Страница:
Дед вертелся, крутясь между двумя огнями, желая больше угодить Ивану, но, понимая, что должен соглашаться с управляющим.
– Не хочешь по хорошему?! – грубо произнес управляющий, доставая из нагрудного кармана рацию.
Он нажал на кнопку устройства, и произнес «Охрана!», но рация хоть и шипела, но не желала работать.
– Чертовщина какая! – вспылил он, не зная, кого обвинить в этой оказии, плюнул в сторону, попав себе на штанину. – Чертовщина едет и чертовщиной погоняет.
И Иван закричал, прерывая этот монотонный бред:
– Прощайте, звери. Я ухожу от вас в в другой мир, искусственный.
– Все убирайся! – толкнул его толстяк и, не дожидаясь, пока старик отправит его за ворота, сам взял его за шкирку и поспешил к выходу.
Иванударил его по той руке, что сжимала блузку, и крикнул с не менее широким диапазоном, как при прощании с животными:
– Да шел бы ты!
– Что? – в очередной раз опешил мужчина, у него заработал произвольно глаз, и вся фактура, сперва отступила, а потом поперла на молодого человека, желая подмять его весом.
– Иди ты! – повторил он. – Пошел ты! Прямо направо, вниз, вниз и еще вниз, пока не упрешься в стенку, а там спросишь!
Он пытался схватить парня, но с годами утраченная резвость подвела и он молотил руками воздух, словно ловил насекомых.
Понимая, что молодой человек слишком прыток и чтобы прогнать его, нужно обладать вертлявостью как у макаки, а раз этого нет, то нужно действовать как-то иначе – например, вербально.
– Да что ты понимаешь? – произнес он. – Животные – не игрушки. С ними надо по-особенному.
– По-особенному? – загоготал Иван. – Я тоже так думаю. А вам бы все мясо разнообразить. Разве мясо им нужно. Им нужна ласка. А вы клетку на клетку поставили. Тигра поставили над обезьянами. Каково? Вы что думаете, обезьяны будут довольны?
Не желая вести с ним диспут, да и кто он такой, думалось ему, управляющий заорал, срывая связки:
– Вон, чтобы я больше тебя не видел!
Иван улыбнулся, сделал шаг к выходу.
– Я бы с удовольствием забрал с собой всех млекопитающих, – сказал он. – Но благо есть люди, которые могут о них позаботится.
– Вон! – зазвучало в гулком московском воздухе, и голуби, изредка показывающиеся над зоопарком, в этот момент оказались под куполом, обозревая не такую идеальную, как говорили, жизнь.
– Да пошел ты! – повторил лысый парень и еще более громче. – Прощайте, мои дорогие! Пока, царь. Спасибо, что выслушал.
– Не за что, – откликнулось в ленивом взгляде льва, и где-то далеко в самой глубине кристаллической структуры глаза мелькнуло то живое, что есть у льва во время охоты, спящего под деревом в саванне, и разминающего ноги тогда, когда ему вздумается.
В ответ доносились отголоски эха «те-те» и белохвостые, псовые, непарнокопытные, ластоногие отреагировали, срываясь в общую панораму звуков в виде хлопаний, визжаний, верещаний, воя, карканья, кваканья, клекотания, кудахтанья, лая, мяуканья, пищания, пения, ревения, ржания, рыкания.
Иван направился к выходу, остановился и, неожиданно повернувшись, бросился бежать по траектории зоопарка.
– Куда? – крикнул управляющий и ринулся за ним, толкая старика, который уж снял шляпу, показывая свой платок, который очень гармонировал с блузкой Ивана. – Черт бы вас побрал всех!
Иван бежал по территории, минуя дом птиц, слоновник и круг катания на пони, около которого он любил стоять и представлять, как одна маленькая пони катает неугомонные полчища детей, худеньких и полненьких, затем свернул в какую-то аллею, не существующей для него ночью вовсе, прошел узкую лесенку, по которой мог спуститься только один человек, и бочком вышел на еще одну дорогу, ведущей к клетке, где никого не было. Он услышал за спиной крик и понял, что за ним гонятся, и он представил, как управляющий верхом на бегемоте таранит все стены, деревья, отшвыривает стоявшие клетки, чтобы добраться до него и эта клетка, которая своей полосатой полой и убогой структурой пугала, была предназначена для него. Для кого же еще?
Он пустился бежать по объемной дорожке с неровными камнями и увидел еще один зеленый вход, не останавливаясь, нырнул в него, в надежде, что тот приведет к выходу, как это часто бывает в городе, как один подземный переход служит артерией к торговому центру, между дорогами и метро.
Он понял, что впервые заблудился. Ночью он знал здесь все, проходя самые темные места, зная на ощупь все скульптуры, находя по звукам в клетке его обладателя.
Он шел по лабиринту, вдоль какой-то стенки, за которой были мириады звуков – тревожные и не очень, с угрозами и просто визгом, животные, птичьи, человечьи. Порой человек, казалось, издавал птичьи крики, а птицы говорили не хуже обладателя голосовыми возможностями. И выбравшись из него, выйдя на поляну, вокруг которой не было ничего, кроме странного частокола, он почувствовал себя гладиатором, на которого сейчас спустят всех собак этого мира – больших и не очень, маленьких, но знающих себе цену.
Над ним смеялись. Птицы кричали с особым вопиющим задором, как во время массовых сборищ и животной добычи. Они смеялись, провожая своим уродливым взглядом, с пустотой в глазницах. И тех, которые смотрели на него в первый раз ленивыми глазами, не понимая, почему он не может дольше постоять около клетки и бросать в нее хлеб, который так любят подбирать городские птицы.
– Смейтесь, смейтесь, – бурлило в нем. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Не правда ли серьезная фраза? Пусть они все первые, а мы будем последние!
Первые не могли угомониться. Фламинго были красноречивы, утки неучтивы, гуси вздымали крылья, пантеры ускоряли шаг, как в работающей турбине.
Наконец он пробрался к выходу, незаметно для сборища персонала, которое на четвереньках лазая в кустах, искало первопричину смуты. Старик был на своем посту.
– Ваня! – воскликнул старик. – Вот ты заставил их провернуться вокруг собственной оси.
– Ладно, дед, – сказал торопливо Иван. – Свидимся, быть может. А если нет, то нет. Силуэт моргнул на повороте и обернулся пролетевшей «копейкой», шарахнувшей по тормозам, пропустивший карету «скорой» и одного мотоциклиста. На его место встал дворник, который вышел в первый день на эту работу, он оглядывался по сторонам, словно боялся встретить кого-то из знакомых, которые не поймут этой подработки.
