Страница:
Чайка, словно почувствовав эти лестные волны похвалы, взлетела еще выше и повторила свой подвиг, совершив пике под другим углом немногим дальше от берега. Сидящие на жерди издали крик непонимания, возмущения, сострадания, но в глубине позавидовали ей, так как никогда не решились бы на то, хоть им и казалось это самоубийством, верной гибелью. А пойти на верную смерть и ради чего? Непонятно, но ведь одна из стаи пошла. Значит было чего ради.
– Как умный режиссер, раздающий роли, – завертелось в голове с легким скрипом. Барабан завертелся, нанизывая на себя лоскутки идеи.
Вдалеке показалось несколько силуэтов. Их было семь. Как в американском вестерне про семерых, ищущих золото. Они шли как призраки, перепутавшие ночь с днем, сливаясь в одну размазанную полосу, у которой было четырнадцать ног, и эта гусеница приближалась, увеличиваясь в размерах, но не становилась от этого четче. Ее словно поглотил сумрак и держал за полупрозрачной щекой, как лекарство для больного зуба.
– Теперь я смогу, – сказал Иван вслух, понимая, что у него взошел росток, который, как оказалось, не медлил, а назревал все это время.
Эта мысль его окрылила. Он не думал о гусенице, выбирающейся из за щеки и показывающей свои неприятные наросты. Его совершенно не волновало, кто приближается, удаляется по горизонту, падает и поднимается по вертикали и мало интересовали эти люди – те, что под мостом, над и вне этой территории, думающие о насилии, наживе, решающие свои проблемы силой. Они не знали секрета. И не узнают, вероятно, так как ходят, едят, идут на преступление вместе. Они не знают о…а он знал. Эта потрясающая мысль открыла ему новые горизонты. Массивная дверь, около которой он ходил каждый день и не думал, что она открывается, предполагая, что не по его силам, да и ключ не подобрать, слишком много неясного…теперь стала такой реальной, такой живой, что ее можно было пощупать.
– Что ты делаешь? – услышал он неприятный голос одного из семи, что сейчас распался на смутные образования, встав друг от друга примерно на одинаковое расстояние. Он не смотрел на них, только видел блеклые пятна на солнце, которое оправлялось в зенит.
– Как умный, – произнес он.
– Чего? – ответил еще один грубый голос в унисон первому.
– …режиссер, – продолжил Иван.
– А? – не понял первый, решив самостоятельно решить эту каверзную задачу.
– …раздающий, – говорил уверенно парень.
– Ы? – кто-то обнажил зубы, чтобы рассмеяться.
– …роли, – твердо сказал Иван.
– Э? – и снова первый неприятный тембр произнес одну из букв алфавита, выражая эмоции человека отнюдь не нашей эры.
– Как умный режиссер, раздающий роли, – произнес молодой человек. – Как умный режиссер. Раздающий роли.
Он это увидел. Подмостки. Щиты, доски, все просто. Кулисы, занавес, можно без них. Но главное то, что происходит на сцене. Фурор. Диалог, броские взгляды, драматические моменты и много актеров, которые актерами и не являются, но хотят и, что не маловажно, с деньгами в карманах. Вот пышный человек, нефтяной магнат, признается в любви директору холдинга, неловко, неумело, с зажимом, но это тоже не важно. Билеты будут проданы. Кому – подчиненным раз, родственникам – два, да мало ли.
– Ты чего свихнулся, – прозвучал грубый голос.
Теперь он их увидел. Семь, не больше и не меньше. Одетые одинаково, в синих робах, как строители или уборщики. Почти одинаковые, глаз узкий, рот маленький, не понятно чего хотящий. Нормальный принцип подмостья.
– Да пошли вы! – прорвался он из закулисья, пройдя несколько планов, минуя оживших персонажей его идеи, прыгнул на землю, на камни и взял один, средний по размеру, припоминая на кого тот похож. Он вспомнил своего первого учителя по физкультуре – длинный тощий, один выступающий нос и увидел в трещинах истории его юморной профиль, который, как живой, говорил «хотите быть как я, жуйте капусту и бегайте». Всегда возникал вопрос куда.
– Ты чего это? – воскликнул старший, чем-то напоминающий вчерашнего толстяка в шароварах. Только у него, в отличие от вчерашнего персонажа с плохим вкусом, была несколько нестандартная фигура – худые ноги и полный живот. Он был похож на желудь, в которого вставили со всех сторон спички – снизу для устойчивости, сбоку для того, чтобы он мог показывать сказанное, так как голос его звучал глухо в этот звучащем пространстве.
– А ну разойдись! – задорно сказал Иван. Его рассмешили пришедшие. Казалось, что их специально отбирали кастинг-менеджеры для съемки. У одного косил глаз, другой держал в руках колесо от велосипеда так растеряно, словно у него угнали этот велосипед, оставив только одну деталь, третий был одет в странного цвета робу, которая, казалось, прошла семь кругов ада, жеванная, обугленная. Также был одноногий с деревянной кеглей вместо ноги и долговязый ребенок.
– Он того, – с иронией прозвучало в толпе. – Не в себе. Вы с ним осторожно. Знаю я таких. Грохнет как мух. Зараз семерых. Не нарывайтесь. Нас семь. А семеро одному не друг.
Толпа загудела.
– Это вы не нарывайтесь, сосунки, – пропел молодой человек. Он чувствовал себя на концерте, окруженный звездами. – Скоро я вас всех сделаю.
– Чего? – закашлялся один, чем-то напоминающий управляющего из зоопарка.
– Сделаю вас, – продекламировал парень. – И вас. И вас. Мне так этого хочется. Ну, кто первый. Ципа, ципа.
Иван протянул руку и в позе кормящего птиц, но не подпуская к себе близко, застыл в ожидании.
– Когда? – испуганно сказал первый.
– Скоро, – пропел Иван, и фанфары позолотили его лоб, отчего он стал похож на Будду, который явился наказать грешников.
Он стоял на камне, и этот здоровый булыжник, который он чудом поднял, начинал напоминать о своем весе. Физрук смотрел на него исподлобья и чеканил «раз-два, раз-два».
– Вот малец, – ворчала толпа несуразных. – Коротки руки. Удумал. Сказочник. Он решил научить нас. Что будем делать? Может, милицию позовем? Она нас защитит. Или в службу спасения. Или доверия? Фараон, он в меня пукнул. Мне больно.
Это их раззадорило. Большая гусеница вновь соединилась своими частицами, перепутав местами последовательность, от чего стала выглядела еще гротескней, нежели была.
