Страница:
Свет опешил: это был удар ниже пояса. Однако тут же нашелся:
— Перед зеленцом?! Да у нее в ауре ничего розового не осталось, если вам это о чем-нибудь говорит. Какой еще зеленец?
Вера широко раскрыла глаза, стиснула руки — так, что хрустнули персты.
— Отсутствие розового в ауре мне говорит о многом. Но и все объясняет. И очень странно, что вы не сделали отсюда единственного верного вывода.
— Вы имеете в виду… — Свет замялся.
— Я имею в виду, что Забава попросту разлюбила вас. Согласитесь, рано или поздно это должно было случиться. Женщина не может долго любить безответной любовью. Рано или поздно она найдет себе другой предмет обожания.
Свет поморщился: словосочетание «предмет обожания» по отношению к нему звучало достаточно противно.
— Однако я не понимаю, почему вы беспокоитесь, — продолжала Вера. — Вас-то, по-моему, случившееся вполне должно устроить. Во всяком случае, жизнь ваша от того, что Забава вас разлюбила, хуже не станет.
Конечно, Вера была права. Но в правоте своей она стала Свету ненавистна. И он сказал:
— Сдается мне, вы слишком много знаете о женщинах и их жизни. Сдается мне, амнезия приняла у вас достаточно странный характер. — Он впился в нее пронизывающим взглядом и воскликнул: — А может, амнезии и нет вовсе? И не было?
Если его пронизывающий взгляд и пронизал что-либо, то только не ее. Она одарила его спокойной улыбкой:
— Может, и не было. Только теперь это не имеет ни малейшего значения. С амнезией или без нее, я теперь вам нужна. Я имею в виду вам лично. Ведь только я способна вам помочь, не так ли?
Свет разинул рот. И с глухим стуком захлопнул его.
— Разве вы не надеетесь на мою помощь? — удивилась Вера. — А мне казалось, мои чары облегчают вам самочувствие… А если вспомнить, что случилось вчера… — Она откровенно ухмыльнулась.
Вот тут Свет испугался. Это был не просто удар ниже пояса, это был удар ногой в челюсть — как у знатоков восточных единоборств. Паче того, это был удар, которого вообще не должно было быть.
— Кто вы? — Свет даже не сумел сдержать дрожь в голосе. — Кто вы такая?
Вера подошла к нему вплотную:
— Вам нечего бояться, чародей. Кто бы я ни была, моей целью вовсе не является ваша погибель. — Она положила ему руки на плечи, посмотрела прямо в глаза, и Свет почувствовал, как уплывает куда-то, растворяется в умиротворении его смертный ужас.
— Вот и хорошо, — сказала Вера. — Не докучайте Забаве и давайте вести себя так, словно ничего не случилось. А чтобы такому волшебнику, как вы, это было легче, я вам помогу.
Она снова посмотрела ему в глаза, и Свет понял, что такое по-настоящему пронизывающий взгляд. Но это была его последняя мысль, посвященная состоявшейся беседе, потому что через мгновение он забыл обо всем, случившемся за последние пять минут.
— Вы имеете в виду, — сказал он. И замялся.
— Я имею в виду, что Забава попросту разлюбила вас, — сказала Вера. — Согласитесь, рано или поздно это должно было случиться.
Свет согласился. И добавил:
— Слава Семарглу! Теперь она будет приходить ко мне только тогда, когда я ее вызываю.
Ему показалось, что в глазах Веры мелькнула откровенная жалость, но это было вполне нормально. Баба и жалость — понятия неразделимые, понятия на века. Так что он кивнул головой и сказал:
— Наша вечерняя прогулка не отменяется.
Расставшись с Верой, Свет отправился в кабинет.
Стоило заняться дальнейшей судьбой Кристы, но мысли его теперь неотвязно обращались к Забаве.
Конечно, он знал, что рано или поздно это случится. Конечно, он знал, что слепое обожание — слишком малое чувство для женщины, чтобы она согласилась посвятить ему, слепому обожанию, всю свою жизнь.
И все-таки это произошло слишком неожиданно, чтобы не задеть его. Он уже свыкся с этим обожанием. Оно и все, что из него вытекало — вплоть до бурных приступов ревности, — вносило в жизнь Света некоторую неустойчивость, которая на поверку оказывалась даже приятной. Разнообразие всегда приятно.
И вот все кончилось!
Это было грустно, но не настолько, чтобы выбить его из колеи. А колея привела его мысли к Вере.
С этой дамой все-таки стоило определиться и как можно быстрее. Чем дольше он о ней думал, тем больше одолевало его желание с нею определиться. В конце концов он отложил перо и бумагу, переоделся в уличное и, выйдя на набережную, поймал извозчика.
Оказалось, Репня жил не так уж и далеко от площади Первого Поклона. Наверное, всю последнюю декаду ходил на работу пешком.
Однако на стук Света никто не отозвался. Он постучал еще раз и пошел искать квартирную хозяйку.
Квартирная хозяйка оказалась седой старухой, одетой в черное поношенное платье — похоже, ее хозяйство не приносило ей большого дохода.
— Я за своими жильцами слежку не устраиваю, — сварливо отозвалась она, когда пришлый незнакомец поинтересовался местопребыванием доктора Репни Бондаря. — Может, на службе, а может, гуляет. — Она окинула незнакомца хватким оценивающим взглядом. — Доктор Бондарь, знаете ли, одинокий мужчина, а мне и вовсе ни к чему. Абы платил справно.
Свет достал монетку с изображением профиля Великого князя Словенского Святослава X:
— Благодарю вас, хозяйка!
Хозяйка тут же сменила гнев на милость:
— И-и-и, батюшка… Некогда ведь мне за постояльцами следить. Хозяйство большое, глаз да глаз требуется…
Свет достал еще одну монетку, и милость сменилась добросердечием.
— Ушел он, еще утром ушел. На службу ему ныне не надо, так что, наверное, гуляет. А гуляет он, батюшка, чаще всего с сыном купца Конопли. Знаете такого?
