Все это указывало на то, что в окрестностях лагеря бродит множество подобных прожорливых тварей, а значит, здесь водится в изобилии и дичь, потому что там, где мало дичи, не прокормится и хищник. И в самом деле, множество следов, испещривших весь берег озера, указывало на то, что за ночь сюда приходили нa водопой животные самых разных пород. Тут были отпечатки круглых и крепких копыт квагги и ее близкого сородича дау
, и был изящный след копытца капского сернобыка, и след побольше, оставленный антилопой канной; а среди них ван Блоом явственно различил след грозного льва. Хотя в ту ночь охотники не слышали львиного рычания, никто не сомневался, что в этом краю немало львов. Присутствие его излюбленной дичи — квагги, сернобыка и канны — служило верным признаком, что неподалеку прячется и сам царь зверей.
В тот день сделано было немного. Накануне пришлось усердно поработать по заготовке мяса слона, а ночью не удалось отоспаться; все чувствовали себя вялыми; ван Блоому и остальным не работалось. Они слонялись вокруг лагеря, ничего почти не делая.
Черныш вынул из «печи» ноги слона и ободрал с них шкуру; потом снял шесты с мясом и приладил их так, чтобы на него падало больше солнца. Ван Блоом сам пристрелил трех остальных лошадей, отогнав их сперва подальше от лагеря. Он сделал это, желая положить конец мучениям несчастных животных, — было ясно, что им не прожить и двух дней. Пустить пулю в сердце каждой из них было делом милосердия.
Итак, из всей живности у бывшего фельдкорнета осталась только одна-единственная корова, и ее окружили теперь величайшей заботой. Без превосходного молока, доставляемого ею в таком изобилии, их стол был бы слишком однообразен, и они высоко ценили ее за это. Каждый день ее выгоняли на самое лучшее пастбище, а на ночь запирали в надежном краале из ветвей терновника, называемого у колонистов «стой-погоди». Крааль этот построен был чуть поодаль от исполинской нваны. Деревца уложили таким образом, что нижние концы стволов обращены были все внутрь, а ветвистые верхушки смотрели наружу, образуя укрепление, сквозь которое ни одно животное даже и не пыталось бы прорваться. Перед такой преградой отступит и лев, если только не раздразнить его до безудержной ярости.
В ограде, разумеется, был оставлен проход для коровы, а закрывался он одним огромным кустом, вполне заменявшим створки ворот. Таков был крааль «старушки Грааф». Кроме коровы, в лагере было еще только одно домашнее животное — маленький баловень Трейи, годовалый горный скакун.
Но в тот же день к этим двум домашним животным прибавилось третье — прелестное маленькое создание, не менее красивое, чем горный скакун, но поменьше. Это был детеныш ориби — одной из самых изящных мелких антилоп, которые в таком разнообразии населяли равнины и лесостепи Южной Африки. Появлением малыша они обязаны были Гендрику, как и превосходной дичью, которую он в тот день доставил на обед и которую все, кроме Черныша, признали куда вкусней жаркого из слонины. Около полудня мальчик вышел в степь — ему почудилось, что на широком лугу неподалеку от лагеря виднеется какое-то животное. Он прошел с полмили и, хоронясь в кустах, что росли по краю луга, подкрался совсем близко к этому месту и увидел, что там и вправду пасется животное — и не одно, а два.
Животные эти принадлежали к породе, какой он до той поры еще никогда не встречал. Это были совсем маленькие создания, меньше даже, чем горный скакун, но по складу тела Гендрик отнес бы их к антилопам или же к оленям; а так как он слышал от Ганса, что олень в Южной Африке не водится, он решил, что перед ним, должно быть, один из видов антилопы. Чету составляли самец и самка — это Гендрик понял из того, что только у одного животного имелись на лбу рога. Самец не достигал и двух футов роста, отличался удивительно стройным сложением, а масти был красновато-буланой. У него было белое брюшко, белые полукружия над глазами, и под горлом красовались длинные белые волосы. Пониже колен у него висели желтоватые кисти шерсти; рога же были у него не лировидные, как у горного скакуна, а торчали почти вертикально дюйма на четыре в высоту, черные, округлые и чуть кольчатые. У самки рога отсутствовали, и была она значительно меньше самца.
По всем этим признакам Гендрик решил, что перед ним пара маленьких антилоп из породы ориби. Так оно и было.
Он продолжал продвигаться, пока не подошел к антилопам так близко, как только было можно. Но его все еще отделяло от них двести ярдов с лишним, а такое расстояние, конечно, не позволяло выстрелить по ним из его небольшого ружья. Сейчас его укрывал густой куст, а ближе подойти Гендрик не смел, чтобы не спугнуть дичь. Он видел, что это очень боязливые создания. Самец то и дело вытягивал во всю длину свою изящную шею, издавая слегка блеющий зов и недоверчиво поглядывая вокруг. Это и напомнило Гендрику, что антилопа — пугливая дичь и приблизиться к ней нелегко.
С полминуты Гендрик лежал, раздумывая, как поступить. От дичи он находился с подветренной стороны — он нарочно так зашел; но теперь убедился, к своему огорчению, что антилопы движутся по пастбищу против ветра и, значит, все больше удаляются от него. Тут Гендрику пришло на ум, что у них, наверно, такое обыкновение — пастись против ветра, как пасутся горные скакуны и некоторые другие животные. Если так, то лучше ему сразу оставить свою затею. Или, может быть, сделать большой крюк и зайти спереди? На это придется затратить немало времени, да и труда, а с толком или нет, неизвестно.
Юный охотник будет долго красться и ползти, а дичь-то, чего доброго, вдруг учует его раньше, чем он приблизится на расстояние выстрела, — ведь для того как раз и учит ее инстинкт пастись не по ветру, а против ветра.
Но луговина была велика, зеленый ковер тянулся далеко, и Гендрик, видя, как безнадежен этот его замысел, отказался от попытки подойти к антилопам спереди. Он уже хотел встать в рост и повернуть домой, когда у него явилась мысль прибегнуть к одной уловке. Он знал, что есть немало видов антилоп, у которых любопытство сильнее страха. Нередко он приманивал на расстояние выстрела горного скакуна.
Может, и ориби подбегут поближе, поддавшись любопытству?
Мальчик решил попробовать. На худой конец уйдет ни с чем. Но ведь другой возможности уложить пулей антилопу у него не оставалось. Не теряя ни мгновения, он сунул руку в карман. Там должен был у него лежать большой красный платок, которым он пользовался не раз в подобных случаях. Но, как на грех, платка в кармане не оказалось. Гендрик пошарил в обоих карманах куртки, потом в необъятном кармане штанов, наконец в нагрудном кармане жилета. Нет, платка не было и там.