– Новое поколение людей, – подумал Иван. – Этой ночи. Более агрессивных, чем вчера. Хотя уже не знаешь, кто более опасен – те, которые сразу дают понять, кто он, или же одетые в искусственную шкуру. Среди них могли быть, хорошие люди. Например, этот верзила. Глаза не глупые. Интересно, среди этой челяди есть родитель? Может этот, покалеченный. Или тот, что на голову. Стоит только не сделать одного шага в ногу, тогда все...
– Ловите, – спокойно сказал Иван, приподнял на несколько сантиметров камень, задержал дыхание и бросил его в толпу, заставив их разойтись.
– Примерно так, – сказал Иван, стряхивая с ладоней пыль.
Толпа рассредоточилась как упорядоченные атомы, в которых попала частица инородного вещества. Зашевелилась, стала более агрессивной и от того более непредсказуемой.
– Вот сволочь! – закричал верзила, который казался Ивану собратом по уму. – А ну мордуй его.
– Без устали! – поддержал человек с колесом.
И стена двинулась. Гусеница выпучила свои бугорки, и стала похожа на стену из подушек, образованные выпуклыми лбами, щеками, животами и грудью, которая выпирала объемной дугой. Она издавала чавкающий звук, как будто уже разминала вершинный край жвала, где располагались суровые зубцы.
– А ну стоять! – закричал Иван. – Остановились!
Стена замерла, чавкающий звук прекратился. Ветер трепал одежду и был единственным в тот момент одушевленным. Мост, казалось, качнулся и потревожил серый поток с грубым металлическим стуком.
– На колени! – продолжал неистовствовать парень.
– Что? – едва ли не хором прошуршала толпа.
– Я за себя не отвечаю, – горланил он, не сходя с места – Лежать, мать твою!
Трое из толпы упали на камни, четверо присели. Остальные смотрели на них, не понимая их трусости, хотя у самих дрожали поджилки.
– Вы должны лежать, – раздавался голос. – И никто, слышите никто не будет вякать. Лежать!
Те, кто лежал, потянули за собой сидящих, а те, в свою очередь, стоящих, хотя те уже тоже стали приближаться к земле, чувствуя нездоровый климат и подступивший к горлу страх, мешающий дышать.
– И если кто сдвинется, – рвал связки Иван, – запомнит меня надолго. Я буду его…
– Не надо, – закричал долговязый ребенок.
Народ лежал на берегу, как отдыхающие, примостившие свои усталые тела в тень под мост, и только напряженность в их телах ломала равновесие послеполуденного времени, когда солнце устает жарить и висит в небе, заглядывая в циферблаты прохожих, ожидая своего вечернего побега.
– Хорошая была пьеса, – пронеслось в голове у Ивана. – Спасибо, драматург. Кто же это написал? Ей богу не помню. Наверное…не помню.
Иван шел и чувствовал, как мост приглашает его пройтись, а небо приказывало своим подданным не дуть слишком сильными порывами, чтобы легкий налет свежести создавал положительные эмоции. Но в его груди рокотала та энергия, которая была сегодня запущена, и подожженный фитиль прошел часть пути, сгорая с удовольствием, выделяя максимум возможного, не оставляя ни капли.
Сцена 4
– Как умный режиссер, раздающий роли, – завертелось в голове с легким скрипом. Барабан завертелся, нанизывая на себя лоскутки идеи.
Вдалеке показалось несколько силуэтов. Их было семь. Как в американском вестерне про семерых, ищущих золото. Они шли как призраки, перепутавшие ночь с днем, сливаясь в одну размазанную полосу, у которой было четырнадцать ног, и эта гусеница приближалась, увеличиваясь в размерах, но не становилась от этого четче. Ее словно поглотил сумрак и держал за полупрозрачной щекой, как лекарство для больного зуба.
– Теперь я смогу, – сказал Иван вслух, понимая, что у него взошел росток, который, как оказалось, не медлил, а назревал все это время.
Эта мысль его окрылила. Он не думал о гусенице, выбирающейся из за щеки и показывающей свои неприятные наросты. Его совершенно не волновало, кто приближается, удаляется по горизонту, падает и поднимается по вертикали и мало интересовали эти люди – те, что под мостом, над и вне этой территории, думающие о насилии, наживе, решающие свои проблемы силой. Они не знали секрета. И не узнают, вероятно, так как ходят, едят, идут на преступление вместе. Они не знают о…а он знал. Эта потрясающая мысль открыла ему новые горизонты. Массивная дверь, около которой он ходил каждый день и не думал, что она открывается, предполагая, что не по его силам, да и ключ не подобрать, слишком много неясного…теперь стала такой реальной, такой живой, что ее можно было пощупать.
– Что ты делаешь? – услышал он неприятный голос одного из семи, что сейчас распался на смутные образования, встав друг от друга примерно на одинаковое расстояние. Он не смотрел на них, только видел блеклые пятна на солнце, которое оправлялось в зенит.
– Как умный, – произнес он.
– Чего? – ответил еще один грубый голос в унисон первому.
– …режиссер, – продолжил Иван.
– А? – не понял первый, решив самостоятельно решить эту каверзную задачу.
– …раздающий, – говорил уверенно парень.
– Ы? – кто-то обнажил зубы, чтобы рассмеяться.
– …роли, – твердо сказал Иван.
– Э? – и снова первый неприятный тембр произнес одну из букв алфавита, выражая эмоции человека отнюдь не нашей эры.
– Как умный режиссер, раздающий роли, – произнес молодой человек. – Как умный режиссер. Раздающий роли.
Он это увидел. Подмостки. Щиты, доски, все просто. Кулисы, занавес, можно без них. Но главное то, что происходит на сцене. Фурор. Диалог, броские взгляды, драматические моменты и много актеров, которые актерами и не являются, но хотят и, что не маловажно, с деньгами в карманах. Вот пышный человек, нефтяной магнат, признается в любви директору холдинга, неловко, неумело, с зажимом, но это тоже не важно. Билеты будут проданы. Кому – подчиненным раз, родственникам – два, да мало ли.
– Ты чего свихнулся, – прозвучал грубый голос.
Теперь он их увидел. Семь, не больше и не меньше. Одетые одинаково, в синих робах, как строители или уборщики. Почти одинаковые, глаз узкий, рот маленький, не понятно чего хотящий. Нормальный принцип подмостья.
– Да пошли вы! – прорвался он из закулисья, пройдя несколько планов, минуя оживших персонажей его идеи, прыгнул на землю, на камни и взял один, средний по размеру, припоминая на кого тот похож. Он вспомнил своего первого учителя по физкультуре – длинный тощий, один выступающий нос и увидел в трещинах истории его юморной профиль, который, как живой, говорил «хотите быть как я, жуйте капусту и бегайте». Всегда возникал вопрос куда.
