Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Роман Злотников, Антон Корнилов
Урожденный дворянин. Мерило истины
Пролог
– Главное, чтобы не сквозило нигде, – возбужденно прошептал Валька, оглянувшись на закрытую дверь.
Виталик тоже повертел головой, оглядывая класс, где никого, кроме них двоих, не было.
– Окна закрыты, – сообщил он. – Может, под дверь тряпку засунуть? А то, кажись, по ногам тянет…
– Засунь, – разрешил Валька. – Для чистоты эксперимента.
Тряпка, предназначенная для вытирания доски, оказалась слишком мала, чтобы полностью закрыть щель между дверью и порожком. Виталик стащил с себя легкую спортивную куртку с крупной надписью «ADIDAC» на спине, бросил ее на пол и ногами забил под дверь.
– Ну? – спросил он, повернувшись к Вальке.
Тот уже сдвинул две парты по обе стороны прохода поближе – так, чтобы между ними мостиком держалась длинная ученическая линейка – и теперь привязывал к середине этого «мостика» нитку, на конце которой крепился крохотный серый кирпичик ластика.
– Готово, что ли? – поторопил его Виталик.
– Сейчас, погоди… Вот… Готово! Можно начинать…
Оба «карася» (так в саратовском детском доме номер четыре называли воспитанников младшего отделения) уселись прямо на пол в проходе лицами друг к другу. Ластик маятником покачивался между ними.
– Сейчас успокоится… – очень тихо проговорил Валька и неловко поправил на носу очки с мутноватыми, захватанными пальцами линзами. – Успокоится, тогда увидишь. У меня уже два раза получалось…
– Не может такого быть, чтобы получилось, – убежденно мотнул головой Виталик.
– Не веришь?
– Да не в этом дело: «верю, не верю»… Просто не может такого быть – и все. Сам прикинь: управлять этими… психическими импульсами, чтобы они через межпространство нашу реальность меняли, может только тот, кто до третьей ступени Столпа добрался. А ты разве добрался? Ты еще и первую ступень не осилил, как и все мы… которые Столп Величия Духа постигаем. Ну, кроме Нуржана, конечно… Он-то уже скоро на вторую ступень выйдет.
– Но у меня же получалось, – сосредоточенно глядя на ластик, замедляющий свои колебания, негромко проговорил Валька. – Я же знаю, что у меня получалось…
– Тебе показалось, наверное, – предположил Виталик. – Когда чего-то очень хочешь, иногда начинает чудиться, что это уже случилось. Вот помнишь, к нам американцы приезжали… давно еще, до того, как Олег появился?
Валька кивнул, не сводя глаз с покачивающегося на нитке ластика. Он хорошо помнил эту заокеанскую пару: худого сутулого мужчину, почти лысого, но тем не менее имевшего пониже затылка жиденькую косицу, и неуклюжую толстую женщину в обтягивающей одежде, из-за обилия телесных складок похожую на многослойного сплющенного снеговика. Он, Валька, тогда еще удивлялся тому, как мгновенно и безошибочно просчитывались в этих людях иностранцы – с первого взгляда, еще до того, как успели заговорить… должно быть, по чересчур жизнерадостной мимике и каким-то… мультяшным движениям…
– Ходили, выбирали, кого усыновить, – продолжал Виталик доверительным, без тени смущения тоном, каким говорят с самыми близкими людьми. – Еще, паскуды, смотрели так на каждого, разговаривали с каждым так… будто его уже и выбрали. Я потом целый месяц ждал, когда меня Мария позовет. Несколько раз прямо слышал: «Гашников! Виталий!» В коридор выбегал. А там никого… Вот, может быть, и ты так же?
– Нет, – уверенно ответил Валька и снова поправил очки. – Мне не показалось. Слушай, не отвлекай, ладно? Ничего не говори.
Наконец, ластик замер.
– Все, – не удержался от комментария Виталик, – успокоился.
– Теперь вообще не двигайся, – прошептал Валька. – Только смотри. Лишь бы не помешал никто…
Виталик молча кивнул. И даже отодвинулся чуть подальше – видимо, чтобы дыханием ненароком не качнуть ластик.
Валька снял очки, отчего глаза его стали большими, выпуклыми и блестящими. Он сосредоточился на сером неподвижном кирпичике, зависшем над потертым линолеумом, мысленно исключив из внимания все остальное. Привычно копошащиеся мысли постепенно затихли, и в голове возникло ощущение той щекочущей невесомости, когда совершенно исчезает осознание окружающего пространства и текущего сквозь это пространство времени.
Виталик, однако, ничего подобного не чувствовал. Минуту он просидел, неотрывно глядя на ластик, потом заскучал и стал коситься по сторонам. На исходе третьей или четвертой минуты (мальчишке показалось, что прошло никак не меньше четверти часа) он неожиданно для самого себя зевнул, клацнув зубами. Почувствовав вину за свой шумный зевок, Виталик испуганно посмотрел на Вальку, но тот сидел, вцепившись взглядом в неподвижно висящий ластик, и конфуза, кажется, не заметил.
Спустя какое-то время Виталик зевнул уже умышленно, давая понять товарищу, что ожидание заявленного фокуса слишком затянулось.
Валька не шелохнулся. И когда в коридоре забубнили голоса и застучали шаги, Виталька даже обрадовался.
– Идут сюда… – тихонько прошептал он, шевельнувшись. – Во… Евгешу слышу. И еще кого-то. Много народу… Валь!
Валька очнулся. Недовольно поморщившись, он дернул плечами и провел ладонями по лицу.
– Все равно ж ничего не получалось, – ответил Виталик на безмолвный укор товарища. – Час, что ли, тут сидеть…
Валька надел очки. Голоса за закрытой дверью звучали необычно громко, резче всего была слышна скороговорка Евгеши – Евгения Петровича, директора детдома. «Муниципалитет… произвол… жаловаться…» – подпрыгивали в этой почти неразборчивой торопливой речи отдельные поддающиеся опознанию слова.
«Караси», быстро убрав линейку с ластиком, подбежали к двери. Виталик поднял свою куртку, наскоро отряхнул ее и сунул руки в рукава. Валька, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. Делегация, состоящая из Евгеши, еще трех мужчин в строгих костюмах и одной дамы в длинном и тяжелом, словно кожаном, неприятно шуршащем платье, как раз проходила мимо класса.
– Вы мне основания дайте! – горячился, размахивая руками, идущий в авангарде делегации Евгений Петрович. – Дайте основания! С какой стати, скажите, нам вдруг собираться и переезжать?