Увы! Молодой охотник оставил его в фургоне. Экая досада!
Чем же еще можно бы воспользоваться? Снять куртку и помахать ею? Она неяркого цвета. Ничего не получится. Посадить шляпу на ружье? Это бы лучше; но нет, слишком будет похоже на фигуру человека, которого все животные страшатся. Наконец ему пришла в голову счастливая мысль. Он слышал, что любопытную антилопу странная форма или странные движения почти так же завлекают, как яркие цвета. Ему вспомнилась одна уловка, якобы с успехом применяемая иногда охотниками. Она нехитра и состоит только в том, что охотник становится вниз головой и болтает в воздухе ногами.
А Гендрик, как очень многие мальчики, забавы ради отлично освоил этого рода гимнастическое упражнение; он не хуже иного акробата умел стоять на голове и ходить на руках.
Не раздумывая попусту, он положил ружье на землю и, вскинув ноги вверх, принялся дрыгать ими, стукать башмак о башмак, перекрещивать и выкручивать их самым замысловатым образом. Он стал так, что лицо его, когда он уперся теменем в землю, оказалось обращенным к антилопам.
Понятно, сквозь высокую — в целый фут высоты — траву он не мог их видеть, покуда стоял на голове; но время от времени он давал своим подошвам коснуться земли и в такие мгновения, заглядывая меж собственных колен, мог проверять, удалась ли хитрость.
Она удалась.
Самец, когда впервые заметил странный предмет, издал резкий свист и понесся прочь с быстротою птицы — ориби одна из самых быстроногих африканских антилоп. Самочка побежала вслед за ним, но не так быстро и вскоре изрядно отстала.
Когда самец заметил это, он сразу остановился, точно устыдившись своего нерыцарского поведения, круто повернул назад, поскакал и остановился снова только тогда, когда опять оказался между самочкой и странным предметом, так его смутившим. «Что это такое?» — казалось, спрашивал он у самого себя. Это не лев, не леопард, не гиена и не шакал. И это никак не лисица, не земляной волк, не гиеновая собака — ни один из хорошо ему известных врагов антилопы. И не бушмен — бушмены не бывают двухголовыми, каким казалось это существо. Что же это может быть? Странный зверь не двинулся с места, не пустился его преследовать. Может быть, он совсем и не опасен? Да, это несомненно вполне безобидное существо. Так, наверно, рассуждал ориби. Любопытство взяло верх над страхом. Захотелось подойти поближе и разглядеть получше это неведомое существо, перед тем как обратиться в бегство. Чем бы оно ни оказалось, оно, во всяком случае, не причинит им вреда на таком отдалении; а догнать… фью! Во всей Африке нет создания двуногого или четвероногого, которое могло бы потягаться в беге с ним, с легконогим ориби!
Итак, самец подбежал поближе, потом еще ближе и все продолжал придвигаться: побежит по лугу, остановится, опять побежит, забирая то левее, то правее — зигзагами, пока не оказался ближе, чем в ста шагах от странного предмета, вид которого сперва так сильно его испугал.
Его подруга тоже побежала обратно; ее, как видно, разбирало такое же любопытство — при каждой остановке она глядела на странное существо своими широко раскрытыми большими блестящими глазами.
Самец и самка временами встречались на бегу; тогда они останавливались, словно для того, чтобы пошептаться и спросить друг у друга, не разгадал ли один из них, что это за существо.
Было, однако, очевидно, что ни один не разгадал, потому что они продолжали придвигаться, взглядом и всей повадкой выдавая недоумение и любопытство.
Но вот странный предмет исчез на мгновение в траве, потом снова возник, но на этот раз в измененном образе. Что-то у него ярко блестело на солнце, и этот блеск совсем заворожил самца — настолько, что он не мог двинуться с места, стоял и глядел, не отрывая глаз.
Коварное обольщение!
То был последний взгляд маленького ориби. Зажглась яркая вспышка. Что-то пронзило ему сердце — и больше он не видел сверкающего предмета.
Самочка прискакала туда, где упал ее товарищ, и встала над ним, жалобно блея. Она не знала, чем вызвана эта внезапная смерть, но видела, что он мертв. Перед ее глазами темнела ранка на его боку, из ранки струилась кровь.
Никогда она раньше не видела смерти такого рода, но знала, что возлюбленный мертв. Его молчание, его недвижимо распростертые на траве ноги и шея, его остекленевшие глаза — все говорило ей, что жизнь его кончена.
Она убежала бы, но не могла покинуть его — не в силах была расстаться даже с его безжизненным телом. Ей необходимо было остаться около него хоть немного — погоревать о Нем. Но недолго она оставалась одинокой. Опять над землей что-то вспыхнуло, опять затрещала сверкающая трубка, и бедняжка упала на тело своего товарища.
Юный охотник встал на ноги и побежал вперед. Он не остановился, чтобы тут же снова зарядить ружье, как делают обычно перед тем, как броситься к добыче: луговина была совершенно ровная, и поблизости не было больше ни одного животного.
Как же удивился Гендрик, когда, подойдя к антилопам, он увидел, кроме мертвых двух, еще и третью — живого ориби!
Да, крошечный детеныш, с кролика величиной, не больше, прыгал в траве, кружил у распростертого тела матери и блеял тоненьким голоском.
Гендрика удивило, что он не приметил раньше этого третьего ориби. Но ведь он и взрослых двух почти не видел до той минуты, когда смог прицелиться, а крошечного их детеныша трава укрывала с головой.
Хоть и завзятый охотник, Гендрик был сильно смущен открывшейся перед ним картиной. И только сознание, что он не умышленно и не ради пустой забавы лишил крошку матери, успокоило его совесть.
Гендрик тут же решил подарить малыша брату: Ян давно мечтал о своем собственном — как у сестры — ручном зверьке. Вскормить зверька можно будет на коровьем молоке.
Гендрик сразу решил, что, хотя у крошки нет ни отца, ни матери, его нужно выходить и вырастить. Поймал он его без труда — зверек не хотел удаляться от места, где лежала его мать, и вскоре Гендрик уже держал маленького ориби на руках.
Потом юноша привязал мертвую самку к самцу и, укрепив один конец толстой веревки на рогах самца, пошел домой, волоча за собой обеих убитых им антилоп.