– Ты чего это? – воскликнул старший, чем-то напоминающий вчерашнего толстяка в шароварах. Только у него, в отличие от вчерашнего персонажа с плохим вкусом, была несколько нестандартная фигура – худые ноги и полный живот. Он был похож на желудь, в которого вставили со всех сторон спички – снизу для устойчивости, сбоку для того, чтобы он мог показывать сказанное, так как голос его звучал глухо в этот звучащем пространстве.
– А ну разойдись! – задорно сказал Иван. Его рассмешили пришедшие. Казалось, что их специально отбирали кастинг-менеджеры для съемки. У одного косил глаз, другой держал в руках колесо от велосипеда так растеряно, словно у него угнали этот велосипед, оставив только одну деталь, третий был одет в странного цвета робу, которая, казалось, прошла семь кругов ада, жеванная, обугленная. Также был одноногий с деревянной кеглей вместо ноги и долговязый ребенок.
– Он того, – с иронией прозвучало в толпе. – Не в себе. Вы с ним осторожно. Знаю я таких. Грохнет как мух. Зараз семерых. Не нарывайтесь. Нас семь. А семеро одному не друг.
Толпа загудела.
– Это вы не нарывайтесь, сосунки, – пропел молодой человек. Он чувствовал себя на концерте, окруженный звездами. – Скоро я вас всех сделаю.
– Чего? – закашлялся один, чем-то напоминающий управляющего из зоопарка.
– Сделаю вас, – продекламировал парень. – И вас. И вас. Мне так этого хочется. Ну, кто первый. Ципа, ципа.
Иван протянул руку и в позе кормящего птиц, но не подпуская к себе близко, застыл в ожидании.
– Когда? – испуганно сказал первый.
– Скоро, – пропел Иван, и фанфары позолотили его лоб, отчего он стал похож на Будду, который явился наказать грешников.
Он стоял на камне, и этот здоровый булыжник, который он чудом поднял, начинал напоминать о своем весе. Физрук смотрел на него исподлобья и чеканил «раз-два, раз-два».
– Вот малец, – ворчала толпа несуразных. – Коротки руки. Удумал. Сказочник. Он решил научить нас. Что будем делать? Может, милицию позовем? Она нас защитит. Или в службу спасения. Или доверия? Фараон, он в меня пукнул. Мне больно.
Это их раззадорило. Большая гусеница вновь соединилась своими частицами, перепутав местами последовательность, от чего стала выглядела еще гротескней, нежели была.
– Новое поколение людей, – подумал Иван. – Этой ночи. Более агрессивных, чем вчера. Хотя уже не знаешь, кто более опасен – те, которые сразу дают понять, кто он, или же одетые в искусственную шкуру. Среди них могли быть, хорошие люди. Например, этот верзила. Глаза не глупые. Интересно, среди этой челяди есть родитель? Может этот, покалеченный. Или тот, что на голову. Стоит только не сделать одного шага в ногу, тогда все...
– Ловите, – спокойно сказал Иван, приподнял на несколько сантиметров камень, задержал дыхание и бросил его в толпу, заставив их разойтись.
– Примерно так, – сказал Иван, стряхивая с ладоней пыль.
Толпа рассредоточилась как упорядоченные атомы, в которых попала частица инородного вещества. Зашевелилась, стала более агрессивной и от того более непредсказуемой.
– Вот сволочь! – закричал верзила, который казался Ивану собратом по уму. – А ну мордуй его.
– Без устали! – поддержал человек с колесом.
И стена двинулась. Гусеница выпучила свои бугорки, и стала похожа на стену из подушек, образованные выпуклыми лбами, щеками, животами и грудью, которая выпирала объемной дугой. Она издавала чавкающий звук, как будто уже разминала вершинный край жвала, где располагались суровые зубцы.
– А ну стоять! – закричал Иван. – Остановились!
Стена замерла, чавкающий звук прекратился. Ветер трепал одежду и был единственным в тот момент одушевленным. Мост, казалось, качнулся и потревожил серый поток с грубым металлическим стуком.
– На колени! – продолжал неистовствовать парень.
– Что? – едва ли не хором прошуршала толпа.
– Я за себя не отвечаю, – горланил он, не сходя с места – Лежать, мать твою!
Трое из толпы упали на камни, четверо присели. Остальные смотрели на них, не понимая их трусости, хотя у самих дрожали поджилки.
– Вы должны лежать, – раздавался голос. – И никто, слышите никто не будет вякать. Лежать!
Те, кто лежал, потянули за собой сидящих, а те, в свою очередь, стоящих, хотя те уже тоже стали приближаться к земле, чувствуя нездоровый климат и подступивший к горлу страх, мешающий дышать.
– И если кто сдвинется, – рвал связки Иван, – запомнит меня надолго. Я буду его…
– Не надо, – закричал долговязый ребенок.
Народ лежал на берегу, как отдыхающие, примостившие свои усталые тела в тень под мост, и только напряженность в их телах ломала равновесие послеполуденного времени, когда солнце устает жарить и висит в небе, заглядывая в циферблаты прохожих, ожидая своего вечернего побега.
– Хорошая была пьеса, – пронеслось в голове у Ивана. – Спасибо, драматург. Кто же это написал? Ей богу не помню. Наверное…не помню.
Иван шел и чувствовал, как мост приглашает его пройтись, а небо приказывало своим подданным не дуть слишком сильными порывами, чтобы легкий налет свежести создавал положительные эмоции. Но в его груди рокотала та энергия, которая была сегодня запущена, и подожженный фитиль прошел часть пути, сгорая с удовольствием, выделяя максимум возможного, не оставляя ни капли.
Сцена 4
Пошли вы
Дорога выложена асфальтом, а асфальт – это довольно крепкое образование, смесь щебня, песка и минерального порошка. Чтобы вынести постоянное давление, идущее со стороны машин, воздуха, погодных непостоянств. Чтобы терпеть лихачей и спокойных водителей, едущих в тишине под звуки соприкосновения колес с щербатой неровностью или насквозь промасленные кислотными звуками рейва, считающие, что истинный автолюбитель – он и музыку выбирает непростую. Если даже и без машины.
Иван шел против встречного движения. В лицо хлестал ветряными клочками ветер. Он доносил вместе с воздухом, пропитанным парами бензина и пыли, капли, которые летели с неба произвольно, словно не определились – пускаться сегодня на полную или остаться редкими водяными знаками в воздухе. Сигналили проезжающие авто.
