Роллан Ромен. Жан-Кристоф (том 2)

   "Я не вправе слишком привередничать. Надо все испробовать, а потом уж околевать".
   Внутренний голос добавил: "И я не околею".
   Кристоф еще раз прочитал адрес и отправился к Кону. Он решил разбить ему физиономию при первом же дерзком слове.
   Издательство помещалось в квартале Магдалины. Кристоф поднялся в приемную на втором этаже и спросил Сильвена Кона. Швейцар в ливрее ответил, что "не знает такого". Кристоф удивился, решив, что, очевидно, плохо произнес имя, и повторил вопрос, но швейцар, внимательно выслушав его, подтвердил, что в издательстве таких нет. Совсем опешивший Кристоф извинился и уже собрался уходить, как вдруг в конце коридора отворилась дверь и показался Кон, провожавший какую-то даму. Под впечатлением полученной от Динера обиды Кристоф склонен был везде видеть насмешку. Поэтому первой его мыслью было, что Кон заметил, как он входил, и приказал сказать, что его нет. В негодовании он быстро направился к выходу, как вдруг услышал свое имя. Зоркие глаза Кона издали узнали Кристофа, и Кон бросился к нему, улыбаясь, протягивая ему руки, сияя от радости.
   Сильвен Кон был низенький, коренастый, гладко выбритый по американской моде жгучий брюнет, багрово-красный, широколицый, с заплывшим жиром лицом, с прищуренными бегающими глазками, немного перекошенным ртом и брезгливой хитрой улыбкой. Одет он был с изяществом, которое долженствовало скрывать изъяны его сложения - сутулые плечи и широкие ляжки. Другие недостатки не тревожили самолюбия Кона, но он бы с удовольствием согласился получать каждый день по пинку в зад, лишь бы это прибавило ему росту и стройности. Во всем остальном он был вполне доволен собой и считал себя неотразимым. И самое замечательное, что он не ошибался. Этот немецкий еврейчик, этот увалень, сделался хроникером и арбитром парижской моды. Замысловато-утонченным слогом писал он нужные отчеты о светской жизни. Он считался поборником изящного французского стиля, французской элегантности, французской галантности, французского остроумия, - словом, воплощенное регентство, красные каблучки, кавалер Лозен. Над ним потешались, но это не мешало ему преуспевать. Те, что говорят, будто в Париже смешное убивает, не знают Париж; смешное там не только не убивает, а, наоборот, многих кормит; смешное помогает достичь в Париже всего, даже славы, даже успеха у женщин. Сильвен Кон терял счет признаниям в любви, которые получал ежедневно за свое франкфуртское фиглярство.
   Говорил он фистулой, с сильным акцентом.
   - Вот приятный сюрприз! - весело вскричал он, тряся руку Кристофа своими жирными ручками с короткими, толстыми, как сосиски, пальцами.
   Он никак не мог решиться выпустить Кристофа из объятий. Казалось, это встретились два лучших друга. Ошарашенный Кристоф подумал, уж не насмехается ли над ним Кон. Но Кон не насмехался. А если и насмехался, то не больше обычного. Кон не отличался злопамятством, он был слишком умен для этого. Давным-давно позабыл он беспощадные расправы Кристофа, а если бы и вспомнил, то не придал бы этому значения. Он заранее восторгался тем, что случай предоставил ему возможность показать себя старому товарищу во всем своем новом блеске и щегольнуть перед ним изысканностью парижского обхождения. Он не лгал, говоря о приятном сюрпризе: менее всего на свете он ожидал увидеть Кристофа; и хотя он был слишком искушенным человеком, чтобы не догадаться о цели этого визита, он искренне обрадовался Кристофу - по одному тому, что видел в этом посещении признание своей влиятельности.
   - Вы прямо из наших мест? Как поживает мамаша? - спрашивал он с фамильярностью, которая в другое время покоробила бы Кристофа, но здесь, в этом чужом городе, показалась ему даже приятной.
