Грустно улыбнулся Жалелхан:
– Нет, Жадыра, не главная. Природу нужно любить, но не надо ее покорять и подчинять. Это невозможно. Природа жестоко мстит человеку за вмешательство.
Жадыра смотрела на него с непониманием.
– Впрочем, это тема для очень серьезного разговора, мы об этом еще поговорим. Эти мысли пришли ко мне не просто: я заметил, что камыш на реке поредел, сама река обмелела… Ну что, спать?
– А стихи? – загалдели ребята.
– Учитель, а почему наши войска вошли в Чехословакию? – спросил вдруг Омаш.
– Потому что чехи хотели свергнуть социализм! – закричали все.
– Омаш, а ты сам как к этому относишься? – Жалелхан с любопытством посмотрел на ученика, который нравился ему больше других своей откровенностью, какой-то недетской сообразительностью.
– Я не люблю насилия, – тихо ответил Омаш.
– И я не люблю…
Возникла пауза: неловкая, необъяснимая и странная.
– Давай больше не будем говорить об этом, идет? Думаю, что руководители двух государств урегулируют эту проблему.
– Жалелхан, а все-таки почитайте нам стихи, – попросила Жадыра.
Он улыбнулся ей за то, что она сознательно или нет? – сгладила неловкость.
– Ну что ж, уговорили.
Он смотрел на звезды и слышал плеск Сырдарьи. Потом подумал про Байконур, про могилу святого Иманбека. Вот бы стать таким же смелым! Стать таким же прекрасным поэтом, как Иманбек! С тем он и уснул.
Собака сумасшедшей Кызбалы села посреди двора, задрала вверх морду и завыла. Жуткий это был вой, словно она предчувствовала не одного покойника, а целых десять. В Караое другие псы, обычно отзывавшиеся на любой звук, теперь молчали, напуганные, словно бы собака сумасшедшей Кызбалы этим воем хоронила не только людей, но и вообще всякую живую тварь в ауле и вокруг; их в том числе.
На песчаный взгорок у моря взбежал матерый волк – вожак стаи. Он тоже задрал морду и завыл. К нему присоединилась волчица с волчатами. Но недолго они выли. Сбежали с пригорка и торопливо затрусили в сторону Балхаша…
Мимо Караоя тем временем стали пробегать стада сайгаков, Один… два…три… они мчались стремительно, не оглядываясь – уходили отсюда и тоже к Балхашу.
Люди в ауле спали и не знали, что в степи началось лихорадочное волнение, что все там пришло в движение. Собаки наконец учуяли живые запахи всколыхнувшейся степи. Одна за другой они принюхивались, прислушивались, вот начали взлаивать… одна, вторая… лай их ширился и вскоре соединился в одно жуткое целое. Люди стали просыпаться, выскакивать во двор, и вскоре весь Караой был на ногах.
Старый рыбак Насыр вышел на улицу, накинув легкий чапан. Увидел пробегающих за кузницей сайгаков и подумал: «Что их вспугнуло?» Нехорошее предчувствие тронуло его сердце: как бы не случилось чего с Омашем. Учитель-то, конечно, учитель, этот Жалелхан, но ведь тоже человек молодой, неопытный. Ишь, чего надумали: пешком по Сырдарье, до самого Ташкента…
Омаш проснулся от сильной тошноты. Попытался подняться, чтобы отойти в сторону и, там облегчиться, – но не смог этого сделать. Только он привстал, как тут же упал навзничь и потерял сознание…
Жалелхана бил озноб. Он тихо постанывал от жуткой головной боли, ему казалось, что боль сейчас разорвет череп на части. Он тоже порывался встать, но тело было как ватное. С трудом перевернулся на бок – его вырвало. Стало легче. Он сел, огляделся. Ребята были на месте, не было среди них только Омаша. Уже светало. Потянулся к чайнику, чтобы глотнуть воды, но его снова стало рвать. Тут он увидел Омаша, который лежал в стороне, лицом вниз. Жалелхан приподнял голову мальчика. Омаш был без сознания. Жалелхан бросился будить ребят. Ни одного из них не удалось поднять на ноги. Ребята постанывали, делали попытки встать, но тут же падали, как подкошенные. Жадыра открыла глаза. Жалелхан сказал ей: «Кажется, мы все отравились…» Учительница слабо, согласно кивнула.
Превозмогая дикую головную боль, сильно шатаясь, спотыкаясь, Жалелхан направился к чабанскому домику, который был за пригорком в полукилометре от них. Там должны быть люди, люди помогут им, только бы дойти, только бы дать знать…
Вдруг он увидел змей. Их было много, их было очень много. Все вокруг него колыхалось, блестело в лучах восходящего солнца живым, серебристым ковром. Но не было им дела до человека, который брел, еле передвигая ноги. Их живая, шипящая лавина передвигалась от берегов реки к пескам. Они уходили в пески…
Жалелхан приближался к дому чабана. Лошади, чуя змей, в страхе ржали и бились. Жеребец, привязанный к столбу посредине двора, кружил вокруг столба хрипя, вставая на дыбы.
Сколько он ни стучался в дверь, ему не открыли. «Неужели чабан тоже отравился! – осенило Жалелхана. – Значит… значит, это речная вода… вода Сырдарьи…»
Подошел к жеребцу. Но его снова скрутило и стало рвать. Лошадь шарахнулась от резкого, неестественного запаха, которым понесло на нее от учителя. Он протягивал руку к уздечке, но лошадь не подпускала человека к себе…
С великим трудом он взобрался на лошадь. «Сообщить… только бы успеть сообщить…» лихорадочно думал Жалелхан.
Поскакал в сторону шоссе. Змеи под копытами коня разлетались, шипя и извиваясь.
Директор здешнего рыбопромысла Кахарман Насыров в то утро был на ногах раньше обычного. В эти минуты он мчался в область на бюро обкома.
– Что это? – испуганно вскрикнул шофер, резко тормозя. Змеи, двигаясь широкой лентой, пересекали шоссе.
– Пусть пройдут, – ответил Кахарман с легкой досадой. Он посмотрел на часы.
– Сколько их, Кахарман ага, смотрите! Это на целый день…
– Что же сорвало их с места? – удивился Кахарман.
– Скачет кто-то. – Шофер показал рукой. Всадник махал им и что-то кричал, но они не могли разобрать его слов.
– Это же наш учитель! – узнал шофер. – Жалелхан!
– Дети!.. – закричал Жалелхан, приближаясь. – Дети отравились… Дети…
Кахарман выскочил из машины, снял учителя с коня, втащил в машину.
– В область! – на ходу крикнул он шоферу. – В область сообщи!
А сам поскакал в сторону реки.