Музыкальная рапсодия клаксонов, сопровождаемая редкими выкриками, напоминала речитатив. Он создавал пробку. Как калека среди здоровых, он шел по встречке и слушал окрики, суровые и не очень.
– Ты захотел под замок? – прокричал один из потока в желтом «нисане», сверкая золотым зубом.
– Хочешь в уютный клоповник? – кричали дети из «Икаруса».
– Да шел бы ты, – ругнулся Иван, и все недостатки стали ликвидироваться, меняясь на солнечные положительные блики и людское одобрение его поступкам.
– Уйди по-хорошему, – шипел водитель «Маза» и махал рукой, умоляя сойти, думая о своем портящемся грузе.
– Да нечего с ним церемониться, – крикнул парень из девятки, бросая в идущего картами из колоды, как отъявленный шулер.
Молодой человек покинул прибрежное лихое место и поднявшись на мост, решил сделать очередную попытку доказать всему миру, что «человек – это звучит…». Ему хотелось пройти мост, выйти на Воздвиженку, пройти вперед, пока Садовое кольцо не подмигнет своим суетным очарованием, попробовать в ступить в контакт со всеми встречными и попытаться начесть на каждого, не допуская поражения.
– Пошел ты, ты и ты! – реагировал Иван на колкие замечания простым русским «пошел». – Это просто! Пошел – в смысле уходи отсюда! Здесь тебе не место! Да, правильно. Место для меня. Для вас узкая колея. Если понадобится, на одном колесе будете ездить! А мне на это все…!
Иван сроду не ругался. Да и матом, он считал, ругаются только представители рабочих профессий. Дворники, грузчики, торговцы рыбой и капустой, на крайний случай олигархи на задворках своих дел – в сауне и за границей. И его всегда воротило, если человек употреблял матерное слово в довесок к литературному. Услышав песню прекрасного тенора, они говорили ох…-ая песня или при просмотре дневника своего сына, говорили «в меня он пошел, п…юк». Он вспомнил, как вступил в перепалку с пожилым актером, с которым ставил спектакль по Эрдману. Актер, по своей природе был чтецом. Он читал текст на сцене, не преобразуя его в действие, а Иван страсть как не любил внутреннего молчания, которое так и умирает внутри, не загоревшись. Старик, любивший рыбалку и гастрольные воспоминания, ни черта не хотел понять его рассуждений о движении образа.
– Образ не должен замирать, – утверждал Иван. – Он можно сказать борется все время на сцене за право быть замеченным, захваченным в действие. И если он умирает не замеченным, то значит он потерян, утрачен, лишен. Он не должен попадать в разряд запасных. Он главный, даже если маленький. Вот вы, отец Елпидий, священник. Приходите на панихиду, видите, что лежит человек, по вашему сведению, мертвый, и первое что вы говорите, это «виноват». Понимаете?
Помнится, возникло тягучее молчание, словно Иван ожидал от актера не обычной реакции, а бурного всплеска, осознания, громкого «ну конечно, как же я раньше не мог догадаться». Но тот молчал, сглатывая слюну, и теребил свое оттопыренное колено на вельветовой ткани старых штанов.
– И как вы это скажете? – продолжил Иван, – скажете слово «виноват», так и пойдет ваша линия.
– Да просто извинюсь, – наконец сказал он, – я же набожный человек, а не пустышка какая-то.
– Да, но от рюмочки не отказываетесь, – тут же отреагировал Иван.
– Нет, этого в тексте, – резко сказал старик, взял текст и стал трясти им перед лицом Ивана. – Я мамой клянусь, что этого здесь нет.
– У нас есть, – более чем спокойно произнес Иван, принимая у оппонента из рук пьесу и откладывая ее в сторону.
– Но в пьесе я не пью, – громко сказал он и слюна, которая накопилась у него за то время, пока он слушал Ивана, стала плескаться и попадать на режиссера, – и на сцене я пить не собираюсь.
– А я говорю, священник будет пить, – тут же вставил Иван.
Они едва не сцепились. Спасло милое крохотное существо в лице администратора Марины, которая принесла Ивану кофе, приговаривая «вы себя не жалеете, снова без обеда». Пожилой актер с неприятной фамилией Запоркин посмотрел на эту косвенную взаимосвязь между администратором, режиссером и пьесой, которую уже ненавидел, а вместе с ней и самого автора, а также всех тех, кто творил в этот промежуток времени.
У него зазвонил телефон, прозвучав двумя торопливыми сигналами. Короткое сообщение напомнило о кредите на телефон за пару месяцев.
– Да пошло оно все! – прокричал он в разрывающуюся трубку и уже было замахнулся, чтобы бросить его под колеса растянутого лимузина, как телефон замолчал.
– Живи, – прошептал он. – Не буду тебя выгонять из сухой периодичности. Оставайся. Только если что…
Выходя из подземного перехода, чувствуя, как мысль толкает и норовит промчатся по спирали, оставить видимую борозду действий, ставит дорожные конусы, разметки, граничит с другими трассами, более крупными, уже мечтая перейти на следующий уровень, перевернув мысль другой стороной неисхоженной, внедряя новые разработки, которые разродились от одного маленького семечка, он вдруг услышал:
– Вано, привет, – махнул голос из 3-й «Мазды». Голос, который сложно забыть. Школа, классы с 8 по 11. Мальчик, страдающий клаустрофобией. Застрявший на канате под куполом спортивного зала. Теперь меняет машины, как женщин, и наоборот. Живет в двух странах одновременно – в Европе делает дело, здесь растит детей. Зовут Валера. В классе так и звали Валькой.
– Привет, – резво сказал Иван, хотя при другой встрече вяло бы кивнул головой и пожелал бы быстрее закончить разговор.
Валера выскочил из машины, присоединившись к нарушителю дорожного движения, и то ли все постовые уснули, то ли за последние сутки изменились правила дорожного движения в пользу пешеходов, но два человека стояли на расчерченной полосе не волнуясь, обратив все внимание друг на друга.
– Давно не звонишь, – говорил Валька. – Не знал, что и ты здесь. А я вот домик прикупил в Испании. Нынче хорошие скидки. Могу посоветовать неплохого риелтора. А в России сейчас небезопасно. Летом – смог, зимой – гололед.
– А он совсем не изменился, – мелькнуло тотчас. – Такой же пижон и говорит на выпендрежном языке, не допуская никого в свой круг.
– Давно хотел сказать тебе, – прошептал Иван, но не успел, так как оголтелый велосипедист пронесся прямо перед его носом, разбив на время двух парней.
