Страница:
Я сделал вид, что не обращаю ни малейшего внимания на их активность, подошел к тюкам сена и стал по очереди брать из каждого тюка пучок сена и обнюхивать его. Сено было отличным, от него шел свежий, пряный аромат. Взяв пучок из последнего тюка, я принюхался и подмигнул.
– В этом тюке гнилое сено. Плесень. Его нельзя давать лошадям. Скажите квартирмейстеру, что я приказал заменить этот тюк. Можете использовать его в качестве подстилки. – Краем глаза я видел, как засияли лица уланов. – Для лошадей, мошенники. Как подстилку для лошадей, – твердо сказал я.
– Да, господин поручик, – радостно улыбаясь, ответили они хором.
– В следующий раз, когда захотите легкой жизни, воспользуйтесь собственными мозгами, а не лошадиными.
– Так точно, господин поручик! – прокричали они, и я пошел в следующий вагон.
В эту ночь все спали. Поезд шел вперед и делал остановки, как любой воинский поезд, нерегулярно. Мы проезжали мимо маленьких деревушек, полей, голых, темных лесов, сбросивших осеннее убранство, рек и озер.
Полк проспал всю ночь и половину следующего дня.
Поезд сделал остановку у маленькой деревни, лежащей между низкими холмами. Несколько домишек теснились на берегу речки, бегущей по долине. Поезд стоял на запасных путях. Заслышав сигнал горна, уланы, с мятыми от долгого сна лицами, выскочили с котелками из вагонов и бросились к кухне, которая располагалась в последнем вагоне.
После долгого сна (мы проспали почти восемнадцать часов) все испытывали чувство голода, и завтрак оказался весьма кстати. Еды было вдоволь. Светило ласковое солнце. Ну что еще нужно для счастья?!
Как только раздача закончилась и все расселись по вагонам, прозвучал сигнал к отправлению поезда. Тут выяснилось, что один улан бежит с котелком к своему вагону. Видимо, он проспал дольше всех и поздно прибежал на кухню. Теперь, получив свою порцию, он спешил занять отведенное ему место.
И тут он увидел молодую женщину, стоявшую за деревом. Несмотря на сигнал, улан подбежал к женщине. Выяснилось, что она хотела сесть на наш поезд, но была остановлена унтер-офицером. Женщина выглядела очень расстроенной. Она объяснила, что ей надо попасть в соседний город. Ее муж, которого она не видела со дня свадьбы, ранен и лежит в одном из госпиталей. Муж очень хочет повидаться. Женщина показала корзину, в которой она везла мужу молоко, сыр, хлеб и всякие мелочи из дома, чтобы доставить ему приятное.
Женщина была очаровательной, в распахнутом черном атласном пальто, темно-зеленой юбке и белоснежной кофточке, на голове ярко-красный платок, завязанный под подбородком Молодая, простодушная, с ослепительно белой кожей, с маленьким, пикантным носиком, огромными голубыми глазами и ярким, словно спелая вишня, маленьким ротиком. От нее веяло чистотой, нежностью и молодостью.
Она понимала, что у нее мало шансов попасть на поезд, но ей обязательно надо было повидать мужа. Она во что бы то ни стало должна была попасть в город, объяснила она и просительно улыбнулась.
Улан заговорил с ней. Возможно, поначалу причиной тому была корзина, из которой исходили соблазнительные запахи. А может, он решил, что такая очаровательная женщина сможет скрасить поездку. Так или иначе, но он показал ей, в каком едет вагоне, и научил, чтобы она медленно, вроде без всякой цели, двигалась к нему. Сам он побежал к вагону и запрыгнул в него. Из вагона за женщиной наблюдали четыре любопытные, улыбающиеся физиономии. В солнечных лучах к ним медленно приближалась молодая женщина.
Раздался свисток паровоза.
Из вагона, в который запрыгнул улан, держась за поручни, свесились его товарищи. В доли секунды в четыре руки уланы подхватили женщину и, словно котенка, забросили в вагон.
Состав стал набирать ход. Никто не заметил, как уланы втащили женщину в вагон. Она была счастлива. Все получилось, и она едет к мужу. В вагоне ей все пришлось по вкусу. Уланы были такими же крестьянами, с какими она общалась всю свою жизнь, и они легко нашли общие темы для разговора.
В вагоне находились четыре лошади. Отличные лошади. Офицерские. Уланы оказались ординарцами, нещепетильными, бесшабашными и довольно искушенными в любовных делах. Находясь рядом с офицерами, они насмотрелись, как те ведут себя с девушками, и бессознательно пытались подражать им, стараясь «стать культурными».
Действительно, старались они на славу. Усадили женщину поудобнее. Помогли снять пальто. Соорудили из попон некое подобие ширмы, чтобы в случае остановки поезда какой-нибудь любопытный не увидел их пассажирку. Они развлекали ее смешными и страшными историями, нещадно хвастались, говорили о своей невероятной отваге, пели, подыгрывая себе на гармонике.
Обед они честно разделили с молодой спутницей. Она в свою очередь поделилась с ними едой, которую везла мужу. Ее домашние пирожки, сыр, яблоки пришлись как нельзя кстати: уланы уже давно забыли вкус домашней пищи. Один из уланов пробежался по поезду и принес вино. Возможно, он украл вино у кого-нибудь из офицеров, а потом сказал бы, что случайно пролил его. Так что они устроили настоящий пир.
Наступил вечер. В вагоне не было света, и впереди была длинная темная ночь. Дверь оставалась полуоткрытой, поскольку в вагоне было очень тепло и душно. На темном небосводе появилась яркая луна, и лунный луч, пробившись в вагон сквозь полуоткрытую дверь, разделил его на две части: в одной находились четыре лошади, в другой – четверо мужчин и одна женщина.