   - Но, позвольте, ведь мне сейчас сказали, - недоверчиво заметил Кристоф, - что никакого господина Кона здесь вообще нет?
   - Господина Кона действительно здесь нет, - со смехом подтвердил Сильвен Кон. - Я больше не Кон. Меня зовут Гамильтоном... Виноват! прервал он себя и побежал пожать руку проходившей мимо даме, изобразив при этом самую любезную улыбку.
   Он сейчас же вернулся и объяснил, что это писательница, прославившаяся жгуче-сладострастными романами. У современной Сафо были пышные формы и огненно-рыжие волосы, обрамлявшие веселое накрашенное лицо; грудь была украшена орденом на фиолетовой ленточке. Она говорила претенциозно, мужским голосом, с акцентом Франш-Конте.
   Кон возобновил расспросы. Он осведомился о всех земляках, интересовался, кокетничая своей памятью, что сталось с таким-то или таким-то. Кристоф позабыл про свою былую антипатию; он уже чувствовал признательность и отвечал сердечно, приводил массу подробностей, совершенно неинтересных Кону (пока тот снова не перебил его).
   - Виноват! - прервал он разговор и побежал здороваться с другой посетительницей.
   - Что это? - удивился Кристоф. - Неужели во Франции пишут одни только женщины?
   Кон расхохотался и фатоватым тоном ответил:
   - Франция - женщина, дорогой мой. Если хотите преуспеть, намотайте себе это на ус.
   Но Кристоф не слушал его и продолжал свое. Чтобы как-нибудь положить конец его излияниям. Кон спросил:
   - Но как вы сюда попали, черт возьми?
   "Так и есть! - подумал Кристоф. - Он ничего не знает. Оттого-то он так и любезен. Все изменится, когда я ему скажу".
   Он счел делом чести сообщить обо всем, что могло скомпрометировать его: о драке с солдатами, о возбужденном против него судебном преследовании и о бегстве из Германии.
   Кон покатился со смеху.
   - Браво! - кричал он. - Браво! Презабавная история!..
   Он с жаром пожал Кристофу руку. Его приводило в восторг любое посрамление властей. Рассказ Кристофа особенно позабавил его, так как он знал героев этой истории; ему наглядно представился весь ее комизм.
   - Послушайте, - продолжал он. - Уже первый час. Сделайте мне удовольствие... позавтракаем вместе.
   Кристоф с благодарностью принял предложение. Он подумал: "Действительно, он славный малый. Как я ошибался!"
   Они вышли вместе. По дороге Кристоф отважился изложить свою просьбу.
   - Вы сами видите, в каком я положении. Я приехал сюда искать работы, уроков музыки, пока меня еще не знают. Могли бы вы порекомендовать меня?
   - Конечно! - воскликнул Кон. - Кому угодно. Я всех здесь знаю. Весь к вашим услугам.
   Он был счастлив щегольнуть своим влиянием.
   Кристоф рассыпался в благодарностях. Огромная тяжесть свалилась с его плеч.
   За столом он набросился на пищу с аппетитом человека, голодавшего уже третьи сутки. Он повязал салфетку вокруг шеи и ел с ножа. Прожорливость его и мужицкие манеры шокировали Кона-Гамильтона. А пожалуй, еще больше задевало равнодушие Кристофа к его бахвальству. Кон намеревался ослепить молодого человека рассказами о своих блестящих знакомствах, об умопомрачительном успехе у женщин. Но зря он старался - Кристоф не слушал, бесцеремонно перебивал. Язык у него развязался, он чувствовал себя слишком непринужденно. Сердце его было переполнено благодарностью, и он совсем замучил Кона, простодушно поверяя ему свои планы на будущее. Особенно раздражала Кона манера Кристофа тянуться к нему через стол и с чувством пожимать руку. И уже в совершенную ярость его привело предложение Кристофа чокнуться по немецкому обычаю и выпить сентиментальный тост за земляков, за "Vater Rhein". Кон с ужасом ожидал, что Кристоф, чего доброго, еще запоет. Соседи насмешливо поглядывали на них. Сославшись на неотложные дела. Кон извинился и встал. Но Кристоф вцепился в него: он хотел знать, когда он может получить рекомендацию, дойти к кому-нибудь, начать уроки.