Свет кивнул и достал третью монетку.
— Спасибо, хозяюшка. Надеюсь, ваш постоялец не узнает, что им интересовались. А то, знаете ли, мне придется посчитать эту монетку за данную в долг.
Хваткий взгляд давно уже показал старухе, что перед нею не какой-то там пустячок, и она немедленно рассыпалась в уверениях.
Монетка с профилем Рюриковича открыла перед Светом и сердце купеческого дворника.
Уже через три минуты Свет знал, что молодого хозяина только-только привезли домой чуть живого, а его собутыльник докторишка по имени Бондарь куда-то укатил в хозяйском экипаже, тоже чуть живой, пьют, как лошади, мил человек, никаких денег на них не напасешься, хотя, если посмотреть, молодой хозяин — человек холостой, да и работает, а докторам нонече платют по-кумовски, так почему бы и не приложиться иногда, тем паче в праздничный денек…
Свет, не дослушав, вернулся в трибуну и отправился домой.
Похоже, его планы уже сегодня определиться с гостьей окончательно рухнули. Конечно, приложив некоторые усилия, Репню можно было бы отыскать. Конечно, можно было бы и преодолеть его сопротивление, если бы он вздумал артачиться. Но уж Вера бы точно не захотела иметь дело с мужиком в подобном состоянии. И кончилось бы все ненужным никому скандалом…
Можно, конечно, поискать и другого мужика. Но незнакомый на такие подвиги не пойдет, опасаясь подвоха. А знакомый, зная общественное положение и характер деятельности чародея Смороды, и тем паче не пойдет. Сегодня ты переспишь с бабой, на какую тебе чародей указал, а завтра тебе пагубу устроят за одно только то, что ты эту бабу увидел…
Нет, подождем-ка мы, пожалуй до завтра. Завтра будет по всем статьям определяющий денек.
Уж лучше бы сегодня требовалось идти на работу, подумал Репня, выходя утром из дома.
Настроение было — хоть вешайся, но самая жуть состояла в том, что не существовало способов отвлечься.
Открылась Паломная седмица, и, начиная с нынешнего дня и до следующей первицы, в Перыни будут происходить сплошные богослужения.
Сегодня Великий князь и все Рюриковичи вкупе с волхвами воздадут хвалу Дажьбогу и Мокоши, а закончится празднество в седмицу, когда Словения возблагодарит за свое существование бога-созидателя Сварога.
Можно, вестимо, отправиться в Перынь. Зрелище предстоит величественное и замечательное, особенно когда гигантский хор в несколько тысяч голосов начинает петь молитвы — аж сердце щемит. А потом все завершится массовым окунанием в ильменьскую водичку. Право слово, то еще зрелище — десятки тысяч обнаженных тел, красивых, упругих, сверкающих капельками воды на коже! Особенно девичьих… Смех, крики, визг: девчонки и парни щиплют друг друга под водой за разные места. Благо мамаши не видят…
Репня поморщился. Нет, сегодня это не для него. Особенно голые девицы. Есть только одна девица, которую он хотел бы увидеть голой. Та, на которую уже смотрел. Но она недосягаема.
И потому жизнь для Репни теряла всякий смысл.
Он вдруг вспомнил, как отец когда-то говаривал ему: «Женщин надо любить, уважать и защищать, сына, ибо они — единственный животворный элемент в нашей жизни». Воспоминание это, правда, было странно-нереальным. Как будто не с ним, Репней, возникшее в памяти когда-то происходило. Да и отец, и те женщины, которых он имел в виду, давно лежали в могиле.
И тем не менее сегодня Репня понимал, что отец был прав.
Это было ужасно. Всю свою взрослую жизнь Репня убеждался, что отец — таков, каким он был в воспоминаниях сына, — ничего не понимал в отношениях двух половин человечества. Верно, любовь женщинам была нужна, но об уважении и речи никогда не шло. Да и любовь эта жила от постели до постели. А уж защищать-то их и вовсе не требовалось. Они сами вас защитят, буде им понравится ваш корень. Впрочем, была одна женщина, которую следовало защитить, но, к сожалению, защитнику требовалось защищать ее от самого себя!
И вот получалось, что этот болтун, которого давным-давно отправила к Марене ордынская пуля, все-таки прав, а он, Репня, никогда не сомневавшийся в собственной правоте, ошибался.
Паче того, получалось, что в данном конкретном случае отец был прав и насчет волшебников. Конечно, по большому счету чародея Смороду счастливым ни за что не назовешь, но именно в его доме живет сейчас единственная необходимая Репне женщина. И хотя ревности Репня не испытывал — это было бы совсем сумасшествием, испытывать ревность по отношению к чародею Смороде, — но факт оставался фактом: при всем при том, что Свет Сморода не был мужчиной, единственная в подлунной необходимая Репне женщина была рядом с этим кастратом. И это уязвляло Репню до невозможности. Он чувствовал себя так же, как чувствовала бы себя лежащая на тарелке нарезанная ломтиками и украшенная зеленым горошком наинежнейшая и наивкуснейшая ветчинка, которой записной гурман предпочел вдруг кусок говна.
За этими размышлениями Репня обнаружил, что шагает к дому своего закадычного приятеля Вадима Конопли. Вадимов батюшка был известным всей Словении — да и не только Словении! — купцом, и, наверное, был бы очень счастлив, если бы его единственный младшенький (у старшего Конопли было еще пять дочерей) пошел по стопам отца.
Но Мокошь рассудила иначе. Сначала у Вадима обнаружился Талант, и сына пришлось отдать в школу волшебников. Потом сына из волшебников вышибли, но стать купцом он уже не пожелал. Вместо этого заделался врачом и связался с таким же, как и сам, неудачником по имени Репня Бондарь. Конечно, врач — дело справное, и, когда они работают щупачами, эта работа тоже нужна княжеству. Да только знаем мы, кого они там и за какие места щупают! Женились бы, как все добрые люди, и щупали себе!..