Они лежали на земле головами вперед, так что волок он их не против шерсти, и тела легко скользили по траве. Только покрытая густой травой луговина и отделяла Гендрика от нваны, поэтому юный охотник без большого труда доставил в лагерь свою добычу.
Увидав, какую добрую дичь раздобыл он на обед, все в семье очень обрадовались. Но больше всех ликовал Ян; и теперь он уже не завидовал Трейи, обладательнице маленькой газели.
Глава 23. ПРИКЛЮЧЕНИЕ МАЛЕНЬКОГО ЯНА
Глава 24. О ГИЕНАХ
, и был изящный след копытца капского сернобыка, и след побольше, оставленный антилопой канной; а среди них ван Блоом явственно различил след грозного льва. Хотя в ту ночь охотники не слышали львиного рычания, никто не сомневался, что в этом краю немало львов. Присутствие его излюбленной дичи — квагги, сернобыка и канны — служило верным признаком, что неподалеку прячется и сам царь зверей.
В тот день сделано было немного. Накануне пришлось усердно поработать по заготовке мяса слона, а ночью не удалось отоспаться; все чувствовали себя вялыми; ван Блоому и остальным не работалось. Они слонялись вокруг лагеря, ничего почти не делая.
Черныш вынул из «печи» ноги слона и ободрал с них шкуру; потом снял шесты с мясом и приладил их так, чтобы на него падало больше солнца. Ван Блоом сам пристрелил трех остальных лошадей, отогнав их сперва подальше от лагеря. Он сделал это, желая положить конец мучениям несчастных животных, — было ясно, что им не прожить и двух дней. Пустить пулю в сердце каждой из них было делом милосердия.
Итак, из всей живности у бывшего фельдкорнета осталась только одна-единственная корова, и ее окружили теперь величайшей заботой. Без превосходного молока, доставляемого ею в таком изобилии, их стол был бы слишком однообразен, и они высоко ценили ее за это. Каждый день ее выгоняли на самое лучшее пастбище, а на ночь запирали в надежном краале из ветвей терновника, называемого у колонистов «стой-погоди». Крааль этот построен был чуть поодаль от исполинской нваны. Деревца уложили таким образом, что нижние концы стволов обращены были все внутрь, а ветвистые верхушки смотрели наружу, образуя укрепление, сквозь которое ни одно животное даже и не пыталось бы прорваться. Перед такой преградой отступит и лев, если только не раздразнить его до безудержной ярости.
В ограде, разумеется, был оставлен проход для коровы, а закрывался он одним огромным кустом, вполне заменявшим створки ворот. Таков был крааль «старушки Грааф». Кроме коровы, в лагере было еще только одно домашнее животное — маленький баловень Трейи, годовалый горный скакун.
Но в тот же день к этим двум домашним животным прибавилось третье — прелестное маленькое создание, не менее красивое, чем горный скакун, но поменьше. Это был детеныш ориби — одной из самых изящных мелких антилоп, которые в таком разнообразии населяли равнины и лесостепи Южной Африки. Появлением малыша они обязаны были Гендрику, как и превосходной дичью, которую он в тот день доставил на обед и которую все, кроме Черныша, признали куда вкусней жаркого из слонины. Около полудня мальчик вышел в степь — ему почудилось, что на широком лугу неподалеку от лагеря виднеется какое-то животное. Он прошел с полмили и, хоронясь в кустах, что росли по краю луга, подкрался совсем близко к этому месту и увидел, что там и вправду пасется животное — и не одно, а два.
Животные эти принадлежали к породе, какой он до той поры еще никогда не встречал. Это были совсем маленькие создания, меньше даже, чем горный скакун, но по складу тела Гендрик отнес бы их к антилопам или же к оленям; а так как он слышал от Ганса, что олень в Южной Африке не водится, он решил, что перед ним, должно быть, один из видов антилопы. Чету составляли самец и самка — это Гендрик понял из того, что только у одного животного имелись на лбу рога. Самец не достигал и двух футов роста, отличался удивительно стройным сложением, а масти был красновато-буланой. У него было белое брюшко, белые полукружия над глазами, и под горлом красовались длинные белые волосы. Пониже колен у него висели желтоватые кисти шерсти; рога же были у него не лировидные, как у горного скакуна, а торчали почти вертикально дюйма на четыре в высоту, черные, округлые и чуть кольчатые. У самки рога отсутствовали, и была она значительно меньше самца.
По всем этим признакам Гендрик решил, что перед ним пара маленьких антилоп из породы ориби. Так оно и было.
Он продолжал продвигаться, пока не подошел к антилопам так близко, как только было можно. Но его все еще отделяло от них двести ярдов с лишним, а такое расстояние, конечно, не позволяло выстрелить по ним из его небольшого ружья. Сейчас его укрывал густой куст, а ближе подойти Гендрик не смел, чтобы не спугнуть дичь. Он видел, что это очень боязливые создания. Самец то и дело вытягивал во всю длину свою изящную шею, издавая слегка блеющий зов и недоверчиво поглядывая вокруг. Это и напомнило Гендрику, что антилопа — пугливая дичь и приблизиться к ней нелегко.
С полминуты Гендрик лежал, раздумывая, как поступить. От дичи он находился с подветренной стороны — он нарочно так зашел; но теперь убедился, к своему огорчению, что антилопы движутся по пастбищу против ветра и, значит, все больше удаляются от него. Тут Гендрику пришло на ум, что у них, наверно, такое обыкновение — пастись против ветра, как пасутся горные скакуны и некоторые другие животные. Если так, то лучше ему сразу оставить свою затею. Или, может быть, сделать большой крюк и зайти спереди? На это придется затратить немало времени, да и труда, а с толком или нет, неизвестно.
Юный охотник будет долго красться и ползти, а дичь-то, чего доброго, вдруг учует его раньше, чем он приблизится на расстояние выстрела, — ведь для того как раз и учит ее инстинкт пастись не по ветру, а против ветра.
Но луговина была велика, зеленый ковер тянулся далеко, и Гендрик, видя, как безнадежен этот его замысел, отказался от попытки подойти к антилопам спереди. Он уже хотел встать в рост и повернуть домой, когда у него явилась мысль прибегнуть к одной уловке. Он знал, что есть немало видов антилоп, у которых любопытство сильнее страха. Нередко он приманивал на расстояние выстрела горного скакуна.
Может, и ориби подбегут поближе, поддавшись любопытству?