Мужчины хранили молчание, кажется, вовсе не слушая директора. Зато с явным интересом смотрели по сторонам. Дама шла рядом с Евгением Петровичем, чуть отставая – видно, это к ней в первую очередь обращался Евгеша. Жирно накрашенные губы дамы были сложены в снисходительную улыбку, а густые брови приподняты. Лицо выражало готовность, дождавшись паузы в речи директора, произнести со вздохом: «Что за чепуху вы несете, взрослый же человек…»
– Никакого ремонта помещению не требуется! – продолжал Евгеша. – Четыре года назад был проведен капитальный ремонт, документальное подтверждение есть… Желаете ознакомиться?
– Евгений Петрович, уважаемый, – заговорила дама размеренно и терпеливо, как говорят с людьми, влезшими зачем-то в дело, в котором не разбираются. – Речь идет вовсе не о ремонте. А о реставрации. Помещение, занимаемое в данный момент вашим детским домом, располагается в старинном здании, представляющем историческую ценность. Согласна, здание пригодно для эксплуатации, но вот фасад находится в плачевном состоянии. И мы, как представители районной администрации, просто обязаны…
– Ну и реставрируйте фасад, сколько вам угодно! Зачем же нас переселять?!
Брови дамы поднялись еще выше:
– Евгений Петрович, как вы себе это представляете? Ведутся работы, на стенах леса, на лесах строители с инструментами и… прочим. И вокруг дети! А если кому-нибудь из них кирпич на голову упадет? Или какой-нибудь… мастерок? Кто отвечать будет?..
– Я вообще не понимаю, какого дьявола вам фасад наш не понравился? Столько лет не обращали внимания, и тут – на тебе! Мало, что ли, в районе других памятников старины, которым реставрация требуется?
– Евгений Петрович, переселение это временная мера. Вре-мен-на-я!..
– Опять эти… пиджаки… – выглянув вслед за Валькой, прошипел Виталик. – Повадились, гады. Неужто и правда выселят нас отсюда?
Делегация удалялась по коридору.
– Переселят, – поправил Валька, глядя в покачивающиеся спины. – Не выселят насовсем. Не имеют права. Только, я слышал, переселять нас будут в какие-то бараки на самой окраине.
– Да, и я слышал…
– Хотя… если ненадолго, то ничего страшного, наверное.
Виталик по-взрослому усмехнулся:
– Ненадолго! Сейчас начнут, до холодов даже раскачаться не успеют. А зимой кто ж строительством занимается? Будут раз в неделю приходить ковыряться. По-настоящему только летом примутся. И, конечно, за лето ни фига не успеют. Тебе приходилось в бараке зимовать? А я зимовал, когда у бабки жил. Удовольствие ниже среднего…
Они вернулись в класс и прикрыли за собой дверь.
– Может, еще раз попробуем? – сказал Валька, вертя в руках линейку. – У меня ведь получалось! Я тебе зуб даю, у меня грузик на нитке дергался, как бешеный, я его заставлял.
Он снова положил линейку концами на две соседние парты. Снова неторопливо закачался на ниточке ластик.
Виталик шмыгнул носом.
– Попробовать-то можно, – проговорил он, глядя в сторону. – Только… Давай, потом как-нибудь? Ты устал, наверное. Этими… психическими импульсами управлять ведь нелегко. Нет, я тебе верю, но…
– Не веришь, – сказал Валька.
– Ну, сам посуди, – не став отрицать этого, заговорил Виталик, мягко и будто извиняясь. – Ты же знаешь: первая ступень Столпа Величия Духа – это познание своего тела, полное его подчинение и умение использовать скрытые резервы организма. – Виталик барабанил, как по писаному. – Ты первую ступень осилил? Ни фига. Дальше: получение полного контроля над психоэмоциональной деятельностью. Это вторая ступень. Вот на вторую поднимешься, тогда и сможешь…
– …сложив воедино полученные умения, изучать основы применения теории феномена эфирных колебаний, чтобы иметь возможность влиять на реальность нашего мира через межпространство, – перебив его, заученно договорил Валька. – А это третья ступень Столпа Величия Духа. Что я, не знаю, что ли?
– А если знаешь, чего выдумываешь? У нас никто еще не умеет предметы взглядом двигать…
– Не взглядом, а психоэмоциональными импульсами.
– Один черт. Никто не умеет. Ну, кроме Олега. Он Евгешу и Нуржана только нескольким упражнениям научил – которые для первой ступени. И те несколько лет натренировывать надо. А ты сразу на третью ступень прыгнуть хочешь! Считаешь, все так просто? Раз-два и само собой получилось?
– Да ничего я не считаю! – отмахнулся Валька. – Я просто попробовал как-то – и получилось. Я же не виноват, что получилось? Мне самому от этого… ну, неудобно как-то, что без обучения. Я поэтому ведь, кроме тебя, и не говорил никому…
Дверь широко распахнулась. В класс, мельком взглянув на вздрогнувших «карасей», вошли двое мужчин.
– Вот, глянь, какое хорошее помещение! – объявил с порога один из вошедших, очень полный и казавшийся еще толще благодаря пуховику с лоснящимся меховым воротником. – Окна большие, светло… Мне очень нравится. Для кабинета – самое то.
Второй мужчина был ростом пониже, охватом поуже и одеждой попроще. Он сразу двинулся вдоль стены, деловито обстукивая ее кулаком.
– Как строили-то раньше, Василий Егорыч! – проговорил он. – На века!
– И отлично, что на века, – согласился полный. – Мы ломать ничего не собираемся. Но перегородочку вот тут, глянь, надо поставить, как ты считаешь? Для приемной.
– Хорошо! – уважительно похвалил второй мужчина. – Очень хорошо… Пойдемте, еще посмотрим, Василий Егорыч?
– Пошли, пошли…
«Караси» переглянулись. Мужчины, продолжая переговариваться, покинули класс.
– Нет, ты слышал?! – на выдохе воскликнул Виталик. – Слышал? Перегородки они тут ставить собираются… Суки!
– Надо Евгеше сказать, – кивнул Валька, у которого даже линзы по краям чуть запотели от волнения. – А то эта… с губами… ему лапшу вешает: мол, временная мера.
– Нет, какие суки! – лицо у Виталика было такое, будто он вот-вот расплачется. – Даже не стесняются… Взять бы – да стулом по башке!
Валька облизнул губы. У него сильно колотилось сердце.
– Не истери, – медленно проговорил он. – И не ругайся. Постигаешь Столп Величия Духа, а себя в руках держать не можешь… как малолетка.
– У тебя самого губы дрожат. Бежим скорее!