Омаш бредил. Время от времени сознание возвращалось к нему. Он открывал глаза, видел проползающих совсем рядом змей и снова терял сознание – теперь уже от ужаса, отвращения. Рядом – кто корчась от боли, кто тихо постанывая, пытались встать – рядом с ним было еще семнадцать ребят и совсем молоденькая учительница Жадыра. Змеи не нападали на людей, они торопливо уползали в пески – быть может, понимая, что не от этих жалких, корчащихся двуногих существ следует сейчас ожидать опасности… Нет, не от них.
– Омаш!..
– Отец… – прошептал Омаш, слабо улыбаясь. – Я… Я не хочу умирать…
– Ты не умрешь, сынок… Не умрешь…
Кахарман поднял сына на руки. Он стоял с сыном на руках – мимо них ползли и ползли змеи. И показалось ему вдруг, что река в ту минуту вышла из берегов, вся превратилась в этих черных, гнусных тварей и пошла войной на род человеческий.
Но все было проще. О, все было совсем просто. Но Кахарман пока этого не знал. Он не знал, что накануне химкомбинат в верховьях Сырдарьи спустил в реку особо ядовитый японский дефолиант. Семнадцать детей и два учителя из Караоя, чабан и его семья стали первыми жертвами зарождающейся катастрофы Синеморья.
Кахарман стоял с мертвым сыном на руках и пока еще не знал ничего этого.
Как, впрочем, и то, что к обоим берегам уже стало прибивать мертвую рыбу, что она уже начала разлагаться, что первый смрад, первое зловоние уже поднималось от воды, повергая всякого стоящего на ее берегу в пучину отчаяния…
Часть первая
I
– Нет, Жадыра, не главная. Природу нужно любить, но не надо ее покорять и подчинять. Это невозможно. Природа жестоко мстит человеку за вмешательство.
Жадыра смотрела на него с непониманием.
– Впрочем, это тема для очень серьезного разговора, мы об этом еще поговорим. Эти мысли пришли ко мне не просто: я заметил, что камыш на реке поредел, сама река обмелела… Ну что, спать?
– А стихи? – загалдели ребята.
– Учитель, а почему наши войска вошли в Чехословакию? – спросил вдруг Омаш.
– Потому что чехи хотели свергнуть социализм! – закричали все.
– Омаш, а ты сам как к этому относишься? – Жалелхан с любопытством посмотрел на ученика, который нравился ему больше других своей откровенностью, какой-то недетской сообразительностью.
– Я не люблю насилия, – тихо ответил Омаш.
– И я не люблю…
Возникла пауза: неловкая, необъяснимая и странная.
– Давай больше не будем говорить об этом, идет? Думаю, что руководители двух государств урегулируют эту проблему.
– Жалелхан, а все-таки почитайте нам стихи, – попросила Жадыра.
Он улыбнулся ей за то, что она сознательно или нет? – сгладила неловкость.
– Ну что ж, уговорили.
Долго лежал Омаш с открытыми глазами. Как много звезд на небе! Какие они крупные! Кажется, крикни – и все посрываются и полетят на землю серебряным дождем…
Опасайтесь, о мудрецы, этого кошмарного мира,
опасайтесь!
Избегайте, о несведущие, людского демона,
избегайте!
Здесь – смерть властелин, здесь хаос падишах,
Гнет – здесь герой, интрига здесь властелин.
Порядок здесь – невозможен, справедливость здесь —
невидима.
Благо здесь – редкость, здравие здесь – поколебимо.
Летучая мышь враждует с днем, мотылек со свечой.
Варварство ты вооружил мечом, а разум искалечил.
Льва ты отдал на растерзание муравью, вот твоя
справедливость, о мир!
Слона ты отдал на растерзание мухе, вот твое
правосудие, о жизнь!
Он смотрел на звезды и слышал плеск Сырдарьи. Потом подумал про Байконур, про могилу святого Иманбека. Вот бы стать таким же смелым! Стать таким же прекрасным поэтом, как Иманбек! С тем он и уснул.
Собака сумасшедшей Кызбалы села посреди двора, задрала вверх морду и завыла. Жуткий это был вой, словно она предчувствовала не одного покойника, а целых десять. В Караое другие псы, обычно отзывавшиеся на любой звук, теперь молчали, напуганные, словно бы собака сумасшедшей Кызбалы этим воем хоронила не только людей, но и вообще всякую живую тварь в ауле и вокруг; их в том числе.
На песчаный взгорок у моря взбежал матерый волк – вожак стаи. Он тоже задрал морду и завыл. К нему присоединилась волчица с волчатами. Но недолго они выли. Сбежали с пригорка и торопливо затрусили в сторону Балхаша…
Мимо Караоя тем временем стали пробегать стада сайгаков, Один… два…три… они мчались стремительно, не оглядываясь – уходили отсюда и тоже к Балхашу.
Люди в ауле спали и не знали, что в степи началось лихорадочное волнение, что все там пришло в движение. Собаки наконец учуяли живые запахи всколыхнувшейся степи. Одна за другой они принюхивались, прислушивались, вот начали взлаивать… одна, вторая… лай их ширился и вскоре соединился в одно жуткое целое. Люди стали просыпаться, выскакивать во двор, и вскоре весь Караой был на ногах.
Старый рыбак Насыр вышел на улицу, накинув легкий чапан. Увидел пробегающих за кузницей сайгаков и подумал: «Что их вспугнуло?» Нехорошее предчувствие тронуло его сердце: как бы не случилось чего с Омашем. Учитель-то, конечно, учитель, этот Жалелхан, но ведь тоже человек молодой, неопытный. Ишь, чего надумали: пешком по Сырдарье, до самого Ташкента…
Омаш проснулся от сильной тошноты. Попытался подняться, чтобы отойти в сторону и, там облегчиться, – но не смог этого сделать. Только он привстал, как тут же упал навзничь и потерял сознание…
Жалелхана бил озноб. Он тихо постанывал от жуткой головной боли, ему казалось, что боль сейчас разорвет череп на части. Он тоже порывался встать, но тело было как ватное. С трудом перевернулся на бок – его вырвало. Стало легче. Он сел, огляделся. Ребята были на месте, не было среди них только Омаша. Уже светало. Потянулся к чайнику, чтобы глотнуть воды, но его снова стало рвать. Тут он увидел Омаша, который лежал в стороне, лицом вниз. Жалелхан приподнял голову мальчика. Омаш был без сознания. Жалелхан бросился будить ребят. Ни одного из них не удалось поднять на ноги. Ребята постанывали, делали попытки встать, но тут же падали, как подкошенные. Жадыра открыла глаза. Жалелхан сказал ей: «Кажется, мы все отравились…» Учительница слабо, согласно кивнула.