Беседа постепенно стихала. В наступившей тишине перестук колес звучал словно многократно повторяемое предупреждение, и казалось, что лошади, шумно вздыхая, с тревогой наблюдают за людьми. В темных углах вагона, перерезанного узкой полосой лунного света, копилось напряжение, постепенно заполнявшее молчащих мужчин, и они уже не находили слов, чтобы спрятать свои черные мысли.
Молчание становилось все более и более зловещим.
Еще днем уланы были рады, что рядом с ними сидит молодая женщина, напоминавшая им сестру или мать, нежная и ласковая. Она пришла к ним в лучах ласкового солнца и внесла ту радость, которой они были лишены долгие месяцы войны.
Но когда зашло солнце и пришла ночь, они забыли обо всем на свете. Они думали только о соблазнительном молодом теле сидящей рядом женщины. Она была совсем рядом, живая и теплая. Стоило только протянуть руку!
Тепло, исходившее от лошадей, действовало возбуждающе. Это знает каждый, кто когда-либо спал рядом с лошадью. Тепло лошади не сравнимо ни с чем. Его не напоминает ни тепло от костра, ни тепло, выделяемое работающим двигателем. Даже солнечные лучи не воздействуют на человеческий организм тем особым образом, как тепло лошади. Это жаркое тело вибрирующей крови. В темноте глаза лошадей кажутся особенно большими, и вы невольно задаетесь вопросом: понимает ли лошадь, о чем вы думаете. Мне кажется, что думают лошади именно в темноте.
Итак, когда в темном вагоне четыре улана и женщина надолго замолчали, лошади первыми заволновались. Время от времени какая-нибудь из них осматривала вагон, шумно вздыхала и, вздрагивая, втягивала воздух чувствительными ноздрями. Эта нервная дрожь является признаком жизни, и даже больше чем жизни. Это признак жизнеутверждения. Жизненных сил. Чувств. Продолжения рода.
В вагоне ехали четыре кобылы и четверо мужчин, но лишь одна женщина.
Самый хитрый из мужчин предложил ложиться спать. Все тут же согласились. Уланы соорудили удобное спальное место для женщины, а сами легли вдоль стен вагона и притворились, что заснули. Причем двое даже попытались изобразить храп.
Улан, предложивший ложиться спать, медленно и осторожно подполз к женщине. Он нежно разбудил ее и начал что-то нашептывать. Поначалу она вела себя спокойно, но когда поняла, что он хочет, когда увидела рядом совершенно безумные от желания глаза и влажные губы, почувствовала лихорадочное желание, то вскочила и начала кричать.
Тут же две сильных руки грубо стащили ее на пол, и перед ней возникло лицо второго улана. Она закричала что было мочи, но кто-то крепко зажал ей рот. Она начала вырываться, пыталась оттолкнуть насильников ногами, руками, головой. Казалось, что женщина попала в лапы гигантского паука.
Лошади прижали уши и начали тяжело переступать на месте. Они были явно напуганы происходящим. Время от времени мужчины покрикивали на лошадей, призывая их к спокойствию.
Животные чутко прислушивались к знакомым голосам и на какое-то время утихомирились. Женщина продолжала отбиваться. Ее одежда была изорвана в клочья, сломана рука, тело покрыто ссадинами и ушибами, но она все еще не сдавалась.
С первыми лучами солнца мужчины опомнились. Они старались не смотреть на женщину, лежавшую в углу вагона. Спокойно, не глядя друг на друга, они приступили к выполнению своих обязанностей. Почистили лошадей. Расчесали им гривы и хвосты. Промыли глаза и ноздри. Они нежно ласкали животных. Сегодня уланы выполняли свои обязанности с непривычной старательностью, но в полной тишине. Они не могли разговаривать.
Уланы закончили все дела, когда солнце начало подниматься над горизонтом. Тогда прозвучали первые слова:
– Что будем делать?
Они не знали, жива женщина или мертва. Но понимали, что в любом случае им грозит военный трибунал и расстрел.
– Единственное, что нам остается, – это выбросить ее из вагона, – мрачно сказал один. – Дождемся, когда будем переезжать через реку, и сбросим ее.
– А может, лучше в лес?
Они выжидали, вглядываясь в даль, и очень боялись, что поезд остановится в чистом поле раньше, чем им удастся избавиться от тела. Наконец состав подошел к холмистой местности и стал взбираться все выше и выше.
– Пора. Лучшего места не придумаешь.
Они подняли женщину за руки и за ноги, раскачали и выбросили из вагона. Тело перевернулось в воздухе, тяжело упало в мягкую пожухлую траву, прокатилось несколько метров и застыло на краю канавы.
Утром, когда один из уланов отправился за завтраком для всей компании, он обнаружил, что потерял свой номерной знак. Этот знак на шнурке он всегда носил на шее, а теперь его не было.
Спустя несколько дней тело женщины обнаружил артиллерийский расчет; мертвая рука сжимала номерной знак улана.
Уланов арестовали и тут же доставили в штаб. Военный трибунал приговорил всю четверку к расстрелу.
Глава 5
– В этом тюке гнилое сено. Плесень. Его нельзя давать лошадям. Скажите квартирмейстеру, что я приказал заменить этот тюк. Можете использовать его в качестве подстилки. – Краем глаза я видел, как засияли лица уланов. – Для лошадей, мошенники. Как подстилку для лошадей, – твердо сказал я.
– Да, господин поручик, – радостно улыбаясь, ответили они хором.
– В следующий раз, когда захотите легкой жизни, воспользуйтесь собственными мозгами, а не лошадиными.
– Так точно, господин поручик! – прокричали они, и я пошел в следующий вагон.
В эту ночь все спали. Поезд шел вперед и делал остановки, как любой воинский поезд, нерегулярно. Мы проезжали мимо маленьких деревушек, полей, голых, темных лесов, сбросивших осеннее убранство, рек и озер.
Полк проспал всю ночь и половину следующего дня.
Поезд сделал остановку у маленькой деревни, лежащей между низкими холмами. Несколько домишек теснились на берегу речки, бегущей по долине. Поезд стоял на запасных путях. Заслышав сигнал горна, уланы, с мятыми от долгого сна лицами, выскочили с котелками из вагонов и бросились к кухне, которая располагалась в последнем вагоне.