– Вот придур, – сказал Валька. – Блин, чтоб тебе под первый груз или столб. Да ну их, развелось, как квартир однокомнатных. Что ты хотел сказать? – переспросил он. – Не расслышал. Слушаю сейчас китайский в автомобиле. Представляешь я тебя люблю будет «Во ай ни». Просто. Я теперь могу с китаянкой. Ты знаешь, что он сейчас второй после английского. Скажу по-секрету, я даже подумываю о китаянке. В ванной комнате у меня висит этакая фурия. Когда я принимаю ванную, то она по моей просьбе подает то соль, то пену.
– То соль, то пену, говоришь, – продолжал Иван, внутреннее ненавидя этого высокого парня, на голову его опережающего в солидном пальто пепельного цвета и шарфе, который несколькими кольцами покрывал его широкую шею. Он знал, что под ней покоится бородавка, которую он сейчас видел сквозь толщу шарфа и его глаза, моргающие, рот не закрывающийся, уши торчащие и щеки розовые, как будто припудренные – все это вызывало отторжение, как при долгом нахождении в мясном цеху, где фасуются туши.
– Вот только что с мамой из нынешней семьи, – продолжил он, чавкая слюнявым ртом. – А я думаю так. Один раз бывает в этом измерении, почему бы и нет. А? Махнешь стариной со мной? Поехали. Выпьем, я сейчас с парой дел закончу. Помнишь, как мы с тобой Натку в туалете расписывали. Я первый, я.
Ивану захотелось закрыть уши, и его бравадная смелость, взятая напрокат у жителя подмостья, оробела на миг.
– Не было такого, – бросило Ивана в жар. – Что же ты бред то несешь.
Но Валька палил из всех орудий. Его рот открывался широко и слова, летевшие из его рта, подобно пулеметной очереди стрекотали над головой, вызывая три эмоции – возмущение, раздражение и злость.
– А потом по ночной улице трамвай останавливали, – вылетали слова. – Водила, молодой парень чуть не наехал на тебя. Ты еще его успокаивал, говорил, что он работу выбрал не мужскую, ну и мы потом втроем в автобусный парк поехали и до утра в троллейбусе пили портвейн.
Валька проделал в его голове огромную дыру, и воспоминания водопадным потоком хлынули из образовавшегося отверстия. Двадцать восемь физиономий, узкоглазых, носатых и бородавчатых высунулись и ожидаючи смотрели на него сверху вниз.
– Да не помню я этого, – сказал Иван, не напрягая мозг, и этот длинный ряд ожидающих лиц прижимались друг к другу, как в электричке в час пик.
– Как не помнишь? – настойчиво теребил его одноклассник. – А сентябрьскую традицию, у Ксюхи на даче. Небо коптим, мясо жарим, а Ксюха всегда с новым парнем и обязательно с пальцами вверх. Я тогда, если честно, так хотел пальцы отгрызть хотя бы одному из ее кавалеров, но просто дал слово, что буду не хуже. Она же меня игнорировала, а в том году представляешь, позвонила и намекала на встречу. Мол, какие мы были беззаботные, а сейчас ни до кого не достучишься. Я сорвался с крючка. Ну ее нафиг, она троих воспитывает, ее пальцевич отхмурил, оставил розовощекое гарланящее наследство и срулил на повторный круг со следующей одинокой.
Валера бубнил и Иван, видя, что тот не думает останавливаться, проговорил сквозь зубы:
– Пошел ты.
– Ты чего? – удивился тот и его широченный профиль стал уменьшаться, увеличивая все кругом. Его губы слились с переносицей, и нижняя губа стали тянуть верхнюю вниз, превращая парня в уродливое млекопитающее.
– Затрахал, – прокричал Иван. – Все годы рвался сказать тебе это, и спасибо судьбе. Она, голубушка предоставила мне удобный шанс сделать это в центре города. Надо было сегодня встретить тебя?
Иван только сейчас обратил внимание, что справа от него выстроилась бесконечная полоса автомобилей, которая утопала в ярких огнях реклам и быстроменяющихся картинках на немых экранах. Впереди этого кордона стояла наша «Волга», которая сигналила непрерывно, и водитель что-то кричал, но не было слышно, что именно, так как сигналы шли отовсюду, как и словесные потоки, в которых выделалась как брань, так и вежливые просьбы.
– Да ладно, сколько прошло то, – среагировал Валера. – Кто старое помянет. Я ведь тоже помню, как ты у меня фужер дома разбил и до сих пор вторую часть из «Звездный войн» несешь. Она у тебя, я знаю.
– Да, имел я твои войны, – крикнул Иван и это обращение было адресовано не только к «любимому» однокласснику, но и всему автомобильному движению, которые, забыв на время о своих делах, вынуждены терпеть слабость эгоистичного парня, которому на все положил, точнее на всех.
– Имеешь, точнее сказать, – уточнил Валера и посмотрел направо, где зияла пустая дорога, по которой не только теоретически всегда кто-то ехал. Должно было что-то произойти. Дождь, гром, упасть здание, вырасти гора посреди беспокойного скопления авто или кончится воздух. Что-то должно было произойти. Погаснуть солнцу, зазвенеть колоколам, всем разом, появиться из канализации огромной крысе величиной с автобус. Воздух накалился. От картины – противоборства водителей и пешеходов, негодования одних и отрешенности других. От звуков – обычных городских, преувеличенных в пять раз, как будто сорвавшийся с катушек эквалайзер. От ожидания одних, от понимания того, что следующий шаг будет резким, наверстывающим, скомканным, заглатывающим своим быстрым жвачным жестом нежные слои кожи, оголенные в эти мгновения по максимуму. От сердец, которые тикали, как часовые механизмы, ожидая сапера, который перережет нужный проводок.
– Пошел ты! – продолжала увеличивать скорость сердечная мышца.
– Ну и катись, неудачник, – произнес его одноклассник, с которым сидели в одной классной комнате и хихикали над анатомическими особенностями мужчины и женщины.
– Это я-то неудачник? – переспросил Иван, улыбнулся, и, глубоко вздохнув, плюнул в лобовое стекло его кристально чистой машины. Плевок в виде кляксы опрокинулся на стекло и по инерции стал съезжать вниз, растягивая свою фактуру в морковную форму.
– Не надо, – жалобно проговорил Валера, вытащил из нагрудного кармана платочек и тут же стер появившийся овощ, который перед исчезновением превращался то в брюкву, то в сельдерей.
– Надо, – твердо сказал Иван и повторил свои действия под гвалт клаксонов и появившегося народа. Мокрый след в виде моросящей тучки, покрыл верхушки дворников, сделав его похожим на капающий нос в период гриппа.