Превозмогая дикую головную боль, сильно шатаясь, спотыкаясь, Жалелхан направился к чабанскому домику, который был за пригорком в полукилометре от них. Там должны быть люди, люди помогут им, только бы дойти, только бы дать знать…
Вдруг он увидел змей. Их было много, их было очень много. Все вокруг него колыхалось, блестело в лучах восходящего солнца живым, серебристым ковром. Но не было им дела до человека, который брел, еле передвигая ноги. Их живая, шипящая лавина передвигалась от берегов реки к пескам. Они уходили в пески…
Жалелхан приближался к дому чабана. Лошади, чуя змей, в страхе ржали и бились. Жеребец, привязанный к столбу посредине двора, кружил вокруг столба хрипя, вставая на дыбы.
Сколько он ни стучался в дверь, ему не открыли. «Неужели чабан тоже отравился! – осенило Жалелхана. – Значит… значит, это речная вода… вода Сырдарьи…»
Подошел к жеребцу. Но его снова скрутило и стало рвать. Лошадь шарахнулась от резкого, неестественного запаха, которым понесло на нее от учителя. Он протягивал руку к уздечке, но лошадь не подпускала человека к себе…
С великим трудом он взобрался на лошадь. «Сообщить… только бы успеть сообщить…» лихорадочно думал Жалелхан.
Поскакал в сторону шоссе. Змеи под копытами коня разлетались, шипя и извиваясь.
Директор здешнего рыбопромысла Кахарман Насыров в то утро был на ногах раньше обычного. В эти минуты он мчался в область на бюро обкома.
– Что это? – испуганно вскрикнул шофер, резко тормозя. Змеи, двигаясь широкой лентой, пересекали шоссе.
– Пусть пройдут, – ответил Кахарман с легкой досадой. Он посмотрел на часы.
– Сколько их, Кахарман ага, смотрите! Это на целый день…
– Что же сорвало их с места? – удивился Кахарман.
– Скачет кто-то. – Шофер показал рукой. Всадник махал им и что-то кричал, но они не могли разобрать его слов.
– Это же наш учитель! – узнал шофер. – Жалелхан!
– Дети!.. – закричал Жалелхан, приближаясь. – Дети отравились… Дети…
Кахарман выскочил из машины, снял учителя с коня, втащил в машину.
– В область! – на ходу крикнул он шоферу. – В область сообщи!
А сам поскакал в сторону реки.
Омаш бредил. Время от времени сознание возвращалось к нему. Он открывал глаза, видел проползающих совсем рядом змей и снова терял сознание – теперь уже от ужаса, отвращения. Рядом – кто корчась от боли, кто тихо постанывая, пытались встать – рядом с ним было еще семнадцать ребят и совсем молоденькая учительница Жадыра. Змеи не нападали на людей, они торопливо уползали в пески – быть может, понимая, что не от этих жалких, корчащихся двуногих существ следует сейчас ожидать опасности… Нет, не от них.
– Омаш!..
– Отец… – прошептал Омаш, слабо улыбаясь. – Я… Я не хочу умирать…
– Ты не умрешь, сынок… Не умрешь…
Кахарман поднял сына на руки. Он стоял с сыном на руках – мимо них ползли и ползли змеи. И показалось ему вдруг, что река в ту минуту вышла из берегов, вся превратилась в этих черных, гнусных тварей и пошла войной на род человеческий.
Но все было проще. О, все было совсем просто. Но Кахарман пока этого не знал. Он не знал, что накануне химкомбинат в верховьях Сырдарьи спустил в реку особо ядовитый японский дефолиант. Семнадцать детей и два учителя из Караоя, чабан и его семья стали первыми жертвами зарождающейся катастрофы Синеморья.
Кахарман стоял с мертвым сыном на руках и пока еще не знал ничего этого.
Как, впрочем, и то, что к обоим берегам уже стало прибивать мертвую рыбу, что она уже начала разлагаться, что первый смрад, первое зловоние уже поднималось от воды, повергая всякого стоящего на ее берегу в пучину отчаяния…
Часть первая
Уже много лет не так текут прошлогодние воды – море высохло, а берег стал пустыней.
Египетское поучение Анн к своему сыну Кхонсухотепу, XX в. до н. э.
Жди каждый день какой-нибудь беды от людей.
Трагическое послание: Сенека – Луцилию, около IV века до н. э.
Если всадник в беде – и в сапогах перейдет реку, если конь в беде – и в удилах будет пить воду.
Казахская народная пословица
I
Не спалось старому рыбаку Насыру, долго и беспокойно ворочался он в куцей, жесткой постели, все вздыхал и бормотал что-то неразборчивое. Плохо и мало спится человеку на старости лет; беспокоят воспоминания. Приходят из прожитой жизни и ворошат память тяжелые, трудные годы. А то вдруг лезут в голову всякие мелкие, забавные истории, вроде бы давно забытые. И кто разберет, почему так причудливо устроена человеческая память. Разве что сам Аллах…
Но ошибся бы тот, кто подумал, что Насыра мучают по ночам присущие его возрасту старческие хвори. Насыр был сильный, жилистый старик – в сущности, был он стариком без возраста. Только скуластое, смуглое лицо с печатью глубоких морщин говорило о том, что он уже долго живет на свете. Такие крепкие, будто бы полагающиеся только на свое натруженное тело и руки, старики узнаются сразу. Живые глаза Насыра смотрели на окружающий мир, на людей открыто и независимо. Насыр был скуп на слова, замкнут и сосредоточен, как, впрочем, многие в здешних местах. Но если кому удавалось разговорить Насыра, он вдруг оказывался чудесным рассказчиком. Особенно хорошо Насыр пересказывал легенды и предания. Неожиданно в голосе его, в интонациях появлялась мудрость, величавость. Старинные, давно вышедшие из употребления слова звучали загадочно, с тем оттенком превосходства над нынешними словами, который в точности определял меру неприязни старика к ним. Ибо «нынешние» казались ему и суетными, и легкомысленными, и слишком уж обиходными, что, пожалуй, тоже было причиной его неразговорчивости в обычной жизни. Никто его в такие минуты не перебивал, верно угадывая, что это было бы бестактно. Слушали молча, а внук Бериш глядел на деда открыв рот.
Сразу после войны в Коктенизе – Синеморье заново зажил рыбацкий колхоз. Председателем своим рыбаки выбрали Насыра. Война тоже оставила на нем свои рубцы, но смело выводил он рыбаков в море.
Эхе-хе, какие это были рыбаки… Калеки, потихоньку возвращающиеся с фронта, вдовые женщины да сироты – малолетки. Насыр вел горькую, шутливую арифметику. Вдова – полмужика, малолетки – четвертинки. Четвертинку к половинке, половинку к культяпке, культяпку к огрызку – вот и получался какой-никакой мужской отряд.
И добром отвечало море людям Насыра: хорошая шла рыба в старые, латаные сети колхозников. И хоть трудная была тогда жизнь, но не отчаивались люди; знали: от беды до радости – рукой подать, сегодня калечит, а завтра лечит…
А что же теперь? Словно бы разминулись счастье и несчастье. Словно бы решило теперь море помучать старика Насыра на закате его жизни, словно бы решило оно не дать спокойно умереть именно тому, кто всех больше, кто всю жизнь любил его верно и преданно: ему, именно ему в первую очередь отомстить за все людские прегрешения. Умирало море. Слишком много несчастья принес ему человек, – умирало и не сулило спокойной, честной смерти старику Насыру.