После долгого сна (мы проспали почти восемнадцать часов) все испытывали чувство голода, и завтрак оказался весьма кстати. Еды было вдоволь. Светило ласковое солнце. Ну что еще нужно для счастья?!
Как только раздача закончилась и все расселись по вагонам, прозвучал сигнал к отправлению поезда. Тут выяснилось, что один улан бежит с котелком к своему вагону. Видимо, он проспал дольше всех и поздно прибежал на кухню. Теперь, получив свою порцию, он спешил занять отведенное ему место.
И тут он увидел молодую женщину, стоявшую за деревом. Несмотря на сигнал, улан подбежал к женщине. Выяснилось, что она хотела сесть на наш поезд, но была остановлена унтер-офицером. Женщина выглядела очень расстроенной. Она объяснила, что ей надо попасть в соседний город. Ее муж, которого она не видела со дня свадьбы, ранен и лежит в одном из госпиталей. Муж очень хочет повидаться. Женщина показала корзину, в которой она везла мужу молоко, сыр, хлеб и всякие мелочи из дома, чтобы доставить ему приятное.
Женщина была очаровательной, в распахнутом черном атласном пальто, темно-зеленой юбке и белоснежной кофточке, на голове ярко-красный платок, завязанный под подбородком Молодая, простодушная, с ослепительно белой кожей, с маленьким, пикантным носиком, огромными голубыми глазами и ярким, словно спелая вишня, маленьким ротиком. От нее веяло чистотой, нежностью и молодостью.
Она понимала, что у нее мало шансов попасть на поезд, но ей обязательно надо было повидать мужа. Она во что бы то ни стало должна была попасть в город, объяснила она и просительно улыбнулась.
Улан заговорил с ней. Возможно, поначалу причиной тому была корзина, из которой исходили соблазнительные запахи. А может, он решил, что такая очаровательная женщина сможет скрасить поездку. Так или иначе, но он показал ей, в каком едет вагоне, и научил, чтобы она медленно, вроде без всякой цели, двигалась к нему. Сам он побежал к вагону и запрыгнул в него. Из вагона за женщиной наблюдали четыре любопытные, улыбающиеся физиономии. В солнечных лучах к ним медленно приближалась молодая женщина.
Раздался свисток паровоза.
Из вагона, в который запрыгнул улан, держась за поручни, свесились его товарищи. В доли секунды в четыре руки уланы подхватили женщину и, словно котенка, забросили в вагон.
Состав стал набирать ход. Никто не заметил, как уланы втащили женщину в вагон. Она была счастлива. Все получилось, и она едет к мужу. В вагоне ей все пришлось по вкусу. Уланы были такими же крестьянами, с какими она общалась всю свою жизнь, и они легко нашли общие темы для разговора.
В вагоне находились четыре лошади. Отличные лошади. Офицерские. Уланы оказались ординарцами, нещепетильными, бесшабашными и довольно искушенными в любовных делах. Находясь рядом с офицерами, они насмотрелись, как те ведут себя с девушками, и бессознательно пытались подражать им, стараясь «стать культурными».
Действительно, старались они на славу. Усадили женщину поудобнее. Помогли снять пальто. Соорудили из попон некое подобие ширмы, чтобы в случае остановки поезда какой-нибудь любопытный не увидел их пассажирку. Они развлекали ее смешными и страшными историями, нещадно хвастались, говорили о своей невероятной отваге, пели, подыгрывая себе на гармонике.
Обед они честно разделили с молодой спутницей. Она в свою очередь поделилась с ними едой, которую везла мужу. Ее домашние пирожки, сыр, яблоки пришлись как нельзя кстати: уланы уже давно забыли вкус домашней пищи. Один из уланов пробежался по поезду и принес вино. Возможно, он украл вино у кого-нибудь из офицеров, а потом сказал бы, что случайно пролил его. Так что они устроили настоящий пир.
Наступил вечер. В вагоне не было света, и впереди была длинная темная ночь. Дверь оставалась полуоткрытой, поскольку в вагоне было очень тепло и душно. На темном небосводе появилась яркая луна, и лунный луч, пробившись в вагон сквозь полуоткрытую дверь, разделил его на две части: в одной находились четыре лошади, в другой – четверо мужчин и одна женщина.
Беседа постепенно стихала. В наступившей тишине перестук колес звучал словно многократно повторяемое предупреждение, и казалось, что лошади, шумно вздыхая, с тревогой наблюдают за людьми. В темных углах вагона, перерезанного узкой полосой лунного света, копилось напряжение, постепенно заполнявшее молчащих мужчин, и они уже не находили слов, чтобы спрятать свои черные мысли.
Молчание становилось все более и более зловещим.
Еще днем уланы были рады, что рядом с ними сидит молодая женщина, напоминавшая им сестру или мать, нежная и ласковая. Она пришла к ним в лучах ласкового солнца и внесла ту радость, которой они были лишены долгие месяцы войны.
Но когда зашло солнце и пришла ночь, они забыли обо всем на свете. Они думали только о соблазнительном молодом теле сидящей рядом женщины. Она была совсем рядом, живая и теплая. Стоило только протянуть руку!
Тепло, исходившее от лошадей, действовало возбуждающе. Это знает каждый, кто когда-либо спал рядом с лошадью. Тепло лошади не сравнимо ни с чем. Его не напоминает ни тепло от костра, ни тепло, выделяемое работающим двигателем. Даже солнечные лучи не воздействуют на человеческий организм тем особым образом, как тепло лошади. Это жаркое тело вибрирующей крови. В темноте глаза лошадей кажутся особенно большими, и вы невольно задаетесь вопросом: понимает ли лошадь, о чем вы думаете. Мне кажется, что думают лошади именно в темноте.