Именно так старый Конопля отзывался о сыне и сыновнем приятеле — Вадим не раз рассказывал о батюшкиных словах своему другу. Впрочем, друзья прекрасно понимали досаду Конопли-отца — старость пришла, а дело передать некому, потому что из пяти зятьев тоже нет ни одного по торговому делу, все ратники да фабриканты. Репня знал даже больше: старый Конопля пытался привадить сына к родовому делу, но торговле надо учить сызмальства, а не тогда, когда парень уже думает, как бы к служанке под наперсенник залезть да стаканчик-другой в соседнем кабаке пропустить.
Так и не получился из Вадима Конопли купец, зато собутыльник вышел отменный. И дело не в том, что у него всегда водились деньги — Репня и сам зарабатывал прилично, а пил далеко не каждый день, — а в том, что Вадим всегда понимал своего приятеля. Был он на пять лет помоложе, точно так же неудачно женат — правда, без ребенка, — и, подобно Репне, относился к женщинам как к простынкам и наволочкам.
В общем, дружились два приятеля душа в душу.
Когда Репня появился на пороге, прислуга Коноплей встретила его достаточно милостиво (служанки вели себя по отношению к Бондарю прохладно лишь на глазах у Вадимовых батюшки и матушки), потому что друг младшего хозяина всегда относился к ней со вниманием.
Вадим уже позавтракал: в купеческом доме вставали и завтракали рано.
— С Паломной седмицей вас!
— С Паломной седмицей вас!
— Айда напьемся? — без обиняков предложил Репня.
Вадим оттопырил нижнюю губу:
— С какой стати, в такую-то рань?! Поехали лучше в Перынь, с девками в Ильмене потискаемся.
— Нет! — Репня сумрачно взглянул на приятеля, и тот сразу понял: другу плохо. — Еще вся седмица впереди, успеем натискаться. А ныне айда напьемся!
Раз другу плохо, друга надо выручать. И Вадим пожал плечами:
— Айда!
Часа не прошло, как они уже сидели в кабаке «У Рыбника»: питейные заведения своего отца Вадим ввек не посещал, небезосновательно предполагая, что в подобных случаях о его похождениях слишком быстро станет известно любезному родителю.
Когда под балычок да под маринованные огурчики (любимая Вадимова закуска) пропустили по первой да по второй, Вадим озаботился излечением друга от душевной боли.
Пока под заливную телятину да под стерляжью уху пропускали по третьей да по четвертой, Репня поведал другу о своих сердечных ранах.
Вадим размышлял в течение пятой и шестой, которые пропускались под иберское блюдо шаш-лык. А потом сказал:
— Подождите! Вы молвили, он — чародей?
— Да, — согласился Репня. — Из крупных. Светозар Сморода.
— Так чего же вы волнуетесь! — удивился Вадим. — У него к ней какое-то дело, но всякое дело, каким бы важным оно ни было, рано или поздно заканчивается. И тогда она будет вашей.
Пропустили по седьмой — под расстегайчики.
— Мне всегда было интересно, — сказал Вадим заплетающимся языком, — что общего между этим пирожком и женским сарафаном.
— То, что мы с вами ни печем расстегаи, ни носим их, — сказал Репня, поелику его этот сложный вопрос совершенно не интересовал.
Потом пропустили по восьмой и по девятой — уже ни подо что. А потом Вадим сказал:
— Поехали, отберем ее у него.
— Кого? — не понял Репня.
— Вашу Веру у вашего Света, — сказал Вадим. — Или вашу Свету у вашего Вера.
План похищения Веры и Светы они обсуждали под какую-то и под какую-то, пропущенные подо что-то и подо что-то.
— Вам будет Вера, а мне Света, — сказал Вадим.
И только тут Репня почуял неладное.
— Подождите-ка, — сказал он. — Какая Света? Ее зовут Вера, а Свет — это он.
— А-а-а?! — удивился Вадим. — Что же вы мне сразу не сказали? Свет мне не нужен, я не жопочник. К тому же вы молвили, он волшебник? От волшебников надо держаться дальше, чем от венца. Но ее мы все равно отберем!
Они вроде бы расплатились и вроде бы сели в экипаж Конопли. Но поехали не к дому Смороды — это Репня помнил точно, потому что через Вечевой мост они не переезжали, а через Гзеньский их бы кучер и сам не повез: эти ребята не ездят в Тверь через Урал. Похоже, они просто проветривались, раскатывая недалеко от дома Конопли. А может, и вовсе по-прежнему сидели в кабаке.
Потом вдруг оказалось, что Репня в карете, но Вадима рядом нет, а на улице уже вечер. Репня открыл переднее окошечко и спросил кучера (кучер вроде бы был Коноплев):
— А где ваш хозяин?
— Остался дома, — сказал с улыбкой кучер. — С Паломной седмицей вас!
Странно, подумал Репня. Разве он не поздравлял меня утром?
Он хотел спросить, куда они направляются, но задать такой вопрос означало признаться, что он ничего не помнит. Поэтому Репня стал внимательно смотреть в боковое окно. И вскоре сообразил: они едут к его дому.
Это было жутко. Куда-куда, а домой Репне не хотелось совершенно. Уж лучше на виселицу, чем в эту опостылевшую до невозможности пустую светелку.
— Послушайте, любезный! А нельзя ли еще чуть-чуть покататься? Боюсь, я должен немного проветриться. — Репня подмигнул кучеру.
— Отчего же нельзя? — Кучер подмигнул в ответ. — Хозяин сказал, я в полном вашем распоряжении на весь сегодняшний вечер.
И снова стучали по мостовой копыта лошадей, снова пробирались мимо окон экипажа фонарные столбы. А по тротуарам гуляли разряженные люди, но на них Репне было наплевать. Как наплевать было и на встречные экипажи. Тех, кто ездит в каретах, он никогда не любил, а те, кого он любил, никогда не ездили в каретах.
