Робски Оксана. Casual

   Злодей убивает прекрасного, доброго принца. Принцесса в горе. Назначает награду за голову виновного. Подлый изменник пойман. Остается только выбрать казнь.
   — Четвертовать, — сказала я, и Олежек подавился сигарным дымом.
   — Ты имеешь в виду расчлененку? Подкатила тошнота.
   — Нет. — Я вздохнула. — Просто убей его.
   — Как?
   — Чтобы он знал, за что это. Олежек кивнул.
   — О'кей. Ему скажут.
   — У него есть дети? — спросила я. В глазах Олежека замер вопрос.
   Он решил, что я имею что-то против детей Фетишиста.
   Я покачала головой.
   — Ладно. Не важно.
   — Когда?
   — Сам решай. Я не хочу знать точное время.
   — Договорились.
   — Как я узнаю о том, что он — все?
   — Я предлагал тебе фотографию.
   — Нет. Я узнаю из газет. Придумай что-нибудь, чтобы это попало в криминальные хроники.
   — Ладно.
   Я попросила счет. Мы попрощались. Я не могла поверить, что сделала это.

7

   Это был банный день.
   Среда. Самое подходящее время.
   В начале недели приходится делать то, что накопилось за выходные.
   В конце недели хочется сидеть в ресторанах и ходить по клубам.
   В среду можно собраться с девочками и затопить баню.
   У меня — турецкая.
   Приехала Вероника. Ее муж Игорь простудился, сидел дома под присмотром охраны и домработницы, и она могла расслабиться, не волнуясь, где он и с кем.
   Приехала Лена. Ее муж ушел к секретарше два года назад. В ушах у нее были фальшивые бриллианты, но в нашей деревне никому не могло прийти в голову, что бриллианты бывают ненастоящие. Так же как, например, в хозяйственном магазине в Мневниках никто бы не понял, что круглая стекляшка у меня на пальце стоит дороже, чем весь их магазин.
   Приехала Катя. Ее друг Муся, известный в Москве тусовщик и гомосексуалист, терпеливо ждал, когда Катя отчается найти себе мужа и, будучи близка к критическому для деторождения возрасту, согласится родить от него. Потому что никто из его прекрасных мускулистых возлюбленных не мог рожать просто по природе своей.
   Мы зажгли свечи, завернулись в простыни, и Галя налила нам чай, который заваривался только по средам, — специальный сбор трав и цветов. Никто не говорил о Серже. Катя рассказывала про уникальную бабку, которая умела загадывать сны. Целый день читала молитвы и в результате ночью во сне получала ответ на волнующий ее вопрос.
   Вопросы ее волновали все больше одни и те же. После Катиного посещения бабке приснилось, будто Катя стоит на берегу океана и с рук кормит хлебными крошками мелкую океанскую рыбку.
   Что означало беременность.
   Катя была бабкой довольна. Единственное неудобство состояло в том, что, приезжая к бабке, всегда рискуешь встретить каких-нибудь знакомых. Потому что к бабке ездит вся Москва.
   Интересно, что бы ей приснилось про меня? Кто-то давно сказал мне, что ездить к гадалкам нужно только в том случае, если терять уже нечего.
   Я к ним никогда и не обращалась. Вероника вышла из парилки и с визгом прыгнула в холодную купель.
   Галя встретила ее с огромным махровым полотенцем, в которое Вероника завернулась и уютно устроилась на мягкой лежанке.
   Галя положила ей на лицо ярко-голубую маску с очищающим эффектом.
   Бывают женщины, которые выглядят шикарно даже с косметической маской.
   Лена, за которой недавно начал ухаживать симпатичный мужчина на «БМВ», мучилась вопросом его финансовой состоятельности.
   — А что бы приснилось бабке, если ее спросить, сколько у него денег?
   — Если десять миллионов, то две акулы. — Катя легла под массаж. — Если пятьдесят миллионов — три.
   — А если пятьсот миллионов — то джек-пот, — развеселилась Вероника, хотя разговаривать с маской не рекомендуется. — Представляете бабку, которой снится джекпот, а она не знает, что это такое, потому что никогда не была в казино?