Итак, когда в темном вагоне четыре улана и женщина надолго замолчали, лошади первыми заволновались. Время от времени какая-нибудь из них осматривала вагон, шумно вздыхала и, вздрагивая, втягивала воздух чувствительными ноздрями. Эта нервная дрожь является признаком жизни, и даже больше чем жизни. Это признак жизнеутверждения. Жизненных сил. Чувств. Продолжения рода.
В вагоне ехали четыре кобылы и четверо мужчин, но лишь одна женщина.
Самый хитрый из мужчин предложил ложиться спать. Все тут же согласились. Уланы соорудили удобное спальное место для женщины, а сами легли вдоль стен вагона и притворились, что заснули. Причем двое даже попытались изобразить храп.
Улан, предложивший ложиться спать, медленно и осторожно подполз к женщине. Он нежно разбудил ее и начал что-то нашептывать. Поначалу она вела себя спокойно, но когда поняла, что он хочет, когда увидела рядом совершенно безумные от желания глаза и влажные губы, почувствовала лихорадочное желание, то вскочила и начала кричать.
Тут же две сильных руки грубо стащили ее на пол, и перед ней возникло лицо второго улана. Она закричала что было мочи, но кто-то крепко зажал ей рот. Она начала вырываться, пыталась оттолкнуть насильников ногами, руками, головой. Казалось, что женщина попала в лапы гигантского паука.
Лошади прижали уши и начали тяжело переступать на месте. Они были явно напуганы происходящим. Время от времени мужчины покрикивали на лошадей, призывая их к спокойствию.
Животные чутко прислушивались к знакомым голосам и на какое-то время утихомирились. Женщина продолжала отбиваться. Ее одежда была изорвана в клочья, сломана рука, тело покрыто ссадинами и ушибами, но она все еще не сдавалась.
С первыми лучами солнца мужчины опомнились. Они старались не смотреть на женщину, лежавшую в углу вагона. Спокойно, не глядя друг на друга, они приступили к выполнению своих обязанностей. Почистили лошадей. Расчесали им гривы и хвосты. Промыли глаза и ноздри. Они нежно ласкали животных. Сегодня уланы выполняли свои обязанности с непривычной старательностью, но в полной тишине. Они не могли разговаривать.
Уланы закончили все дела, когда солнце начало подниматься над горизонтом. Тогда прозвучали первые слова:
– Что будем делать?
Они не знали, жива женщина или мертва. Но понимали, что в любом случае им грозит военный трибунал и расстрел.
– Единственное, что нам остается, – это выбросить ее из вагона, – мрачно сказал один. – Дождемся, когда будем переезжать через реку, и сбросим ее.
– А может, лучше в лес?
Они выжидали, вглядываясь в даль, и очень боялись, что поезд остановится в чистом поле раньше, чем им удастся избавиться от тела. Наконец состав подошел к холмистой местности и стал взбираться все выше и выше.
– Пора. Лучшего места не придумаешь.
Они подняли женщину за руки и за ноги, раскачали и выбросили из вагона. Тело перевернулось в воздухе, тяжело упало в мягкую пожухлую траву, прокатилось несколько метров и застыло на краю канавы.
Утром, когда один из уланов отправился за завтраком для всей компании, он обнаружил, что потерял свой номерной знак. Этот знак на шнурке он всегда носил на шее, а теперь его не было.
Спустя несколько дней тело женщины обнаружил артиллерийский расчет; мертвая рука сжимала номерной знак улана.
Уланов арестовали и тут же доставили в штаб. Военный трибунал приговорил всю четверку к расстрелу.
Глава 5
ДЕТИ ИМПЕРАТОРА
Мы прибыли в Чугуев[4], конечный пункт нашего путешествия.
Дом, в котором располагался штаб полка, находился в небольшом дворе, обнесенном деревянным забором, выкрашенным в зеленый цвет. По соседству располагался штаб гарнизона. Солдаты бездельничали – слонялись по двору или грелись на солнышке. Некоторые сидели в ожидании новостей или сплетен. В общем, все несколько расслабились.
Неожиданно раздался барабанный бой. Солдаты вскочили и бросились к забору. По улице шла пехотная рота. По тому, как они шли, чеканя шаг, ровными рядами, какой новенькой и аккуратной была их форма, становилось ясно, что рота не имеет отношения к регулярным войскам. Это были кадеты из кадетского корпуса, располагавшегося в двух милях от Чугуева[5].
Крепкие, здоровые, загорелые. Самому младшему около семнадцати лет. В полной полевой форме. По команде, словно на параде, они четко, что дается путем долгих тренировок, повернули во двор и застыли. Капрал зашел в штаб[6].
Стоя в дверях, он окинул взглядом комнату. Пробежав глазами по уланам и офицерам, он увидел сидящего у окна полковника и направился прямо к нему. Остановившись в трех шагах, как того требует устав, капрал отдал честь. Полковник встал и ответил на приветствие.
– Господин полковник, капрал Раков, первая рота кадетского корпуса, – отрапортовал он хорошо поставленным голосом.
Полковник протянул руку.
– Отлично, капрал, – пожимая руку, сказал полковник. – Что вас привело к нам?
Краснея и слегка запинаясь, капрал пустился в объяснения. Взоры присутствующих обратились на капрала, и от этого он чувствовал некоторую неловкость. Он, военный человек, прибыл с общественным поручением, и не к кому-нибудь, а к кавалерийскому полковнику.
Кадетский корпус имел честь пригласить офицеров польского уланского полка на обед.
Полковник любезно принял приглашение, после чего представил офицеров, сидящих в комнате. Капрал пожимал руки, и в его взгляде сквозило искреннее восхищение этими людьми, недавно вернувшимися с фронта.
После представления мы все вышли во двор. Кадеты вытянулись по стойке «смирно». Полковник медленно прошел вдоль строя, пристально вглядываясь в молодые лица, а затем обратился к кадетам:
– Кадеты, я и офицеры 1-го польского уланского полка почтем за честь принять ваше приглашение. Пользуясь возможностью, хочу сказать вам, что я, старый солдат, испытываю восхищение, глядя на таких молодых людей, как вы. Хорошо обученных, дисциплинированных и подтянутых. Благодарю вас, кадеты. – И полковник отдал честь.