Иван шел, шел и незаметно пришел к тому месту, где обрывалась земля, и волны загибали свой край, волнуя мокрое полотно под проплывающими судами.
Сцена 3
– Не хочешь по хорошему?! – грубо произнес управляющий, доставая из нагрудного кармана рацию.
Он нажал на кнопку устройства, и произнес «Охрана!», но рация хоть и шипела, но не желала работать.
– Чертовщина какая! – вспылил он, не зная, кого обвинить в этой оказии, плюнул в сторону, попав себе на штанину. – Чертовщина едет и чертовщиной погоняет.
И Иван закричал, прерывая этот монотонный бред:
– Прощайте, звери. Я ухожу от вас в в другой мир, искусственный.
– Все убирайся! – толкнул его толстяк и, не дожидаясь, пока старик отправит его за ворота, сам взял его за шкирку и поспешил к выходу.
Иванударил его по той руке, что сжимала блузку, и крикнул с не менее широким диапазоном, как при прощании с животными:
– Да шел бы ты!
– Что? – в очередной раз опешил мужчина, у него заработал произвольно глаз, и вся фактура, сперва отступила, а потом поперла на молодого человека, желая подмять его весом.
– Иди ты! – повторил он. – Пошел ты! Прямо направо, вниз, вниз и еще вниз, пока не упрешься в стенку, а там спросишь!
Он пытался схватить парня, но с годами утраченная резвость подвела и он молотил руками воздух, словно ловил насекомых.
Понимая, что молодой человек слишком прыток и чтобы прогнать его, нужно обладать вертлявостью как у макаки, а раз этого нет, то нужно действовать как-то иначе – например, вербально.
– Да что ты понимаешь? – произнес он. – Животные – не игрушки. С ними надо по-особенному.
– По-особенному? – загоготал Иван. – Я тоже так думаю. А вам бы все мясо разнообразить. Разве мясо им нужно. Им нужна ласка. А вы клетку на клетку поставили. Тигра поставили над обезьянами. Каково? Вы что думаете, обезьяны будут довольны?
Не желая вести с ним диспут, да и кто он такой, думалось ему, управляющий заорал, срывая связки:
– Вон, чтобы я больше тебя не видел!
Иван улыбнулся, сделал шаг к выходу.
– Я бы с удовольствием забрал с собой всех млекопитающих, – сказал он. – Но благо есть люди, которые могут о них позаботится.
– Вон! – зазвучало в гулком московском воздухе, и голуби, изредка показывающиеся над зоопарком, в этот момент оказались под куполом, обозревая не такую идеальную, как говорили, жизнь.
– Да пошел ты! – повторил лысый парень и еще более громче. – Прощайте, мои дорогие! Пока, царь. Спасибо, что выслушал.
– Не за что, – откликнулось в ленивом взгляде льва, и где-то далеко в самой глубине кристаллической структуры глаза мелькнуло то живое, что есть у льва во время охоты, спящего под деревом в саванне, и разминающего ноги тогда, когда ему вздумается.
В ответ доносились отголоски эха «те-те» и белохвостые, псовые, непарнокопытные, ластоногие отреагировали, срываясь в общую панораму звуков в виде хлопаний, визжаний, верещаний, воя, карканья, кваканья, клекотания, кудахтанья, лая, мяуканья, пищания, пения, ревения, ржания, рыкания.
Иван направился к выходу, остановился и, неожиданно повернувшись, бросился бежать по траектории зоопарка.
– Куда? – крикнул управляющий и ринулся за ним, толкая старика, который уж снял шляпу, показывая свой платок, который очень гармонировал с блузкой Ивана. – Черт бы вас побрал всех!
Иван бежал по территории, минуя дом птиц, слоновник и круг катания на пони, около которого он любил стоять и представлять, как одна маленькая пони катает неугомонные полчища детей, худеньких и полненьких, затем свернул в какую-то аллею, не существующей для него ночью вовсе, прошел узкую лесенку, по которой мог спуститься только один человек, и бочком вышел на еще одну дорогу, ведущей к клетке, где никого не было. Он услышал за спиной крик и понял, что за ним гонятся, и он представил, как управляющий верхом на бегемоте таранит все стены, деревья, отшвыривает стоявшие клетки, чтобы добраться до него и эта клетка, которая своей полосатой полой и убогой структурой пугала, была предназначена для него. Для кого же еще?
Он пустился бежать по объемной дорожке с неровными камнями и увидел еще один зеленый вход, не останавливаясь, нырнул в него, в надежде, что тот приведет к выходу, как это часто бывает в городе, как один подземный переход служит артерией к торговому центру, между дорогами и метро.
Он понял, что впервые заблудился. Ночью он знал здесь все, проходя самые темные места, зная на ощупь все скульптуры, находя по звукам в клетке его обладателя.
Он шел по лабиринту, вдоль какой-то стенки, за которой были мириады звуков – тревожные и не очень, с угрозами и просто визгом, животные, птичьи, человечьи. Порой человек, казалось, издавал птичьи крики, а птицы говорили не хуже обладателя голосовыми возможностями. И выбравшись из него, выйдя на поляну, вокруг которой не было ничего, кроме странного частокола, он почувствовал себя гладиатором, на которого сейчас спустят всех собак этого мира – больших и не очень, маленьких, но знающих себе цену.
Над ним смеялись. Птицы кричали с особым вопиющим задором, как во время массовых сборищ и животной добычи. Они смеялись, провожая своим уродливым взглядом, с пустотой в глазницах. И тех, которые смотрели на него в первый раз ленивыми глазами, не понимая, почему он не может дольше постоять около клетки и бросать в нее хлеб, который так любят подбирать городские птицы.
– Смейтесь, смейтесь, – бурлило в нем. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Не правда ли серьезная фраза? Пусть они все первые, а мы будем последние!
Первые не могли угомониться. Фламинго были красноречивы, утки неучтивы, гуси вздымали крылья, пантеры ускоряли шаг, как в работающей турбине.
Наконец он пробрался к выходу, незаметно для сборища персонала, которое на четвереньках лазая в кустах, искало первопричину смуты. Старик был на своем посту.
– Ваня! – воскликнул старик. – Вот ты заставил их провернуться вокруг собственной оси.