Виталик кинулся к двери. Валька задержался, чтобы забрать «прибор», с помощью которого собирался провести показательный эксперимент. Он вернулся к партам, соединенным через проход мостиком-линейкой, и потянулся к подвешенному на нитке ластику. Но едва шевельнув рукой, Валька почувствовал, как кончики его пальцев кольнуло чем-то горячим и острым.
Ластик вздрогнул, чуть подпрыгнув на нитке, сильно качнулся в сторону, взлетев так, что нитка вытянулась параллельно полу, – и застыл, едва заметно подрагивая, будто найдя в воздухе опору.
Валька отдернул руку. Ластик словно сорвался с невидимой опоры и закачался.
– Чего ты там возишься? – крикнул Виталик из коридора. – Давай скорее!
– Сейчас, – отозвался Валька хрипло.
Он снова протянул руку к ластику, мысленно приказывая ему повторить только что продемонстрированный трюк. Но ничего не произошло. Ластик качался на нитке в соответствии с законами физики. И кончики пальцев Вальки больше не покалывало.
– Валь! Уснул?
– Получилось! – хотел было закричать Валька, но вовремя сообразил, что никаких доказательств у него нет, заставить ластик проделать то же, что и пару секунд назад, не выйдет. Почему-то он не мог управлять этой внезапно проснувшейся способностью.
– Иду! – ответил Валька и сунул линейку с ластиком за пазуху.
Виталик тоже повертел головой, оглядывая класс, где никого, кроме них двоих, не было.
– Окна закрыты, – сообщил он. – Может, под дверь тряпку засунуть? А то, кажись, по ногам тянет…
– Засунь, – разрешил Валька. – Для чистоты эксперимента.
Тряпка, предназначенная для вытирания доски, оказалась слишком мала, чтобы полностью закрыть щель между дверью и порожком. Виталик стащил с себя легкую спортивную куртку с крупной надписью «ADIDAC» на спине, бросил ее на пол и ногами забил под дверь.
– Ну? – спросил он, повернувшись к Вальке.
Тот уже сдвинул две парты по обе стороны прохода поближе – так, чтобы между ними мостиком держалась длинная ученическая линейка – и теперь привязывал к середине этого «мостика» нитку, на конце которой крепился крохотный серый кирпичик ластика.
– Готово, что ли? – поторопил его Виталик.
– Сейчас, погоди… Вот… Готово! Можно начинать…
Оба «карася» (так в саратовском детском доме номер четыре называли воспитанников младшего отделения) уселись прямо на пол в проходе лицами друг к другу. Ластик маятником покачивался между ними.
– Сейчас успокоится… – очень тихо проговорил Валька и неловко поправил на носу очки с мутноватыми, захватанными пальцами линзами. – Успокоится, тогда увидишь. У меня уже два раза получалось…
– Не может такого быть, чтобы получилось, – убежденно мотнул головой Виталик.
– Не веришь?
– Да не в этом дело: «верю, не верю»… Просто не может такого быть – и все. Сам прикинь: управлять этими… психическими импульсами, чтобы они через межпространство нашу реальность меняли, может только тот, кто до третьей ступени Столпа добрался. А ты разве добрался? Ты еще и первую ступень не осилил, как и все мы… которые Столп Величия Духа постигаем. Ну, кроме Нуржана, конечно… Он-то уже скоро на вторую ступень выйдет.
– Но у меня же получалось, – сосредоточенно глядя на ластик, замедляющий свои колебания, негромко проговорил Валька. – Я же знаю, что у меня получалось…
– Тебе показалось, наверное, – предположил Виталик. – Когда чего-то очень хочешь, иногда начинает чудиться, что это уже случилось. Вот помнишь, к нам американцы приезжали… давно еще, до того, как Олег появился?
Валька кивнул, не сводя глаз с покачивающегося на нитке ластика. Он хорошо помнил эту заокеанскую пару: худого сутулого мужчину, почти лысого, но тем не менее имевшего пониже затылка жиденькую косицу, и неуклюжую толстую женщину в обтягивающей одежде, из-за обилия телесных складок похожую на многослойного сплющенного снеговика. Он, Валька, тогда еще удивлялся тому, как мгновенно и безошибочно просчитывались в этих людях иностранцы – с первого взгляда, еще до того, как успели заговорить… должно быть, по чересчур жизнерадостной мимике и каким-то… мультяшным движениям…
– Ходили, выбирали, кого усыновить, – продолжал Виталик доверительным, без тени смущения тоном, каким говорят с самыми близкими людьми. – Еще, паскуды, смотрели так на каждого, разговаривали с каждым так… будто его уже и выбрали. Я потом целый месяц ждал, когда меня Мария позовет. Несколько раз прямо слышал: «Гашников! Виталий!» В коридор выбегал. А там никого… Вот, может быть, и ты так же?
– Нет, – уверенно ответил Валька и снова поправил очки. – Мне не показалось. Слушай, не отвлекай, ладно? Ничего не говори.
Наконец, ластик замер.
– Все, – не удержался от комментария Виталик, – успокоился.
– Теперь вообще не двигайся, – прошептал Валька. – Только смотри. Лишь бы не помешал никто…
Виталик молча кивнул. И даже отодвинулся чуть подальше – видимо, чтобы дыханием ненароком не качнуть ластик.
Валька снял очки, отчего глаза его стали большими, выпуклыми и блестящими. Он сосредоточился на сером неподвижном кирпичике, зависшем над потертым линолеумом, мысленно исключив из внимания все остальное. Привычно копошащиеся мысли постепенно затихли, и в голове возникло ощущение той щекочущей невесомости, когда совершенно исчезает осознание окружающего пространства и текущего сквозь это пространство времени.
Виталик, однако, ничего подобного не чувствовал. Минуту он просидел, неотрывно глядя на ластик, потом заскучал и стал коситься по сторонам. На исходе третьей или четвертой минуты (мальчишке показалось, что прошло никак не меньше четверти часа) он неожиданно для самого себя зевнул, клацнув зубами. Почувствовав вину за свой шумный зевок, Виталик испуганно посмотрел на Вальку, но тот сидел, вцепившись взглядом в неподвижно висящий ластик, и конфуза, кажется, не заметил.
Спустя какое-то время Виталик зевнул уже умышленно, давая понять товарищу, что ожидание заявленного фокуса слишком затянулось.
Валька не шелохнулся. И когда в коридоре забубнили голоса и застучали шаги, Виталька даже обрадовался.
– Идут сюда… – тихонько прошептал он, шевельнувшись. – Во… Евгешу слышу. И еще кого-то. Много народу… Валь!
Валька очнулся. Недовольно поморщившись, он дернул плечами и провел ладонями по лицу.