– Рады стараться, господин полковник! – грянули кадеты.
– Кругом!
Тридцать кадетов развернулись синхронно, как один.
– Марш!
Тридцать кадетов, словно хорошо отлаженный механизм, начали движение. Красивое зрелище. Фридрих Великий мог бы гордиться этими мальчиками.
Во дворе я увидел солдат из соседних полков, которые угрюмо наблюдали за происходящим. На их лицах не было и следа добродушной терпимости, с которой солдаты регулярной армии в прошлой жизни смотрели на роту красивых молодых кадет.
Почему солдаты вдруг изменили свое отношение к кадетам? В чем причина их странной враждебности? Неужели они почувствовали, что через три месяца будут воевать с кадетами?
Я знал кое-кого из этих солдат. Все они хорошо относились и к офицерам, и к своим товарищам, солдатам. Я частенько разговаривал с ними. Многие были из Москвы, и я, хорошо зная столичный город, всегда мог найти общую тему для разговора с тоскующими по дому мальчиками. Произнесенное в разговоре название улицы, на которой они жили, обычно развязывало им рот.
Вместе со всеми у забора стоял унтер-офицер драгунского полка. Год назад мы воевали в одних траншеях.
Он рано осиротел и попал в свой полк еще ребенком, став так называемым «сыном полка». К сорока годам он дослужился до унтер-офицера и имел все возможные награды. Я его хорошо знал. Однажды, когда мы, трое рядовых, унтер-офицер и я, отступали через нейтральную зону, нас обнаружили и один из рядовых получил смертельное ранение в живот.
Мы по очереди тащили его, передвигаясь ползком, от воронки к воронке. Мне приходилось волевым усилием заставлять себя не прятаться за раненым солдатом. Но когда доходила очередь унтер-офицера, он, ни минуты не колеблясь, закрывал своим телом раненого товарища, несмотря на то что прекрасно понимал: у солдата мало шансов остаться в живых, слишком серьезным было ранение. Но унтер-офицер просто не мог поступить иначе.
Нам следовало торопиться. Прожекторы обшаривали местность, пытаясь нас обнаружить. Мы лихорадочно искали небольшой лаз в колючей проволоке, через который могли вползти в наши траншеи.
Я, как офицер, был замыкающим. Рядовые протащили раненого на нашу сторону. Лучи прожекторов подбирались все ближе. Следующим в лаз должен был ползти унтер-офицер.
– Теперь ползите вы, – сказал он, лежа рядом со мной. – Вы крупнее меня, и вам потребуется больше времени.
– Не тяните время, ползите, – начал я.
Однако он почти грубо оборвал меня:
– Вы первый год на войне, а я уже шестой (он участвовал в Русско-японской войне) и знаю, что говорю. Ползите!
И я подчинился. Надо сказать, что страшно устал, – ведь сегодня впервые оказался под огнем.
Он благополучно вполз за мной. Похоже, унтер не считал, что совершил нечто героическое, пропустив меня вперед. Для него это было вполне естественно. Ведь я был новичок, а он бывалый солдат.
Что же произошло с этим человеком? Почему сейчас он с презрением, к которому примешивалась ненависть, смотрел на этих молодых парней? Разве не он любовался выправкой, не он требовал от подчиненных аккуратности и четкости выполнения команд? Что же произошло с ним теперь?
Он всегда строго следовал инструкциям и уставу, жил и дышал в соответствии с ними. Однако сейчас он мрачно, как-то искоса, смотрел на роту кадет, четко выполняющую команды унтер-офицера. Возможно, он подсознательно чувствовал, что очень скоро от всех этих инструкций, правил и устава не останется камня на камне?
Солдаты, наблюдавшие за кадетами, испытывали, похоже, те же чувства. После ухода роты они стали перешептываться и ехидно пересмеиваться.
Эти люди конечно же не предполагали о приближении роковых событий, но революция началась задолго до того, как ее вожди выдвинули лозунг: «К оружию, товарищи!» Армия оказалась в положении человека, уже зараженного тифом, но все еще не понимающего, что болен; он продолжал жить обычной жизнью, но начинал подозревать, что нечто странное творится вокруг, и уже назавтра впадал в бредовое состояние.
Я помню, что в этот день меня удивило и, пожалуй, насторожило настроение солдат. Я решил поговорить с теми, кого, как считал, хорошо знал. Может, думал я, они объяснят мне свою непонятную враждебность к этим ни в чем не повинным мальчикам. Между нами установилось доверие, когда солдаты получали известия из дома, не важно, хорошие или плохие, они шли ко мне, однако сегодня я не мог выжать из них ни слова.
Они явно не хотели отвечать на мои вопросы. И я быстро понял, что сегодня мне их не разговорить. Мне даже показалось, что я совсем не знаю своих людей. Они выстроили между собой и мной стену и пристально наблюдали за мной со своей стороны.
Вечером следующего дня я ощутил нечто подобное в кадетском корпусе.
Мрачное здание кадетского корпуса, темно-серого цвета, словно вросло в землю. Кадеты, встречавшие нас, выглядели безукоризненно. Стройные, в форме с иголочки, они словно демонстрировали, какими должны быть солдаты и как они стремятся участвовать в войне. Я долго разговаривал с ними и, если бы не внутренний голос, был бы спокоен относительно безопасности императора и империи в целом.
В сердцах этих мальчиков, последних защитников российского императора, жила искренняя любовь к своему отечеству. AveCesar! Morituri te salutamus!
Словно зная, что эти дети станут последними, кто сойдет с именем императора в могилу, судьба дала им сердца, наполненные любовью и почитанием своего императора, и, когда пробил последний час, эти дети, не раздумывая, смело взглянули в глаза смерти. Таинственная рука Провидения лелеяла свои жертвы до момента полного уничтожения монархической идеи.