– Ладно, дед, – сказал торопливо Иван. – Свидимся, быть может. А если нет, то нет. Силуэт моргнул на повороте и обернулся пролетевшей «копейкой», шарахнувшей по тормозам, пропустивший карету «скорой» и одного мотоциклиста. На его место встал дворник, который вышел в первый день на эту работу, он оглядывался по сторонам, словно боялся встретить кого-то из знакомых, которые не поймут этой подработки.
Иван шел, шел и незаметно пришел к тому месту, где обрывалась земля, и волны загибали свой край, волнуя мокрое полотно под проплывающими судами.
Сцена 3
Под мостом-2
Парень с лысой головой торопливо спустился по прямоугольным ступенькам с шероховатыми изгибами и, когда его нога опустилась в песок, мокрый и твердый, как цемент, карикатурный и нереальный, он очнулся. Всю дорогу он шел, внутренне настроив себя на подсказки, которые были на каждом шагу. Стоящая около метро дама опустила руку вниз и ее ноготки ровным рядом были направлены вниз по лестнице, где своим приходящим гулом звал поезд подземки, унося за раз сотню-другую пассажиров, увидевших знаки и просто знающих, куда следует идти и где их ждут.
В спину дул теплый ветер, когда он стоял около окна, и черная полоса в окне с изредка появляющимися кометами дарила этой нищенской мгле каплю золота через равные промежутки. На третьей, то ли четвертой остановке вошел мужчина в меховой шляпе, как на картине Рембрандта, где шляпа была подобна нимбу, она окружала ореолом этого человека и делала его, помимо его добрых, щедрых глаз, еще нравственнее, еще красивее. Хотя он был невзрачен – неаккуратно подстриженная бородка, густые сорняки бровей, мешки, морщины на лице, но достаточно было внутреннего обаяния, чтобы любоваться им. Он сел на свободное место прямо напротив Ивана, и посмотрел на него сперва ознакомительно, через какое-то время, пройдя глазами двух-трех пассажиров справа и такое же количество слева, более внимательно. На третий круг он заговорил, точнее молодой человек услышал. Дед молчал и его внушительный взгляд, который заставлял улыбаться, благоговеть и совершать поступки, произносил слова.
– Убегаешь? – спросил он, гармонично открывая и закрывая глаза.
– Я? – удивился Иван, оглядываясь по сторонам.
– Ты, – повторил он и почесал нос, самый кончик, по часовой стрелке.
– Да нет, – возразил Иван. – Просто еду.
– Куда-то знаешь? – подмигнул старик и двумя руками стал поправлять свою шляпу.
– Наверное, – машинально ответил парень.
Ситуация напоминала то, что произошло пару часов назад около клетки со львом. Говорящий лев и говорящий человек, но последний говорил глазами, не произнося ни слова вслух, правда, Иван слышал и пытался отвечать тем же.
– Так да или нет? – осторожно спросил старик.
– Наверное, да, – не менее осторожно ответил парень.
– И куда? – продолжал спрашивать старик.
– Вперед, – ответил Иван.
– Хорошее направление ты выбрал, молодой человек, – кивнул головой дед. – Положительное.
– Спасибо, – повторил он кивок старшего поколения.
– Не торопись благодарить меня, – повернул голову дед и нахмурился.
– Отчего? – удивился Иван.
– Я спешу тебя предостеречь, – мрачно сказал он, – что вперед нас движет не одна дорога. Спешу тебя скорее огорчить, чем обрадовать: все дороги вперед и все дороги назад. Но ты должен пройти хотя бы половину неправильных дорог, чтобы найти то, что тебе нужно. Вот одна истина, остальные знать необязательно.
То первоначальное спокойствие на лице обернулось мрачной тайной, и когда открылись двери на одной из станций, Иван вышел, задев тучную женщину за висящую на ее руке авоську с мандаринами. Мандарины вздрогнули у поднявшей от удивления глаза женщины, а парень затерялся в толпе, вдыхая очищенный плод, раздавленный неосторожно при снятии оранжевой шкурки.
Парень провел по гладкой голове с легкой подступающей из недр порослью, и увидел при выходе, что одинокая тучка появилась в чистом небе, желая напугать своим видом и возможным проявлением. Но поглощенный своим коварным занятием, небесный агрессор не заметил, как стал сгорать в воздухе, теряя свою былую пышность. Иван увидел указатель над японским рестораном, показывающий направление, и заманчивая надпись гласила: «Город солнца». На ней было изображено восходящее солнце красными линиями на желтом фоне. И он последовал по этому пути.
Двигаясь по траектории неба, а не земли, понимаешь, что двигаться легче, но несоответствие делает эту дорогу более сложной – препятствия на каждом шагу, которых не так много в поднебесной, останавливают, по движению, но не по ходу мыслей.
– Что ты ищешь? – услышал он. Вчерашний день?
Этот голос ему был знаком. Не так давно, даже совсем недавно, да и координаты...
Мост крепко стоял на своем прежнем месте. По его могучим волосам бродили мелкие мошки, направляясь в разные стороны, создавая иллюзию беспокойства. Однако мост был спокоен, несмотря на легковые авто, велосипеды, фуры, грузовики, которые своей многотонной тяжестью давили и заставляли оседать с каждым днем пусть на незначительные, но все же ощутимые с годами размеры.
А голос, связанный этим местом облачился в фигуру мужчины-философа, который одиноко бродил по берегу, подкидывая правым носком ноги камешек, а другим подхватывая, с большей силой запуская его вдаль, чаще всего в сторону воды.
– Да, наверное, – ответил Иван.
– Вчерашний день ищи завтра, – сказал философ.
И как будто ничего не произошло. Приснилось или привиделось, во сне, в забытьи, в мучавших его думах. Но этот человек, который ходил по берегу, как по частной собственности – мост, по которому он любит гулять, соединяющий его летний и зимний домики, а по реке ходят его суда, на которых ловят рыбу, возят товары и просто катают желающих, он был живой и такой знакомый. Не говоря уже о ветре, который, как верный пес, окружил его, стоя на задних лапах, проявлял свои чувства, не желая остановиться ни на мгновение.
– Что это значит? – спросил Иван.
– Только то, что уже услышал, – спокойно ответил философ.
– Да я ни черта не услышал! – грубо сказал Иван.
– Услышал, услышал, – хитро сказал философ.
Вчера он бубнил себе под нос, сегодня говорил не только понятно, а даже с налетом интеллигентности. Иван вспомнил того мужчину в пальто и малиновой шалью и подумал, неужто среди них одни образованные люди. Только одного толстяка нельзя было отнести к этому сословию.
– Возьмите меня к себе, – произнес парень. Эта мысль у него возникла только что.