А потом они вдруг оказались около Вечевого моста, и Репня все вспомнил.
— Послушайте, любезный. Давайте прокатимся по Торговой набережной и вернемся через Гзеньский мост.
— Как скажете!
Когда они свернули на Торговую набережную, Репня приспустил на правом окне занавеску и под ее защитой проводил взглядом дом ненавистного Светозара Смороды. Вон там, за украшенным литой решеткой окном, томилась та, с которой он с удовольствием прокатился бы сейчас в карете. Но между ним и ею стоял ненавистный кастрат.
Репня отвернулся и пересел к левому окошку, взглянул на искрящийся в вечернем солнце Волхов.
И увидел ИХ.
Они неспешно топали по набережной. Она доверчиво опиралась на его десницу и с улыбкой что-то ему говорила. А он, прямой, аки лом проглотил, и важный, словно наследник Великокняжеского престола, индюком вышагивал ошуюю от нее. Десницу он держал так, будто нес в ней корзинку с яйцами, кастрат поганый, а эта сука заглядывала ему в рожу да все чесала несчастным своим язычонком.
И вдруг она вздрогнула. Повернула голову. Бросила взгляд в окошко проезжающей мимо кареты. Репня отшатнулся и прижался к спинке сиденья. Словно его застукали подсматривающим в окошко бани, когда там моются женщины…
Он отважился заглянуть в заднее окошко только через минуту. Эти двое так и шагали по тротуару, непринужденно болтая друг с другом. Сука по-прежнему смотрела на своего псевдокобеля. Но время от времени не забывала поглядывать и вслед уезжающей карете.
А у Репни вдруг появилось ощущение, что весь сегодняшний день был предопределен богами. В том числе и эта нежданная встреча.
20. ВЗГЛЯД В БЫЛОЕ: ЗАБАВА
21. НЫНЕ: ВЕК 76, ЛЕТО 2, ЧЕРВЕНЬ
— Перед зеленцом?! Да у нее в ауре ничего розового не осталось, если вам это о чем-нибудь говорит. Какой еще зеленец?
Вера широко раскрыла глаза, стиснула руки — так, что хрустнули персты.
— Отсутствие розового в ауре мне говорит о многом. Но и все объясняет. И очень странно, что вы не сделали отсюда единственного верного вывода.
— Вы имеете в виду… — Свет замялся.
— Я имею в виду, что Забава попросту разлюбила вас. Согласитесь, рано или поздно это должно было случиться. Женщина не может долго любить безответной любовью. Рано или поздно она найдет себе другой предмет обожания.
Свет поморщился: словосочетание «предмет обожания» по отношению к нему звучало достаточно противно.
— Однако я не понимаю, почему вы беспокоитесь, — продолжала Вера. — Вас-то, по-моему, случившееся вполне должно устроить. Во всяком случае, жизнь ваша от того, что Забава вас разлюбила, хуже не станет.
Конечно, Вера была права. Но в правоте своей она стала Свету ненавистна. И он сказал:
— Сдается мне, вы слишком много знаете о женщинах и их жизни. Сдается мне, амнезия приняла у вас достаточно странный характер. — Он впился в нее пронизывающим взглядом и воскликнул: — А может, амнезии и нет вовсе? И не было?
Если его пронизывающий взгляд и пронизал что-либо, то только не ее. Она одарила его спокойной улыбкой:
— Может, и не было. Только теперь это не имеет ни малейшего значения. С амнезией или без нее, я теперь вам нужна. Я имею в виду вам лично. Ведь только я способна вам помочь, не так ли?
Свет разинул рот. И с глухим стуком захлопнул его.
— Разве вы не надеетесь на мою помощь? — удивилась Вера. — А мне казалось, мои чары облегчают вам самочувствие… А если вспомнить, что случилось вчера… — Она откровенно ухмыльнулась.
Вот тут Свет испугался. Это был не просто удар ниже пояса, это был удар ногой в челюсть — как у знатоков восточных единоборств. Паче того, это был удар, которого вообще не должно было быть.
— Кто вы? — Свет даже не сумел сдержать дрожь в голосе. — Кто вы такая?
Вера подошла к нему вплотную:
— Вам нечего бояться, чародей. Кто бы я ни была, моей целью вовсе не является ваша погибель. — Она положила ему руки на плечи, посмотрела прямо в глаза, и Свет почувствовал, как уплывает куда-то, растворяется в умиротворении его смертный ужас.
— Вот и хорошо, — сказала Вера. — Не докучайте Забаве и давайте вести себя так, словно ничего не случилось. А чтобы такому волшебнику, как вы, это было легче, я вам помогу.
Она снова посмотрела ему в глаза, и Свет понял, что такое по-настоящему пронизывающий взгляд. Но это была его последняя мысль, посвященная состоявшейся беседе, потому что через мгновение он забыл обо всем, случившемся за последние пять минут.
— Вы имеете в виду, — сказал он. И замялся.
— Я имею в виду, что Забава попросту разлюбила вас, — сказала Вера. — Согласитесь, рано или поздно это должно было случиться.
Свет согласился. И добавил:
— Слава Семарглу! Теперь она будет приходить ко мне только тогда, когда я ее вызываю.
Ему показалось, что в глазах Веры мелькнула откровенная жалость, но это было вполне нормально. Баба и жалость — понятия неразделимые, понятия на века. Так что он кивнул головой и сказал:
— Наша вечерняя прогулка не отменяется.
Расставшись с Верой, Свет отправился в кабинет.
Стоило заняться дальнейшей судьбой Кристы, но мысли его теперь неотвязно обращались к Забаве.
Конечно, он знал, что рано или поздно это случится. Конечно, он знал, что слепое обожание — слишком малое чувство для женщины, чтобы она согласилась посвятить ему, слепому обожанию, всю свою жизнь.