Не был силен старик в книжных премудростях, не больно-то умел выразить свои мысли, да и не было в нем каких-то особенных мыслей в те годы, когда все было хорошо. Несчастье заставляет человека рьяно думать. В последнее время мысли старого рыбака роились в замкнутом кругу. И сейчас – дремля, и просыпаясь, и вновь смежая веки, и снова просыпаясь, – думал он все о том же. Когда беда обрушивается на природу, она вступает в ответную борьбу. Сколько же гор исчезло с лица земли и народилось вновь со дня творения? Сколько морей? Что уж говорить про реки и речушки? А сколько людских жилищ было погребено под пеплом – и сколько возникло вновь? Все это было нужно самой природе – она сама и только сама знает, что творит.
Ну и глупый же человек произошел от Адама и Евы! Глупый и самоуверенный. С давних пор перестал почитать ее за мать: он стал ее покорять, множество раз непоправимо ошибаясь, со все большей и большей жестокостью. И как она ни была терпелива и доброжелательна, как всякая мать к своему неразумному дитяти, но теперь она начала противиться и все чаще мстить-его помыслам, его жестоким делам. Да и то ведь сказать: сам Бог благословил человека на мирную, разумную жизнь. Создав людей подобными себе, разве не сказал он им: живите, род ваш распространится по всей земле. Да будет все вашим – рыба в реке, птицы в небесах, обильные плоды, рожденные щедрой землей! Обладайте всеми богатствами земными! Однако… однако ж, странной оказалась эта щедрость. Бог, не поскупившись для человеческого чрева, мало дал ему разума. И если вчитаться в слова Корана, то не противоречит ли закону равновесия природы власть одного над другим? Не значит ли это, что со временем нарушится естественная последовательность природы? Не превратится ли это противоречие в непосильную ношу для нее? Не готовит ли она себе кончину, допустив такое: день за днем, год за годом?
Вот такой или примерно такой смутный, темный круг вопросов мешал старому рыбаку Насыру уснуть, хотя высокая яркая луна тем временем уже клонилась к горизонту. Да только ли сегодня, только ли этой ночью? Уже много лет не дают ему покоя эти невеселые думы. Догадки и новые сомнения держат его в неуверенности. Он молчит на людях, боясь высказать вслух свои мысли. Может, они неверны, непоследовательны, хотя, с другой стороны посмотреть, чего тут стесняться, – он же не мальчик, сорок лет его рыбацкой жизни отданы Синеморью все без остатка. А если он не обрел мудрости, не приблизился к истине – он ли виноват в этом? Кто ее вообще знает, эту самую истину? Не покидала, впрочем, надежда старого рыбака. Верил он, что человек не может оставить иссыхающее море в беде: не по-человечески это. Если человек принес морю беду, если он истощил его, то человек же должен и спасти его.
Ведь посмотреть, только посмотреть вокруг…
Песчаные склоны у берегов моря и желтая степь – ширь, которую не окинуть взглядом, – исхудали, иссохли; за последние несколько лет здесь не упало и капли дождя. Злой, что ли, чей-то умысел: едва повеет в воздухе весенним теплом, как налетает жгучий ветер, и зной без остатка сжирает только что появившуюся нынче пыльную голую пустыню. Само небо как будто бы отвернулось от человека за то, что он истязает землю: вгоняя в нее миллиарды тонн бетона, потроша леса, содрогая и поверхность, и глубины ее атомными взрывами. Знает ли человек, что, оскверняя землю, он растлевает и самого себя? Вряд ли! Правы были старики – уж они-то познали жизнь, – когда говорили, что, уничтожая природу, человек сам себя приговаривает к смерти. Знали они, знали… Сколько веков прожил казах, беспечно кочуя по степи, – и всегда был с матерью-природой одно целое, кровью и плотью был он един с нею. А сегодня он слишком далеко от нее оторвался. Эх ты, непутевый сын природы – человечишко! Не будет жалости тебе от матери, отомстит она тебе – так и знай! Хищник ты, предатель – вот ты кто! В зверя ты превратишься, в одинокого зверя. Да и то сказать – уже стали вы непримиримыми врагами. Уже давно в этих краях нет между вами мира, нет постоянства и прочности – жизнь в этих краях уже давно похожа на тот зыбкий, плавучий песок, что лежит на прибрежных просторах, песок, который оставляет после себя уходящее море.
«Да-да, и природа и человек лишились здравого рассудка, – подумал вконец утомленный Насыр; не найдя ответа ни на один из мучающих его вопросов, он вздохнул и заключил: – Все в воле Аллаха!»
Сон его был короток, словно сон птицы. Обычно он поднимался с постели, когда были еще видны последние звезды. Да и какой сон в низеньком глинобитном жилище. Духота невыносимая, хотя круглое лето окна были открыты настежь днем и ночью. Насыр, обычно спавший не укрываясь, скоро проснулся озябший, стал сонно шарить руками, чтобы накинуть на себя чего-нибудь. В этом, однако, не было необходимости. На него повеяло бодрящей свежестью; тогда он проснулся совсем. Великое чудо – в узкое оконце дул прохладный ветер! Мулла Насыр накинул на плечи легкий чапан, вышел за порог, и ветер, словно приветствуя его, словно играя с ним, сорвал с него чапан и бросил наземь. Старик нагнулся, чтобы поднять, но ветер понес чапан дальше. Тогда старик махнул рукой и повернулся к северному ветру всей грудью. Так стоял он некоторое время, вдыхая свежесть. Затем торопливо, по-стариковски пригибаясь, в одном исподнем, с непокрытой головой побежал в сторону моря! Он не слышал, как призывно ржала, била копытами об ограду сивая кобыла с жеребенком на привязи. Впервые за несколько лет он видел небо в этих краях в плену тяжелых туч. Вокруг все потемнело, и небо сурово, низко нависло над землей. Северный ветер крепчал, набирал силу. Пробежав сотню метров, старик понял, что пешком он не доберется до берега. Он повернул обратно: сутулясь, спотыкаясь, падая и поднимаясь, он побежал к деннику. Быстро взнуздал кобылу, но вскочить на нее, неоседланную, ему не удалось. Тогда он ступил неверной ногой на колесо арбы, взобрался на кобылу и поскакал к морю. В открытую калитку с жалобным ржанием выбежал жеребенок и побежал за маткой. Та приостановилась, резко повернула голову на зов, и мулла Насыр чуть было не свалился с лошади. Он сердито выругался, широкой мозолистой ладонью, привыкшей к веслу, шлепнул кобылу по крупу. Надо было запереть жеребенка, но он не стал возвращаться.