   - Я займусь этим. Сегодня же. Сегодня же вечером, - пообещал Кон. Даже сейчас. Можете быть спокойны.
   Кристоф не отставал:
   - Когда же вы дадите мне знать?
   - Завтра... завтра... или послезавтра.
   - Отлично. Я завтра к вам зайду.
   - Нет, нет, - поспешно перебил его Кон. - Я сам извещу вас. Не беспокойтесь.
   - Помилуйте, какое же беспокойство! Наоборот! Ведь пока что мне в Париже нечего делать.
   "Черт!.." - подумал Кон.
   - Нет, - произнес он вслух, - лучше я вам напишу. Вы меня не застанете в ближайшие дни. Дайте мне ваш адрес.
   Кристоф продиктовал адрес.
   - Великолепно. Я вам завтра напишу.
   - Завтра?
   - Завтра. Можете положиться на меня.
   Он вырвал свою руку из рук Кристофа и скрылся.
   "Уф! - отдувался он. - Вот надоел!"
   Придя в контору, он предупредил швейцара, что его не будет на месте, когда бы к нему ни явился "немец". Через десять минут он уже позабыл о Кристофе.
   Кристоф вернулся в свою конуру. Он расчувствовался.
   "Добрый малый! - думал он. - Как я был несправедлив к нему! И он на меня ничуть не сердится!"
   Его мучили угрызения совести; он чуть было не написал Кону, как ему тяжело теперь, что он плохо о нем думал в школьные годы и не попросил у него прощения За прошлые обиды. У Кристофа даже слезы навернулись на глаза. Но написать письмо ему было труднее, чем партитуру, и, выругав раз десять чернила и перо, действительно дрянные, перемарав, исчеркав и изорвав листве пять бумаги, он потерял терпение и послал все и вся к черту.
   Было еще рано, но Кристоф так устал от тяжелой ночи и утренней ходьбы по городу, что задремал тут же, на стуле. Очнулся он лишь под вечер, сразу же лег в постель и проспал двенадцать часов подряд.
   На другой день он уже с восьми часов утра стал ждать обещанного ответа. В аккуратности Кона он на сомневался. Он не уходил ни на минуту из дому, решив, что Кон зайдет, быть может, в гостиницу по дороге на службу. Боясь отлучиться, он около двенадцати часов велел подать себе завтрак из кухмистерской, помещавшейся внизу. Потом снова стал ждать, в полной уверенности, что Кон заглянет к нему по пути из ресторана. Он ходил по комнате, садился, опять принимался ходить, бросаясь к двери каждый раз, когда на лестнице раздавались шаги. У него даже не было желания прогуляться по Парижу, чтобы убить время. Он прилег на кровать. Мысль его постоянно возвращалась к старушке матери, которая одна только о нем и думала. Он чувствовал к ней беспредельную нежность и укорял себя за то, что покинул ее. Но он не стал ей писать. Он ждал, когда можно будет порадовать ее вестью о том, как он устроился. Несмотря на глубокую взаимную любовь, ни ей, ни ему не пришло бы в голову писать, просто чтобы выразить друг другу свои чувства, - письма ведь существуют для того, чтобы сообщать об определенных событиях я вещах. Закинув руки за голову, Кристоф лежал и мечтал. Хотя комната выходила во двор, гул Парижа нарушал тишину: даже дом сотрясался. Снова пришла ночь, а письма все не было.
   Опять наступил день, во всем похожий на вчерашний.
   На третий день Кристоф, доведенный чуть не до безумия этим добровольным заключением, решил выйти на улицу. Но Париж с первого же вечера внушил ему инстинктивное отвращение. У Кристофа не было ни малейшего любопытства, никакого желания осматривать Париж; поглощенный заботами о своем существовании, он не находил удовольствия в наблюдении над жизнью других; памятники старины оставляли его равнодушным. Едва очутившись на улице, он почувствовал такую тоску, что вопреки принятому решению отправился к Кону не через неделю, а тут же.