Мальчик решил попробовать. На худой конец уйдет ни с чем. Но ведь другой возможности уложить пулей антилопу у него не оставалось. Не теряя ни мгновения, он сунул руку в карман. Там должен был у него лежать большой красный платок, которым он пользовался не раз в подобных случаях. Но, как на грех, платка в кармане не оказалось. Гендрик пошарил в обоих карманах куртки, потом в необъятном кармане штанов, наконец в нагрудном кармане жилета. Нет, платка не было и там.
Увы! Молодой охотник оставил его в фургоне. Экая досада!
Чем же еще можно бы воспользоваться? Снять куртку и помахать ею? Она неяркого цвета. Ничего не получится. Посадить шляпу на ружье? Это бы лучше; но нет, слишком будет похоже на фигуру человека, которого все животные страшатся. Наконец ему пришла в голову счастливая мысль. Он слышал, что любопытную антилопу странная форма или странные движения почти так же завлекают, как яркие цвета. Ему вспомнилась одна уловка, якобы с успехом применяемая иногда охотниками. Она нехитра и состоит только в том, что охотник становится вниз головой и болтает в воздухе ногами.
А Гендрик, как очень многие мальчики, забавы ради отлично освоил этого рода гимнастическое упражнение; он не хуже иного акробата умел стоять на голове и ходить на руках.
Не раздумывая попусту, он положил ружье на землю и, вскинув ноги вверх, принялся дрыгать ими, стукать башмак о башмак, перекрещивать и выкручивать их самым замысловатым образом. Он стал так, что лицо его, когда он уперся теменем в землю, оказалось обращенным к антилопам.
Понятно, сквозь высокую — в целый фут высоты — траву он не мог их видеть, покуда стоял на голове; но время от времени он давал своим подошвам коснуться земли и в такие мгновения, заглядывая меж собственных колен, мог проверять, удалась ли хитрость.
Она удалась.
Самец, когда впервые заметил странный предмет, издал резкий свист и понесся прочь с быстротою птицы — ориби одна из самых быстроногих африканских антилоп. Самочка побежала вслед за ним, но не так быстро и вскоре изрядно отстала.
Когда самец заметил это, он сразу остановился, точно устыдившись своего нерыцарского поведения, круто повернул назад, поскакал и остановился снова только тогда, когда опять оказался между самочкой и странным предметом, так его смутившим. «Что это такое?» — казалось, спрашивал он у самого себя. Это не лев, не леопард, не гиена и не шакал. И это никак не лисица, не земляной волк, не гиеновая собака — ни один из хорошо ему известных врагов антилопы. И не бушмен — бушмены не бывают двухголовыми, каким казалось это существо. Что же это может быть? Странный зверь не двинулся с места, не пустился его преследовать. Может быть, он совсем и не опасен? Да, это несомненно вполне безобидное существо. Так, наверно, рассуждал ориби. Любопытство взяло верх над страхом. Захотелось подойти поближе и разглядеть получше это неведомое существо, перед тем как обратиться в бегство. Чем бы оно ни оказалось, оно, во всяком случае, не причинит им вреда на таком отдалении; а догнать… фью! Во всей Африке нет создания двуногого или четвероногого, которое могло бы потягаться в беге с ним, с легконогим ориби!
Итак, самец подбежал поближе, потом еще ближе и все продолжал придвигаться: побежит по лугу, остановится, опять побежит, забирая то левее, то правее — зигзагами, пока не оказался ближе, чем в ста шагах от странного предмета, вид которого сперва так сильно его испугал.
Его подруга тоже побежала обратно; ее, как видно, разбирало такое же любопытство — при каждой остановке она глядела на странное существо своими широко раскрытыми большими блестящими глазами.
Самец и самка временами встречались на бегу; тогда они останавливались, словно для того, чтобы пошептаться и спросить друг у друга, не разгадал ли один из них, что это за существо.
Было, однако, очевидно, что ни один не разгадал, потому что они продолжали придвигаться, взглядом и всей повадкой выдавая недоумение и любопытство.
Но вот странный предмет исчез на мгновение в траве, потом снова возник, но на этот раз в измененном образе. Что-то у него ярко блестело на солнце, и этот блеск совсем заворожил самца — настолько, что он не мог двинуться с места, стоял и глядел, не отрывая глаз.
Коварное обольщение!
То был последний взгляд маленького ориби. Зажглась яркая вспышка. Что-то пронзило ему сердце — и больше он не видел сверкающего предмета.
Самочка прискакала туда, где упал ее товарищ, и встала над ним, жалобно блея. Она не знала, чем вызвана эта внезапная смерть, но видела, что он мертв. Перед ее глазами темнела ранка на его боку, из ранки струилась кровь.
Никогда она раньше не видела смерти такого рода, но знала, что возлюбленный мертв. Его молчание, его недвижимо распростертые на траве ноги и шея, его остекленевшие глаза — все говорило ей, что жизнь его кончена.
Она убежала бы, но не могла покинуть его — не в силах была расстаться даже с его безжизненным телом. Ей необходимо было остаться около него хоть немного — погоревать о Нем. Но недолго она оставалась одинокой. Опять над землей что-то вспыхнуло, опять затрещала сверкающая трубка, и бедняжка упала на тело своего товарища.
Юный охотник встал на ноги и побежал вперед. Он не остановился, чтобы тут же снова зарядить ружье, как делают обычно перед тем, как броситься к добыче: луговина была совершенно ровная, и поблизости не было больше ни одного животного.
Как же удивился Гендрик, когда, подойдя к антилопам, он увидел, кроме мертвых двух, еще и третью — живого ориби!
Да, крошечный детеныш, с кролика величиной, не больше, прыгал в траве, кружил у распростертого тела матери и блеял тоненьким голоском.
Гендрика удивило, что он не приметил раньше этого третьего ориби. Но ведь он и взрослых двух почти не видел до той минуты, когда смог прицелиться, а крошечного их детеныша трава укрывала с головой.
Хоть и завзятый охотник, Гендрик был сильно смущен открывшейся перед ним картиной. И только сознание, что он не умышленно и не ради пустой забавы лишил крошку матери, успокоило его совесть.
Гендрик тут же решил подарить малыша брату: Ян давно мечтал о своем собственном — как у сестры — ручном зверьке. Вскормить зверька можно будет на коровьем молоке.
Гендрик сразу решил, что, хотя у крошки нет ни отца, ни матери, его нужно выходить и вырастить. Поймал он его без труда — зверек не хотел удаляться от места, где лежала его мать, и вскоре Гендрик уже держал маленького ориби на руках.
Потом юноша привязал мертвую самку к самцу и, укрепив один конец толстой веревки на рогах самца, пошел домой, волоча за собой обеих убитых им антилоп.