   Галя не принимала участия в наших разговорах.
   Я запретила ей это строго-настрого.
   После второго захода в парилку настала моя очередь делать массаж.
   Вероника сидела с чашкой чая, а Катя с Ленкой плескались в холодной купели.
   Мы знали друг друга уже давно. Лет пятнадцать. Уже по нескольку раз ссорились и расставались. Какое-то время я дружила с Леной против Кати, а Вероника не дружила ни с кем из нас. Или мы с ней не дружили? Однажды Катя поссорила меня и с Ленкой, и с Вероникой, а потом предала сама. Но у нее был сложный период, и через год я простила ее. Сейчас мы опять дружили все вместе и ценили это время, подозревая, что оно будет коротким. Нельзя сказать, чтобы мы очень любили друг друга. Но мы знали друг о друге больше, чем наши родители и мужья, вместе взятые. Мы знали, чего от кого можно ожидать; мы давно смирились с недостатками друг друга, и нам не нужно было казаться лучше, чем мы есть; мы могли позволить себе быть настоящими, не заботясь о произведенном впечатлении. Нам было уютно друг с другом, как бывает уютно в детской комнате.
   Лена рассказывала про свое неудачное свидание с каким-то ухажером, на которое они пришли с Катей вдвоем.
   — Я говорю Кате: «Если он мне понравится, то я скажу „у меня есть жвачка“, а если нет — скажу „нет жвачки“.
   Они пришли в кафе перед Красной площадью, сели на пластмассовые стульчики. Было два часа дня; ухажер был пьян. Он заказал всем коньяк.
   — У тебя есть жвачка? — спросила Лена Катю.
   — Не знаю. Может, есть, может, нет. Он выпил коньяк.
   Они опять заговорили о жвачке.
   — Наверное, есть. В машине, — сказала Катя. — А у тебя?
   — У меня, наверное, нет.
   — Вообще-то у меня, наверное, тоже нет.
   — Девчонки, вам жвачки купить?
   — Нет! Нет! — Они как сумасшедшие замотали головами.
   И через несколько минут начали опять.
   — Ну что?
   — Нет, у меня нет.
   Молодой человек попросил официанта принести жвачку. Заказал еще коньяк. Удивился, что они не пьют. Предложил им поесть. Выпил коньяк залпом. Мимо проходила девушка в модных джинсах из последней коллекции Лагер-фельда. Она подошла, поцеловала его. Они были приятелями.
   — Может, и есть жвачка, — сказала Катя, — но с ксилитом.
   — Ты хочешь сказать, подушечками? — спросила Лена.
   Катя многозначительно кивнула, хотя и не поняла, что Лена имела в виду.
   Молодой человек попрощался с девушкой, заказал еще коньяк. Спросил, куда они все потом едут. Предложил поехать к себе.
   — Сто процентов с сахаром, — сделала вывод Лена, и ее ухажер смотрел на них с нескрываемым подозрением.
   — Знаешь что, — Катя встала, громко отодвигая стул, — я смирилась с тем, что у нас нет и сегодня уже не будет никакой жвачки. Пошли!
   Мы хохотали, а Вероника попросила в следующий раз взять ее с собой.
   Потом Катя рассказала про фотоомоложение. Дорого, но не действует. Она сделала четыре процедуры за 730 долларов и на этом остановилась.
   Я рассказала про беременную Светлану.
   Вероника была мать двоих детей и Светланина приятельница.
   — Может, поможем ей все вместе! — с энтузиазмом воскликнула она.
   Я знала, что это такое. Сначала Вероника даст деньги. К рождению ребенка купит игрушки. К годику будет долго собираться его поздравить и придумывать, что ему подарить. Но не поздравит даже по телефону. К двум годам будет, сидя в ресторане с подружками, горько сожалеть, какая она нехорошая, совсем бросила Светлану с ребенком. И мечтать о том, что скоро, совсем скоро она купит целую машину нужных вещей, игрушек и одежды и явится к Светлане, великодушной улыбкой прерывая поток ее благодарностей. Но скорей всего, этого так никогда и не произойдет.