И все-таки это произошло слишком неожиданно, чтобы не задеть его. Он уже свыкся с этим обожанием. Оно и все, что из него вытекало — вплоть до бурных приступов ревности, — вносило в жизнь Света некоторую неустойчивость, которая на поверку оказывалась даже приятной. Разнообразие всегда приятно.
И вот все кончилось!
Это было грустно, но не настолько, чтобы выбить его из колеи. А колея привела его мысли к Вере.
С этой дамой все-таки стоило определиться и как можно быстрее. Чем дольше он о ней думал, тем больше одолевало его желание с нею определиться. В конце концов он отложил перо и бумагу, переоделся в уличное и, выйдя на набережную, поймал извозчика.
Оказалось, Репня жил не так уж и далеко от площади Первого Поклона. Наверное, всю последнюю декаду ходил на работу пешком.
Однако на стук Света никто не отозвался. Он постучал еще раз и пошел искать квартирную хозяйку.
Квартирная хозяйка оказалась седой старухой, одетой в черное поношенное платье — похоже, ее хозяйство не приносило ей большого дохода.
— Я за своими жильцами слежку не устраиваю, — сварливо отозвалась она, когда пришлый незнакомец поинтересовался местопребыванием доктора Репни Бондаря. — Может, на службе, а может, гуляет. — Она окинула незнакомца хватким оценивающим взглядом. — Доктор Бондарь, знаете ли, одинокий мужчина, а мне и вовсе ни к чему. Абы платил справно.
Свет достал монетку с изображением профиля Великого князя Словенского Святослава X:
— Благодарю вас, хозяйка!
Хозяйка тут же сменила гнев на милость:
— И-и-и, батюшка… Некогда ведь мне за постояльцами следить. Хозяйство большое, глаз да глаз требуется…
Свет достал еще одну монетку, и милость сменилась добросердечием.
— Ушел он, еще утром ушел. На службу ему ныне не надо, так что, наверное, гуляет. А гуляет он, батюшка, чаще всего с сыном купца Конопли. Знаете такого?
Свет кивнул и достал третью монетку.
— Спасибо, хозяюшка. Надеюсь, ваш постоялец не узнает, что им интересовались. А то, знаете ли, мне придется посчитать эту монетку за данную в долг.
Хваткий взгляд давно уже показал старухе, что перед нею не какой-то там пустячок, и она немедленно рассыпалась в уверениях.
Монетка с профилем Рюриковича открыла перед Светом и сердце купеческого дворника.
Уже через три минуты Свет знал, что молодого хозяина только-только привезли домой чуть живого, а его собутыльник докторишка по имени Бондарь куда-то укатил в хозяйском экипаже, тоже чуть живой, пьют, как лошади, мил человек, никаких денег на них не напасешься, хотя, если посмотреть, молодой хозяин — человек холостой, да и работает, а докторам нонече платют по-кумовски, так почему бы и не приложиться иногда, тем паче в праздничный денек…
Свет, не дослушав, вернулся в трибуну и отправился домой.
Похоже, его планы уже сегодня определиться с гостьей окончательно рухнули. Конечно, приложив некоторые усилия, Репню можно было бы отыскать. Конечно, можно было бы и преодолеть его сопротивление, если бы он вздумал артачиться. Но уж Вера бы точно не захотела иметь дело с мужиком в подобном состоянии. И кончилось бы все ненужным никому скандалом…
Можно, конечно, поискать и другого мужика. Но незнакомый на такие подвиги не пойдет, опасаясь подвоха. А знакомый, зная общественное положение и характер деятельности чародея Смороды, и тем паче не пойдет. Сегодня ты переспишь с бабой, на какую тебе чародей указал, а завтра тебе пагубу устроят за одно только то, что ты эту бабу увидел…
Нет, подождем-ка мы, пожалуй до завтра. Завтра будет по всем статьям определяющий денек.
Уж лучше бы сегодня требовалось идти на работу, подумал Репня, выходя утром из дома.
Настроение было — хоть вешайся, но самая жуть состояла в том, что не существовало способов отвлечься.
Открылась Паломная седмица, и, начиная с нынешнего дня и до следующей первицы, в Перыни будут происходить сплошные богослужения.
Сегодня Великий князь и все Рюриковичи вкупе с волхвами воздадут хвалу Дажьбогу и Мокоши, а закончится празднество в седмицу, когда Словения возблагодарит за свое существование бога-созидателя Сварога.
Можно, вестимо, отправиться в Перынь. Зрелище предстоит величественное и замечательное, особенно когда гигантский хор в несколько тысяч голосов начинает петь молитвы — аж сердце щемит. А потом все завершится массовым окунанием в ильменьскую водичку. Право слово, то еще зрелище — десятки тысяч обнаженных тел, красивых, упругих, сверкающих капельками воды на коже! Особенно девичьих… Смех, крики, визг: девчонки и парни щиплют друг друга под водой за разные места. Благо мамаши не видят…
Репня поморщился. Нет, сегодня это не для него. Особенно голые девицы. Есть только одна девица, которую он хотел бы увидеть голой. Та, на которую уже смотрел. Но она недосягаема.
И потому жизнь для Репни теряла всякий смысл.
Он вдруг вспомнил, как отец когда-то говаривал ему: «Женщин надо любить, уважать и защищать, сына, ибо они — единственный животворный элемент в нашей жизни». Воспоминание это, правда, было странно-нереальным. Как будто не с ним, Репней, возникшее в памяти когда-то происходило. Да и отец, и те женщины, которых он имел в виду, давно лежали в могиле.
И тем не менее сегодня Репня понимал, что отец был прав.
Это было ужасно. Всю свою взрослую жизнь Репня убеждался, что отец — таков, каким он был в воспоминаниях сына, — ничего не понимал в отношениях двух половин человечества. Верно, любовь женщинам была нужна, но об уважении и речи никогда не шло. Да и любовь эта жила от постели до постели. А уж защищать-то их и вовсе не требовалось. Они сами вас защитят, буде им понравится ваш корень. Впрочем, была одна женщина, которую следовало защитить, но, к сожалению, защитнику требовалось защищать ее от самого себя!