Во время войны кастовые различия, строго соблюдаемые в мирное время, потеряли свою значимость, за исключением полков специального назначения и кавалерийских училищ. Эти мальчики являлись представителями различных социальных слоев; среди них были и крестьяне и дворяне.
За годы учебы из них готовили не только офицеров, но и гражданских чиновников, дипломатов, судей. Великолепные слуги его величества, они с энтузиазмом постигали разные науки, преуспели в изучении взлетов и падений военных кампаний.
Каждый считал себя спасителем отечества и завоевателем городов. Они двигались с непринужденностью людей, никогда не знавших боли. Им были неведомы сомнения.
Они были плодом императора, устава и войны. Выйдя в мир, в котором не было ни одной из этих составляющих, они оказались столь же беспомощны, как ребенок, потерявший родителей.
Мы вернулись с фронта, и они смотрели на нас с неприкрытым восторгом. Они выложили перед нами все, что у них было. Однако под внешней веселостью слышались тяжелые, унылые аккорды. Так человек, страдающий головной болью, продолжает работать; его руки выполняют свою работу, несмотря на пульсирующую боль в голове.
Мне сложно описать прием, который нам устроили в кадетском корпусе. Я ведь не Эдгар Аллан По[8].
Возможно, вы видели немецкие фильмы, в которых происходит смешение кадров, когда один кадр наползает на другой или экран делится на несколько частей, в каждой из которых происходит свое действие. Вечер в кадетском корпусе запечатлелся в моей памяти именно таким образом. Я воспринимал окружающую действительность сквозь винные и табачные пары. Какие-то руки, головы и другие части тела неожиданно возникали передо мной и тут же пропадали в этом переполненном людьми зале. Представьте себе картину кубиста[9], и вы получите частичное представление о том, каким остался в моей памяти этот вечер.
Оркестра не было. На обычных местах стояли столы и стулья. Головы тоже вроде были на месте. Но полутьма, шум, непрекращающиеся разговоры и безостановочное движение оставили в моей памяти ирреальную картину.
Резкий желтый свет. Огромные темные тени. Расплывчатые контуры помещений с теряющимися в полумраке углами. Бескрайние залы, в которых могли бы проводиться маневры. Залы, отделенные от остального мира массивными стенами, с колоннами и тяжелыми низкими арками.
На фоне мрачных стен прыгали, перемещались, кривлялись тени присутствующих на вечере. Курили практически все. Подобно мягким грозовым облакам над нашими головами плавал табачный дым, придавленный низким потолком. Он обволакивал электрические лампы, и казалось, что по потолку медленно плывут прозрачные шары из голубовато-белого хлопка.
Кадеты и офицеры были в парадной форме. Вскоре лица раскраснелись; многие уже вытирали пот с лица. Тосты следовали один за другим, практически без перерыва. Пили за здоровье императора. Затем опять. И опять. И еще много раз. За здоровье императрицы, князей и княгинь, за французские и британские вооруженные силы, за итальянскую армию, за союзников и их императоров. Затем, с несколько меньшим энтузиазмом, за президентов Франции и Соединенных Штатов, но только после того, как выпили за всех императоров и членов их семей.
Позже я задавался вопросом: почему они не предложили тост за здоровье кайзера? Некоторые офицеры-инструкторы кадетского корпуса до войны служили в полках, почетным членом которых был кайзер Вильгельм II. Им редко представлялся случай надеть парадную форму, и я заметил на эполетах[10] следы от споротых инициалов «W II» (Вильгельм II).
Каждый из наших офицеров стоял в окружении группы кадетов, которые с детской непосредственностью забрасывали их вопросами.
– Скольких немцев вы убили?
– Сколько у вас наград?
– Вам приходилось участвовать в рукопашной?
Вопросы сыпались как из рога изобилия, но ни один из них не задал вопроса о смерти, о ранениях, о тяготах и мучениях. Никто не спросил о тех, кому они причинили страдания. Ни одного вопроса о причинах войны. Кадеты только и знали, что выкрикивать:
– Да здравствует император!
– Да здравствует армия!
– За здоровье его императорского величества, главнокомандующего армией!
– Ура! Ура! Ура!
Пили исключительно красное вино. Все держали стаканы с кроваво-красным напитком, и ординарцы с невероятной быстротой заполняли опустевшие стаканы. Красные пятна расплывались на белой скатерти и на полу.
Между тостами кадеты хвастались, стараясь выставить себя в наиболее выгодном свете.
– Я приписан к Павловскому полку, – дрожащим голосом сообщил белокурый мальчик.
– А мы с братом к Измайловскому полку. В нем служил наш отец. И дед. Он получил Георгиевский крест за Плевну[11]! – выкрикнул другой.
Дом, в котором располагался штаб полка, находился в небольшом дворе, обнесенном деревянным забором, выкрашенным в зеленый цвет. По соседству располагался штаб гарнизона. Солдаты бездельничали – слонялись по двору или грелись на солнышке. Некоторые сидели в ожидании новостей или сплетен. В общем, все несколько расслабились.
Неожиданно раздался барабанный бой. Солдаты вскочили и бросились к забору. По улице шла пехотная рота. По тому, как они шли, чеканя шаг, ровными рядами, какой новенькой и аккуратной была их форма, становилось ясно, что рота не имеет отношения к регулярным войскам. Это были кадеты из кадетского корпуса, располагавшегося в двух милях от Чугуева[5].
Крепкие, здоровые, загорелые. Самому младшему около семнадцати лет. В полной полевой форме. По команде, словно на параде, они четко, что дается путем долгих тренировок, повернули во двор и застыли. Капрал зашел в штаб[6].
Стоя в дверях, он окинул взглядом комнату. Пробежав глазами по уланам и офицерам, он увидел сидящего у окна полковника и направился прямо к нему. Остановившись в трех шагах, как того требует устав, капрал отдал честь. Полковник встал и ответил на приветствие.