Ветер пригоршнями швырял в лицо солончаковую землю, мулла Насыр не мог открыть глаз. Прикрыв ладонью лицо, он скакал, не сомневаясь в том, что лошадь поймет хозяина, не сомневаясь, что она мчит его именно к морю. У него сейчас было одно желание – немедленно оказаться на берегу. И одному ему было известно, зачем он так спешит туда.
Вот и берег! Море, многие годы мелевшее от недостатка проточной воды, море, измученное соленой водой и высыхающее день за днем, сейчас тяжко вздыхало, ветер вздымал его воды и гулко разбивал волны о берег. На них высоко и беспорядочно плясали рыбацкие лодки; десятка два из них уже далеко отнесло от берега. Мулла Насыр попытался спешиться, но сильный рывок ветра сбил его, и он, скользнув по крупу, ничком упал на песок. Падая, почувствовал, как что-то хрустнуло в ноге у щиколотки, однако было ему не до этого. Торопливо шевеля губами и старательно выговаривая слова, начал он длинную молитву.
От грохота грома, небо как будто бы опрокинулось; в нависшей черноте полыхнула молния. Сильный ветер теперь превратился в страшную бурю. Старик стал жаться к земле, но дважды его перевернуло. Тяжело, сплошной завесой упал ему на плечи ливень. Ливень…
Неужто в эти края возвращается жизнь? Неужто природа, словно сердобольная мать, протянула руку человеку для мирной жизни?
Согнувшись, припав к земле – издали могло показаться, что это не человек, а черная перевернутая лодка, – старик молился. Пятки его были вывернуты, а сам он мгновенно промок до нитки. То выпрямляясь, то касаясь лбом земли, он молился и все глубже увязал коленями в быстро размякшей солончаковой почве. Глина прилипала к его лицу, но щедрый поток ливня тут же смывал ее напрочь. Когда он выпрямлялся, исподнее на его груди то вдруг ржавело ею, то снова становилось серым. Ничего этого не замечал старый Насыр. Сейчас он вел откровенный разговор с самим Богом.
О всемогущий Аллах! Щедрой и безграничной была твоя милость к нам! Но однажды ты отвернулся от нас. Сколько раз обращался я к тебе, какие горькие рассказы ты выслушивал от меня, про какие бедствия моего народа узнал ты! Ты почему-то медлил: что ж, воля твоя. Но вот наконец сжалился ты над нами, послал нам этот благодатный дождь! Аминь! Скажи мне, Аллах: неужто вспомнил ты, что эта местность когда-то была богата, была кормилицей народа? Вспомнил?..
Тут Насыр замешкался, рассудив, что, каким бы обильным ни был этот дождь, ему все равно не насытить Синеморье. Сам Насыр сейчас согласился бы даже на наводнение: пусть затопит все, все, лишь бы наполнить море. Но и за эту малую милость надо быть благодарным Богу. Он прервал молитву и только тут почувствовал, что ему щиплет глаза. Поморгал, провел ладонями по лицу. Облизал губы, они были соленые. Старик рассудил: этот соленый привкус – от солончаковой земли. Он не подозревал одного, он не подозревал самого скверного: это был соляной дождь. Скоро и ему, и людям этого края, хлопкоробам и рисоводам Казахстана, Узбекистана, и Каракалпакии и даже далеким отсюда жителям Алтайских и Тарбагатайских гор предстояло познать новую беду и ужаснуться.
Но Насыр не ведал этого, он продолжал молиться.
О Аллах! Многое помнят люди нашего края: помнят голод и разруху, помнят лихие тридцатые годы, горе военных и послевоенных лет, но не припомнит никто, чтобы люди так бедствовали, как бедствуют они сейчас. Благополучие и счастье покинули Синеморье и его людей. А ведь было море для них отрадой. Украшением этих краев было наше море, расписной чашей посреди степи. Не постесняюсь сказать тебе и такое, Аллах: душой и телом оно было, честью и совестью народа нашего. Кто же знал, что иссохнет, истощится море, глядя на чистые, прохладные воды его? Не было такого, чтобы сети рыбацкие оказались пустыми; весело лодки скользили по его глади. Теперь в тех местах, где были островки, – соляные колдобины. Мерзко бродить по ним: летит из-под ног белая едкая пыль. Не несут теперь морю свои воды две сестры, две Дарьи – Аму и Сыр: сохнет оно, сжимается, уходит от старых берегов все дальше и дальше, оставляя за собой мертвый солончак. Что и говорить, не так-то просто расставаться древнему Синеморью с жизнью, да только в одиночестве борется оно со смертью. Благодарение тебе, Аллах, что увидел ты его муки: знать, вспомнил, что если есть сокровище в этих краях, достойное жизни, даже когда придет конец всему, – это Синеморье. Вложивший в уста святого Мухаммеда слова Корана, великий Аллах, не раз обращался я к тебе с мольбой – наконец-то ты услышал меня. Прими благодарение мое! Если бы не этот спасительный дождь! Я-то ведь думал, что до конца света осталось совсем немного дней! Прости мне это святотатство, великий аллах: видишь сам, не всуе употребил я эти страшные слова, не всуе. Преклоняюсь перед могуществом твоим!
Насыр еще раз припал лицом к мокрой земле.
Ливню, казалось, не будет конца. Напротив, он усиливался. Не оставлял своих молитв и Насыр. Увязая коленями в мокром песке, теперь молился он о том, чтобы дождь не прекращался. «А вдруг Аллах уже не слышит меня, вдруг небо уже проясняется?» – с испугом подумал мулла Насыр. Он задрал голову, потом стал оглядываться вокруг: яростно хлеставший дождь мешал видеть ему и небо, и море. Да нет же! Это был настоящий ливень, прояснения не ожидалось.
В конце тридцатых годов было что-то похожее. Дождь лил не переставая неделю. Вода в море сильно поднялась. Покрывая своей гладью островки и мелкие бухты, она вышла из привычных берегов и затопила рыбацкие домики. Пришлось строить камышовые шалаши – в них рыбаки жили все лето. А на зиму перебрались в землянки. Две Дарьи – разбухшие, полноводные – много тогда принесли воды из высокогорных ущелий Памира и Тянь-Шаня. Люди, оставшиеся без крова, не особенно сердились на стихию, не бедствовали: рыбы в море в те годы было много.
Если этот ливень продержится хотя бы три дня, две взбешенные Дарьи снесут барьеры, построенные человеческими руками, вольются в море, и измученная соленой водой рыба ринется к пресным потокам. И останутся тогда рыбаки без улова.
Страх старого рыбака Насыра не был пустым. В самом деле, рыба в море сбивалась в плотные косяки и жадно поднималась на поверхность. Ее ходу не могли помешать сети: бушующая вода давно их скрутила в плотные жгуты. Ну да ладно. Море зато как преобразилось, как ожило! Какая полноводная волна со стоном бьется о берег! А небо, скованное черными тучами, льет и льет свои дожди на снежные вершины Памира и Тянь-Шаня! И уже тают многолетние снега, и бежит их пресная вода в две Дарьи: тем древним путем, который был предначертан Богом! И вот уже рушатся каменные преграды, возведенные людьми для удобного отвода воды на рисовые и хлопковые поля, и час за часом полнится море свежей водой.