И вот получалось, что этот болтун, которого давным-давно отправила к Марене ордынская пуля, все-таки прав, а он, Репня, никогда не сомневавшийся в собственной правоте, ошибался.
Паче того, получалось, что в данном конкретном случае отец был прав и насчет волшебников. Конечно, по большому счету чародея Смороду счастливым ни за что не назовешь, но именно в его доме живет сейчас единственная необходимая Репне женщина. И хотя ревности Репня не испытывал — это было бы совсем сумасшествием, испытывать ревность по отношению к чародею Смороде, — но факт оставался фактом: при всем при том, что Свет Сморода не был мужчиной, единственная в подлунной необходимая Репне женщина была рядом с этим кастратом. И это уязвляло Репню до невозможности. Он чувствовал себя так же, как чувствовала бы себя лежащая на тарелке нарезанная ломтиками и украшенная зеленым горошком наинежнейшая и наивкуснейшая ветчинка, которой записной гурман предпочел вдруг кусок говна.
За этими размышлениями Репня обнаружил, что шагает к дому своего закадычного приятеля Вадима Конопли. Вадимов батюшка был известным всей Словении — да и не только Словении! — купцом, и, наверное, был бы очень счастлив, если бы его единственный младшенький (у старшего Конопли было еще пять дочерей) пошел по стопам отца.
Но Мокошь рассудила иначе. Сначала у Вадима обнаружился Талант, и сына пришлось отдать в школу волшебников. Потом сына из волшебников вышибли, но стать купцом он уже не пожелал. Вместо этого заделался врачом и связался с таким же, как и сам, неудачником по имени Репня Бондарь. Конечно, врач — дело справное, и, когда они работают щупачами, эта работа тоже нужна княжеству. Да только знаем мы, кого они там и за какие места щупают! Женились бы, как все добрые люди, и щупали себе!..
Именно так старый Конопля отзывался о сыне и сыновнем приятеле — Вадим не раз рассказывал о батюшкиных словах своему другу. Впрочем, друзья прекрасно понимали досаду Конопли-отца — старость пришла, а дело передать некому, потому что из пяти зятьев тоже нет ни одного по торговому делу, все ратники да фабриканты. Репня знал даже больше: старый Конопля пытался привадить сына к родовому делу, но торговле надо учить сызмальства, а не тогда, когда парень уже думает, как бы к служанке под наперсенник залезть да стаканчик-другой в соседнем кабаке пропустить.
Так и не получился из Вадима Конопли купец, зато собутыльник вышел отменный. И дело не в том, что у него всегда водились деньги — Репня и сам зарабатывал прилично, а пил далеко не каждый день, — а в том, что Вадим всегда понимал своего приятеля. Был он на пять лет помоложе, точно так же неудачно женат — правда, без ребенка, — и, подобно Репне, относился к женщинам как к простынкам и наволочкам.
В общем, дружились два приятеля душа в душу.
Когда Репня появился на пороге, прислуга Коноплей встретила его достаточно милостиво (служанки вели себя по отношению к Бондарю прохладно лишь на глазах у Вадимовых батюшки и матушки), потому что друг младшего хозяина всегда относился к ней со вниманием.
Вадим уже позавтракал: в купеческом доме вставали и завтракали рано.
— С Паломной седмицей вас!
— С Паломной седмицей вас!
— Айда напьемся? — без обиняков предложил Репня.
Вадим оттопырил нижнюю губу:
— С какой стати, в такую-то рань?! Поехали лучше в Перынь, с девками в Ильмене потискаемся.
— Нет! — Репня сумрачно взглянул на приятеля, и тот сразу понял: другу плохо. — Еще вся седмица впереди, успеем натискаться. А ныне айда напьемся!
Раз другу плохо, друга надо выручать. И Вадим пожал плечами:
— Айда!
Часа не прошло, как они уже сидели в кабаке «У Рыбника»: питейные заведения своего отца Вадим ввек не посещал, небезосновательно предполагая, что в подобных случаях о его похождениях слишком быстро станет известно любезному родителю.
Когда под балычок да под маринованные огурчики (любимая Вадимова закуска) пропустили по первой да по второй, Вадим озаботился излечением друга от душевной боли.
Пока под заливную телятину да под стерляжью уху пропускали по третьей да по четвертой, Репня поведал другу о своих сердечных ранах.
Вадим размышлял в течение пятой и шестой, которые пропускались под иберское блюдо шаш-лык. А потом сказал:
— Подождите! Вы молвили, он — чародей?
— Да, — согласился Репня. — Из крупных. Светозар Сморода.
— Так чего же вы волнуетесь! — удивился Вадим. — У него к ней какое-то дело, но всякое дело, каким бы важным оно ни было, рано или поздно заканчивается. И тогда она будет вашей.
Пропустили по седьмой — под расстегайчики.
— Мне всегда было интересно, — сказал Вадим заплетающимся языком, — что общего между этим пирожком и женским сарафаном.
— То, что мы с вами ни печем расстегаи, ни носим их, — сказал Репня, поелику его этот сложный вопрос совершенно не интересовал.
Потом пропустили по восьмой и по девятой — уже ни подо что. А потом Вадим сказал:
— Поехали, отберем ее у него.
— Кого? — не понял Репня.
— Вашу Веру у вашего Света, — сказал Вадим. — Или вашу Свету у вашего Вера.
План похищения Веры и Светы они обсуждали под какую-то и под какую-то, пропущенные подо что-то и подо что-то.
— Вам будет Вера, а мне Света, — сказал Вадим.
И только тут Репня почуял неладное.
— Подождите-ка, — сказал он. — Какая Света? Ее зовут Вера, а Свет — это он.