– Господин полковник, капрал Раков, первая рота кадетского корпуса, – отрапортовал он хорошо поставленным голосом.
Полковник протянул руку.
– Отлично, капрал, – пожимая руку, сказал полковник. – Что вас привело к нам?
Краснея и слегка запинаясь, капрал пустился в объяснения. Взоры присутствующих обратились на капрала, и от этого он чувствовал некоторую неловкость. Он, военный человек, прибыл с общественным поручением, и не к кому-нибудь, а к кавалерийскому полковнику.
Кадетский корпус имел честь пригласить офицеров польского уланского полка на обед.
Полковник любезно принял приглашение, после чего представил офицеров, сидящих в комнате. Капрал пожимал руки, и в его взгляде сквозило искреннее восхищение этими людьми, недавно вернувшимися с фронта.
После представления мы все вышли во двор. Кадеты вытянулись по стойке «смирно». Полковник медленно прошел вдоль строя, пристально вглядываясь в молодые лица, а затем обратился к кадетам:
– Кадеты, я и офицеры 1-го польского уланского полка почтем за честь принять ваше приглашение. Пользуясь возможностью, хочу сказать вам, что я, старый солдат, испытываю восхищение, глядя на таких молодых людей, как вы. Хорошо обученных, дисциплинированных и подтянутых. Благодарю вас, кадеты. – И полковник отдал честь.
– Рады стараться, господин полковник! – грянули кадеты.
– Кругом!
Тридцать кадетов развернулись синхронно, как один.
– Марш!
Тридцать кадетов, словно хорошо отлаженный механизм, начали движение. Красивое зрелище. Фридрих Великий мог бы гордиться этими мальчиками.
Во дворе я увидел солдат из соседних полков, которые угрюмо наблюдали за происходящим. На их лицах не было и следа добродушной терпимости, с которой солдаты регулярной армии в прошлой жизни смотрели на роту красивых молодых кадет.
Почему солдаты вдруг изменили свое отношение к кадетам? В чем причина их странной враждебности? Неужели они почувствовали, что через три месяца будут воевать с кадетами?
Я знал кое-кого из этих солдат. Все они хорошо относились и к офицерам, и к своим товарищам, солдатам. Я частенько разговаривал с ними. Многие были из Москвы, и я, хорошо зная столичный город, всегда мог найти общую тему для разговора с тоскующими по дому мальчиками. Произнесенное в разговоре название улицы, на которой они жили, обычно развязывало им рот.
Вместе со всеми у забора стоял унтер-офицер драгунского полка. Год назад мы воевали в одних траншеях.
Он рано осиротел и попал в свой полк еще ребенком, став так называемым «сыном полка». К сорока годам он дослужился до унтер-офицера и имел все возможные награды. Я его хорошо знал. Однажды, когда мы, трое рядовых, унтер-офицер и я, отступали через нейтральную зону, нас обнаружили и один из рядовых получил смертельное ранение в живот.
Мы по очереди тащили его, передвигаясь ползком, от воронки к воронке. Мне приходилось волевым усилием заставлять себя не прятаться за раненым солдатом. Но когда доходила очередь унтер-офицера, он, ни минуты не колеблясь, закрывал своим телом раненого товарища, несмотря на то что прекрасно понимал: у солдата мало шансов остаться в живых, слишком серьезным было ранение. Но унтер-офицер просто не мог поступить иначе.
Нам следовало торопиться. Прожекторы обшаривали местность, пытаясь нас обнаружить. Мы лихорадочно искали небольшой лаз в колючей проволоке, через который могли вползти в наши траншеи.
Я, как офицер, был замыкающим. Рядовые протащили раненого на нашу сторону. Лучи прожекторов подбирались все ближе. Следующим в лаз должен был ползти унтер-офицер.
– Теперь ползите вы, – сказал он, лежа рядом со мной. – Вы крупнее меня, и вам потребуется больше времени.
– Не тяните время, ползите, – начал я.
Однако он почти грубо оборвал меня:
– Вы первый год на войне, а я уже шестой (он участвовал в Русско-японской войне) и знаю, что говорю. Ползите!
И я подчинился. Надо сказать, что страшно устал, – ведь сегодня впервые оказался под огнем.
Он благополучно вполз за мной. Похоже, унтер не считал, что совершил нечто героическое, пропустив меня вперед. Для него это было вполне естественно. Ведь я был новичок, а он бывалый солдат.
Что же произошло с этим человеком? Почему сейчас он с презрением, к которому примешивалась ненависть, смотрел на этих молодых парней? Разве не он любовался выправкой, не он требовал от подчиненных аккуратности и четкости выполнения команд? Что же произошло с ним теперь?
Он всегда строго следовал инструкциям и уставу, жил и дышал в соответствии с ними. Однако сейчас он мрачно, как-то искоса, смотрел на роту кадет, четко выполняющую команды унтер-офицера. Возможно, он подсознательно чувствовал, что очень скоро от всех этих инструкций, правил и устава не останется камня на камне?
Солдаты, наблюдавшие за кадетами, испытывали, похоже, те же чувства. После ухода роты они стали перешептываться и ехидно пересмеиваться.
Эти люди конечно же не предполагали о приближении роковых событий, но революция началась задолго до того, как ее вожди выдвинули лозунг: «К оружию, товарищи!» Армия оказалась в положении человека, уже зараженного тифом, но все еще не понимающего, что болен; он продолжал жить обычной жизнью, но начинал подозревать, что нечто странное творится вокруг, и уже назавтра впадал в бредовое состояние.
Я помню, что в этот день меня удивило и, пожалуй, насторожило настроение солдат. Я решил поговорить с теми, кого, как считал, хорошо знал. Может, думал я, они объяснят мне свою непонятную враждебность к этим ни в чем не повинным мальчикам. Между нами установилось доверие, когда солдаты получали известия из дома, не важно, хорошие или плохие, они шли ко мне, однако сегодня я не мог выжать из них ни слова.