   Предупрежденный швейцар сказал, что г-н Гамильтон уехал из Парижа по делам. Это было неожиданным ударом для Кристофа. Заикаясь, он спросил, когда же г-н Гамильтон вернется. Швейцар наобум ответил:
   - Дней через десять.
   Кристоф вернулся домой в полном унынии и все следующие дни просидел взаперти. Он никак не мог снова взяться за работу. С ужасом заметил он, что его скромные капиталы - немножко денег, которые прислала ему мать, бережно завернув их в платок и спрятав на дно чемодана, - быстро тают. Кристоф посадил себя на самую строгую диету. Только раз в день спускался он обедать в кабачок, где быстро приобрел среди посетителей известность под кличками "пруссак" и "кислая капуста". Сделав над собою невероятное усилие, написал он письма двум-трем французским композиторам, которых он знал только по имени. Один из них умер десять лет назад. В почтительных выражениях Кристоф испрашивал у них аудиенции. Орфография письма была самая фантастическая, а слог уснащен причудливыми построениями и церемонными обращениями, обычными в немецком языке. Адресовал он свои послания "Во дворец Французской Академии". Единственный прочитавший это произведение адресат весело посмеялся над ним в кругу приятелей.
   Через неделю Кристоф опять явился в издательство. На сей раз ему посчастливилось. Он встретился на пороге с выходившим Сильвеном Коном. Кон сделал гримасу, увидев, что его застигли врасплох, но Кристоф был так рад, что ничего не заметил. По своему раздражающему обыкновению, он схватил Кона за обе руки и весело спросил:
   - Вы уезжали? Хорошо съездили?
   Кон кивнул, но гримаса не сходила с его лица. Кристоф продолжал:
   - Я заходил, вы знаете... Ведь вам передавали? Ну, что нового? Вы говорили обо мне? Что же вам сказали?
   Кон хмурился все больше. Кристоф был удивлен его натянутостью: перед ним стоял как будто совсем другой человек.
   - Я говорил о вас, - сказал Кон, - но ничего еще не знаю, все было некогда. Я был страшно занят с тех пор, как видел вас. Дел выше головы. Не знаю, как справлюсь. Совсем одолели. Кончится тем, что я свалюсь.
   - Вы плохо себя чувствуете? - с участливой тревогой спросил Кристоф.
   Кон лукаво покосился на него и ответил:
   - Да, очень плохо. Уже несколько дней со мной что-то творится. Очень нездоровится.
   - Ах, боже мой! - воскликнул Кристоф, беря его под руку. - Так полечитесь хорошенько! Вам нужно отдохнуть. Как я браню себя за то, что наделал вам столько хлопот! Надо было сказать мне. Да что же с вами?
   Он так чистосердечно принял на веру коварную выдумку Кона, что тот, веселясь в душе, был обезоружен этим забавным простодушием. Ирония излюбленная забава евреев, но в Париже немало и христиан, которые в этом отношении - настоящие евреи, и оттого они в высшей степени терпимы к тому, кто им докучает, - даже к врагам, если те доставляют им случай поупражняться на их счет в иронии. К тому же Кона тронуло внимание, которое Кристоф проявил к его особе. У него явилось желание оказать Кристофу услугу.
   - Мне пришла в голову блестящая мысль, - сказал он. - В ожидании уроков не согласились бы вы поработать для музыкального издательства?
   Кристоф с радостью согласился.
   - Я придумал, как помочь вам, - сказал Кон. - Я близко знаком с одним из владельцев крупной музыкальной фирмы Даниэлем Гехтом. Я вас представлю; может быть, для вас найдется там работа. Я ведь, как вы знаете, ничего в этом деле не смыслю. Но Гехт знаток в музыке. Вы легко столкуетесь.
   Они уговорились встретиться на следующий день. Кон был рад отделаться от Кристофа и в то же время облагодетельствовать его.