– Мне тоже нравится играть в камешки, – подумал Иван. – И представлять, что, посылая камень, к тебе придет не град камней, а легкий смех потревоженной воды. Быть свободным, но не одиноким.
– Нет, – ответил мужчина в джинсовом комбинезоне. Он продолжать перебирать носком ноги камни, словно искал драгоценный камень или тщательно припрятанный предмет в этой прибрежной плоскости.
– Но почему? – не понимал Иван.
– У тебя способности не жилы надрывать, а другое, – ответил философ, и что-то забубнил себе под нос, проговаривая то ли заклинание, то ли еще полюбившиеся строки из стихотворения или прозы.
– А где младой? – спросил Иван.
– Вернулся, – ответил мужчина, и подцепил еще один найденный камень, подкинул его на сажень, и, дождавшись пока тот спадет на четверть этой длины, отправил в свободный полет той же подсеченной ногой. – Вернулся к себе домой.
– Я думал, он теперь с вами, – промолвил парень, наблюдая за плюхнувшимся камнем, проглоченным огромной лужей воды.
– Нет, это у меня стаж с рождения, – сказал философ, – боюсь сказать сколько, да и не считаю я уже, а у них так – игра на выживание. И ты наверняка тоже хочешь поучаствовать в этой игре. В этом шоу, в которое превращается вся наша жизнь. Но входят туда люди добровольно. Как только изменят самому себе. Измена себе – это хреновая штука.
Он так просто и грубо назвал измену, что та в его глазах стала похожей на ржавую трубу в туалете, прогнившую и уже источавшую неприятные пары. Иван же сморщился.
– Да ладно, живи сейчас, не правда ли? – произнес Иван, припоминая лозунг, звучащий среди молодежных движений и пенсионеров, понимающих, что жизнь короче, чем они предполагали.
– Правильно, только почему здесь? – прошептал мужчина.
– Не знаю, – сказал Иван. – Интуитивно как-то.
– Вот именно, интуитивно, – произнес философ, – то есть слепо, бессознательно, не отдавая себе отчета.
Его носок перестал перебирать камни и теперь стоял рядом с другой ступней, без движения, зато взгляд ожил и устремился на Ивана, словно нашел то, что искал, и этот найденный объект стоял перед ним, стряхивая с себя подкаменную пыль.
– Почему? – не понимал парень.
– А сюда попадают, когда понимают, что больше некуда, – продолжал старик, не отвечая вопросы. Все то, что он говорил, было большим развернутым ответом, просто нужно терпеливо выждать его окончания. – Это крайнее место.
– Но мне некуда, – пытался Иван, запуская каплю сквозь стекло, понимая, что это маловероятно.
– У человека должно произойти что-то существенное, – звучал голос философа, как радиопередача, имеющая только одно ограничение – лимит эфира, – например, сгорел дом, или предали близкие.
– Я… – пытался сказать Иван, но пытливый старик его опередил:
– Что ты? – крикнул философ. – Я, я…да что ты? Что у тебя произошло такого? Обиделся на родителей? Не купили тачку на день рождения? Вместо этого подарили пса, а ты его выбросил с моста. Затем ты бросился его спасать, но было поздно. Так?
– Нет, но… – робко прошептал парень.
– Никаких но, – воскликнул старик, – все это молодость. Все радуются, вспоминают о ней, с сожалением, что она прошла, а я рад этому. Вряд ли у тебя сгорел дом или взлетели на воздух отношения с близкими…
– У меня как раз такой случай, – прервал парень, напряженно дергаясь, как капля в окне, нашедшая возможность проникнуть внутрь дома, и уже наполовину покоилась в толще стекла, не имея возможности сдвинуться.
– Ну да, ну да, – услышал философ. – Документы, дом, некуда поехать?
– Есть куда, – нервно вскрикнул молодой человек. Капля затрепетала.
– Вот видишь, – серьезно сказал философ. – Есть куда ехать, но амбиции. Игра. Как только хлебнешь половником кипятка и проглотишь горячую жижу, тогда вся твоя прыть растворится и ты на первый поезд до своего хутора, где тебя всегда ждут?
– А если…? – неуверенно сказал Иван.
– Что если? – повторил философ.
– Если я выдержу и стану частью этой системы, – таинственно произнес Иван.
– Блин, – засмеялся философ, – Систему выдумал. Да нет никакой системы. Что, глаза открыл? Не думаю. Люди выживают, всего то. Слабые мрут, сильные живут, средние становится либо сильными, либо слабыми. Вот и все. Друг друга едят, так как каждый сам за себя. Если хочешь, то, конечно, можешь называть это системой. Хотя разве система это не там, где все правильно, но разве это нормально, когда из-за куска хлеба братья перестают быть братьями, а из-за того, что твои ноги не ходят, оставляют тебя гнить, не спрашивая о том, какую бы смерть предпочел? Нормально? Лежи уж, баста, и не ерничай.
Он гоготал как подорванный, как будто до него дошел смысл всего того что происходит – вся нелепость этой ситуации, когда обычный бомж учит парня быть человеком, а тот напрашивается к нему в ученики. Философ широко открывал свой большой рот, в котором сохранился верхний ряд зубов, хотя нижний был намного реже.
– Не думал, что он может смеяться, – прозвучало в голове у парня.
– Стоит мне посмотреть на человека, и я вижу, – серьезно сказал мужчина, прекратив смех, вытирая рукавом выступающие слюни. – Вот ты, если не обращать внимания на твой наряд, конечно, молодой человек, адепт.
– Кто? – удивился Иван.
– Приверженец одного учения, – растолковал он. – Но, в чем и парадокс, таковым не являющийся.
– Отчего же? – спросил Иван.
– Потерпи, – сказал старик. – Ты сегодня адепт одного учения, завтра другого. Такие люди уже не адепты, а скорее дикари просто.
Это слово тоже прозвучало немного вычурно. Философ заслонял собой солнце, светившее сегодня ярко, проведя вчерашний день в мареве. Иван смотрел на него снизу вверх, хотя тот был на полголовы ниже его.
– Что же ты в банкире симулянта не признал? – спросил Иван.
– Он бы мог остаться, но родился ребенок, – ответил старик. Банкир не знал, когда уходил. И женщина, которая его оставила, не знала что на сносях. В общем, частный случай. Пришлось отправить.
– То есть он не сам ушел? – удивился молодой человек.