– Все равно ж ничего не получалось, – ответил Виталик на безмолвный укор товарища. – Час, что ли, тут сидеть…
Валька надел очки. Голоса за закрытой дверью звучали необычно громко, резче всего была слышна скороговорка Евгеши – Евгения Петровича, директора детдома. «Муниципалитет… произвол… жаловаться…» – подпрыгивали в этой почти неразборчивой торопливой речи отдельные поддающиеся опознанию слова.
«Караси», быстро убрав линейку с ластиком, подбежали к двери. Виталик поднял свою куртку, наскоро отряхнул ее и сунул руки в рукава. Валька, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. Делегация, состоящая из Евгеши, еще трех мужчин в строгих костюмах и одной дамы в длинном и тяжелом, словно кожаном, неприятно шуршащем платье, как раз проходила мимо класса.
– Вы мне основания дайте! – горячился, размахивая руками, идущий в авангарде делегации Евгений Петрович. – Дайте основания! С какой стати, скажите, нам вдруг собираться и переезжать?
Мужчины хранили молчание, кажется, вовсе не слушая директора. Зато с явным интересом смотрели по сторонам. Дама шла рядом с Евгением Петровичем, чуть отставая – видно, это к ней в первую очередь обращался Евгеша. Жирно накрашенные губы дамы были сложены в снисходительную улыбку, а густые брови приподняты. Лицо выражало готовность, дождавшись паузы в речи директора, произнести со вздохом: «Что за чепуху вы несете, взрослый же человек…»
– Никакого ремонта помещению не требуется! – продолжал Евгеша. – Четыре года назад был проведен капитальный ремонт, документальное подтверждение есть… Желаете ознакомиться?
– Евгений Петрович, уважаемый, – заговорила дама размеренно и терпеливо, как говорят с людьми, влезшими зачем-то в дело, в котором не разбираются. – Речь идет вовсе не о ремонте. А о реставрации. Помещение, занимаемое в данный момент вашим детским домом, располагается в старинном здании, представляющем историческую ценность. Согласна, здание пригодно для эксплуатации, но вот фасад находится в плачевном состоянии. И мы, как представители районной администрации, просто обязаны…
– Ну и реставрируйте фасад, сколько вам угодно! Зачем же нас переселять?!
Брови дамы поднялись еще выше:
– Евгений Петрович, как вы себе это представляете? Ведутся работы, на стенах леса, на лесах строители с инструментами и… прочим. И вокруг дети! А если кому-нибудь из них кирпич на голову упадет? Или какой-нибудь… мастерок? Кто отвечать будет?..
– Я вообще не понимаю, какого дьявола вам фасад наш не понравился? Столько лет не обращали внимания, и тут – на тебе! Мало, что ли, в районе других памятников старины, которым реставрация требуется?
– Евгений Петрович, переселение это временная мера. Вре-мен-на-я!..
– Опять эти… пиджаки… – выглянув вслед за Валькой, прошипел Виталик. – Повадились, гады. Неужто и правда выселят нас отсюда?
Делегация удалялась по коридору.
– Переселят, – поправил Валька, глядя в покачивающиеся спины. – Не выселят насовсем. Не имеют права. Только, я слышал, переселять нас будут в какие-то бараки на самой окраине.
– Да, и я слышал…
– Хотя… если ненадолго, то ничего страшного, наверное.
Виталик по-взрослому усмехнулся:
– Ненадолго! Сейчас начнут, до холодов даже раскачаться не успеют. А зимой кто ж строительством занимается? Будут раз в неделю приходить ковыряться. По-настоящему только летом примутся. И, конечно, за лето ни фига не успеют. Тебе приходилось в бараке зимовать? А я зимовал, когда у бабки жил. Удовольствие ниже среднего…
Они вернулись в класс и прикрыли за собой дверь.
– Может, еще раз попробуем? – сказал Валька, вертя в руках линейку. – У меня ведь получалось! Я тебе зуб даю, у меня грузик на нитке дергался, как бешеный, я его заставлял.
Он снова положил линейку концами на две соседние парты. Снова неторопливо закачался на ниточке ластик.
Виталик шмыгнул носом.
– Попробовать-то можно, – проговорил он, глядя в сторону. – Только… Давай, потом как-нибудь? Ты устал, наверное. Этими… психическими импульсами управлять ведь нелегко. Нет, я тебе верю, но…
– Не веришь, – сказал Валька.
– Ну, сам посуди, – не став отрицать этого, заговорил Виталик, мягко и будто извиняясь. – Ты же знаешь: первая ступень Столпа Величия Духа – это познание своего тела, полное его подчинение и умение использовать скрытые резервы организма. – Виталик барабанил, как по писаному. – Ты первую ступень осилил? Ни фига. Дальше: получение полного контроля над психоэмоциональной деятельностью. Это вторая ступень. Вот на вторую поднимешься, тогда и сможешь…
– …сложив воедино полученные умения, изучать основы применения теории феномена эфирных колебаний, чтобы иметь возможность влиять на реальность нашего мира через межпространство, – перебив его, заученно договорил Валька. – А это третья ступень Столпа Величия Духа. Что я, не знаю, что ли?
– А если знаешь, чего выдумываешь? У нас никто еще не умеет предметы взглядом двигать…
– Не взглядом, а психоэмоциональными импульсами.
– Один черт. Никто не умеет. Ну, кроме Олега. Он Евгешу и Нуржана только нескольким упражнениям научил – которые для первой ступени. И те несколько лет натренировывать надо. А ты сразу на третью ступень прыгнуть хочешь! Считаешь, все так просто? Раз-два и само собой получилось?
– Да ничего я не считаю! – отмахнулся Валька. – Я просто попробовал как-то – и получилось. Я же не виноват, что получилось? Мне самому от этого… ну, неудобно как-то, что без обучения. Я поэтому ведь, кроме тебя, и не говорил никому…
Дверь широко распахнулась. В класс, мельком взглянув на вздрогнувших «карасей», вошли двое мужчин.
– Вот, глянь, какое хорошее помещение! – объявил с порога один из вошедших, очень полный и казавшийся еще толще благодаря пуховику с лоснящимся меховым воротником. – Окна большие, светло… Мне очень нравится. Для кабинета – самое то.
Второй мужчина был ростом пониже, охватом поуже и одеждой попроще. Он сразу двинулся вдоль стены, деловито обстукивая ее кулаком.
– Как строили-то раньше, Василий Егорыч! – проговорил он. – На века!
– И отлично, что на века, – согласился полный. – Мы ломать ничего не собираемся. Но перегородочку вот тут, глянь, надо поставить, как ты считаешь? Для приемной.