   На другой день Кристоф зашел за Коном в контору издательства. По его совету он захватил с собой несколько своих произведений, чтобы показать Гехту. Они застали Гехта в музыкальном магазине возле Оперы. Гехт не шевельнулся при их появлении, холодно протянул два пальца Кону, вовсе не ответил на церемонный поклон Кристофа; затем, по просьбе Кона, перешел с ними в соседнюю комнату. Он не предложил им сесть и сам остался стоять, прислонившись спиной к нетопленому камину и устремив глаза в потолок.
   Даниэль Гехт был сорокалетний мужчина резко выраженного финикийского типа, высокий, хорошо одетый, с умным и неприятным выражением холодного лица, хмурым взглядом, черными волосами и длинной четырехугольной бородой, как у ассирийских царей. Он почти никогда не смотрел в лицо собеседнику, разговаривал грубо, ледяным тоном, и это действовало как оскорбление, даже когда он просто здоровался. Дерзость его была скорее напускной. Конечно, в ней сказывался его презрительный нрав, но еще больше - его скованность и даже какая-то автоматичность. Евреи этого типа не редкость, и общественное мнение не склонно щадить их, расценивая как нахальство эту оскорбительную резкость, а между тем часто она является лишь следствием неизлечимой физической и душевной неуклюжести.
   Сильвен Кон представил своего протеже с шутливой торжественностью, расточая похвалы его таланту. Смущенный таким приемом, Кристоф неловко переминался с ноги на ногу, держа в руках шляпу и рукописи. Когда Кон умолк, Гехт, до этой минуты как будто и не подозревавший о присутствии Кристофа, пренебрежительно оглянулся на него и, тут же отведя глаза, сказал:
   - Крафт... Кристоф Крафт... Никогда не слышал.
   Слова эти подействовали на Кристофа как удар кулаком в грудь. Кровь бросилась ему в лицо.
   - Будет время - услышите, - со злостью ответил он.
   Гехт даже бровью не повел и невозмутимо продолжал, как будто никакого Кристофа здесь и не было:
   - Крафт... Нет. Не знаю.
   Он принадлежал к числу людей, для которых вы - ноль хотя бы уж потому, что они с вами не знакомы.
   Он продолжал по-немецки:
   - Так вы из Рейнской области?.. Удивительно, кто только там не занимается музыкой! По-моему, просто все подряд.
   Гехт хотел пошутить, у него не было намерения сказать дерзость, однако слова его покоробили Кристофа. Он собирался возразить, но Кон предупредил его.
   - Прошу прощения, - обратился он к Гехту, - хоть на меня не взводите поклепа: я же ничего не смыслю в музыке.
   - Это делает вам честь, - заметил Гехт.
   - Если для того, чтобы вам понравиться, - нахмурившись сказал Кристоф, - нужно не быть музыкантом, я, к сожалению, вам не подойду.
   Гехт, по-прежнему глядя в сторону, продолжал так же равнодушно:
   - Вы уже что-нибудь сочинили? Что у вас написано? Lieder, разумеется?
   - Lieder, две симфонии, симфонические поэмы, квартеты, сюиты для рояля, музыка для театра, - выпалил раскипятившийся Кристоф.
   - В Германии много пишут, - с презрительной любезностью заметил Гехт.
   То обстоятельство, что его посетитель написал столько произведений, а он, Даниэль Гехт, о них не слыхал, только усиливало его недоверие к молодому композитору.
   - Что ж, я, пожалуй, мог бы дать вам работу, - сказал он, - коль скоро вас рекомендует мой приятель Гамильтон. Мы издаем в настоящее время сборник легких фортепианных пьес - "Библиотеку для юношества". Могли бы вы "упростить" нам "Карнавал" Шумана и аранжировать его для четырех, шести и восьми рук?
   Кристоф взбеленился.
   - Так вот что вы мне предлагаете? И это мне, мне!