   — Эта гадина хотела увести твоего мужа! И теперь у нее хватает наглости смотреть тебе в глаза! — Лена говорила про Светлану, но имела в виду ту, к которой ушел ее муж. — Пусть подыхает с голоду, мы не будем ей помогать!
   — Нужно дать ей деньги на аборт, — сказала Катя и посмотрела на меня.
   Ее тайну знала я одна.
   Семь лет назад ее жених, один из самых богатых людей России, влюбился в другую. Практичная Катя, порыдав по поводу измены любимого, стала думать, как обеспечить себе существование. Пока он не объявил ей о разрыве, можно было что-нибудь придумать. И мы придумали. Катя объявила, что беременна. Даже бросила курить. Через пару месяцев начала жаловаться, что у нее токсикоз. Даже мне. К этому времени роман ее олигарха с другой стал широко известен. Катя потребовала объяснений. Он ушел, хлопнув дверью. На следующий день было объявлено, что у Кати выкидыш. И как следствие — невозможность в будущем иметь детей. С той девушкой олигарх вскоре расстался. А к Кате относится тепло и по сей день, не забывая перечислять на ее счет по десять тысяч долларов в месяц.
   Детей у Кати не было. Длительных романов тоже. Не просто, будучи обеспеченной девушкой, найти себе жениха.
   — А ты что думаешь? — спросила Вероника. Я подумала о том, что у нее наверняка есть Светланин телефон.
   — Выцарапать ей глаза, — ответила я.
   — А с ребенком? — Меня перебила Лена.
   — Надо еще доказать, что это ребенок Сержа!
   — Вот это правильно, — согласилась Катя.
   — Невозможно. Нет ничего для анализа ДНК. Если только… Я не знаю…
   Я знаю. Если только не вскрыть могилу и не взять прядь его волос.
   Я подумала, что с удовольствием увидела бы Сержа. Я очень по нему скучала. Так, как скучают по живому человеку. Иногда мне даже казалось, что он уехал куда-то, но стоит мне позвать, как он сразу вернется. И я так готова была позвать его!
   Но увидеть его при подобных обстоятельствах я вряд ли была готова.
   — Девочки, давайте поговорим о чем-нибудь другом, — попросила я.
   И мы стали обсуждать воровство домработниц.
   У Вероники был дополнительный холодильник в подвале. Для продуктов впрок.
   Она купила кролика и, думая, что будет готовить его нескоро, положила в нижний холодильник. Самолично. Через три дня ей захотелось жаркого из кролика и, уезжая, она попросила домработницу приготовить это блюдо. Вечером они приехали с Игорем вместе, стол был уже накрыт, на ужин их ждала говядина, тушенная с сыром и майонезом в духовке. «Потому что кролика нет», — объяснила домработница. Вероника в бешенстве спустилась в подвал и поняла, что домработница права. Насчет кролика.
   — Ну я же не идиотка! — полувопросительно утверждала Вероника. — Я своими руками положила его в холодильник!
   Катя сказала, что кролика, конечно, жаль, но шелковых платков еще жальче. Они хранились у Кати в гардеробе аккуратной стопкой, и домработница воровала их по одному. Думая, что Катя все не помнит. Катя заподозрила ее после пропажи второго платка, а на третьем поймала с поличным. Вытащив свой платок из ее сумки, Катя пристыдила ее и попросила вернуть остальные.
   — Не верну, — сказала домработница и гордо пошла к выходу. — У вас и так много. — И хлопнула дверью, а Катя еще долго сидела и боялась, что она вернется за чем-нибудь еще.
   — Ты знаешь ее адрес? — спросила Лена. — Такое надо наказывать. Она же еще к кому-нибудь устроится.
   — Знаю.
   Вероника взяла инициативу в свои руки.
   — Дай мне. Я попрошу Игоря отправить к ней нашего Борисыча. Навсегда воровать перестанет.