– Хорошо! – уважительно похвалил второй мужчина. – Очень хорошо… Пойдемте, еще посмотрим, Василий Егорыч?
– Пошли, пошли…
«Караси» переглянулись. Мужчины, продолжая переговариваться, покинули класс.
– Нет, ты слышал?! – на выдохе воскликнул Виталик. – Слышал? Перегородки они тут ставить собираются… Суки!
– Надо Евгеше сказать, – кивнул Валька, у которого даже линзы по краям чуть запотели от волнения. – А то эта… с губами… ему лапшу вешает: мол, временная мера.
– Нет, какие суки! – лицо у Виталика было такое, будто он вот-вот расплачется. – Даже не стесняются… Взять бы – да стулом по башке!
Валька облизнул губы. У него сильно колотилось сердце.
– Не истери, – медленно проговорил он. – И не ругайся. Постигаешь Столп Величия Духа, а себя в руках держать не можешь… как малолетка.
– У тебя самого губы дрожат. Бежим скорее!
Виталик кинулся к двери. Валька задержался, чтобы забрать «прибор», с помощью которого собирался провести показательный эксперимент. Он вернулся к партам, соединенным через проход мостиком-линейкой, и потянулся к подвешенному на нитке ластику. Но едва шевельнув рукой, Валька почувствовал, как кончики его пальцев кольнуло чем-то горячим и острым.
Ластик вздрогнул, чуть подпрыгнув на нитке, сильно качнулся в сторону, взлетев так, что нитка вытянулась параллельно полу, – и застыл, едва заметно подрагивая, будто найдя в воздухе опору.
Валька отдернул руку. Ластик словно сорвался с невидимой опоры и закачался.
– Чего ты там возишься? – крикнул Виталик из коридора. – Давай скорее!
– Сейчас, – отозвался Валька хрипло.
Он снова протянул руку к ластику, мысленно приказывая ему повторить только что продемонстрированный трюк. Но ничего не произошло. Ластик качался на нитке в соответствии с законами физики. И кончики пальцев Вальки больше не покалывало.
– Валь! Уснул?
– Получилось! – хотел было закричать Валька, но вовремя сообразил, что никаких доказательств у него нет, заставить ластик проделать то же, что и пару секунд назад, не выйдет. Почему-то он не мог управлять этой внезапно проснувшейся способностью.
– Иду! – ответил Валька и сунул линейку с ластиком за пазуху.
Часть первая
Глава 1
Женя Сомик за свою жизнь так и не приобрел прозвища – ни в школе, ни на улице, ни теперь, в армии. Функцию прозвища успешно выполняла фамилия. Мало того, что она сама по себе была довольно забавной, она еще и очень подходила своему носителю. Женя был юношей крупным, круглолицым, с узкими, точно всегда прищуренными маленькими глазками, и при всей своей неуклюжести обладал удивительной способностью незаметно растворяться в пространстве, словно в мутной воде, если вдруг назревала ситуация, угрожавшая чем-то нехорошим.
Сомик вырос в маленьком поселке Саратовский области, в семье местной интеллигенции. Мать трудилась директором школы (единственной на три окрестных поселка), а отец был баянистом. В молодости, еще до рождения сына, Сомик-старший объездил в составе ансамбля народных инструментов полстраны, а теперь с утра до вечера ковырялся в огороде, ходил за скотиной, и баян брал в руки исключительно по праздникам, предварительно пробудив вдохновение изрядной дозой алкоголя.
До восемнадцати лет Женя жил, вяло созерцая реальность, но не имея ни малейшего желания соприкасаться с ней плотнее, чем его к тому вынуждала социальная роль. Сверстников он сторонился, инстинктивно побаиваясь их шумного общества, а те – хоть он и являлся удобным объектом для насмешек и издевательств – его не трогали: должность Жениной родительницы служила последнему надежной защитой. На поселковую дискотеку Сомик сходил лишь однажды, постоял в сторонке и заметив, что на него начали обращать внимание, неслышно ускользнул в темноту. От непременной помощи по хозяйству Женя тоже предпочитал увиливать, не уставая изобретать отговорки (уроков много, живот что-то болит, голова кружится…), книги его не интересовали, даже увлечение компьютерными играми его почти не коснулось… Единственным развлечением, не оставившим его равнодушным, были телевизионные сериалы. Молодежные, юмористические, женские, детективные – все равно какие. Сомика привлекали именно сериалы, его завораживала предопределенность сюжетов, повороты которых легко можно было предугадать до самых мельчайших деталей; а типовые персонажи, ни при каких обстоятельствах не могущие вырваться за рамки стандартного для своего типа поведения, нравились Жене куда больше реальных людей. Вот бы и в его поселке жизнь стала такой же понятной, интересной и безопасной, как там, за экраном телевизора.
Последний школьный год Сомик прожил в смутной тревоге: близился выпускной, а за ним – предстоящий переезд в город. Мать настаивала на том, чтобы Женя поступил в пединститут, и уже подыскала ему комнату в квартире какой-то престарелой дальней родственницы. Она даже начала потихоньку подпитывать захиревшие за ненадобностью кровные узы деревенскими молочком, сметанкой и яичками. Здравый смысл подсказывал Сомику, что предстоящая ему студенческая жизнь не будет такой незамысловато-увлекательной, как в известном сериале…
Но еще до выпускного суровая реальность жилистым кулаком вдребезги разбила хрустальный колпак, под которым восемнадцать лет уютно дремал Женя. Контролировать проведение единого госэкзамена в поселковую школу прибыл не знакомый инспектор, за последние несколько лет ставший практически другом семьи Сомиков, а какой-то новый, никому не известный. Экзамен провалили все ученики до единого.
И в сознании Жени огненными буквами вспыхнула бальтасарова надпись: АРМИЯ…
То, что происходило с ним в последующие несколько недель, Сомик почти не запомнил. Как будто его засунули в огромную коробку с великим множеством разнообразных отсеков и жесточайшим образом эту коробку трясли, чтобы Сомика перекидывало из одного отсека в другой. Самое ужасное состояло в том, что каждый отсек этой чудовищной коробки был обитаем: какие-то люди, чужие и недобрые, кричали на Женю, постоянно чего-то требуя – одеться, раздеться, сесть, встать, открыть рот, расписаться, отвечать на вопросы, идти туда, идти сюда… Те, кто бултыхался по коробочным отсекам вместе с Сомиком, тоже никак не могли оставить его в покое – толкали, отдавливали ноги, орали в уши… И главное, некуда было деться от этого кошмара, нельзя было как обычно ускользнуть в тишину и покой, и некому было Сомика защитить. Сначала с ним рядом была мать, непривычно тихая и робкая, совсем не такая, какой он знал ее в школе и дома, но потом и мать куда-то подевалась. И остался Женя совсем один, в очередном отсеке, неустойчивом, грохочущем, куда-то мчащемся, полном незнакомых людей, одетых в такую же, как у него, жесткую казенную одежду, воняющих потом, куревом и водкой. Он бы совсем сомлел в трясине липкого страха, если бы не вернул его к реальности раздавшийся совсем рядом рявкающий окрик:
– Эй, пацаны, из Саратова есть кто? Екарный компот, только что вокруг одни земляки были… перетасовали всех на станции, хрен что разберешь… Пацаны! А из области есть, из Саратовской?