– Нет, конечно, – возразил философ. – Он хотел остаться. Ведь эта жизнь – она привлекательна. Свободой, независимостью во всем. В выборе пути, еды, собеседников, крыши над головой. И это все есть и лежит приготовленное для тебя. Только надо знать место. Я знаю много мест для целого поколения, чтобы они не знали нужды.
– Ты что, богатый человек? – спросил Иван, внутренне посмеиваясь.
– Можно сказать и так, – согласился старик. – Только богатство – не монеты, а умение приспосабливаться к этой жизни, использовать ее ресурсы на полную катушку.
– Я бы хотел научиться этому, – сделал еще одну попытку парень, но внутри у него уже появилось тонкая лимонная долька сомнения, заставляющая морщиться.
– Не все выдерживают испытательный срок, – сказал старик. – Они ведь не понимают сладости не потому что не сдерживаются, а потому что осознают, что это не их, что перегорело, вся злость ушла и осталось то, что действительно правильно – дом, семья, работа, прочие шаблоны, которые выстроили перегородку в их голове.
– И вы меня не сможете взять даже на испытательный срок? – спросил Иван, скорее из желания завершить начатую тему.
– Нет, первый вступительный тур ты не прошел, – произнес философ. – Ты поел, выпил и не смог выкрутится в ситуации. А это…
– Я научусь, – прокричало в нем, и молодой человек нервно задергал пальцами, как пианист перед выступлением.
Голос, движения вобрали в себя всю амбициозность и нрав, которые впитывает в себя детство, отрочество, в котором он еще пребывал, не зная, когда сможет переступить на следующую ступень взросления.
– Учись в другом месте, – отреагировал философ и стал торопливо собираться. – Извини, я спешу. И тебе советую здесь не оставаться. Интересный костюм, но не слишком простой, вызывающий на разговор.
Он посмотрел на парня, улыбнулся мягко, почти по-родственному, и своим взглядом потрепал его по макушке, на которой за сутки образовалась темная насыпь растительности, пожал руку, вручил денег, билет на самолет, в один конец, до того места, где ждут…одним только взглядом, не переводя в действие.
– Документы верните, – ответил парень.
– Не я их взял, – спокойно сказал философ. – Не мне их отдавать. А у нас принято так – каждый за себя.
– Верните хотя бы документы, – настаивал Иван. Ему казалось, что этот человек сейчас все устроит: найдет ему приличную одежду, сменные вещи, деньги, позвонит хозяйке, чтобы та его вернула, наговорит, конечно, с три короба. И не говоря уже о документах – те наверняка преспокойненько лежат в одном из многочисленных карманов его комбинезона и вот, закончив этот пустой диалог, ни приведший ни к чему существенному, он отдаст ему, поблагодарив за хорошую игру.
– Знаю, я этот прием, – подумал Иван. – Откуда у интриги ноги растут. Но меня не проведешь. Ну, ладно, поговорить ты горазд, но на деле-то что?
И Иван подошел вплотную к старику и теперь стал намного выше его. Он смотрел ему в глаза, словно говорил:
– Ну, и с какого кармана начнем? Тот, что на груди, или на мягком месте? Может быть ты сам отдашь?
– Не думаю, что они их сохранили, – сказал философ, понимая поведение парня. – Наверняка, бросили в мусорный бочок, – и все, – нет фамилии.
Иван отступил и снова стал маленьким, жалким. Он присел на камень, не смотря вниз, и теперь философ вновь показался крупным, как колона, являющаяся одной из важных составляющих чего-то более крупного и целого.
– До встречи на небесах, – весело произнес старик, – так как на этой земле мы вряд ли пересечемся.
– Почему? – удивился Иван.
– Я уезжаю на юг, – сказал философ. – Там мои корни. Хочу, под старость лет вернутся. Что-то мне подсказывает. Интуиция, наверное, – засмеялся он и пошел в сторону подъема, где проходит граница между сырой оконечностью и сушей.
В небе появились белые пятна облаков, как в телевикторине, в которых мигали вопросы, и давалось некоторое время, чтобы успеть ответить и заработать призовые очки.
– Как хорошо родиться человеком и умереть им, – звучало у Ивана на уровне глаз и лба. – Как хорошо вырасти на лугу ромашкой, и завянуть ею. Не быть съеденной или сорванной, чтобы засохнуть. Вот философ родился на улице, так и умрет…но он хочет вернуться домой. Зачем?
В небе загалдели чайки, пытающиеся осадить набежавшую волну – одна из них задела крылом неспокойную накипь на воде и не ожидав холодного прикосновения и плотности, взмыла вверх, забыв о своей команде. Она превратилась в жирную белую размазанную точку в голубом небе и, пятясь куда-то назад, стала то увеличиваться, то уменьшаться под взоры судачащих птиц.
– Или эта птица. Испугалась первых трудностей. Хотя сама первая рвалась, чтобы окунуться всей тушкой в воду, а теперь маячит в небе, снимает стресс. Не думаю, что в скором времени, она приблизится к воде. Тут нужен мощный психотерапевт, способный ее убедить в безопасности процесса.
Философ шел по мосту, держась за поручень, как за большую собаку, которая знала направление. Он крутил головой и только сейчас, когда их разделяло около пяти сотен метров, Иван обратил внимание на его походку, двигающиеся при ходьбе руки и тик, хотя ничего подобного не мог заметить на расстоянии вытянутой руки.
Неожиданно птица, совершившая зигзаги, прокричала в небе что-то нечленораздельное, как-то нестандартно, необычно для чайки, любого пернатого, а приближенно к человеку – с гаммой чувств, драматическим порывом, вселенским размахом – и упала камнем вниз, пробуравив толщу воды своим хрупким телом.
– Вот это да, – прокричало в голове у молодого человека, в унисон птичьему реву. – На верную гибель. Она – супротив своему я…
И через мгновение на поверхности воды показалась ее взъерошенная головка, которая будто вылезая из вязкой массы, как при рождении, закинув голову, прикрывая глаза, устремилась в ту чистоту, которая зовется воздухом.
– Безумная, – шептало подсознание.
Тройка птиц ошарашенных поведением этой вольницы, отлетела в сторону и присев под своды моста на широкие жерди, молча взирали, как их соплеменница боролась со своим страхом.