   Это наивное "мне" развеселило Кона; но Гехт принял обиженный вид:
   - Не понимаю, что вас так удивляет. Это вовсе не легкая работа! А если она вам кажется слишком простой, тем лучше! Там увидим. Вы говорите, что вы хороший музыкант. Вынужден вам верить. Но ведь я вас не знаю.
   Про себя он думал: "Послушать этих крикунов, так они заткнули за пояс самого Иоганна Брамса".
   Не отвечая ни слова (он поклялся обуздывать свои порывы), Кристоф нахлобучил шляпу и направился к двери. Кон со смехом остановил его.
   - Подождите, подождите же! - крикнул он.
   И добавил, обращаясь к Гехту:
   - Ведь он принес несколько своих вещей, чтобы вы могли составить себе представление о нем.
   - А! - отозвался сразу поскучневший Гехт. - Посмотрим, что это такое.
   Кристоф молча протянул рукописи. Гехт небрежно скользнул по ним взглядом.
   - Что это? "Фортепианная сюита"... "День"... Ах, опять программная музыка!..
   Несмотря на кажущееся равнодушие, он читал очень внимательно. Он был отличный музыкант, прекрасно знал свое дело и ничем вообще не интересовался, кроме музыки. С первых же тактов он ясно почувствовал, кто перед ним. Он умолк, продолжая пренебрежительно перелистывать ноты. Талантливость вещи поразила его. Но природное высокомерие и задетое словами Кристофа самолюбие не позволяли ему выразить свои впечатления. Он молча дочитал рукопись, не пропустив ни одной ноты.
   - Да, - проговорил он наконец покровительственным тоном, - недурно написано.
   Самая суровая критика меньше бы оскорбила Кристофа.
   - Я не нуждаюсь в ваших отзывах! - раздраженно крикнул он.
   - Мне кажется, однако, - заметил Гехт, - что раз вы показали мне эту вещь, то, очевидно, с целью услышать о ней мой отзыв.
   - Совсем не для этого.
   - В таком случае, - обиженно заявил Гехт, - я не понимаю, чего вам от меня нужно.
   - Я прошу у вас работы, и больше ничего.
   - В настоящее время я могу предложить вам только ту работу, о которой уже говорил. Да и то не наверное. Я сказал предположительно.
   - И вы не можете найти ничего другого для такого композитора, как я?
   - Такого композитора, как вы? - оскорбительно-насмешливым тоном повторил Гехт. - Позвольте вам сказать, что композиторы ничуть не хуже вас не считали ниже своего достоинства заниматься такой работой. Некоторые - я мог бы назвать вам имена, пользующиеся сейчас широкой известностью в Париже, - даже были мне за нее признательны.
   - Потому что это холуи! - крикнул Кристоф. - Не воображайте, пожалуйста, что имеете дело с одним из таких господ. Неужели вы думаете произвести на меня впечатление своей манерой не смотреть в лицо и говорить сквозь зубы? Вы даже не удостоили меня ответом на мой поклон, когда я вошел... Но кто вы такой, чтобы так обращаться со мной? Да понимаете ли вы вообще в музыке? Написали ли вы хоть что-нибудь?.. И вы смеете учить меня, как писать, меня, человека, для которого вся жизнь в этом!.. Ознакомившись с моим произведением, вы не находите ничего лучшего, как предложить мне калечить великих композиторов и стряпать из их творений разную дрянь, под которую будут танцевать девчонки!.. Обращайтесь к вашим парижанам, если они так угодливы, что готовы слушать ваши поучения! А я предпочитаю околевать с голоду!
   Остановить разбушевавшийся поток было невозможно.
   Гехт произнес ледяным тоном:
   - Как вам угодно.
   Кристоф вышел, хлопнув дверью. Гехт пожал плечами и сказал хохотавшему Кону:
   - Вернется! Не он первый, не он последний.