Первая волна коснулась согнутых колен Насыра. Он оторопел; он замер: и страх, и надежда мешались в его душе. А когда набежала вторая волна, зачерпнул мозолистыми ладонями и стал жадно, большими глотками пить воду. Солью обожгло язык и гортань, но он, не обращая внимания, зачерпнул еще и снова стал пить.
Случалось, что на возвращающихся с моря лодках уже не было пресной воды. Стоило в те годы копнуть влажный песок на берегу – и можно было пить прямо из лунки. Прошло то время. С южной стороны моря теперь расстояние между берегом и водой – сорок, а то и все пятьдесят километров. Эх, вода… Помнишь ты, конечно, свои старые берега, помнишь: рвешься сейчас к ним. Да только силы у тебя совсем мало. Вот Аллах прибавит тебе сильным ливнем: потерпи немного, день, два, три… Придут к тебе на помощь две Дарьи, обязательно придут. Да и он, Насыр, усердно молится за тебя. Уже много лет молится, Правда, не было толку от его заклинаний; за последние несколько лет твои травянистые, цветущие берега превратились в солончак… Видя такое, сильно тогда отчаялся Насыр. Как-то в разговоре сказал он, что сможет молитвами спасти море. Открыто и зло посмеялись над ним в ауле, а молодежь посчитала его просто сумасшедшим. И шутки у молодежи соответствующие: чем, мол, не пара безумной старухе Кызбале, что живет на окраине аула. Мулла Насыр терпеливо сносил насмешки все эти годы. Зато сейчас, сегодня, ранним утром, один на пустом берегу, он был самым счастливым человеком. Он обещал вызвать ливень над морем, обещал спасти Синеморье, пусть теперь всё смотрят и видят. Аллах не оставил Насыра, Аллах услышал его слова, благословил его. Жаль, что ничего не знают про этот ливень многие из тех, кто смеялся и злословил насчет его рассудка: они постепенно покидали Синеморье, переселялись в другие места.
Но ошибся бы тот, кто подумал, что Насыра мучают по ночам присущие его возрасту старческие хвори. Насыр был сильный, жилистый старик – в сущности, был он стариком без возраста. Только скуластое, смуглое лицо с печатью глубоких морщин говорило о том, что он уже долго живет на свете. Такие крепкие, будто бы полагающиеся только на свое натруженное тело и руки, старики узнаются сразу. Живые глаза Насыра смотрели на окружающий мир, на людей открыто и независимо. Насыр был скуп на слова, замкнут и сосредоточен, как, впрочем, многие в здешних местах. Но если кому удавалось разговорить Насыра, он вдруг оказывался чудесным рассказчиком. Особенно хорошо Насыр пересказывал легенды и предания. Неожиданно в голосе его, в интонациях появлялась мудрость, величавость. Старинные, давно вышедшие из употребления слова звучали загадочно, с тем оттенком превосходства над нынешними словами, который в точности определял меру неприязни старика к ним. Ибо «нынешние» казались ему и суетными, и легкомысленными, и слишком уж обиходными, что, пожалуй, тоже было причиной его неразговорчивости в обычной жизни. Никто его в такие минуты не перебивал, верно угадывая, что это было бы бестактно. Слушали молча, а внук Бериш глядел на деда открыв рот.
Сразу после войны в Коктенизе – Синеморье заново зажил рыбацкий колхоз. Председателем своим рыбаки выбрали Насыра. Война тоже оставила на нем свои рубцы, но смело выводил он рыбаков в море.
Эхе-хе, какие это были рыбаки… Калеки, потихоньку возвращающиеся с фронта, вдовые женщины да сироты – малолетки. Насыр вел горькую, шутливую арифметику. Вдова – полмужика, малолетки – четвертинки. Четвертинку к половинке, половинку к культяпке, культяпку к огрызку – вот и получался какой-никакой мужской отряд.
И добром отвечало море людям Насыра: хорошая шла рыба в старые, латаные сети колхозников. И хоть трудная была тогда жизнь, но не отчаивались люди; знали: от беды до радости – рукой подать, сегодня калечит, а завтра лечит…
А что же теперь? Словно бы разминулись счастье и несчастье. Словно бы решило теперь море помучать старика Насыра на закате его жизни, словно бы решило оно не дать спокойно умереть именно тому, кто всех больше, кто всю жизнь любил его верно и преданно: ему, именно ему в первую очередь отомстить за все людские прегрешения. Умирало море. Слишком много несчастья принес ему человек, – умирало и не сулило спокойной, честной смерти старику Насыру.
Не был силен старик в книжных премудростях, не больно-то умел выразить свои мысли, да и не было в нем каких-то особенных мыслей в те годы, когда все было хорошо. Несчастье заставляет человека рьяно думать. В последнее время мысли старого рыбака роились в замкнутом кругу. И сейчас – дремля, и просыпаясь, и вновь смежая веки, и снова просыпаясь, – думал он все о том же. Когда беда обрушивается на природу, она вступает в ответную борьбу. Сколько же гор исчезло с лица земли и народилось вновь со дня творения? Сколько морей? Что уж говорить про реки и речушки? А сколько людских жилищ было погребено под пеплом – и сколько возникло вновь? Все это было нужно самой природе – она сама и только сама знает, что творит.
Ну и глупый же человек произошел от Адама и Евы! Глупый и самоуверенный. С давних пор перестал почитать ее за мать: он стал ее покорять, множество раз непоправимо ошибаясь, со все большей и большей жестокостью. И как она ни была терпелива и доброжелательна, как всякая мать к своему неразумному дитяти, но теперь она начала противиться и все чаще мстить-его помыслам, его жестоким делам. Да и то ведь сказать: сам Бог благословил человека на мирную, разумную жизнь. Создав людей подобными себе, разве не сказал он им: живите, род ваш распространится по всей земле. Да будет все вашим – рыба в реке, птицы в небесах, обильные плоды, рожденные щедрой землей! Обладайте всеми богатствами земными! Однако… однако ж, странной оказалась эта щедрость. Бог, не поскупившись для человеческого чрева, мало дал ему разума. И если вчитаться в слова Корана, то не противоречит ли закону равновесия природы власть одного над другим? Не значит ли это, что со временем нарушится естественная последовательность природы? Не превратится ли это противоречие в непосильную ношу для нее? Не готовит ли она себе кончину, допустив такое: день за днем, год за годом?