— А-а-а?! — удивился Вадим. — Что же вы мне сразу не сказали? Свет мне не нужен, я не жопочник. К тому же вы молвили, он волшебник? От волшебников надо держаться дальше, чем от венца. Но ее мы все равно отберем!
Они вроде бы расплатились и вроде бы сели в экипаж Конопли. Но поехали не к дому Смороды — это Репня помнил точно, потому что через Вечевой мост они не переезжали, а через Гзеньский их бы кучер и сам не повез: эти ребята не ездят в Тверь через Урал. Похоже, они просто проветривались, раскатывая недалеко от дома Конопли. А может, и вовсе по-прежнему сидели в кабаке.
Потом вдруг оказалось, что Репня в карете, но Вадима рядом нет, а на улице уже вечер. Репня открыл переднее окошечко и спросил кучера (кучер вроде бы был Коноплев):
— А где ваш хозяин?
— Остался дома, — сказал с улыбкой кучер. — С Паломной седмицей вас!
Странно, подумал Репня. Разве он не поздравлял меня утром?
Он хотел спросить, куда они направляются, но задать такой вопрос означало признаться, что он ничего не помнит. Поэтому Репня стал внимательно смотреть в боковое окно. И вскоре сообразил: они едут к его дому.
Это было жутко. Куда-куда, а домой Репне не хотелось совершенно. Уж лучше на виселицу, чем в эту опостылевшую до невозможности пустую светелку.
— Послушайте, любезный! А нельзя ли еще чуть-чуть покататься? Боюсь, я должен немного проветриться. — Репня подмигнул кучеру.
— Отчего же нельзя? — Кучер подмигнул в ответ. — Хозяин сказал, я в полном вашем распоряжении на весь сегодняшний вечер.
И снова стучали по мостовой копыта лошадей, снова пробирались мимо окон экипажа фонарные столбы. А по тротуарам гуляли разряженные люди, но на них Репне было наплевать. Как наплевать было и на встречные экипажи. Тех, кто ездит в каретах, он никогда не любил, а те, кого он любил, никогда не ездили в каретах.
А потом они вдруг оказались около Вечевого моста, и Репня все вспомнил.
— Послушайте, любезный. Давайте прокатимся по Торговой набережной и вернемся через Гзеньский мост.
— Как скажете!
Когда они свернули на Торговую набережную, Репня приспустил на правом окне занавеску и под ее защитой проводил взглядом дом ненавистного Светозара Смороды. Вон там, за украшенным литой решеткой окном, томилась та, с которой он с удовольствием прокатился бы сейчас в карете. Но между ним и ею стоял ненавистный кастрат.
Репня отвернулся и пересел к левому окошку, взглянул на искрящийся в вечернем солнце Волхов.
И увидел ИХ.
Они неспешно топали по набережной. Она доверчиво опиралась на его десницу и с улыбкой что-то ему говорила. А он, прямой, аки лом проглотил, и важный, словно наследник Великокняжеского престола, индюком вышагивал ошуюю от нее. Десницу он держал так, будто нес в ней корзинку с яйцами, кастрат поганый, а эта сука заглядывала ему в рожу да все чесала несчастным своим язычонком.
И вдруг она вздрогнула. Повернула голову. Бросила взгляд в окошко проезжающей мимо кареты. Репня отшатнулся и прижался к спинке сиденья. Словно его застукали подсматривающим в окошко бани, когда там моются женщины…
Он отважился заглянуть в заднее окошко только через минуту. Эти двое так и шагали по тротуару, непринужденно болтая друг с другом. Сука по-прежнему смотрела на своего псевдокобеля. Но время от времени не забывала поглядывать и вслед уезжающей карете.
А у Репни вдруг появилось ощущение, что весь сегодняшний день был предопределен богами. В том числе и эта нежданная встреча.
20. ВЗГЛЯД В БЫЛОЕ: ЗАБАВА
Сколь Забава себя помнила, она всегда кого-то любила.
Первые воспоминания о своей жизни относились у нее годам к трем, и тогда она любила маму.
Лет в пять она стала любить соседского мальчишку по имени Акиня, сына тети Любы, на которого ее мать, уходя по своим делам, оставляла дочку. Акиня был лета на три старше Забавы, и девочка, не отдавая себе отчета, отводила ему в своей жизни роль неизвестного ей отца. Акиня защищал ее от уличных собак и чужих мальчишек и даже кормил холодным обедом, но он же, при малейшем неповиновении с ее стороны, отвешивал девочке увесистую оплеуху. А порой, заведя подопечную в укромное местечко, Акиня заставлял ее снимать штанишки и показывать ему то, что внутри них скрывалось. Ведомая просыпающимся безошибочным женским инстинктом, Забава обычно сопротивлялась этим поползновениям, однако этот же инстинкт подсказывал ей, что сопротивление не должно быть долгим. Акиня увлеченно рассматривал открывающуюся картину, потом начинал смеяться и показывал ей то, что, по его мнению, должно иметься у настоящего человека.
Наверное, эта разница между двумя, как ему казалось, в остальном чрезвычайно похожими друг на друга существами изрядно занимала Акиню, потому что однажды он и вовсе принялся ковыряться у Забавы щепочкой, за что был тут же нещадно избит некстати подвернувшейся матерью.
Эпизод с избиением так врезался в память девочки, что не однажды снился ей по ночам. В ее представлениях о жизни Акиня был сверхъестественным существом, и, пока тетя Люба наказывала сына, Забава верещала так, что на дочкины вопли прибежала Светозара Соснина. Женщины, полагая, что Забава вопит от физической боли, всыпали Акине добавочную порцию горячих. Наконец Забава сообразила, что крик только прибавляет мучений ее кумиру, и замолкла.
А потом, жалея Акиню, стала снимать штанишки уже безо всякого сопротивления.