– Еще раз сделаешь…, – задрожал голос, и он попытался встать на защиту своего «коня». Мужчина в теннисных шортах, но без ракетки оказался между ними, стараясь понять, в чем же причина для такой неожиданной остановки. Большая часть оставалась сидеть в машинах, привыкшая к пробкам, операциям на дорогах и прочим городским мероприятиям, служившие скорее материалом для газетных баек, чем для порядка.
– А что сделаю? – смело произнес Иван и подошел к мускулистому автомобилю, который соответствовал Валере, и пнул его.
Казалось, что автомобиль качнулся, возмутившись таким обращением. В глазах Ивана горел луч, который не остановился бы и перед самолетом, ни перед подводной лодкой, ни перед ледоколом. Теннисист наблюдал картину явного сумасшествия. Поэтому, собственно, он и отошел в сторону, где было и безопасно, с первого взгляда и можно было наблюдать за этим процессом, не попадая под ее пульс. Он пятился назад, пока не стал совершать полезные действия в виде того, что стал что-то нашептывать появившимся из открывающихся окон любопытным носам, ушам, подбородкам. Вероятно, свои предположения, изредка поглядывая на героев, как на страницу книги, где все написано.
– Это ни в какие рамки, – произнес Валера, открыл дверь своей оскверненной машины и плюхнулся на кожаное сидение, заводя двигатель.
– Будет о чем рассказать на встрече одноклассников, – отшутился Иван, обращаясь не только к нему, но и ко всем разом. К высоченным домам, наклонившимся к любопытному субъекту своей неприступностью, увидев в нем знакомые черты. К потоку машин, среди которых он не выделял каждую по отдельности, а все разом тянулись с самого бульвара, как беспокойная змея, учуявшая добычу, но упустившая ее перед самым носом. К людям, которые изредка останавливались, чтобы рассказать за ужином своим близким о происшествии на Арбате. – А то как-то скучно ты живешь. Я дам тебе маленький урок. Бесплатный. Если тебя посылают, иди. Не сопротивляйся. Ты из тех, кому это по нутру.
– Ты мне завидуешь, – произнес Валера, открывая окно, газуя и выпуская большое количество дыма, погружая голодную змейку в сизую мглу. – Всегда завидовал.
Подбежал милиционер. Теннисист исчез. Его поглотил дым или одна из составляющих дорожной змейки. Милиционер со странными заспанными глазами и соответственно немного помятом виде – двойная стрелка на брюках, след на щеке от протокола в виде пропечатанных букв со знаками препинания, словно вырванный из райского укрытии своей патрульной машины, стоял перед Иваном и пытался выяснить что произошло.
– В чем дело? – спросил он, задавая вопрос парню, случайным зевакам, которые молчали. Они могли только переговариваться между собой. Никому не хотелось быть примешанным к этому происшествию. Что это? Хулиганство? Терроризм? Политическое движение одной из партии, не нашедшей более удобного способа привлечения внимания, как этот? Он не догадывался, что Иван просто проверял свою силу. Силу, полученной благодаря мысли, которая впоследствии даст существенные плоды. Могущество, которое подомнет под себя все слои общества, сделает их рабами. Наконец, поможет осуществить одну мечту, которая лежала пока на самом дне юного организма.
Иван шел против встречного движения. В лицо хлестал ветряными клочками ветер. Он доносил вместе с воздухом, пропитанным парами бензина и пыли, капли, которые летели с неба произвольно, словно не определились – пускаться сегодня на полную или остаться редкими водяными знаками в воздухе. Сигналили проезжающие авто.
Музыкальная рапсодия клаксонов, сопровождаемая редкими выкриками, напоминала речитатив. Он создавал пробку. Как калека среди здоровых, он шел по встречке и слушал окрики, суровые и не очень.
– Ты захотел под замок? – прокричал один из потока в желтом «нисане», сверкая золотым зубом.
– Хочешь в уютный клоповник? – кричали дети из «Икаруса».
– Да шел бы ты, – ругнулся Иван, и все недостатки стали ликвидироваться, меняясь на солнечные положительные блики и людское одобрение его поступкам.
– Уйди по-хорошему, – шипел водитель «Маза» и махал рукой, умоляя сойти, думая о своем портящемся грузе.
– Да нечего с ним церемониться, – крикнул парень из девятки, бросая в идущего картами из колоды, как отъявленный шулер.
Молодой человек покинул прибрежное лихое место и поднявшись на мост, решил сделать очередную попытку доказать всему миру, что «человек – это звучит…». Ему хотелось пройти мост, выйти на Воздвиженку, пройти вперед, пока Садовое кольцо не подмигнет своим суетным очарованием, попробовать в ступить в контакт со всеми встречными и попытаться начесть на каждого, не допуская поражения.
– Пошел ты, ты и ты! – реагировал Иван на колкие замечания простым русским «пошел». – Это просто! Пошел – в смысле уходи отсюда! Здесь тебе не место! Да, правильно. Место для меня. Для вас узкая колея. Если понадобится, на одном колесе будете ездить! А мне на это все…!
Иван сроду не ругался. Да и матом, он считал, ругаются только представители рабочих профессий. Дворники, грузчики, торговцы рыбой и капустой, на крайний случай олигархи на задворках своих дел – в сауне и за границей. И его всегда воротило, если человек употреблял матерное слово в довесок к литературному. Услышав песню прекрасного тенора, они говорили ох…-ая песня или при просмотре дневника своего сына, говорили «в меня он пошел, п…юк». Он вспомнил, как вступил в перепалку с пожилым актером, с которым ставил спектакль по Эрдману. Актер, по своей природе был чтецом. Он читал текст на сцене, не преобразуя его в действие, а Иван страсть как не любил внутреннего молчания, которое так и умирает внутри, не загоревшись. Старик, любивший рыбалку и гастрольные воспоминания, ни черта не хотел понять его рассуждений о движении образа.
– Образ не должен замирать, – утверждал Иван. – Он можно сказать борется все время на сцене за право быть замеченным, захваченным в действие. И если он умирает не замеченным, то значит он потерян, утрачен, лишен. Он не должен попадать в разряд запасных. Он главный, даже если маленький. Вот вы, отец Елпидий, священник. Приходите на панихиду, видите, что лежит человек, по вашему сведению, мертвый, и первое что вы говорите, это «виноват». Понимаете?
Помнится, возникло тягучее молчание, словно Иван ожидал от актера не обычной реакции, а бурного всплеска, осознания, громкого «ну конечно, как же я раньше не мог догадаться». Но тот молчал, сглатывая слюну, и теребил свое оттопыренное колено на вельветовой ткани старых штанов.
– И как вы это скажете? – продолжил Иван, – скажете слово «виноват», так и пойдет ваша линия.