   Борисыч — бывший майор РУБОПа. Он у Игоря на зарплате на случай, если нужно кого-то припугнуть. Например, если туристическое агентство взяло деньги, а визы не делает или вещь, купленная в магазине, пришла в негодность, а обратно ее не принимают. Борисыч окружал магазин или туристическое агентство ротой собровцев в черных масках, заходил внутрь, положив всех сотрудников на пол, и моментально решал все накопившиеся вопросы.
   Мы поговорили о том о сем, и Вероника стала собираться домой. Кате с Леной спешить было некуда; мы поднялись в гостиную, открыли бутылку божоле и, лежа на мягких диванах, лениво болтали.
   В полночь они разъехались по домам.

8

   Я позвонила Светлане и сказала, что могу дать ей денег только на аборт.
   Это было мое решение.
   Она сказала, что будет рожать. Что-то про любовь к Сереже. И про то, что обманным путем устроилась операционистом в Сбербанк, и теперь они обязаны будут оплачивать ей декретный отпуск. И она целиком посвятит себя ребенку.
   Это было ее решение. Она имела на него право.
   Я выехала на Рублево-Успенское шоссе. Автомобили стояли в пробке длинной очередью. Машинально я пересекла встречную полосу, объезжая очередь. У поста ГАИ в Раздорах ко мне кинулись люди в форме; они свистели, размахивали дубинками и делали мне какие-то знаки. Я посмотрела вокруг и поняла, что это не пробка. Ехала правительственная машина, и всех согнали на обочину. Я встала первая и полезла за документами. Гаишники вытянулись по стойке «смирно», и мимо пронесся кортеж президента. Через минуту движение возобновилось. Ко мне подошел злой постовой.
   — Документы!
   Я протянула ему документы, и он ушел с ними в будку, не говоря ни слова. Встречная полоса, неподчинение командам, создание экстренной ситуации — за все это наверняка лишают прав.
   Я зашла в будку и начала кричать:
   — Где мои документы? Сколько времени я могу ждать?
   Гаишники ошарашенно посмотрели на меня и сказали что-то про президента.
   — Да я спешу! — заорала я. — Вам что, поболтать не с кем?!
   Один из них предложил мне выйти и начал переписывать мои данные из техпаспорта. И объявил, что забирает у меня права.
   — Только быстро! — сказала я. — Забирайте, что хотите! Но это будут последние права, которые вы здесь забрали!
   Я повернулась к выходу. Уже не надеясь на успех.
   Гаишник со злостью швырнул мои документы на край стола.
   — Ну вот, вы ж нормальные ребята. — Я попрощалась и вышла.
   Я чувствовала спиной, как они ненавидят меня. И всех остальных на этом шоссе. Но работой рисковать не хотят. Мало ли кто я такая. Могу оказаться и внучкой Ельцина. В нашей деревне все чьи-то внучки и чьи-то жены.
   Я поехала в Москву. После наших гаишников московские казались хамами и жлобами. Если бы я и в самом деле была внучка Ельцина, они бы все равно не поверили.
   У меня была бизнес-встреча по поводу сыворотки.
   Я нашла молочный завод в Люберцах, готовый мне ее продать. Один литр — двадцать пять копеек. Плюс цена на пакетирование. Они предлагали три рубля за штуку, но мне это было дорого. Чтобы это дело имело смысл, фасовка должна обходиться максимум в два рубля. Плюс доставка. Сыворотка продавалась в розлив, в машину входило 3, 118 тонны. Машина с перегородкой посередине. Я представляла ее себе такой, как в фильме «Джентльмены удачи», — машина, в которой они бежали из лагеря.
   Сейчас я ехала в рекламное агентство. Надо было обсудить продвижение товара на рынок. Создать концепцию бренда и продумать рекламную кампанию.
   Мы сидели втроем и придумывали рекламный ролик. Я, креативный директор агентства Ирма и коммерческий директор Лада.
   Говорила Ирма:
   — Жена провожает мужа в командировку за границу. Просит его привезти чудо-крем для лица и чудо-шампунь для волос.
   Он возвращается. Аэропорт Шереметьево. Машина с водителем. Звонит жене. «Дорогая, я вернулся». Она просит по дороге купить сыворотки для блинов. Супермаркет. Муж видит из окна, как его водитель тащит целый ящик сыворотки. Водитель садится в машину и довольно говорит: «Так дешево, я себе тоже купил. Обожаю блины».