Они лежали на земле головами вперед, так что волок он их не против шерсти, и тела легко скользили по траве. Только покрытая густой травой луговина и отделяла Гендрика от нваны, поэтому юный охотник без большого труда доставил в лагерь свою добычу.
Увидав, какую добрую дичь раздобыл он на обед, все в семье очень обрадовались. Но больше всех ликовал Ян; и теперь он уже не завидовал Трейи, обладательнице маленькой газели.
Глава 23. ПРИКЛЮЧЕНИЕ МАЛЕНЬКОГО ЯНА
Лучше было бы Яну никогда и не видеть ориби — лучше и для него самого и для маленькой антилопы, потому что в ту ночь безобидное создание вызвало в лагере страшный переполох.
Все улеглись, как и в прошлую ночь: ван Блоом с тремя сыновьями и дочкой в фургоне, бушмен и Тотти на воле. Тотти забралась под фургон, а Черныш развел поодаль большой костер и растянулся у огня, закутавшись в свой каросс из овчины.
Все быстро заснули, не потревоженные гиенами. Объясняется это просто: три лошади, пристреленные днем, отвлекли на себя все внимание этих милых особ, как показывал их отвратительный смех, доносившийся издалека — с той стороны, где лежали конские трупы. Гиены получили обильный ужин; зачем им еще с опасностью для жизни подходить слишком близко к лагерю, где прошлой ночью им оказали столь нерадушный прием! Так рассудил ван Блоом — и, повернувшись на бок, мирно заснул. Впрочем, рассудил он неверно. Правда, в тот час гиены действительно занялись уничтожением конских туш, но ошибочно было предполагать, что такой ужин удовлетворит этих прожорливых тварей, которым, кажется, сколько ни дай, все будет мало. Задолго до рассвета ван Блоом, если бы проснулся, услышал бы их сумасшедший хохот совсем близко от лагеря и мог бы увидеть не одну пару зеленых глаз, устремленных на догоравший костер Черныша.
Впрочем, проснувшись раз среди ночи, он и в самом деле услышал хохот гиен, но, зная, что теперь бильтонг висит высоко, и полагая, что в лагере гиены никому не могут нанести вред, он не придал этому значения и спокойно опять заснул под их шумный концерт.
Вскоре, однако, его разбудил резкий, отчаянный писк — как будто предсмертный — какого-то животного, потом снова послышался писк, вдруг оборвавшийся, и показалось — оборвался он потому, что того, кто его издавал, удушили. В этих писках ван Блоом, да и другие, которые теперь тоже проснулись, узнали блеяние ориби, слышанное ими несколько раз в течение дня. «Гиены раздирают ориби!» — подумалось каждому. Но они не успели высказать это вслух, как новый, совсем иной крик достиг их ушей и заставил всех вскочить так быстро, как если бы под фургоном разорвалась бомба. Кричал Ян, и крик его прозвучал в той же стороне, откуда донесся писк задушенного ориби. «Боже! Что это значит?» Сперва их слуха достиг внезапный крик ребенка… потом послышалась глухая возня, словно была драка, и опять раздался громкий крик Яна, призывавшего на помощь; но голос мальчика теперь прерывался, и, казалось, зов доносился каждый раз все с большего расстояния.
Кто-то уволакивает ребенка!
Догадка возникла у ван Блоома, у Ганса, у Гендрика — у всех одновременно. Она их наполнила ужасом, но спросонок никто сразу не сообразил, что нужно делать.
Однако крики Яна быстро привели их в себя; и первое, что каждому пришло на ум, это кинуться в ту сторону, откуда доносился зов. Нащупать в темноте ружье означало бы потерю времени, и все трое выскочили из фургона безоружными. Тотти была уже на ногах и без умолку говорила, но о том, что произошло, она знала ровно столько, сколько и они. Расспрашивать ее не стоило. Издалека доносился голос Черныша. Бушмен не то громко причмокивал, не то изображал собачий лай; и тут они увидели пылающий факел, который уносила во мрак чья-то рука — несомненно, рука их верного Черныша.
Ван Блоом с сыновьями кинулись за путеводным огнем и бежали так быстро, как только могли. Вопли бушмена доносились до них непрестанно, но, к их безмерному ужасу, вперемежку с визгом маленького Яна. Конечно, никто не мог уяснить себе, чем все это вызвано. Они только спешили как могли, подгоняемые самыми страшными опасениями.
Когда их отделяло от огня шагов пятьдесят, они увидали, что факел вдруг опустился и опять поднялся, и снова опустился быстрыми, резкими взмахами. Голос Черныша затявкал и защелкал громче, чем до сих пор, — казалось, бушмен кого-то сечет и отчитывает. Но голос Яна смолк — неужели мальчика больше нет в живых? При этой страшной мысли они кинулись бежать быстрей.
Когда они добежали до места, глазам их представилась странная картина. Ян лежал на земле совсем рядом, меж корней какого-то куста, за ветви которого он крепко ухватился ручонками. Вокруг левого его запястья был укреплен красный ремень или постромок, протянутый сквозь кусты на несколько футов вперед, а к другому концу постромка был крепко привязан детеныш ориби, мертвый и весь изувеченный. Над ним стоял Черныш с горящим деревцем в руке, ярче разгоревшимся оттого, что бушмен только что отхлестал им по спине жадную гиену. Самой гиены не было видно. Она давно улизнула, но никому и в голову не пришло погнаться за нею, так как все были слишком озабочены состоянием Яна.
Не упуская ни минуты, ребенка подняли, поставили на ноги. Отец и братья беспокойно оглядели его всего, ища глазами рану; и, когда они убедились, что, кроме царапин от шипов и глубокого следа от затянутого на руке ремня, на его маленьком тельце нет никаких повреждений, крик радости вырвался у них. Мальчуган уже пришел в себя и уверял их всех, что ничуть не поранился. Слава Богу, Ян цел и невредим!
На долю малыша выпало теперь разъяснить, как произошла эта загадочная история. Он лежал вместе со всеми в фургоне, но они-то спали, а он нет. Он не мог уснуть ни на минуту, потому что думал о своем ориби, которого из-за тесноты не взяли на ночь в фургон, а привязали снаружи, к колесу. Яну взбрело на ум еще разок взглянуть на него перед сном. И вот, не сказав никому ни слова, он выполз из-под парусинового навеса и спустился к антилопе. Он ее тихонько отвязал, подвел к костру и сел у огня, любуясь своей живой игрушкой. Наглядевшись на нее вдосталь, Ян подумал, что и Черныш, конечно, тоже будет рад полюбоваться ею, и без долгих церемоний растолкал спавшего слугу. Тому отнюдь не понравилось, что его будят среди ночи ради удовольствия взглянуть на зверька: бушмен за свою жизнь съел не одну сотню ориби и других антилоп. Но Ян и Черныш были истинными друзьями, и бушмен не рассердился. Он сделал вид, что разделяет чувства своего маленького хозяина, и они довольно долго сидели вдвоем и разговаривали об ориби.