– Да просто извинюсь, – наконец сказал он, – я же набожный человек, а не пустышка какая-то.
– Да, но от рюмочки не отказываетесь, – тут же отреагировал Иван.
– Нет, этого в тексте, – резко сказал старик, взял текст и стал трясти им перед лицом Ивана. – Я мамой клянусь, что этого здесь нет.
– У нас есть, – более чем спокойно произнес Иван, принимая у оппонента из рук пьесу и откладывая ее в сторону.
– Но в пьесе я не пью, – громко сказал он и слюна, которая накопилась у него за то время, пока он слушал Ивана, стала плескаться и попадать на режиссера, – и на сцене я пить не собираюсь.
– А я говорю, священник будет пить, – тут же вставил Иван.
Они едва не сцепились. Спасло милое крохотное существо в лице администратора Марины, которая принесла Ивану кофе, приговаривая «вы себя не жалеете, снова без обеда». Пожилой актер с неприятной фамилией Запоркин посмотрел на эту косвенную взаимосвязь между администратором, режиссером и пьесой, которую уже ненавидел, а вместе с ней и самого автора, а также всех тех, кто творил в этот промежуток времени.
У него зазвонил телефон, прозвучав двумя торопливыми сигналами. Короткое сообщение напомнило о кредите на телефон за пару месяцев.
– Да пошло оно все! – прокричал он в разрывающуюся трубку и уже было замахнулся, чтобы бросить его под колеса растянутого лимузина, как телефон замолчал.
– Живи, – прошептал он. – Не буду тебя выгонять из сухой периодичности. Оставайся. Только если что…
Выходя из подземного перехода, чувствуя, как мысль толкает и норовит промчатся по спирали, оставить видимую борозду действий, ставит дорожные конусы, разметки, граничит с другими трассами, более крупными, уже мечтая перейти на следующий уровень, перевернув мысль другой стороной неисхоженной, внедряя новые разработки, которые разродились от одного маленького семечка, он вдруг услышал:
– Вано, привет, – махнул голос из 3-й «Мазды». Голос, который сложно забыть. Школа, классы с 8 по 11. Мальчик, страдающий клаустрофобией. Застрявший на канате под куполом спортивного зала. Теперь меняет машины, как женщин, и наоборот. Живет в двух странах одновременно – в Европе делает дело, здесь растит детей. Зовут Валера. В классе так и звали Валькой.
– Привет, – резво сказал Иван, хотя при другой встрече вяло бы кивнул головой и пожелал бы быстрее закончить разговор.
Валера выскочил из машины, присоединившись к нарушителю дорожного движения, и то ли все постовые уснули, то ли за последние сутки изменились правила дорожного движения в пользу пешеходов, но два человека стояли на расчерченной полосе не волнуясь, обратив все внимание друг на друга.
– Давно не звонишь, – говорил Валька. – Не знал, что и ты здесь. А я вот домик прикупил в Испании. Нынче хорошие скидки. Могу посоветовать неплохого риелтора. А в России сейчас небезопасно. Летом – смог, зимой – гололед.
– А он совсем не изменился, – мелькнуло тотчас. – Такой же пижон и говорит на выпендрежном языке, не допуская никого в свой круг.
– Давно хотел сказать тебе, – прошептал Иван, но не успел, так как оголтелый велосипедист пронесся прямо перед его носом, разбив на время двух парней.
– Вот придур, – сказал Валька. – Блин, чтоб тебе под первый груз или столб. Да ну их, развелось, как квартир однокомнатных. Что ты хотел сказать? – переспросил он. – Не расслышал. Слушаю сейчас китайский в автомобиле. Представляешь я тебя люблю будет «Во ай ни». Просто. Я теперь могу с китаянкой. Ты знаешь, что он сейчас второй после английского. Скажу по-секрету, я даже подумываю о китаянке. В ванной комнате у меня висит этакая фурия. Когда я принимаю ванную, то она по моей просьбе подает то соль, то пену.
– То соль, то пену, говоришь, – продолжал Иван, внутреннее ненавидя этого высокого парня, на голову его опережающего в солидном пальто пепельного цвета и шарфе, который несколькими кольцами покрывал его широкую шею. Он знал, что под ней покоится бородавка, которую он сейчас видел сквозь толщу шарфа и его глаза, моргающие, рот не закрывающийся, уши торчащие и щеки розовые, как будто припудренные – все это вызывало отторжение, как при долгом нахождении в мясном цеху, где фасуются туши.
– Вот только что с мамой из нынешней семьи, – продолжил он, чавкая слюнявым ртом. – А я думаю так. Один раз бывает в этом измерении, почему бы и нет. А? Махнешь стариной со мной? Поехали. Выпьем, я сейчас с парой дел закончу. Помнишь, как мы с тобой Натку в туалете расписывали. Я первый, я.
Ивану захотелось закрыть уши, и его бравадная смелость, взятая напрокат у жителя подмостья, оробела на миг.
– Не было такого, – бросило Ивана в жар. – Что же ты бред то несешь.
Но Валька палил из всех орудий. Его рот открывался широко и слова, летевшие из его рта, подобно пулеметной очереди стрекотали над головой, вызывая три эмоции – возмущение, раздражение и злость.
– А потом по ночной улице трамвай останавливали, – вылетали слова. – Водила, молодой парень чуть не наехал на тебя. Ты еще его успокаивал, говорил, что он работу выбрал не мужскую, ну и мы потом втроем в автобусный парк поехали и до утра в троллейбусе пили портвейн.
Валька проделал в его голове огромную дыру, и воспоминания водопадным потоком хлынули из образовавшегося отверстия. Двадцать восемь физиономий, узкоглазых, носатых и бородавчатых высунулись и ожидаючи смотрели на него сверху вниз.
– Да не помню я этого, – сказал Иван, не напрягая мозг, и этот длинный ряд ожидающих лиц прижимались друг к другу, как в электричке в час пик.
– Как не помнишь? – настойчиво теребил его одноклассник. – А сентябрьскую традицию, у Ксюхи на даче. Небо коптим, мясо жарим, а Ксюха всегда с новым парнем и обязательно с пальцами вверх. Я тогда, если честно, так хотел пальцы отгрызть хотя бы одному из ее кавалеров, но просто дал слово, что буду не хуже. Она же меня игнорировала, а в том году представляешь, позвонила и намекала на встречу. Мол, какие мы были беззаботные, а сейчас ни до кого не достучишься. Я сорвался с крючка. Ну ее нафиг, она троих воспитывает, ее пальцевич отхмурил, оставил розовощекое гарланящее наследство и срулил на повторный круг со следующей одинокой.