Они явно не хотели отвечать на мои вопросы. И я быстро понял, что сегодня мне их не разговорить. Мне даже показалось, что я совсем не знаю своих людей. Они выстроили между собой и мной стену и пристально наблюдали за мной со своей стороны.
Вечером следующего дня я ощутил нечто подобное в кадетском корпусе.
Мрачное здание кадетского корпуса, темно-серого цвета, словно вросло в землю. Кадеты, встречавшие нас, выглядели безукоризненно. Стройные, в форме с иголочки, они словно демонстрировали, какими должны быть солдаты и как они стремятся участвовать в войне. Я долго разговаривал с ними и, если бы не внутренний голос, был бы спокоен относительно безопасности императора и империи в целом.
В сердцах этих мальчиков, последних защитников российского императора, жила искренняя любовь к своему отечеству. AveCesar! Morituri te salutamus!
Словно зная, что эти дети станут последними, кто сойдет с именем императора в могилу, судьба дала им сердца, наполненные любовью и почитанием своего императора, и, когда пробил последний час, эти дети, не раздумывая, смело взглянули в глаза смерти. Таинственная рука Провидения лелеяла свои жертвы до момента полного уничтожения монархической идеи.
Во время войны кастовые различия, строго соблюдаемые в мирное время, потеряли свою значимость, за исключением полков специального назначения и кавалерийских училищ. Эти мальчики являлись представителями различных социальных слоев; среди них были и крестьяне и дворяне.
За годы учебы из них готовили не только офицеров, но и гражданских чиновников, дипломатов, судей. Великолепные слуги его величества, они с энтузиазмом постигали разные науки, преуспели в изучении взлетов и падений военных кампаний.
Каждый считал себя спасителем отечества и завоевателем городов. Они двигались с непринужденностью людей, никогда не знавших боли. Им были неведомы сомнения.
Они были плодом императора, устава и войны. Выйдя в мир, в котором не было ни одной из этих составляющих, они оказались столь же беспомощны, как ребенок, потерявший родителей.
Мы вернулись с фронта, и они смотрели на нас с неприкрытым восторгом. Они выложили перед нами все, что у них было. Однако под внешней веселостью слышались тяжелые, унылые аккорды. Так человек, страдающий головной болью, продолжает работать; его руки выполняют свою работу, несмотря на пульсирующую боль в голове.
Мне сложно описать прием, который нам устроили в кадетском корпусе. Я ведь не Эдгар Аллан По[8].
Возможно, вы видели немецкие фильмы, в которых происходит смешение кадров, когда один кадр наползает на другой или экран делится на несколько частей, в каждой из которых происходит свое действие. Вечер в кадетском корпусе запечатлелся в моей памяти именно таким образом. Я воспринимал окружающую действительность сквозь винные и табачные пары. Какие-то руки, головы и другие части тела неожиданно возникали передо мной и тут же пропадали в этом переполненном людьми зале. Представьте себе картину кубиста[9], и вы получите частичное представление о том, каким остался в моей памяти этот вечер.
Оркестра не было. На обычных местах стояли столы и стулья. Головы тоже вроде были на месте. Но полутьма, шум, непрекращающиеся разговоры и безостановочное движение оставили в моей памяти ирреальную картину.
Резкий желтый свет. Огромные темные тени. Расплывчатые контуры помещений с теряющимися в полумраке углами. Бескрайние залы, в которых могли бы проводиться маневры. Залы, отделенные от остального мира массивными стенами, с колоннами и тяжелыми низкими арками.
На фоне мрачных стен прыгали, перемещались, кривлялись тени присутствующих на вечере. Курили практически все. Подобно мягким грозовым облакам над нашими головами плавал табачный дым, придавленный низким потолком. Он обволакивал электрические лампы, и казалось, что по потолку медленно плывут прозрачные шары из голубовато-белого хлопка.
Кадеты и офицеры были в парадной форме. Вскоре лица раскраснелись; многие уже вытирали пот с лица. Тосты следовали один за другим, практически без перерыва. Пили за здоровье императора. Затем опять. И опять. И еще много раз. За здоровье императрицы, князей и княгинь, за французские и британские вооруженные силы, за итальянскую армию, за союзников и их императоров. Затем, с несколько меньшим энтузиазмом, за президентов Франции и Соединенных Штатов, но только после того, как выпили за всех императоров и членов их семей.
Позже я задавался вопросом: почему они не предложили тост за здоровье кайзера? Некоторые офицеры-инструкторы кадетского корпуса до войны служили в полках, почетным членом которых был кайзер Вильгельм II. Им редко представлялся случай надеть парадную форму, и я заметил на эполетах[10] следы от споротых инициалов «W II» (Вильгельм II).
Каждый из наших офицеров стоял в окружении группы кадетов, которые с детской непосредственностью забрасывали их вопросами.
– Скольких немцев вы убили?
– Сколько у вас наград?
– Вам приходилось участвовать в рукопашной?
Вопросы сыпались как из рога изобилия, но ни один из них не задал вопроса о смерти, о ранениях, о тяготах и мучениях. Никто не спросил о тех, кому они причинили страдания. Ни одного вопроса о причинах войны. Кадеты только и знали, что выкрикивать:
– Да здравствует император!
– Да здравствует армия!
– За здоровье его императорского величества, главнокомандующего армией!
– Ура! Ура! Ура!
Пили исключительно красное вино. Все держали стаканы с кроваво-красным напитком, и ординарцы с невероятной быстротой заполняли опустевшие стаканы. Красные пятна расплывались на белой скатерти и на полу.
Между тостами кадеты хвастались, стараясь выставить себя в наиболее выгодном свете.
– Я приписан к Павловскому полку, – дрожащим голосом сообщил белокурый мальчик.
– А мы с братом к Измайловскому полку. В нем служил наш отец. И дед. Он получил Георгиевский крест за Плевну[11]! – выкрикнул другой.