   В глубине души он проникся уважением к Кристофу. Он был достаточно умен и знал цену не только произведениям, но и людям. В гневной вспышке Кристофа он разглядел силу, которая встречается не часто, особенно в артистической среде. Но Гехт был самолюбив и упрям: ни за что на свете не согласился бы он признать свою неправоту. Он чувствовал потребность отдать должное Кристофу, но сделать это, не унизив Кристофа, было выше его сил. Он был уверен, что Кристоф еще придет: печальный скептицизм и знание жизни научили его, что нужда ломает самую сильную волю.
   Кристоф вернулся домой. Его гнев сменился глубоким унынием. Он решил, что погиб. Единственная поддержка, на которую он рассчитывал, рухнула. Он не сомневался, что нажил себе смертельного врага не только в лице Гехта, но и Кона, познакомившего его с Гехтом. Теперь он обречен был на полное одиночество во враждебном ему городе. Кроме Динера и Кона, у него не было здесь знакомых. Его друг Коринна, красивая актриса, с которой он сблизился в Германии, уехала из Парижа: она гастролировала за границей, в Америке, на сей раз самостоятельно, - она стала знаменитостью; газеты печатали восторженные отчеты о ее поездке. Была еще та скромная француженка-учительница, которая по его милости, хотя и не по его вине, лишилась места; долгие месяцы он мучился, вспоминая ее, и даже клялся отыскать, когда будет в Париже! Но теперь, приехав в Париж, он сообразил, что позабыл одну мелочь: фамилию девушки. И никак не мог вспомнить. Помнил только, что ее зовут Антуанетта. Да если бы и удалось припомнить, как найти бедную, скромную учительницу в этом людском муравейнике?
   Нужно было как можно скорее обеспечить себе кусок хлеба. У Кристофа оставалось пять франков. Подавляя отвратительное чувство тошноты, он решил спросить у своего хозяина, толстого кабатчика, нет ли у него поблизости знакомых, которые нуждались бы в учителе музыки. Хозяин и без того был невысокого мнения о постояльце, питавшемся раз в день и говорившем по-немецки; узнав же, что он музыкант, кабатчик потерял к нему всякое уважение. Француз старого закала, он почитал музыку занятием для бездельников.
   - Уроки музыки!.. - сказал он с презрительной гримасой. - Вы, значит, бренчите на фортепиано? Поздравляю вас!.. И охота же заниматься таким делом по доброй воле! Уж лучше, когда дождь шумит, чем когда играют... А не поучиться ли мне у вас? Как вы думаете, ребята? - крикнул он рабочим, стоявшим у стойки.
   Те громко расхохотались.
   - Дело невредное, - отозвался один из них. - Чистое. А главное, дамам нравится.
   Кристоф плохо понимал по-французски, особенно насмешку; он не находил слов, чтобы ответить, и не знал, обижаться ему или нет. Жена хозяина сжалилась над ним.
   - Полно, полно, Филипп, перестань молоть вздор, - остановила она мужа и обратилась к Кристофу: - А ведь у меня, пожалуй, есть на примете подходящее место.
   - У кого же это? - спросил муж.
   - У Грассе. Ты же знаешь, их дочке купили рояль.
   - А-а, эти кривляки! Пожалуй, верно.
   Кристофу объяснили, что речь идет о дочери мясника: родители хотят сделать из нее настоящую барышню; они не прочь были бы поучить ее музыке, - тогда о них заговорят во всем квартале. Хозяйка пообещала устроить это дело.
   На другой день она сказала Кристофу, что жена мясника хочет его видеть. Он пошел в мясную лавку и застал хозяйку за прилавком, среди груды туш. Узнав, зачем он явился, слащаво улыбавшаяся, румяная, дородная красавица напустила на себя важность. С первых же слов она завела речь о цене, поспешив предупредить, что много платить не намерена, потому что игра на фортепиано хоть и приятная вещь, но не обязательная, и предложила франк за час. Потом недоверчиво спросила Кристофа, хорошо ли по крайней мере он знает музыку. Услышав, что Кристоф не только знает, но и сам сочиняет, она успокоилась и стала любезнее: самолюбие супруги мясника было польщено; она уже решила, что разнесет по всем соседям важную новость: ее дочь берет уроки у композитора.