Наконец Черныш посоветовал мальчику идти все-таки спать. Ян согласился, но с условием, что Черныш позволит ему переночевать рядом с ним у костра. Он принесет свое одеяло из фургона и ничуть не потревожит Черныша, не попросит даже уделить ему часть овчинного каросса. Черныш стал было возражать, но Ян заявил, что в фургоне он замерз и отчасти из-за этого спустился к костру. Заявление это было со стороны малыша довольно прозрачной уловкой. Но Черныш не умел ему ни в чем отказывать и дал наконец согласие. Ничего худого не произойдет, подумал он, — небо ясное, дождя не будет.
Итак, Ян повернул обратно, бесшумно залез в фургон, вытащил оттуда свое одеяло и приволок его к огню. Потом завернулся в него и лег бок о бок с Чернышем, а маленького ориби поставил неподалеку с таким расчетом, чтобы видеть его и лежа. На всякий случай, чтобы зверек не убежал, он повязал ему вокруг шеи крепкий ремень, а другой конец ремня туго намотал себе на запястье. Несколько минут мальчик лежал и глядел на своего красавчика. Но сон в конце концов стал его одолевать, и фигурка ориби расплылась перед его глазами. О том, что произошло дальше, Ян и сам лишь немногое мог рассказать. Проснулся он от писка ориби и оттого, что его что-то дернуло за руку. Но не успел он хорошенько раскрыть глаза, как почувствовал, что его быстро волокут по земле.
Сперва он подумал, что это Черныш выкинул над ним такую шутку, но, когда его проволокли мимо костра, мальчик увидел при свете пламени, что его маленькую антилопу схватил какой-то большой черный зверь и теперь уволакивает их обоих — ориби и его самого. Тут он, конечно, стал звать на помощь и цепляться за все, что только попадалось, чтоб зверь не утащил его. Но ему не удавалось крепко за что-нибудь ухватиться, пока он не очутился в густом кустарнике. Тут он уцепился за ветку и держался изо всех своих силенок. Он не мог долго сопротивляться сильной гиене, но в эту минуту подоспел Черныш с факелом, осыпал похитительницу ударами и, отбив у нее добычу, прогнал прочь.
Вернувшись снова к костру, все еще раз убедились, что Ян невредим. Но бедный ориби, нещадно истерзанный, был мертв.
Все улеглись, как и в прошлую ночь: ван Блоом с тремя сыновьями и дочкой в фургоне, бушмен и Тотти на воле. Тотти забралась под фургон, а Черныш развел поодаль большой костер и растянулся у огня, закутавшись в свой каросс из овчины.
Все быстро заснули, не потревоженные гиенами. Объясняется это просто: три лошади, пристреленные днем, отвлекли на себя все внимание этих милых особ, как показывал их отвратительный смех, доносившийся издалека — с той стороны, где лежали конские трупы. Гиены получили обильный ужин; зачем им еще с опасностью для жизни подходить слишком близко к лагерю, где прошлой ночью им оказали столь нерадушный прием! Так рассудил ван Блоом — и, повернувшись на бок, мирно заснул. Впрочем, рассудил он неверно. Правда, в тот час гиены действительно занялись уничтожением конских туш, но ошибочно было предполагать, что такой ужин удовлетворит этих прожорливых тварей, которым, кажется, сколько ни дай, все будет мало. Задолго до рассвета ван Блоом, если бы проснулся, услышал бы их сумасшедший хохот совсем близко от лагеря и мог бы увидеть не одну пару зеленых глаз, устремленных на догоравший костер Черныша.
Впрочем, проснувшись раз среди ночи, он и в самом деле услышал хохот гиен, но, зная, что теперь бильтонг висит высоко, и полагая, что в лагере гиены никому не могут нанести вред, он не придал этому значения и спокойно опять заснул под их шумный концерт.
Вскоре, однако, его разбудил резкий, отчаянный писк — как будто предсмертный — какого-то животного, потом снова послышался писк, вдруг оборвавшийся, и показалось — оборвался он потому, что того, кто его издавал, удушили. В этих писках ван Блоом, да и другие, которые теперь тоже проснулись, узнали блеяние ориби, слышанное ими несколько раз в течение дня. «Гиены раздирают ориби!» — подумалось каждому. Но они не успели высказать это вслух, как новый, совсем иной крик достиг их ушей и заставил всех вскочить так быстро, как если бы под фургоном разорвалась бомба. Кричал Ян, и крик его прозвучал в той же стороне, откуда донесся писк задушенного ориби. «Боже! Что это значит?» Сперва их слуха достиг внезапный крик ребенка… потом послышалась глухая возня, словно была драка, и опять раздался громкий крик Яна, призывавшего на помощь; но голос мальчика теперь прерывался, и, казалось, зов доносился каждый раз все с большего расстояния.
Кто-то уволакивает ребенка!
Догадка возникла у ван Блоома, у Ганса, у Гендрика — у всех одновременно. Она их наполнила ужасом, но спросонок никто сразу не сообразил, что нужно делать.
Однако крики Яна быстро привели их в себя; и первое, что каждому пришло на ум, это кинуться в ту сторону, откуда доносился зов. Нащупать в темноте ружье означало бы потерю времени, и все трое выскочили из фургона безоружными. Тотти была уже на ногах и без умолку говорила, но о том, что произошло, она знала ровно столько, сколько и они. Расспрашивать ее не стоило. Издалека доносился голос Черныша. Бушмен не то громко причмокивал, не то изображал собачий лай; и тут они увидели пылающий факел, который уносила во мрак чья-то рука — несомненно, рука их верного Черныша.
Ван Блоом с сыновьями кинулись за путеводным огнем и бежали так быстро, как только могли. Вопли бушмена доносились до них непрестанно, но, к их безмерному ужасу, вперемежку с визгом маленького Яна. Конечно, никто не мог уяснить себе, чем все это вызвано. Они только спешили как могли, подгоняемые самыми страшными опасениями.