– Безу…да она их делает! – работал мозг. – Сама выбирает себе роль. Ну на…черт! Вожак сказал лететь всем вместе, и она послушалась, но только поначалу. Вот дает! Мирно летела, и так, наверное бы, и летала, если бы не внутренний позыв, твердивший «ну давай, что же ты!». И она поняла, что та роль, в небе, правильная шаблонная, принадлежит им всем. То есть они все – те, кто машет крыльями на пару, играют одинаковую роль в этой птичьей пьесе. И если одна не выйдет на сцену, то, в сущности, ничего не изменится. Они также будут летать, вместе замирать над мостом и плюхаться в воду за призрачной рыбой. И это маленькое слабое только с первого взгляда существо прокричало «хватит», хлопнуло крыльями, и решало преобразовать себя в зримого персонажа. Незаменимого. Создающего конфликт. Какая умница!
В спину дул теплый ветер, когда он стоял около окна, и черная полоса в окне с изредка появляющимися кометами дарила этой нищенской мгле каплю золота через равные промежутки. На третьей, то ли четвертой остановке вошел мужчина в меховой шляпе, как на картине Рембрандта, где шляпа была подобна нимбу, она окружала ореолом этого человека и делала его, помимо его добрых, щедрых глаз, еще нравственнее, еще красивее. Хотя он был невзрачен – неаккуратно подстриженная бородка, густые сорняки бровей, мешки, морщины на лице, но достаточно было внутреннего обаяния, чтобы любоваться им. Он сел на свободное место прямо напротив Ивана, и посмотрел на него сперва ознакомительно, через какое-то время, пройдя глазами двух-трех пассажиров справа и такое же количество слева, более внимательно. На третий круг он заговорил, точнее молодой человек услышал. Дед молчал и его внушительный взгляд, который заставлял улыбаться, благоговеть и совершать поступки, произносил слова.
– Убегаешь? – спросил он, гармонично открывая и закрывая глаза.
– Я? – удивился Иван, оглядываясь по сторонам.
– Ты, – повторил он и почесал нос, самый кончик, по часовой стрелке.
– Да нет, – возразил Иван. – Просто еду.
– Куда-то знаешь? – подмигнул старик и двумя руками стал поправлять свою шляпу.
– Наверное, – машинально ответил парень.
Ситуация напоминала то, что произошло пару часов назад около клетки со львом. Говорящий лев и говорящий человек, но последний говорил глазами, не произнося ни слова вслух, правда, Иван слышал и пытался отвечать тем же.
– Так да или нет? – осторожно спросил старик.
– Наверное, да, – не менее осторожно ответил парень.
– И куда? – продолжал спрашивать старик.
– Вперед, – ответил Иван.
– Хорошее направление ты выбрал, молодой человек, – кивнул головой дед. – Положительное.
– Спасибо, – повторил он кивок старшего поколения.
– Не торопись благодарить меня, – повернул голову дед и нахмурился.
– Отчего? – удивился Иван.
– Я спешу тебя предостеречь, – мрачно сказал он, – что вперед нас движет не одна дорога. Спешу тебя скорее огорчить, чем обрадовать: все дороги вперед и все дороги назад. Но ты должен пройти хотя бы половину неправильных дорог, чтобы найти то, что тебе нужно. Вот одна истина, остальные знать необязательно.
То первоначальное спокойствие на лице обернулось мрачной тайной, и когда открылись двери на одной из станций, Иван вышел, задев тучную женщину за висящую на ее руке авоську с мандаринами. Мандарины вздрогнули у поднявшей от удивления глаза женщины, а парень затерялся в толпе, вдыхая очищенный плод, раздавленный неосторожно при снятии оранжевой шкурки.
Парень провел по гладкой голове с легкой подступающей из недр порослью, и увидел при выходе, что одинокая тучка появилась в чистом небе, желая напугать своим видом и возможным проявлением. Но поглощенный своим коварным занятием, небесный агрессор не заметил, как стал сгорать в воздухе, теряя свою былую пышность. Иван увидел указатель над японским рестораном, показывающий направление, и заманчивая надпись гласила: «Город солнца». На ней было изображено восходящее солнце красными линиями на желтом фоне. И он последовал по этому пути.
Двигаясь по траектории неба, а не земли, понимаешь, что двигаться легче, но несоответствие делает эту дорогу более сложной – препятствия на каждом шагу, которых не так много в поднебесной, останавливают, по движению, но не по ходу мыслей.
– Что ты ищешь? – услышал он. Вчерашний день?
Этот голос ему был знаком. Не так давно, даже совсем недавно, да и координаты...
Мост крепко стоял на своем прежнем месте. По его могучим волосам бродили мелкие мошки, направляясь в разные стороны, создавая иллюзию беспокойства. Однако мост был спокоен, несмотря на легковые авто, велосипеды, фуры, грузовики, которые своей многотонной тяжестью давили и заставляли оседать с каждым днем пусть на незначительные, но все же ощутимые с годами размеры.
А голос, связанный этим местом облачился в фигуру мужчины-философа, который одиноко бродил по берегу, подкидывая правым носком ноги камешек, а другим подхватывая, с большей силой запуская его вдаль, чаще всего в сторону воды.
– Да, наверное, – ответил Иван.
– Вчерашний день ищи завтра, – сказал философ.
И как будто ничего не произошло. Приснилось или привиделось, во сне, в забытьи, в мучавших его думах. Но этот человек, который ходил по берегу, как по частной собственности – мост, по которому он любит гулять, соединяющий его летний и зимний домики, а по реке ходят его суда, на которых ловят рыбу, возят товары и просто катают желающих, он был живой и такой знакомый. Не говоря уже о ветре, который, как верный пес, окружил его, стоя на задних лапах, проявлял свои чувства, не желая остановиться ни на мгновение.
– Что это значит? – спросил Иван.
– Только то, что уже услышал, – спокойно ответил философ.
– Да я ни черта не услышал! – грубо сказал Иван.
– Услышал, услышал, – хитро сказал философ.
Вчера он бубнил себе под нос, сегодня говорил не только понятно, а даже с налетом интеллигентности. Иван вспомнил того мужчину в пальто и малиновой шалью и подумал, неужто среди них одни образованные люди. Только одного толстяка нельзя было отнести к этому сословию.
– Возьмите меня к себе, – произнес парень. Эта мысль у него возникла только что.
– Мне тоже нравится играть в камешки, – подумал Иван. – И представлять, что, посылая камень, к тебе придет не град камней, а легкий смех потревоженной воды. Быть свободным, но не одиноким.
– Нет, – ответил мужчина в джинсовом комбинезоне. Он продолжать перебирать носком ноги камни, словно искал драгоценный камень или тщательно припрятанный предмет в этой прибрежной плоскости.
– Но почему? – не понимал Иван.