   Следующая сцена. Звонок в дверь. Жена радостно встречает мужа. А где крем для лица и шампунь для волос? Он забыл. В его руке только сыворотка. Он протягивает ей пакет. «Дорогая, за границей все женщины пользуются этим». Монтажная склейка.
   Они садятся за стол. Дымятся блины. Лицо ее гладко, волосы шелковисты. Ее текст: «Дорогой, сыворотка — это лучшее, что ты мог подарить мне».
   Лада встрепенулась:
   — Тут же слоган: «И волки сыты, и овцы целы».
   — Неплохо, — кивнула я, — но в тридцать секунд не уложится. А в пятнадцать и подавно. И мало продукта на экране. Максимум половина ролика. И вообще, давайте называть продукт профессионально. Сыворотка — это у бабушек, а мы продаем пахту.
   Ирма не смутилась и продолжала не задумываясь:
   — Отлично. Экран поделен на две части вертикальной линией. Слева — замученная домохозяйка, справа — продвинутая молодоженка. Текст: «И Оля, и Юля решили испечь своим мужьям блины. Оля взяла молоко и оставила его на ночь, чтобы оно закисло. А Юля купила в ближайшем магазине пахту». В это время на экране заспанная Оля в застиранном халате достает из холодильника молоко и ставит его на окно. На картинке справа Юля колбасится на дискотеке. Текст: «К двум часам хозяйки уже готовы жарить блины». На экране крупным планом: слева — Оля с молоком озадаченно нюхает его; Юля с пахтой смотрит телевизор, задрав ноги на стол. Текст: «Но что это? Мужья Оли и Юли решили пригласить их на обед в ресторан!» Картинка на экране: Оля сокрушенно смотрит на цену закисшего молока — 20 рублей; Юля — на цену пахты — 5 рублей. Оля огорченно вздыхает, Юля мажет пахту на лицо и ополаскивает ею волосы. Монтажная склейка. Кое-как выглядящая Оля и великолепная Юля встречаются около подъезда. Оля спрашивает:
   — У тебя новое платье? Юля отвечает:
   — Новое — это хорошо забытое старое. И подмигивает зрителям.
   На экране крупным планом — пахта
   — Неплохо, — соглашаюсь я.
   — И малобюджетно, — обнадеживает Лада. — Никакой натуры, сплошной павильон. Снимаем с одной камеры, немного компьютерной графики.
   — А этикетка? — спрашиваю я.
   У Ирмы есть ответы на все вопросы.
   — Что-нибудь, что будет выбиваться из общего визуального ряда. Но так, чтобы покупатель верил — это настоящее. Никаких летающих коров. Может быть, просто аппетитная горка блинов. И очаровательная старушка. Или ребенок. И очень крупно: «ПАХТА».
   — А название?
   — Какой-нибудь «вкуснишка». Или «толстей-ка». Шучу. Над названием надо подумать.
   — Может быть, «Утро»? — предложила я.
   — Может, — согласилась Ирма.
   — Или «Бабушкины блинчики».
   — Длинновато. Но ассоциативно.
   — По-моему, неплохо. Если придумать что-то короткое, но с тем же смыслом — это попадание.
   — Только если «Бабкины блины», — сказала Лада.
   Мы договорились встретиться через несколько дней.
   Мне позвонил Ванечка.
   Спросил, как дела. Сказал, что уже давно хотел позвонить, но что-то его удерживало. Искренне добавил, что соскучился.
   Я ответила, что занята: принимаю роды у соседской коровы. Перезвоню.
   Повесила трубку. Пожалела, что не подготовилась к этому звонку и не придумала что-нибудь поостроумнее.
   Давно не было такого приятного утра.
   Что он сейчас думает обо мне? «Чужая душа — потемки?» или «Oh, those Russians!».
   Наверняка сегодня все у меня будет получаться.
