Хочет поднять меч, а сил нету. И плачет. Позвал он свою молодость, чтобы вернулась она к нему хотя бы на один день и дала ему силу сразиться.
   Я останавливаюсь и думаю: а что же дальше? Хочется рассказывать о старике, а не о богатыре Илье. Виташа серьезно глядит на меня, словно все понимает. Но проторенная колея не позволяет уклониться. Богатырь совершает свои подвиги, а о старике больше речи нет.
   Побежден Соловей-разбойник, отрублены головы дракона, посрамлен спесивый киевский князь, - и я встаю со стульчика, иду гасить свет.
   - Уф! - огорченно говорит мальчик. - Спокойной ночи.
   Что останется в нем от моих сказок? Спустя некоторое время мы сидим на тахте и играем в морское сражение. Вражеский флот окружает наш крейсер, помощи ждать неоткуда. Что делать, Виташа?
   - Убегать?
   - Нет, на войне убегать нельзя. Будем драться.
   Палим из всех пушек, маневрируем машиной, тушим пожар. Виташа спрыгивает на пол и рубит пластмассовым мячом воздух. Враги отступают.
   Вообще-то он часто отвлекает меня от работы. Я хочу издать свои лекции по курсу "Основы научных исследований", сижу над рукописью, а дверь запираю на защелку. Когда Виташа начинает стучаться, я строго говорю, что он мешает.
   - Поиграй со мной, - просит он.
   Вряд ли я заменяю ему отца. Скоро он спросит об этом человеке, у которого есть и семья и ребенок и который никогда не был Любе мужем, хотя она обычно говорит, что она разведенная. Семь лет назад Люба ответила мне, что решила рожать, потому что уже сделала один аборт и не хочет остаться бесплодной. Когда Виташа родился, я позвонил его отцу, и мы встретились. Он держался твердо и обещал усыновить мальчика. Но не усыновил, а лишь каждый месяц дает Любе по сорок рублей. Столько, сколько может. Когда-то он защищал кандидатскую диссертацию, она попала мне на отзыв. Я собрался было отказаться, а затем взял: не с тем, чтобы навредить. Наоборот - хотел помочь. Стыдно признаться, но мной руководили соображения денежной выгоды для Виташи, ведь я вряд ли дотяну до его совершеннолетия.
   На лекциях я призываю студентов смотреть на жизнь своими глазами, вспоминаю классические примеры - от Архимеда до современных исследователей. Порой я рассказываю древнегреческие мифы. Мне нравится миф о Сизифе. Почему о нем, а не о Прометее? Потому что, бунтуя, титан Прометей знал все наперед: и ожидающие его муки, и освобождение от них. Сизиф же был смертный человек.
   - Напомню вам эту старую историю, - говорю я студентам. - Он был любимцем богов, Зевс приглашал его на олимпийские пиршества. А Сизиф был бодрым крепким стариком, и ему хотелось жить. Случилось так, что он узнал об очередном любовном приключении громовержца: Зевс похитил дочь речного бога и держал ее на острове. Отец всюду искал пропавшую. И Сизиф решил рассказать речному богу о его дочери и взамен получить надежный источник воды для своего города. Причем наверняка знал, что придется держать ответ перед всемогущим Зевсом. Так и получилось. Жена Зевса устроила скандал, и разгневанный Зевс послал к Сизифу маленького крылатого мальчика с факелом в руках, бога смерти Танатоса. Однако Сизиф устроил засаду, заковал Танатоса в кандалы и запер в подвале. И люди перестали умирать...
   И так далее.
   Но вот незадача - заведующий научно-исследовательским сектором против издания моих лекций отдельной брошюрой. Он пожимает плечами на мое заявление о том, что я собирал свой курс по крохам, по искоркам вдохновения рассыпанным в различных источниках.
   - А где вы родились? - спрашиваю я его.
   - Я местный, из Лукьяновки. Но не все ли равно, Виталий Иванович, где я родился? - Он хлопает по моей рукописи крепкой ладонью с выпуклыми квадратными ногтями. - Надо дорабатывать. Надо построже. И побольше о наших разработках. И поменьше лирических отступлений.
   - Вы позволите оспорить ваше мнение? - справляюсь я.
   - О чем речь, Виталий Иванович! - улыбается заведующий, - Помните, как вы драли меня за уши? Мы дергали морковку на вашем огороде. Я и попался вам под руку. Правда, потом вы повели меня в дом и накормили. Но уши все-таки надрали... Ну вспомнили?
   - Не припоминаю. А где вы жили? - Я спрашиваю только из вежливости.
   - Во вторых бараках, - оживляется он.
   Те бараки я помнил. Летом двадцать шестого я приходил туда, чтобы заступиться за мальчишку, у которого отнимали зарплату, обыгрывая его в карты. Обыгрывал Комаров, задорный шахтер-отчаюга. Он пригрозил мне ножом и посоветовал: "Катись-ка в свои Аргентины!"
   - Во вторых бараках жили упорные люди, - говорю я. - Вряд ли мне доведется увидеть вашу визу на моей рукописи.
   Через несколько дней он попросил меня принести греческие мифы, сказал, что заинтересовалась его жена. Я дал ему старую книгу, сохраненную моей матерью. На обложке стояла надпись: "Ученику четвертого класса Виталию Лукьянову за отличные успехи и отличное поведение".