– У тебя способности не жилы надрывать, а другое, – ответил философ, и что-то забубнил себе под нос, проговаривая то ли заклинание, то ли еще полюбившиеся строки из стихотворения или прозы.
– А где младой? – спросил Иван.
– Вернулся, – ответил мужчина, и подцепил еще один найденный камень, подкинул его на сажень, и, дождавшись пока тот спадет на четверть этой длины, отправил в свободный полет той же подсеченной ногой. – Вернулся к себе домой.
– Я думал, он теперь с вами, – промолвил парень, наблюдая за плюхнувшимся камнем, проглоченным огромной лужей воды.
– Нет, это у меня стаж с рождения, – сказал философ, – боюсь сказать сколько, да и не считаю я уже, а у них так – игра на выживание. И ты наверняка тоже хочешь поучаствовать в этой игре. В этом шоу, в которое превращается вся наша жизнь. Но входят туда люди добровольно. Как только изменят самому себе. Измена себе – это хреновая штука.
Он так просто и грубо назвал измену, что та в его глазах стала похожей на ржавую трубу в туалете, прогнившую и уже источавшую неприятные пары. Иван же сморщился.
– Да ладно, живи сейчас, не правда ли? – произнес Иван, припоминая лозунг, звучащий среди молодежных движений и пенсионеров, понимающих, что жизнь короче, чем они предполагали.
– Правильно, только почему здесь? – прошептал мужчина.
– Не знаю, – сказал Иван. – Интуитивно как-то.
– Вот именно, интуитивно, – произнес философ, – то есть слепо, бессознательно, не отдавая себе отчета.
Его носок перестал перебирать камни и теперь стоял рядом с другой ступней, без движения, зато взгляд ожил и устремился на Ивана, словно нашел то, что искал, и этот найденный объект стоял перед ним, стряхивая с себя подкаменную пыль.
– Почему? – не понимал парень.
– А сюда попадают, когда понимают, что больше некуда, – продолжал старик, не отвечая вопросы. Все то, что он говорил, было большим развернутым ответом, просто нужно терпеливо выждать его окончания. – Это крайнее место.
– Но мне некуда, – пытался Иван, запуская каплю сквозь стекло, понимая, что это маловероятно.
– У человека должно произойти что-то существенное, – звучал голос философа, как радиопередача, имеющая только одно ограничение – лимит эфира, – например, сгорел дом, или предали близкие.
– Я… – пытался сказать Иван, но пытливый старик его опередил:
– Что ты? – крикнул философ. – Я, я…да что ты? Что у тебя произошло такого? Обиделся на родителей? Не купили тачку на день рождения? Вместо этого подарили пса, а ты его выбросил с моста. Затем ты бросился его спасать, но было поздно. Так?
– Нет, но… – робко прошептал парень.
– Никаких но, – воскликнул старик, – все это молодость. Все радуются, вспоминают о ней, с сожалением, что она прошла, а я рад этому. Вряд ли у тебя сгорел дом или взлетели на воздух отношения с близкими…
– У меня как раз такой случай, – прервал парень, напряженно дергаясь, как капля в окне, нашедшая возможность проникнуть внутрь дома, и уже наполовину покоилась в толще стекла, не имея возможности сдвинуться.
– Ну да, ну да, – услышал философ. – Документы, дом, некуда поехать?
– Есть куда, – нервно вскрикнул молодой человек. Капля затрепетала.
– Вот видишь, – серьезно сказал философ. – Есть куда ехать, но амбиции. Игра. Как только хлебнешь половником кипятка и проглотишь горячую жижу, тогда вся твоя прыть растворится и ты на первый поезд до своего хутора, где тебя всегда ждут?
– А если…? – неуверенно сказал Иван.
– Что если? – повторил философ.
– Если я выдержу и стану частью этой системы, – таинственно произнес Иван.
– Блин, – засмеялся философ, – Систему выдумал. Да нет никакой системы. Что, глаза открыл? Не думаю. Люди выживают, всего то. Слабые мрут, сильные живут, средние становится либо сильными, либо слабыми. Вот и все. Друг друга едят, так как каждый сам за себя. Если хочешь, то, конечно, можешь называть это системой. Хотя разве система это не там, где все правильно, но разве это нормально, когда из-за куска хлеба братья перестают быть братьями, а из-за того, что твои ноги не ходят, оставляют тебя гнить, не спрашивая о том, какую бы смерть предпочел? Нормально? Лежи уж, баста, и не ерничай.
Он гоготал как подорванный, как будто до него дошел смысл всего того что происходит – вся нелепость этой ситуации, когда обычный бомж учит парня быть человеком, а тот напрашивается к нему в ученики. Философ широко открывал свой большой рот, в котором сохранился верхний ряд зубов, хотя нижний был намного реже.
– Не думал, что он может смеяться, – прозвучало в голове у парня.
– Стоит мне посмотреть на человека, и я вижу, – серьезно сказал мужчина, прекратив смех, вытирая рукавом выступающие слюни. – Вот ты, если не обращать внимания на твой наряд, конечно, молодой человек, адепт.
– Кто? – удивился Иван.
– Приверженец одного учения, – растолковал он. – Но, в чем и парадокс, таковым не являющийся.
– Отчего же? – спросил Иван.
– Потерпи, – сказал старик. – Ты сегодня адепт одного учения, завтра другого. Такие люди уже не адепты, а скорее дикари просто.
Это слово тоже прозвучало немного вычурно. Философ заслонял собой солнце, светившее сегодня ярко, проведя вчерашний день в мареве. Иван смотрел на него снизу вверх, хотя тот был на полголовы ниже его.
– Что же ты в банкире симулянта не признал? – спросил Иван.
– Он бы мог остаться, но родился ребенок, – ответил старик. Банкир не знал, когда уходил. И женщина, которая его оставила, не знала что на сносях. В общем, частный случай. Пришлось отправить.
– То есть он не сам ушел? – удивился молодой человек.
– Нет, конечно, – возразил философ. – Он хотел остаться. Ведь эта жизнь – она привлекательна. Свободой, независимостью во всем. В выборе пути, еды, собеседников, крыши над головой. И это все есть и лежит приготовленное для тебя. Только надо знать место. Я знаю много мест для целого поколения, чтобы они не знали нужды.
– Ты что, богатый человек? – спросил Иван, внутренне посмеиваясь.
– Можно сказать и так, – согласился старик. – Только богатство – не монеты, а умение приспосабливаться к этой жизни, использовать ее ресурсы на полную катушку.