Вот такой или примерно такой смутный, темный круг вопросов мешал старому рыбаку Насыру уснуть, хотя высокая яркая луна тем временем уже клонилась к горизонту. Да только ли сегодня, только ли этой ночью? Уже много лет не дают ему покоя эти невеселые думы. Догадки и новые сомнения держат его в неуверенности. Он молчит на людях, боясь высказать вслух свои мысли. Может, они неверны, непоследовательны, хотя, с другой стороны посмотреть, чего тут стесняться, – он же не мальчик, сорок лет его рыбацкой жизни отданы Синеморью все без остатка. А если он не обрел мудрости, не приблизился к истине – он ли виноват в этом? Кто ее вообще знает, эту самую истину? Не покидала, впрочем, надежда старого рыбака. Верил он, что человек не может оставить иссыхающее море в беде: не по-человечески это. Если человек принес морю беду, если он истощил его, то человек же должен и спасти его.
Ведь посмотреть, только посмотреть вокруг…
Песчаные склоны у берегов моря и желтая степь – ширь, которую не окинуть взглядом, – исхудали, иссохли; за последние несколько лет здесь не упало и капли дождя. Злой, что ли, чей-то умысел: едва повеет в воздухе весенним теплом, как налетает жгучий ветер, и зной без остатка сжирает только что появившуюся нынче пыльную голую пустыню. Само небо как будто бы отвернулось от человека за то, что он истязает землю: вгоняя в нее миллиарды тонн бетона, потроша леса, содрогая и поверхность, и глубины ее атомными взрывами. Знает ли человек, что, оскверняя землю, он растлевает и самого себя? Вряд ли! Правы были старики – уж они-то познали жизнь, – когда говорили, что, уничтожая природу, человек сам себя приговаривает к смерти. Знали они, знали… Сколько веков прожил казах, беспечно кочуя по степи, – и всегда был с матерью-природой одно целое, кровью и плотью был он един с нею. А сегодня он слишком далеко от нее оторвался. Эх ты, непутевый сын природы – человечишко! Не будет жалости тебе от матери, отомстит она тебе – так и знай! Хищник ты, предатель – вот ты кто! В зверя ты превратишься, в одинокого зверя. Да и то сказать – уже стали вы непримиримыми врагами. Уже давно в этих краях нет между вами мира, нет постоянства и прочности – жизнь в этих краях уже давно похожа на тот зыбкий, плавучий песок, что лежит на прибрежных просторах, песок, который оставляет после себя уходящее море.
«Да-да, и природа и человек лишились здравого рассудка, – подумал вконец утомленный Насыр; не найдя ответа ни на один из мучающих его вопросов, он вздохнул и заключил: – Все в воле Аллаха!»
Сон его был короток, словно сон птицы. Обычно он поднимался с постели, когда были еще видны последние звезды. Да и какой сон в низеньком глинобитном жилище. Духота невыносимая, хотя круглое лето окна были открыты настежь днем и ночью. Насыр, обычно спавший не укрываясь, скоро проснулся озябший, стал сонно шарить руками, чтобы накинуть на себя чего-нибудь. В этом, однако, не было необходимости. На него повеяло бодрящей свежестью; тогда он проснулся совсем. Великое чудо – в узкое оконце дул прохладный ветер! Мулла Насыр накинул на плечи легкий чапан, вышел за порог, и ветер, словно приветствуя его, словно играя с ним, сорвал с него чапан и бросил наземь. Старик нагнулся, чтобы поднять, но ветер понес чапан дальше. Тогда старик махнул рукой и повернулся к северному ветру всей грудью. Так стоял он некоторое время, вдыхая свежесть. Затем торопливо, по-стариковски пригибаясь, в одном исподнем, с непокрытой головой побежал в сторону моря! Он не слышал, как призывно ржала, била копытами об ограду сивая кобыла с жеребенком на привязи. Впервые за несколько лет он видел небо в этих краях в плену тяжелых туч. Вокруг все потемнело, и небо сурово, низко нависло над землей. Северный ветер крепчал, набирал силу. Пробежав сотню метров, старик понял, что пешком он не доберется до берега. Он повернул обратно: сутулясь, спотыкаясь, падая и поднимаясь, он побежал к деннику. Быстро взнуздал кобылу, но вскочить на нее, неоседланную, ему не удалось. Тогда он ступил неверной ногой на колесо арбы, взобрался на кобылу и поскакал к морю. В открытую калитку с жалобным ржанием выбежал жеребенок и побежал за маткой. Та приостановилась, резко повернула голову на зов, и мулла Насыр чуть было не свалился с лошади. Он сердито выругался, широкой мозолистой ладонью, привыкшей к веслу, шлепнул кобылу по крупу. Надо было запереть жеребенка, но он не стал возвращаться.
Ветер пригоршнями швырял в лицо солончаковую землю, мулла Насыр не мог открыть глаз. Прикрыв ладонью лицо, он скакал, не сомневаясь в том, что лошадь поймет хозяина, не сомневаясь, что она мчит его именно к морю. У него сейчас было одно желание – немедленно оказаться на берегу. И одному ему было известно, зачем он так спешит туда.
Вот и берег! Море, многие годы мелевшее от недостатка проточной воды, море, измученное соленой водой и высыхающее день за днем, сейчас тяжко вздыхало, ветер вздымал его воды и гулко разбивал волны о берег. На них высоко и беспорядочно плясали рыбацкие лодки; десятка два из них уже далеко отнесло от берега. Мулла Насыр попытался спешиться, но сильный рывок ветра сбил его, и он, скользнув по крупу, ничком упал на песок. Падая, почувствовал, как что-то хрустнуло в ноге у щиколотки, однако было ему не до этого. Торопливо шевеля губами и старательно выговаривая слова, начал он длинную молитву.
От грохота грома, небо как будто бы опрокинулось; в нависшей черноте полыхнула молния. Сильный ветер теперь превратился в страшную бурю. Старик стал жаться к земле, но дважды его перевернуло. Тяжело, сплошной завесой упал ему на плечи ливень. Ливень…
Неужто в эти края возвращается жизнь? Неужто природа, словно сердобольная мать, протянула руку человеку для мирной жизни?
Согнувшись, припав к земле – издали могло показаться, что это не человек, а черная перевернутая лодка, – старик молился. Пятки его были вывернуты, а сам он мгновенно промок до нитки. То выпрямляясь, то касаясь лбом земли, он молился и все глубже увязал коленями в быстро размякшей солончаковой почве. Глина прилипала к его лицу, но щедрый поток ливня тут же смывал ее напрочь. Когда он выпрямлялся, исподнее на его груди то вдруг ржавело ею, то снова становилось серым. Ничего этого не замечал старый Насыр. Сейчас он вел откровенный разговор с самим Богом.
О всемогущий Аллах! Щедрой и безграничной была твоя милость к нам! Но однажды ты отвернулся от нас. Сколько раз обращался я к тебе, какие горькие рассказы ты выслушивал от меня, про какие бедствия моего народа узнал ты! Ты почему-то медлил: что ж, воля твоя. Но вот наконец сжалился ты над нами, послал нам этот благодатный дождь! Аминь! Скажи мне, Аллах: неужто вспомнил ты, что эта местность когда-то была богата, была кормилицей народа? Вспомнил?..