Когда их отделяло от огня шагов пятьдесят, они увидали, что факел вдруг опустился и опять поднялся, и снова опустился быстрыми, резкими взмахами. Голос Черныша затявкал и защелкал громче, чем до сих пор, — казалось, бушмен кого-то сечет и отчитывает. Но голос Яна смолк — неужели мальчика больше нет в живых? При этой страшной мысли они кинулись бежать быстрей.
Когда они добежали до места, глазам их представилась странная картина. Ян лежал на земле совсем рядом, меж корней какого-то куста, за ветви которого он крепко ухватился ручонками. Вокруг левого его запястья был укреплен красный ремень или постромок, протянутый сквозь кусты на несколько футов вперед, а к другому концу постромка был крепко привязан детеныш ориби, мертвый и весь изувеченный. Над ним стоял Черныш с горящим деревцем в руке, ярче разгоревшимся оттого, что бушмен только что отхлестал им по спине жадную гиену. Самой гиены не было видно. Она давно улизнула, но никому и в голову не пришло погнаться за нею, так как все были слишком озабочены состоянием Яна.
Не упуская ни минуты, ребенка подняли, поставили на ноги. Отец и братья беспокойно оглядели его всего, ища глазами рану; и, когда они убедились, что, кроме царапин от шипов и глубокого следа от затянутого на руке ремня, на его маленьком тельце нет никаких повреждений, крик радости вырвался у них. Мальчуган уже пришел в себя и уверял их всех, что ничуть не поранился. Слава Богу, Ян цел и невредим!
На долю малыша выпало теперь разъяснить, как произошла эта загадочная история. Он лежал вместе со всеми в фургоне, но они-то спали, а он нет. Он не мог уснуть ни на минуту, потому что думал о своем ориби, которого из-за тесноты не взяли на ночь в фургон, а привязали снаружи, к колесу. Яну взбрело на ум еще разок взглянуть на него перед сном. И вот, не сказав никому ни слова, он выполз из-под парусинового навеса и спустился к антилопе. Он ее тихонько отвязал, подвел к костру и сел у огня, любуясь своей живой игрушкой. Наглядевшись на нее вдосталь, Ян подумал, что и Черныш, конечно, тоже будет рад полюбоваться ею, и без долгих церемоний растолкал спавшего слугу. Тому отнюдь не понравилось, что его будят среди ночи ради удовольствия взглянуть на зверька: бушмен за свою жизнь съел не одну сотню ориби и других антилоп. Но Ян и Черныш были истинными друзьями, и бушмен не рассердился. Он сделал вид, что разделяет чувства своего маленького хозяина, и они довольно долго сидели вдвоем и разговаривали об ориби.
Наконец Черныш посоветовал мальчику идти все-таки спать. Ян согласился, но с условием, что Черныш позволит ему переночевать рядом с ним у костра. Он принесет свое одеяло из фургона и ничуть не потревожит Черныша, не попросит даже уделить ему часть овчинного каросса. Черныш стал было возражать, но Ян заявил, что в фургоне он замерз и отчасти из-за этого спустился к костру. Заявление это было со стороны малыша довольно прозрачной уловкой. Но Черныш не умел ему ни в чем отказывать и дал наконец согласие. Ничего худого не произойдет, подумал он, — небо ясное, дождя не будет.
Итак, Ян повернул обратно, бесшумно залез в фургон, вытащил оттуда свое одеяло и приволок его к огню. Потом завернулся в него и лег бок о бок с Чернышем, а маленького ориби поставил неподалеку с таким расчетом, чтобы видеть его и лежа. На всякий случай, чтобы зверек не убежал, он повязал ему вокруг шеи крепкий ремень, а другой конец ремня туго намотал себе на запястье. Несколько минут мальчик лежал и глядел на своего красавчика. Но сон в конце концов стал его одолевать, и фигурка ориби расплылась перед его глазами. О том, что произошло дальше, Ян и сам лишь немногое мог рассказать. Проснулся он от писка ориби и оттого, что его что-то дернуло за руку. Но не успел он хорошенько раскрыть глаза, как почувствовал, что его быстро волокут по земле.
Сперва он подумал, что это Черныш выкинул над ним такую шутку, но, когда его проволокли мимо костра, мальчик увидел при свете пламени, что его маленькую антилопу схватил какой-то большой черный зверь и теперь уволакивает их обоих — ориби и его самого. Тут он, конечно, стал звать на помощь и цепляться за все, что только попадалось, чтоб зверь не утащил его. Но ему не удавалось крепко за что-нибудь ухватиться, пока он не очутился в густом кустарнике. Тут он уцепился за ветку и держался изо всех своих силенок. Он не мог долго сопротивляться сильной гиене, но в эту минуту подоспел Черныш с факелом, осыпал похитительницу ударами и, отбив у нее добычу, прогнал прочь.
Вернувшись снова к костру, все еще раз убедились, что Ян невредим. Но бедный ориби, нещадно истерзанный, был мертв.
Глава 24. О ГИЕНАХ
У гиены повадки примерно те же, что у волка, да и внешне она несколько похожа на него: та же голова, только несколько больше волчьей; морда шире и тупее, шея крепче и короче. Главное — шерсть у нее более жесткая и лохматая. Один из самых характерных признаков гиены — неравномерное развитие конечностей. Ее задние лапы как будто короче и слабее передних, так что круп расположен значительно ниже плеч, и хребет идет не по горизонтальной линии, а по наклонной, опускаясь к хвосту.
Примечательны также в гиене короткая, толстая шея и сильные челюсти. Шея настолько коротка, что в давние времена, когда естественная история носила скорее сказочный, чем научный характер, считалось, что у гиены нет шейных позвонков. Благодаря своей крепкой шее и сильно развитым челюстям гиена превосходно справляется с костями, перед которыми в бессилии отступают волки и другие хищники. Ей ничего не стоит разгрызть самые крупные кости, и она не только высасывает из них мозг, но, размельчив в порошок и самые кости, пожирает их без остатка. Здесь перед нами открывается опять одно из доказательств мудрости природы: гиена водится только в тех странах, которые изобилуют крупными животными. Природа экономна и не терпит, чтобы что-нибудь пропадало даром.
Гиену называют африканским волком; иными словами, в Африке она заместительница крупного волка, который здесь не водится. Правда, шакал во всех отношениях тот же волк, но маленький, а настоящего, большого волка, сколько-нибудь похожего на поджарого пиренейского разбойника или на его близнеца — американского волка, в Африке не было и нет. Вот почему гиена зовется африканским волком.