– Я бы хотел научиться этому, – сделал еще одну попытку парень, но внутри у него уже появилось тонкая лимонная долька сомнения, заставляющая морщиться.
– Не все выдерживают испытательный срок, – сказал старик. – Они ведь не понимают сладости не потому что не сдерживаются, а потому что осознают, что это не их, что перегорело, вся злость ушла и осталось то, что действительно правильно – дом, семья, работа, прочие шаблоны, которые выстроили перегородку в их голове.
– И вы меня не сможете взять даже на испытательный срок? – спросил Иван, скорее из желания завершить начатую тему.
– Нет, первый вступительный тур ты не прошел, – произнес философ. – Ты поел, выпил и не смог выкрутится в ситуации. А это…
– Я научусь, – прокричало в нем, и молодой человек нервно задергал пальцами, как пианист перед выступлением.
Голос, движения вобрали в себя всю амбициозность и нрав, которые впитывает в себя детство, отрочество, в котором он еще пребывал, не зная, когда сможет переступить на следующую ступень взросления.
– Учись в другом месте, – отреагировал философ и стал торопливо собираться. – Извини, я спешу. И тебе советую здесь не оставаться. Интересный костюм, но не слишком простой, вызывающий на разговор.
Он посмотрел на парня, улыбнулся мягко, почти по-родственному, и своим взглядом потрепал его по макушке, на которой за сутки образовалась темная насыпь растительности, пожал руку, вручил денег, билет на самолет, в один конец, до того места, где ждут…одним только взглядом, не переводя в действие.
– Документы верните, – ответил парень.
– Не я их взял, – спокойно сказал философ. – Не мне их отдавать. А у нас принято так – каждый за себя.
– Верните хотя бы документы, – настаивал Иван. Ему казалось, что этот человек сейчас все устроит: найдет ему приличную одежду, сменные вещи, деньги, позвонит хозяйке, чтобы та его вернула, наговорит, конечно, с три короба. И не говоря уже о документах – те наверняка преспокойненько лежат в одном из многочисленных карманов его комбинезона и вот, закончив этот пустой диалог, ни приведший ни к чему существенному, он отдаст ему, поблагодарив за хорошую игру.
– Знаю, я этот прием, – подумал Иван. – Откуда у интриги ноги растут. Но меня не проведешь. Ну, ладно, поговорить ты горазд, но на деле-то что?
И Иван подошел вплотную к старику и теперь стал намного выше его. Он смотрел ему в глаза, словно говорил:
– Ну, и с какого кармана начнем? Тот, что на груди, или на мягком месте? Может быть ты сам отдашь?
– Не думаю, что они их сохранили, – сказал философ, понимая поведение парня. – Наверняка, бросили в мусорный бочок, – и все, – нет фамилии.
Иван отступил и снова стал маленьким, жалким. Он присел на камень, не смотря вниз, и теперь философ вновь показался крупным, как колона, являющаяся одной из важных составляющих чего-то более крупного и целого.
– До встречи на небесах, – весело произнес старик, – так как на этой земле мы вряд ли пересечемся.
– Почему? – удивился Иван.
– Я уезжаю на юг, – сказал философ. – Там мои корни. Хочу, под старость лет вернутся. Что-то мне подсказывает. Интуиция, наверное, – засмеялся он и пошел в сторону подъема, где проходит граница между сырой оконечностью и сушей.
В небе появились белые пятна облаков, как в телевикторине, в которых мигали вопросы, и давалось некоторое время, чтобы успеть ответить и заработать призовые очки.
– Как хорошо родиться человеком и умереть им, – звучало у Ивана на уровне глаз и лба. – Как хорошо вырасти на лугу ромашкой, и завянуть ею. Не быть съеденной или сорванной, чтобы засохнуть. Вот философ родился на улице, так и умрет…но он хочет вернуться домой. Зачем?
В небе загалдели чайки, пытающиеся осадить набежавшую волну – одна из них задела крылом неспокойную накипь на воде и не ожидав холодного прикосновения и плотности, взмыла вверх, забыв о своей команде. Она превратилась в жирную белую размазанную точку в голубом небе и, пятясь куда-то назад, стала то увеличиваться, то уменьшаться под взоры судачащих птиц.
– Или эта птица. Испугалась первых трудностей. Хотя сама первая рвалась, чтобы окунуться всей тушкой в воду, а теперь маячит в небе, снимает стресс. Не думаю, что в скором времени, она приблизится к воде. Тут нужен мощный психотерапевт, способный ее убедить в безопасности процесса.
Философ шел по мосту, держась за поручень, как за большую собаку, которая знала направление. Он крутил головой и только сейчас, когда их разделяло около пяти сотен метров, Иван обратил внимание на его походку, двигающиеся при ходьбе руки и тик, хотя ничего подобного не мог заметить на расстоянии вытянутой руки.
Неожиданно птица, совершившая зигзаги, прокричала в небе что-то нечленораздельное, как-то нестандартно, необычно для чайки, любого пернатого, а приближенно к человеку – с гаммой чувств, драматическим порывом, вселенским размахом – и упала камнем вниз, пробуравив толщу воды своим хрупким телом.
– Вот это да, – прокричало в голове у молодого человека, в унисон птичьему реву. – На верную гибель. Она – супротив своему я…
И через мгновение на поверхности воды показалась ее взъерошенная головка, которая будто вылезая из вязкой массы, как при рождении, закинув голову, прикрывая глаза, устремилась в ту чистоту, которая зовется воздухом.
– Безумная, – шептало подсознание.
Тройка птиц ошарашенных поведением этой вольницы, отлетела в сторону и присев под своды моста на широкие жерди, молча взирали, как их соплеменница боролась со своим страхом.
– Безу…да она их делает! – работал мозг. – Сама выбирает себе роль. Ну на…черт! Вожак сказал лететь всем вместе, и она послушалась, но только поначалу. Вот дает! Мирно летела, и так, наверное бы, и летала, если бы не внутренний позыв, твердивший «ну давай, что же ты!». И она поняла, что та роль, в небе, правильная шаблонная, принадлежит им всем. То есть они все – те, кто машет крыльями на пару, играют одинаковую роль в этой птичьей пьесе. И если одна не выйдет на сцену, то, в сущности, ничего не изменится. Они также будут летать, вместе замирать над мостом и плюхаться в воду за призрачной рыбой. И это маленькое слабое только с первого взгляда существо прокричало «хватит», хлопнуло крыльями, и решало преобразовать себя в зримого персонажа. Незаменимого. Создающего конфликт. Какая умница!