   И больше я не увидел этой книги. Его жена дала почитать подруге, а у той украли из письменного стола.
   Сообщив обстоятельства пропажи, заведующий погладил щеку. На щеке была черная пухлая родинка размером побольше горошины, окруженная розовой воспаленной кожей. Мне было жалко пропажи. Я представил, как он утром брился, косоротился, мучился с этой родинкой. Потом я подумал, что теперь он несомненно завизирует мою рукопись. Другого выхода у него не было. И жена, и ее подруга, и похититель опровергли его утверждения, что мои лирические отступления интересны только младшим школьникам.
   - Я виноват, - сказал он. - Потерю компенсирую в троекратном размере.
   - Оставьте, - отмахнулся я. - Неужели вы в состоянии снова наградить гимназиста Лукьянова? Это не в ваших силах.
   Все-таки заведующий вернул мне современное издание мифов. Правда, без всяких надписей.
   - А вот согласиться с вашими лекциями никак не могу! - заметил он со вздохом. - Не в моих правилах.
   Вполне порядочный принципиальный человек. Можно ли его осуждать? Еще он выразил желание посмотреть мою библиотеку. Не хочу ли я кое-что ему продать?
   И снова мне вспоминается.
   - Катись ты в свои Аргентины! - послал меня Комаров. - Нету у меня денег. Прогулял.
   Он обыгрывал в карты мальчишку-шахтарчука. В бараке его боялись. На месте того деревянного барака давно построена школа. А Комаров и мальчишка погибли у меня на глазах. Они сажали лаву; кровля пласта не опустилась даже после того, как были выбиты последние стойки крепления. Оставлять у себя за спиной нависший корж - невозможно. Прихлопнет не только выработанное пространство, но и забой вместе с людьми. Комаров выскочил из лавы, когда начало трещать, а мальчишка замешкался Я и Комаров поглядели друг на друга и кинулись за ним. Меня отшвырнуло воздушной волной. Я протер запорошенные пылью глаза, встал и стал разгребать комья. Там, где исчез Комаров, земля была увлажнена, а вокруг - сухая. Я застонал от бессилия и горя.
   Но вот ночью я увидел сон: по снежной дороге Комаров ведет маленьких детей. Это зима сорок первого года, понял я, строим новую шахту в Кузбассе. Но почему Комаров? Откуда? Дети идут колонной. Скрипит дорога, звенят под топорами деревья. "Это не дети, - сказал Комаров. - Это душа".
   Утром я раздумывал: что бы это означало? Большинство тех, кого я знал, могут разговаривать со мной только во снах. Да, вот что. Неужели я пойду жаловаться на заведующего, доказывать, что написал достойную работу?!
   Я зашел в детский сад. Виташа что-то строил из песка. Воспитательница, робко-улыбчивая женщина, сказала мне, что с ним легко, что он покладистый ребенок. Я думаю, покладистых детей не бывает.
   - Тебя обижают? - спросил я у мальчика.
   - Да, - вздохнул он. - Хотят поломать город.
   Перед ужином он делал гимнастику. Я держал его за ноги, и он ходил по полу на руках. Нужно быть сильным.
   Виташа запыхался, положил голову на кресло и стал подтягиваться, чтобы залезть в него. А я крепко держал его за тонкие лодыжки.
   - Давай я сяду на тебя верхом, - предложил он.
   - Нет, пройдем еще круг.
   - У! Тогда не буду!
   Он вырвался, а я в ту минуту стоял согнувшись, и его пятка угодила мне в губы. Не больно, но неожиданно. Убежал, хлопнул дверью.
   Я пошел за ним.
   - Что же ты в саду не даешь сдачи, а против меня воюешь?
   - У!
   Я взял его за плечи, повернул. Лопатки остро торчали, как крылышки. Он исподлобья глядел на меня.
   - Обидчиков надо бить. Дай ему в нос. Все мужчины должны уметь драться.
   - А мне жалко, - буркнул Виташа.
   И неужели мне эту жалость надо из него вытравить?
   - Вот ты ударил меня ногой, а мне больно.
   - Тебе больно? - спросил он. И заплакал.
   Я стал утешать мальчика. В России сила может многое и не может многого.
   Все же это была хорошая мысль: покой стоит тридцати рублей. Я отдал деньги сторожу. Мы посидели, поговорили о наступившем лете.
   - Хотите, починю ваш мостик? - смущенно предложил он.
   - Спасибо.
   - Что там! Сделаю, Виталий Иванович. Свои люди. Между нами даже забора нет.
   Все, что есть у меня, скоро исчезнет. Точнее, все останется, за вычетом меня. Но кто обладает этим миром вечно? Короткой жизни хватает, чтобы узнать его свет, горечь, надежду.
   В яблонях переливались солнечные лучи.
   - Господи, как хорошо! - сказал сторож.
   Виташа увидел меня и показал на солнечное сито листьев:
   - Дедушка, смотри. Зеленый всадник на солнечном коне скачет.
   - На снежном коне, - тихо ответил я, повторив слова моей матери, сказанные мне давним-давним утром.
   И на мгновение в моем сердце мальчик встретился со своей прапрабабкой, уже давно растворившейся в этой земле.
   1981