Тут Насыр замешкался, рассудив, что, каким бы обильным ни был этот дождь, ему все равно не насытить Синеморье. Сам Насыр сейчас согласился бы даже на наводнение: пусть затопит все, все, лишь бы наполнить море. Но и за эту малую милость надо быть благодарным Богу. Он прервал молитву и только тут почувствовал, что ему щиплет глаза. Поморгал, провел ладонями по лицу. Облизал губы, они были соленые. Старик рассудил: этот соленый привкус – от солончаковой земли. Он не подозревал одного, он не подозревал самого скверного: это был соляной дождь. Скоро и ему, и людям этого края, хлопкоробам и рисоводам Казахстана, Узбекистана, и Каракалпакии и даже далеким отсюда жителям Алтайских и Тарбагатайских гор предстояло познать новую беду и ужаснуться.
Но Насыр не ведал этого, он продолжал молиться.
О Аллах! Многое помнят люди нашего края: помнят голод и разруху, помнят лихие тридцатые годы, горе военных и послевоенных лет, но не припомнит никто, чтобы люди так бедствовали, как бедствуют они сейчас. Благополучие и счастье покинули Синеморье и его людей. А ведь было море для них отрадой. Украшением этих краев было наше море, расписной чашей посреди степи. Не постесняюсь сказать тебе и такое, Аллах: душой и телом оно было, честью и совестью народа нашего. Кто же знал, что иссохнет, истощится море, глядя на чистые, прохладные воды его? Не было такого, чтобы сети рыбацкие оказались пустыми; весело лодки скользили по его глади. Теперь в тех местах, где были островки, – соляные колдобины. Мерзко бродить по ним: летит из-под ног белая едкая пыль. Не несут теперь морю свои воды две сестры, две Дарьи – Аму и Сыр: сохнет оно, сжимается, уходит от старых берегов все дальше и дальше, оставляя за собой мертвый солончак. Что и говорить, не так-то просто расставаться древнему Синеморью с жизнью, да только в одиночестве борется оно со смертью. Благодарение тебе, Аллах, что увидел ты его муки: знать, вспомнил, что если есть сокровище в этих краях, достойное жизни, даже когда придет конец всему, – это Синеморье. Вложивший в уста святого Мухаммеда слова Корана, великий Аллах, не раз обращался я к тебе с мольбой – наконец-то ты услышал меня. Прими благодарение мое! Если бы не этот спасительный дождь! Я-то ведь думал, что до конца света осталось совсем немного дней! Прости мне это святотатство, великий аллах: видишь сам, не всуе употребил я эти страшные слова, не всуе. Преклоняюсь перед могуществом твоим!
Насыр еще раз припал лицом к мокрой земле.
Ливню, казалось, не будет конца. Напротив, он усиливался. Не оставлял своих молитв и Насыр. Увязая коленями в мокром песке, теперь молился он о том, чтобы дождь не прекращался. «А вдруг Аллах уже не слышит меня, вдруг небо уже проясняется?» – с испугом подумал мулла Насыр. Он задрал голову, потом стал оглядываться вокруг: яростно хлеставший дождь мешал видеть ему и небо, и море. Да нет же! Это был настоящий ливень, прояснения не ожидалось.
В конце тридцатых годов было что-то похожее. Дождь лил не переставая неделю. Вода в море сильно поднялась. Покрывая своей гладью островки и мелкие бухты, она вышла из привычных берегов и затопила рыбацкие домики. Пришлось строить камышовые шалаши – в них рыбаки жили все лето. А на зиму перебрались в землянки. Две Дарьи – разбухшие, полноводные – много тогда принесли воды из высокогорных ущелий Памира и Тянь-Шаня. Люди, оставшиеся без крова, не особенно сердились на стихию, не бедствовали: рыбы в море в те годы было много.
Если этот ливень продержится хотя бы три дня, две взбешенные Дарьи снесут барьеры, построенные человеческими руками, вольются в море, и измученная соленой водой рыба ринется к пресным потокам. И останутся тогда рыбаки без улова.
Страх старого рыбака Насыра не был пустым. В самом деле, рыба в море сбивалась в плотные косяки и жадно поднималась на поверхность. Ее ходу не могли помешать сети: бушующая вода давно их скрутила в плотные жгуты. Ну да ладно. Море зато как преобразилось, как ожило! Какая полноводная волна со стоном бьется о берег! А небо, скованное черными тучами, льет и льет свои дожди на снежные вершины Памира и Тянь-Шаня! И уже тают многолетние снега, и бежит их пресная вода в две Дарьи: тем древним путем, который был предначертан Богом! И вот уже рушатся каменные преграды, возведенные людьми для удобного отвода воды на рисовые и хлопковые поля, и час за часом полнится море свежей водой.
Первая волна коснулась согнутых колен Насыра. Он оторопел; он замер: и страх, и надежда мешались в его душе. А когда набежала вторая волна, зачерпнул мозолистыми ладонями и стал жадно, большими глотками пить воду. Солью обожгло язык и гортань, но он, не обращая внимания, зачерпнул еще и снова стал пить.
Случалось, что на возвращающихся с моря лодках уже не было пресной воды. Стоило в те годы копнуть влажный песок на берегу – и можно было пить прямо из лунки. Прошло то время. С южной стороны моря теперь расстояние между берегом и водой – сорок, а то и все пятьдесят километров. Эх, вода… Помнишь ты, конечно, свои старые берега, помнишь: рвешься сейчас к ним. Да только силы у тебя совсем мало. Вот Аллах прибавит тебе сильным ливнем: потерпи немного, день, два, три… Придут к тебе на помощь две Дарьи, обязательно придут. Да и он, Насыр, усердно молится за тебя. Уже много лет молится, Правда, не было толку от его заклинаний; за последние несколько лет твои травянистые, цветущие берега превратились в солончак… Видя такое, сильно тогда отчаялся Насыр. Как-то в разговоре сказал он, что сможет молитвами спасти море. Открыто и зло посмеялись над ним в ауле, а молодежь посчитала его просто сумасшедшим. И шутки у молодежи соответствующие: чем, мол, не пара безумной старухе Кызбале, что живет на окраине аула. Мулла Насыр терпеливо сносил насмешки все эти годы. Зато сейчас, сегодня, ранним утром, один на пустом берегу, он был самым счастливым человеком. Он обещал вызвать ливень над морем, обещал спасти Синеморье, пусть теперь всё смотрят и видят. Аллах не оставил Насыра, Аллах услышал его слова, благословил его. Жаль, что ничего не знают про этот ливень многие из тех, кто смеялся и злословил насчет его рассудка: они постепенно покидали Синеморье, переселялись в другие места.