Это бесспорно самый безобразный из хищников, и звериного в нем больше, чем во всех других. В его облике не найдешь ни одной привлекательной и благородной черты.
Я чуть не назвал гиену даже самой безобразной тварью в мире, но мне вовремя пришел на память павиан. Он, конечно, безобразием превосходит все — nec plus ultra; но гиена отчасти напоминает павиана и общим обликом и некоторыми своими повадками.
До сих пор мы говорили о гиенах так, как будто существует только один их вид. Долгое время действительно была известна только одна разновидность — обыкновенная, или полосатая гиена: о ней-то и насочиняли множество небылиц. Быть может, ни одно животное не казалось людям более таинственным и не вызывало столь глубокого отвращения. Ее ставили в один ряд со сказочным вампиром и драконом. Наши предки верили, что взгляд гиены обладает притягательной силой, что она завораживает намеченную ею жертву и та не оказывает сопротивления; что гиена ежегодно меняет пол, что иногда, приняв образ красивого юноши, она заманивает в лес молодых девушек и там пожирает их; что гиена умеет в совершенстве имитировать человеческий голос; что гиена имеет обыкновение, притаившись около дома, подслушивать под окнами разговор людей, ожидая, чтобы один из собеседников произнес имя другого, а потом отчаянным воплем, словно человек, попавший в беду, выкликать того, как будто бы на помощь, называя подслушанным именем. И многие будто бы поддавались обману. Добежав до того места, откуда раздавались жалобные вопли, бедняги попадали прямо в лапы свирепой и прожорливой гиены.
Как ни странно, басни такого рода принимались повсюду, на веру. Но еще более странно то (как ни дико звучит в моих устах подобное заявление), что в каждой из них таится зерно истины. Канвой, на которой вытканы фантастические узоры, послужили в ряде случаев реальные факты. Здесь я ограничусь только двумя примерами. Что-то необычное во взгляде глаз гиены породило толки о колдовской, завораживающей силе, ей присущей, — хотя я ни разу не слышал, чтобы гиене удалось кого-либо увлечь за собою и сожрать. У гиены очень странный крик, и по той простой причине, что голос ее действительно очень схож с человеческим, родилось поверье, будто она умеет подражать человеческим голосам. Не стану утверждать, что крик гиены напоминает обыкновенный человеческий голос, но на голоса некоторых людей он и впрямь похож. Я знаю немало людей с гиеньими голосами. И надо сказать, ничто так не похоже на смех человека, как крик пятнистой гиены. Как он ни отвратителен, каждого, кто его слышит, не может не позабавить эта его необычайная особенность: так и кажется, что он выражает человеческие чувства! Нам слышится в нем хохот сумасшедшего, а его резкий металлический тембр напоминает некоторых мне известных представителей черной расы.
Примечательны также в гиене короткая, толстая шея и сильные челюсти. Шея настолько коротка, что в давние времена, когда естественная история носила скорее сказочный, чем научный характер, считалось, что у гиены нет шейных позвонков. Благодаря своей крепкой шее и сильно развитым челюстям гиена превосходно справляется с костями, перед которыми в бессилии отступают волки и другие хищники. Ей ничего не стоит разгрызть самые крупные кости, и она не только высасывает из них мозг, но, размельчив в порошок и самые кости, пожирает их без остатка. Здесь перед нами открывается опять одно из доказательств мудрости природы: гиена водится только в тех странах, которые изобилуют крупными животными. Природа экономна и не терпит, чтобы что-нибудь пропадало даром.
Гиену называют африканским волком; иными словами, в Африке она заместительница крупного волка, который здесь не водится. Правда, шакал во всех отношениях тот же волк, но маленький, а настоящего, большого волка, сколько-нибудь похожего на поджарого пиренейского разбойника или на его близнеца — американского волка, в Африке не было и нет. Вот почему гиена зовется африканским волком.
Это бесспорно самый безобразный из хищников, и звериного в нем больше, чем во всех других. В его облике не найдешь ни одной привлекательной и благородной черты.
Я чуть не назвал гиену даже самой безобразной тварью в мире, но мне вовремя пришел на память павиан. Он, конечно, безобразием превосходит все — nec plus ultra; но гиена отчасти напоминает павиана и общим обликом и некоторыми своими повадками.
До сих пор мы говорили о гиенах так, как будто существует только один их вид. Долгое время действительно была известна только одна разновидность — обыкновенная, или полосатая гиена: о ней-то и насочиняли множество небылиц. Быть может, ни одно животное не казалось людям более таинственным и не вызывало столь глубокого отвращения. Ее ставили в один ряд со сказочным вампиром и драконом. Наши предки верили, что взгляд гиены обладает притягательной силой, что она завораживает намеченную ею жертву и та не оказывает сопротивления; что гиена ежегодно меняет пол, что иногда, приняв образ красивого юноши, она заманивает в лес молодых девушек и там пожирает их; что гиена умеет в совершенстве имитировать человеческий голос; что гиена имеет обыкновение, притаившись около дома, подслушивать под окнами разговор людей, ожидая, чтобы один из собеседников произнес имя другого, а потом отчаянным воплем, словно человек, попавший в беду, выкликать того, как будто бы на помощь, называя подслушанным именем. И многие будто бы поддавались обману. Добежав до того места, откуда раздавались жалобные вопли, бедняги попадали прямо в лапы свирепой и прожорливой гиены.
Как ни странно, басни такого рода принимались повсюду, на веру. Но еще более странно то (как ни дико звучит в моих устах подобное заявление), что в каждой из них таится зерно истины. Канвой, на которой вытканы фантастические узоры, послужили в ряде случаев реальные факты. Здесь я ограничусь только двумя примерами. Что-то необычное во взгляде глаз гиены породило толки о колдовской, завораживающей силе, ей присущей, — хотя я ни разу не слышал, чтобы гиене удалось кого-либо увлечь за собою и сожрать. У гиены очень странный крик, и по той простой причине, что голос ее действительно очень схож с человеческим, родилось поверье, будто она умеет подражать человеческим голосам. Не стану утверждать, что крик гиены напоминает обыкновенный человеческий голос, но на голоса некоторых людей он и впрямь похож. Я знаю немало людей с гиеньими голосами. И надо сказать, ничто так не похоже на смех человека, как крик пятнистой гиены. Как он ни отвратителен, каждого, кто его слышит, не может не позабавить эта его необычайная особенность: так и кажется, что он выражает человеческие чувства! Нам слышится в нем хохот сумасшедшего, а его резкий металлический тембр напоминает некоторых мне известных представителей черной расы.