– Я! – пискнул Сомик.
К нему тут же протиснулся узколицый парень с торчащими, как крылья нетопыря, оттопыренными острыми ушами. Лицо парня показалось Сомику знакомым.
– Из Саратова, что ли? – приблизив свое лицо к лицу Сомика, спросил лопоухий. – Земляк, что ли?
– Земляк… Из Саратова… Почти.
– Чё-то я тебя по распредпункту не помню…
– А я тебя помню, – заверил Сомик. – Ты сигарету у меня два раза просил, потому я тебя и запомнил. А я не курю.
– Да? Ну, наверно… Земляк, значит? Из Саратова?
– Не из самого… Саратова.
– А откуда?
Женя проговорил название своего поселка.
– Чё-то не слышал, – чуть покривился лопоухий. – Это где такой?
Женя сбивчиво начал объяснять, но лопоухий его не дослушал.
– Ну, один хрен, из одной области мы с тобой. Я из Энгельса, знаешь, да?
Этот город, соединенный с Саратовым мостом через Волгу, Сомик, конечно, знал. О чем тут же с радостью сообщил своему новому знакомому. Тот протянул Жене крепкую мосластую руку:
– Двуха!
– А? – не понял Женя.
– Ну, Двуха. Погоняло такое. А так, по-правильному – Игорь зовут. Анохин Игорь. А тебя как?
– Со… Евгений, – ответил Сомик, пожимая протянутую руку. И спросил, удивляясь собственной храбрости: – А почему – Двуха?
– Да это давно… с детства еще. Малым был, дразнили: «Эй ты, голова-два уха!» А потом просто: «Два уха». А потом еще сократили, а то выговаривать неудобно.
Игорь-Двуха, сгорбившись, коряво навис над Сомиком, закрыв его от всех, и, понизив голос, спросил:
– Ты водку употребляешь?
– Ага, – кивнул Женя, хотя водки никогда не пробовал, на домашних застольях ему полагался только стакан пива или – в крайних случаях – рюмочка смородиновой наливки.
– Да, говно-вопрос, конечно, употребляешь, – хрипло рассмеялся Двуха. – Что ты, не мужик, что ли… Пошли, у нас есть маленько, только не водка, спирт. Притырено, чтоб не нашли. Я сам же и притыривал. Знаешь, как? Берешь сырое яйцо, баяном оттуда все жидкое вытаскиваешь, и спиртягу, значит, заливаешь тем же баяном. А дырочку в скорлупе зубной пастой замазываешь. Понял?
Сомик ничего не понял: как это – баяном? Трубочкой, что ли, яйцо и баян соединять и мехами выкачивать-накачивать? Но уточнять не решился. Просто кивнул.
– Это меня братан мой старший научил, – договорил Двуха. – Он сам так в часть ехал… давно уже, еще по два года служили. А наши-то олени поллитровки по трусам распихали, думали, никто не просечет… Офицеры ж не дураки. Видал, как шмонали? Профи! Теперь им, шакалам, ханки хоть до Владивостока хватит. Ладно… Значит, двое нас, земляков, в вагоне. Ты третьим будешь. Гы-гы, третьим будешь!.. – Двуха посмеялся собственному нечаянному каламбуру и добавил: – Ну что, пошли, что ли?
И они пошли. Второй земляк сидел, вольготно развалившись, за столиком бокового места. В отличие от лопоухого и кривоногого Двухи, богатырским сложением не отличавшегося, этот парень был высокий, красивый (Сомик тут же подумал, что с такой фактурой и внешностью он вполне мог бы исполнять главную роль в каком-нибудь сериале).
– Во! – представил Сомика Двуха. – Это Женек. С нашей области, Саратовской. Земляк наш!
– Александр! – блеснул улыбкой парень и протянул руку над столиком, заваленным разнообразной снедью.
– Давай, за знакомство! – негромко провозгласил Двуха и сунул Сомику яйцо, в котором неслышно качнулась жидкость. – Вот дырка, гляди, я ее побольше расколупал… Голову запрокинь и лей прямо в глотку, не на язык только старайся…
Не понимая, зачем он это делает, Сомик зажмурился и опрокинул в себя нечто, оказавшееся порцией жидкого огня. Моментально у него перехватило дыхание, глаза затуманились слезами… а в руках откуда-то появился пластиковый стаканчик. Сомик одним глотком осушил стаканчик – в нем оказался апельсиновый сок – и только тогда обрел возможность выдохнуть.
Почти сразу же ему стало очень хорошо. Повинуясь приглашающему кивку Александра, он уселся за столик, а Двуха утвердился в проходе на корточках. Вагон ритмично громыхал, раскачиваясь, разноголосо гудел, и гул этот то и дело взрывался гортанным гоготом. И если еще минуту назад Женя ощущал себя дрожащим куском мяса в клетке с рычащими хищниками, то теперь ему совсем не было страшно, даже несмотря на то, что раньше на него почти никто внимания не обращал, а сейчас окружающие посматривали с откровенно враждебной завистью.
Они употребили еще по яйцу, и кровь в теле Сомика вдруг заструилась щекочуще-горячо, а голова стала легкой-легкой, как шарик с гелием. На своих новых знакомых он смотрел с умилением, граничащим с искренней любовью.
Игорь, удерживающийся на корточках на трясущемся и подпрыгивающем полу вагона прямо-таки с обезьяньей ловкостью, беспрерывно трепался.
– В одну часть едем, пацаны! – вещал он. – Мы земляки, нам вместе держаться надо, особенно первое время. Сейчас, конечно, армейка не то, что раньше, но все равно… Будешь хлебалом щелкать, враз нагнут. Так вот, чтобы не нагибали – будем друг за друга стоять. Прямо насмерть стоять, пацаны! К тому же, я тут маленько справки навел: часть, куда мы едем, того… не самая лучшая в округе. И с дедовщиной там тоже не все так просто…
Александр помалкивал, лениво луща пальцами фисташки из большого пакета. А Сомик кивал, преданно заглядывая в глаза то ему, то Двухе. Женя чувствовал, что жизнь снова начала обретать вполне определенные очертания. В эту минуту он действительно готов был на что угодно, только бы эти уверенные в себе и окружающей реальности парни не выкинули его из своей компании, куда ему по счастливейшему стечению обстоятельств удалось попасть.