Валера бубнил и Иван, видя, что тот не думает останавливаться, проговорил сквозь зубы:
– Пошел ты.
– Ты чего? – удивился тот и его широченный профиль стал уменьшаться, увеличивая все кругом. Его губы слились с переносицей, и нижняя губа стали тянуть верхнюю вниз, превращая парня в уродливое млекопитающее.
– Затрахал, – прокричал Иван. – Все годы рвался сказать тебе это, и спасибо судьбе. Она, голубушка предоставила мне удобный шанс сделать это в центре города. Надо было сегодня встретить тебя?
Иван только сейчас обратил внимание, что справа от него выстроилась бесконечная полоса автомобилей, которая утопала в ярких огнях реклам и быстроменяющихся картинках на немых экранах. Впереди этого кордона стояла наша «Волга», которая сигналила непрерывно, и водитель что-то кричал, но не было слышно, что именно, так как сигналы шли отовсюду, как и словесные потоки, в которых выделалась как брань, так и вежливые просьбы.
– Да ладно, сколько прошло то, – среагировал Валера. – Кто старое помянет. Я ведь тоже помню, как ты у меня фужер дома разбил и до сих пор вторую часть из «Звездный войн» несешь. Она у тебя, я знаю.
– Да, имел я твои войны, – крикнул Иван и это обращение было адресовано не только к «любимому» однокласснику, но и всему автомобильному движению, которые, забыв на время о своих делах, вынуждены терпеть слабость эгоистичного парня, которому на все положил, точнее на всех.
– Имеешь, точнее сказать, – уточнил Валера и посмотрел направо, где зияла пустая дорога, по которой не только теоретически всегда кто-то ехал. Должно было что-то произойти. Дождь, гром, упасть здание, вырасти гора посреди беспокойного скопления авто или кончится воздух. Что-то должно было произойти. Погаснуть солнцу, зазвенеть колоколам, всем разом, появиться из канализации огромной крысе величиной с автобус. Воздух накалился. От картины – противоборства водителей и пешеходов, негодования одних и отрешенности других. От звуков – обычных городских, преувеличенных в пять раз, как будто сорвавшийся с катушек эквалайзер. От ожидания одних, от понимания того, что следующий шаг будет резким, наверстывающим, скомканным, заглатывающим своим быстрым жвачным жестом нежные слои кожи, оголенные в эти мгновения по максимуму. От сердец, которые тикали, как часовые механизмы, ожидая сапера, который перережет нужный проводок.
– Пошел ты! – продолжала увеличивать скорость сердечная мышца.
– Ну и катись, неудачник, – произнес его одноклассник, с которым сидели в одной классной комнате и хихикали над анатомическими особенностями мужчины и женщины.
– Это я-то неудачник? – переспросил Иван, улыбнулся, и, глубоко вздохнув, плюнул в лобовое стекло его кристально чистой машины. Плевок в виде кляксы опрокинулся на стекло и по инерции стал съезжать вниз, растягивая свою фактуру в морковную форму.
– Не надо, – жалобно проговорил Валера, вытащил из нагрудного кармана платочек и тут же стер появившийся овощ, который перед исчезновением превращался то в брюкву, то в сельдерей.
– Надо, – твердо сказал Иван и повторил свои действия под гвалт клаксонов и появившегося народа. Мокрый след в виде моросящей тучки, покрыл верхушки дворников, сделав его похожим на капающий нос в период гриппа.
– Еще раз сделаешь…, – задрожал голос, и он попытался встать на защиту своего «коня». Мужчина в теннисных шортах, но без ракетки оказался между ними, стараясь понять, в чем же причина для такой неожиданной остановки. Большая часть оставалась сидеть в машинах, привыкшая к пробкам, операциям на дорогах и прочим городским мероприятиям, служившие скорее материалом для газетных баек, чем для порядка.
– А что сделаю? – смело произнес Иван и подошел к мускулистому автомобилю, который соответствовал Валере, и пнул его.
Казалось, что автомобиль качнулся, возмутившись таким обращением. В глазах Ивана горел луч, который не остановился бы и перед самолетом, ни перед подводной лодкой, ни перед ледоколом. Теннисист наблюдал картину явного сумасшествия. Поэтому, собственно, он и отошел в сторону, где было и безопасно, с первого взгляда и можно было наблюдать за этим процессом, не попадая под ее пульс. Он пятился назад, пока не стал совершать полезные действия в виде того, что стал что-то нашептывать появившимся из открывающихся окон любопытным носам, ушам, подбородкам. Вероятно, свои предположения, изредка поглядывая на героев, как на страницу книги, где все написано.
– Это ни в какие рамки, – произнес Валера, открыл дверь своей оскверненной машины и плюхнулся на кожаное сидение, заводя двигатель.
– Будет о чем рассказать на встрече одноклассников, – отшутился Иван, обращаясь не только к нему, но и ко всем разом. К высоченным домам, наклонившимся к любопытному субъекту своей неприступностью, увидев в нем знакомые черты. К потоку машин, среди которых он не выделял каждую по отдельности, а все разом тянулись с самого бульвара, как беспокойная змея, учуявшая добычу, но упустившая ее перед самым носом. К людям, которые изредка останавливались, чтобы рассказать за ужином своим близким о происшествии на Арбате. – А то как-то скучно ты живешь. Я дам тебе маленький урок. Бесплатный. Если тебя посылают, иди. Не сопротивляйся. Ты из тех, кому это по нутру.
– Ты мне завидуешь, – произнес Валера, открывая окно, газуя и выпуская большое количество дыма, погружая голодную змейку в сизую мглу. – Всегда завидовал.
Подбежал милиционер. Теннисист исчез. Его поглотил дым или одна из составляющих дорожной змейки. Милиционер со странными заспанными глазами и соответственно немного помятом виде – двойная стрелка на брюках, след на щеке от протокола в виде пропечатанных букв со знаками препинания, словно вырванный из райского укрытии своей патрульной машины, стоял перед Иваном и пытался выяснить что произошло.
– В чем дело? – спросил он, задавая вопрос парню, случайным зевакам, которые молчали. Они могли только переговариваться между собой. Никому не хотелось быть примешанным к этому происшествию. Что это? Хулиганство? Терроризм? Политическое движение одной из партии, не нашедшей более удобного способа привлечения внимания, как этот? Он не догадывался, что Иван просто проверял свою силу. Силу, полученной благодаря мысли, которая впоследствии даст существенные плоды. Могущество, которое подомнет под себя все слои общества, сделает их рабами. Наконец, поможет осуществить одну мечту, которая лежала пока на самом дне юного организма.