   Я звонила по этому номеру каждый день. Мне говорили одно и то же: «Состояние больного без изменений». Уже почти три месяца. Водитель Сержа был в коме. Кома — это когда человек умер, а надежда еще жива.
   Он лежал, подключенный к жизни множеством трубочек и проводков, в Институте Склифосовского.
   Я его не видела.
   Приехав туда на третий день после смерти Сержа, я наткнулась на полный ненависти взгляд его матери. Ее сын работал на нас, и это мы убили его. Я дала ей листок с номером моего телефона, но была уверена, что она его выкинет, как только за мной закроется дверь.
   Я слишком сильно тогда сама нуждалась в утешении, чтобы оправдываться перед ней.
   Да и в чем оправдываться?
   Я познакомилась с заведующим отделением и назначила ему денежное пособие.
   Когда дежурный голос по телефону сообщил, что больной находится в сознании уже сутки, я восприняла это так, словно мне сказали, что Серж ожил и едет домой.
   Я бежала по обшарпанным коридорам Института Склифосовского, мимо зловонных никелированных тележек, мимо худосочных мужчин в больничных пижамах, застиранных так, что казалось, их не стирали никогда. Я смотрела на номера дверей, и мне хотелось то разрыдаться от горя, то рассмеяться от счастья. Мне казалось, что я бегу к Сержу.
   Его водитель, вернувшийся с того света, был мостиком между нами.
   Из его горла торчала трубка.
   Пуля прошла навылет, частично задев дыхательные пути.
   Я хотела броситься ему на грудь, и только боязнь причинить ему боль остановила меня.
   — Серж умер, — прошептала я очень тихо, отводя глаза от его лица. — Ты отлично выглядишь.
   Казалось, он делал над собой усилие, чтобы держать глаза открытыми.
   — Ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уже ничего не случится.
   Опустошенная и разочарованная, я огляделась. Рядом стояла его мать, но она даже не предложила мне стула. Передо мной лежал наш водитель, очень слабый, едва живой. Он ничего не мог сказать. Глядя на него, я не узнала и не поняла ничего нового. Возможно, я ждала чуда там, где его быть не могло.
   Я все еще не смирилась со словом «никогда».
   Водитель смотрел на меня, но казалось, что он просто смотрит вперед.
   Я подумала, что, наверное, он мог бы закрыть Сержа собой. Думать так — это эгоизм.
   Вошла медсестра и с радостной улыбкой попросила родных больного зайти к лечащему врачу.
   Его мать бросила на меня недоверчивый взгляд, поколебалась секунду и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.
   «Если Серж успел что-то сказать перед смертью, то он это слышал», — подумала я.
   Для меня было очень важно узнать, о чем думал Серж в последнюю секунду своей жизни. О том, чья рука направила на него пистолет? О том, есть ли шанс спастись? О своей матери? О Маше? Или обо мне? Не о той же девушке из ресторана, в конце концов? Или просто страх, животный страх смерти охватил его, и он не успел подумать ни обо мне, ни о ком.
   Я достала из сумки ручку и помогла пальцам водителя обхватить ее.
   — Помоги мне. Попробуй написать. Наверняка есть что-то, что я должна знать.
   Я взяла с тумбочки листок с назначениями и подставила под него свою ладонь.
   Оглядываясь на дверь, я держала его руку с ручкой.
   Он был очень слаб. Медленно, с долгими остановками, глядя так же прямо на меня, буква за буквой он вывел: «Крыса».
   Я аккуратно сложила листок и убрала в сумку.
   Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умер. Я дотронулась до его лица. Его веки дрогнули.
   Крыса — это человек, который предал своих.
   Не знаю почему, но все водители любят тюремный жаргон и блатные песни.
   — Мы его накажем, — пообещала я, не смущаясь пафосностью этой фразы, — а с тобой все будет хорошо.
   Зашла его мать. Внимательно посмотрела на сына, мельком — на меня.
   — Теперь с тобой уже ничего не случится. Не знаю, слышал ли он мои слова или уже давно спал.
   Его мать бесцеремонно отодвинула меня от кровати своим мощным бедром.
   Я положила на тумбочку пачку денег. Она даже не посмотрела.