– В армейке что главное? – продолжал разглагольствовать Двуха. – Себя сразу поставить так, чтобы уважали. Никакого нытья или там… прогибонов каких. Мы вот – банда, теперь нас хрен нагнешь всех троих разом. Только кто к нам подкатывает – сразу в отмах идем. Получается что? Получается, дедам легче кого другого напрячь, а нас не трогать. Не, борзеть сверх меры тоже не надо. Просто показать… как это?.. Показать, что у нас стержень есть! А уж потом, как шарить понемногу начнем, так можно к тем, кто в авторитете, подход найти. А чего? Везде люди, со всеми дружить можно… В армейке-то, в принципе, такие же понятия, как и на гражданке: не стучи, не крысятничай, не чуханься, ответ за себя держи… И все будет, пацаны, нормалек.
Сомик и не заметил, как над ними закачалась багровая физиономия старшины – словно красный фонарь на голландской улочке в ветреную погоду.
– Пьете, что ли, черти? – гаркнул старшина, подозрительно осматривая загроможденную продуктами поверхность столика. – А ну, встать! – отвесил он Игорю-Двухе звучный пинок. – Чего проход загородил?!
Сомик вырос в маленьком поселке Саратовский области, в семье местной интеллигенции. Мать трудилась директором школы (единственной на три окрестных поселка), а отец был баянистом. В молодости, еще до рождения сына, Сомик-старший объездил в составе ансамбля народных инструментов полстраны, а теперь с утра до вечера ковырялся в огороде, ходил за скотиной, и баян брал в руки исключительно по праздникам, предварительно пробудив вдохновение изрядной дозой алкоголя.
До восемнадцати лет Женя жил, вяло созерцая реальность, но не имея ни малейшего желания соприкасаться с ней плотнее, чем его к тому вынуждала социальная роль. Сверстников он сторонился, инстинктивно побаиваясь их шумного общества, а те – хоть он и являлся удобным объектом для насмешек и издевательств – его не трогали: должность Жениной родительницы служила последнему надежной защитой. На поселковую дискотеку Сомик сходил лишь однажды, постоял в сторонке и заметив, что на него начали обращать внимание, неслышно ускользнул в темноту. От непременной помощи по хозяйству Женя тоже предпочитал увиливать, не уставая изобретать отговорки (уроков много, живот что-то болит, голова кружится…), книги его не интересовали, даже увлечение компьютерными играми его почти не коснулось… Единственным развлечением, не оставившим его равнодушным, были телевизионные сериалы. Молодежные, юмористические, женские, детективные – все равно какие. Сомика привлекали именно сериалы, его завораживала предопределенность сюжетов, повороты которых легко можно было предугадать до самых мельчайших деталей; а типовые персонажи, ни при каких обстоятельствах не могущие вырваться за рамки стандартного для своего типа поведения, нравились Жене куда больше реальных людей. Вот бы и в его поселке жизнь стала такой же понятной, интересной и безопасной, как там, за экраном телевизора.
Последний школьный год Сомик прожил в смутной тревоге: близился выпускной, а за ним – предстоящий переезд в город. Мать настаивала на том, чтобы Женя поступил в пединститут, и уже подыскала ему комнату в квартире какой-то престарелой дальней родственницы. Она даже начала потихоньку подпитывать захиревшие за ненадобностью кровные узы деревенскими молочком, сметанкой и яичками. Здравый смысл подсказывал Сомику, что предстоящая ему студенческая жизнь не будет такой незамысловато-увлекательной, как в известном сериале…
Но еще до выпускного суровая реальность жилистым кулаком вдребезги разбила хрустальный колпак, под которым восемнадцать лет уютно дремал Женя. Контролировать проведение единого госэкзамена в поселковую школу прибыл не знакомый инспектор, за последние несколько лет ставший практически другом семьи Сомиков, а какой-то новый, никому не известный. Экзамен провалили все ученики до единого.
И в сознании Жени огненными буквами вспыхнула бальтасарова надпись: АРМИЯ…
То, что происходило с ним в последующие несколько недель, Сомик почти не запомнил. Как будто его засунули в огромную коробку с великим множеством разнообразных отсеков и жесточайшим образом эту коробку трясли, чтобы Сомика перекидывало из одного отсека в другой. Самое ужасное состояло в том, что каждый отсек этой чудовищной коробки был обитаем: какие-то люди, чужие и недобрые, кричали на Женю, постоянно чего-то требуя – одеться, раздеться, сесть, встать, открыть рот, расписаться, отвечать на вопросы, идти туда, идти сюда… Те, кто бултыхался по коробочным отсекам вместе с Сомиком, тоже никак не могли оставить его в покое – толкали, отдавливали ноги, орали в уши… И главное, некуда было деться от этого кошмара, нельзя было как обычно ускользнуть в тишину и покой, и некому было Сомика защитить. Сначала с ним рядом была мать, непривычно тихая и робкая, совсем не такая, какой он знал ее в школе и дома, но потом и мать куда-то подевалась. И остался Женя совсем один, в очередном отсеке, неустойчивом, грохочущем, куда-то мчащемся, полном незнакомых людей, одетых в такую же, как у него, жесткую казенную одежду, воняющих потом, куревом и водкой. Он бы совсем сомлел в трясине липкого страха, если бы не вернул его к реальности раздавшийся совсем рядом рявкающий окрик:
– Эй, пацаны, из Саратова есть кто? Екарный компот, только что вокруг одни земляки были… перетасовали всех на станции, хрен что разберешь… Пацаны! А из области есть, из Саратовской?
– Я! – пискнул Сомик.
К нему тут же протиснулся узколицый парень с торчащими, как крылья нетопыря, оттопыренными острыми ушами. Лицо парня показалось Сомику знакомым.
– Из Саратова, что ли? – приблизив свое лицо к лицу Сомика, спросил лопоухий. – Земляк, что ли?
– Земляк… Из Саратова… Почти.
– Чё-то я тебя по распредпункту не помню…
– А я тебя помню, – заверил Сомик. – Ты сигарету у меня два раза просил, потому я тебя и запомнил. А я не курю.
– Да? Ну, наверно… Земляк, значит? Из Саратова?
– Не из самого… Саратова.
– А откуда?
Женя проговорил название своего поселка.
– Чё-то не слышал, – чуть покривился лопоухий. – Это где такой?
Женя сбивчиво начал объяснять, но лопоухий его не дослушал.
– Ну, один хрен, из одной области мы с тобой. Я из Энгельса, знаешь, да?
Этот город, соединенный с Саратовым мостом через Волгу, Сомик, конечно, знал. О чем тут же с радостью сообщил своему новому знакомому. Тот протянул Жене крепкую мосластую руку:
– Двуха!
– А? – не понял Женя.
– Ну, Двуха. Погоняло такое. А так, по-правильному – Игорь зовут. Анохин Игорь. А тебя как?
– Со… Евгений, – ответил Сомик, пожимая протянутую руку. И спросил, удивляясь собственной храбрости: – А почему – Двуха?
– Да это давно… с детства еще. Малым был, дразнили: «Эй ты, голова-два уха!» А потом просто: «Два уха». А потом еще сократили, а то выговаривать неудобно.
Игорь-Двуха, сгорбившись, коряво навис над Сомиком, закрыв его от всех, и, понизив голос, спросил:
– Ты водку употребляешь?
– Ага, – кивнул Женя, хотя водки никогда не пробовал, на домашних застольях ему полагался только стакан пива или – в крайних случаях – рюмочка смородиновой наливки.
– Да, говно-вопрос, конечно, употребляешь, – хрипло рассмеялся Двуха. – Что ты, не мужик, что ли… Пошли, у нас есть маленько, только не водка, спирт. Притырено, чтоб не нашли. Я сам же и притыривал. Знаешь, как? Берешь сырое яйцо, баяном оттуда все жидкое вытаскиваешь, и спиртягу, значит, заливаешь тем же баяном. А дырочку в скорлупе зубной пастой замазываешь. Понял?
Сомик ничего не понял: как это – баяном? Трубочкой, что ли, яйцо и баян соединять и мехами выкачивать-накачивать? Но уточнять не решился. Просто кивнул.
– Это меня братан мой старший научил, – договорил Двуха. – Он сам так в часть ехал… давно уже, еще по два года служили. А наши-то олени поллитровки по трусам распихали, думали, никто не просечет… Офицеры ж не дураки. Видал, как шмонали? Профи! Теперь им, шакалам, ханки хоть до Владивостока хватит. Ладно… Значит, двое нас, земляков, в вагоне. Ты третьим будешь. Гы-гы, третьим будешь!.. – Двуха посмеялся собственному нечаянному каламбуру и добавил: – Ну что, пошли, что ли?
И они пошли. Второй земляк сидел, вольготно развалившись, за столиком бокового места. В отличие от лопоухого и кривоногого Двухи, богатырским сложением не отличавшегося, этот парень был высокий, красивый (Сомик тут же подумал, что с такой фактурой и внешностью он вполне мог бы исполнять главную роль в каком-нибудь сериале).
– Во! – представил Сомика Двуха. – Это Женек. С нашей области, Саратовской. Земляк наш!
– Александр! – блеснул улыбкой парень и протянул руку над столиком, заваленным разнообразной снедью.
– Давай, за знакомство! – негромко провозгласил Двуха и сунул Сомику яйцо, в котором неслышно качнулась жидкость. – Вот дырка, гляди, я ее побольше расколупал… Голову запрокинь и лей прямо в глотку, не на язык только старайся…
Не понимая, зачем он это делает, Сомик зажмурился и опрокинул в себя нечто, оказавшееся порцией жидкого огня. Моментально у него перехватило дыхание, глаза затуманились слезами… а в руках откуда-то появился пластиковый стаканчик. Сомик одним глотком осушил стаканчик – в нем оказался апельсиновый сок – и только тогда обрел возможность выдохнуть.
Почти сразу же ему стало очень хорошо. Повинуясь приглашающему кивку Александра, он уселся за столик, а Двуха утвердился в проходе на корточках. Вагон ритмично громыхал, раскачиваясь, разноголосо гудел, и гул этот то и дело взрывался гортанным гоготом. И если еще минуту назад Женя ощущал себя дрожащим куском мяса в клетке с рычащими хищниками, то теперь ему совсем не было страшно, даже несмотря на то, что раньше на него почти никто внимания не обращал, а сейчас окружающие посматривали с откровенно враждебной завистью.
Они употребили еще по яйцу, и кровь в теле Сомика вдруг заструилась щекочуще-горячо, а голова стала легкой-легкой, как шарик с гелием. На своих новых знакомых он смотрел с умилением, граничащим с искренней любовью.
Игорь, удерживающийся на корточках на трясущемся и подпрыгивающем полу вагона прямо-таки с обезьяньей ловкостью, беспрерывно трепался.
– В одну часть едем, пацаны! – вещал он. – Мы земляки, нам вместе держаться надо, особенно первое время. Сейчас, конечно, армейка не то, что раньше, но все равно… Будешь хлебалом щелкать, враз нагнут. Так вот, чтобы не нагибали – будем друг за друга стоять. Прямо насмерть стоять, пацаны! К тому же, я тут маленько справки навел: часть, куда мы едем, того… не самая лучшая в округе. И с дедовщиной там тоже не все так просто…
Александр помалкивал, лениво луща пальцами фисташки из большого пакета. А Сомик кивал, преданно заглядывая в глаза то ему, то Двухе. Женя чувствовал, что жизнь снова начала обретать вполне определенные очертания. В эту минуту он действительно готов был на что угодно, только бы эти уверенные в себе и окружающей реальности парни не выкинули его из своей компании, куда ему по счастливейшему стечению обстоятельств удалось попасть.
– В армейке что главное? – продолжал разглагольствовать Двуха. – Себя сразу поставить так, чтобы уважали. Никакого нытья или там… прогибонов каких. Мы вот – банда, теперь нас хрен нагнешь всех троих разом. Только кто к нам подкатывает – сразу в отмах идем. Получается что? Получается, дедам легче кого другого напрячь, а нас не трогать. Не, борзеть сверх меры тоже не надо. Просто показать… как это?.. Показать, что у нас стержень есть! А уж потом, как шарить понемногу начнем, так можно к тем, кто в авторитете, подход найти. А чего? Везде люди, со всеми дружить можно… В армейке-то, в принципе, такие же понятия, как и на гражданке: не стучи, не крысятничай, не чуханься, ответ за себя держи… И все будет, пацаны, нормалек.
Сомик и не заметил, как над ними закачалась багровая физиономия старшины – словно красный фонарь на голландской улочке в ветреную погоду.
– Пьете, что ли, черти? – гаркнул старшина, подозрительно осматривая загроможденную продуктами поверхность столика. – А ну, встать! – отвесил он Игорю-Двухе звучный пинок. – Чего проход загородил?!