Наверное, продолжайся жизнь своим чередом, Забава вышла бы за Акиню замуж и народила бы ему уйму детей, но смерть матери круто изменила судьбу девочки, и от Акини остались лишь редкие сны…
Попав в приют, Забава стала любить мать Заряну: ведь мать Заряна заменила ей и маму, и тетю Любу, и даже Акиню. И именно мать Заряна научила ее быть женщиной. Но своенравие отобрать не сумела. Впрочем, своенравие — это ствол, на котором растут плоды жизненных достижений. Вот только жизненные достижения почему-то обходили Забаву стороной — наверное, им было мало одной любви, а больше в девочке еще ничто проснуться не успело. Во всяком случае, в учебе с чем-либо еще, окромя арифметики да правописания, на короткую ногу Забава стать не сумела. Однако мать Заряна не называла ее успехи малыми: ведь додолки всегда и всюду считали для женщины главным занятием в жизни — помимо деторождения — именно любовь. А науки — занятие мужское.
За любовью дело не стало. И самой себе Забава всегда признавалась, что ее первый хозяин начал приставать к своей служанке отнюдь не с бухты-барахты. Ведь не заметить в ее глазах призывного сияния мог только незрячий. Разумеется, Забава не преследовала никаких материальных целей. Ей и в голову не приходило, что хозяин может развестись с супругой и осчастливить женитьбой ее, Забаву. Просто любить для нее было так же естественно, как дышать.
Первые воспоминания о своей жизни относились у нее годам к трем, и тогда она любила маму.
Лет в пять она стала любить соседского мальчишку по имени Акиня, сына тети Любы, на которого ее мать, уходя по своим делам, оставляла дочку. Акиня был лета на три старше Забавы, и девочка, не отдавая себе отчета, отводила ему в своей жизни роль неизвестного ей отца. Акиня защищал ее от уличных собак и чужих мальчишек и даже кормил холодным обедом, но он же, при малейшем неповиновении с ее стороны, отвешивал девочке увесистую оплеуху. А порой, заведя подопечную в укромное местечко, Акиня заставлял ее снимать штанишки и показывать ему то, что внутри них скрывалось. Ведомая просыпающимся безошибочным женским инстинктом, Забава обычно сопротивлялась этим поползновениям, однако этот же инстинкт подсказывал ей, что сопротивление не должно быть долгим. Акиня увлеченно рассматривал открывающуюся картину, потом начинал смеяться и показывал ей то, что, по его мнению, должно иметься у настоящего человека.
Наверное, эта разница между двумя, как ему казалось, в остальном чрезвычайно похожими друг на друга существами изрядно занимала Акиню, потому что однажды он и вовсе принялся ковыряться у Забавы щепочкой, за что был тут же нещадно избит некстати подвернувшейся матерью.
Эпизод с избиением так врезался в память девочки, что не однажды снился ей по ночам. В ее представлениях о жизни Акиня был сверхъестественным существом, и, пока тетя Люба наказывала сына, Забава верещала так, что на дочкины вопли прибежала Светозара Соснина. Женщины, полагая, что Забава вопит от физической боли, всыпали Акине добавочную порцию горячих. Наконец Забава сообразила, что крик только прибавляет мучений ее кумиру, и замолкла.
А потом, жалея Акиню, стала снимать штанишки уже безо всякого сопротивления.
Наверное, продолжайся жизнь своим чередом, Забава вышла бы за Акиню замуж и народила бы ему уйму детей, но смерть матери круто изменила судьбу девочки, и от Акини остались лишь редкие сны…
Попав в приют, Забава стала любить мать Заряну: ведь мать Заряна заменила ей и маму, и тетю Любу, и даже Акиню. И именно мать Заряна научила ее быть женщиной. Но своенравие отобрать не сумела. Впрочем, своенравие — это ствол, на котором растут плоды жизненных достижений. Вот только жизненные достижения почему-то обходили Забаву стороной — наверное, им было мало одной любви, а больше в девочке еще ничто проснуться не успело. Во всяком случае, в учебе с чем-либо еще, окромя арифметики да правописания, на короткую ногу Забава стать не сумела. Однако мать Заряна не называла ее успехи малыми: ведь додолки всегда и всюду считали для женщины главным занятием в жизни — помимо деторождения — именно любовь. А науки — занятие мужское.
За любовью дело не стало. И самой себе Забава всегда признавалась, что ее первый хозяин начал приставать к своей служанке отнюдь не с бухты-барахты. Ведь не заметить в ее глазах призывного сияния мог только незрячий. Разумеется, Забава не преследовала никаких материальных целей. Ей и в голову не приходило, что хозяин может развестись с супругой и осчастливить женитьбой ее, Забаву. Просто любить для нее было так же естественно, как дышать.
21. НЫНЕ: ВЕК 76, ЛЕТО 2, ЧЕРВЕНЬ
Выйдя в седмицу вечером из гостевой, Забава вдруг ощутила такую свободу, какой у нее ввек не было. Подобное ощущение возникало порой лишь во сне — когда она, раскинув руки, летала над землей, удивляясь тому, что с нею нет ни ступы, ни помела.
Ей казалось, она — опьяненная свободой, внезапно обретшая крылья птица, хотя любой рыбак сказал бы ей, что она больше похожа на вытащенную из воды рыбу. Но рыбака рядом не было: все знакомые рыбаки остались у нее в прошлом, на Онеге. Скорее она сама была похожа на рыбака, силящегося вытащить рыбку, оказавшуюся ему не по силам. Смирившись с судьбой, она дала возможность рыбке сорваться с крючка и уплыть своим путем, но теперь следовало привыкать жить без ушицы…
Однако жизнь без ушицы получалась несытной. Раз за разом просыпалась Забава ночью: ей все время казалось, что ее подвесили вверх ногами — так стучала в висках кровь. Ничего не изменилось и утром. По-прежнему Забаве представлялось, что она висит вниз головой. К этому достаточно неприятному ощущению добавилось новое — когда она увидела за завтраком чародея, ее чуть не вытошнило. Если бы она хоть раз в жизни опилась медовухой, она бы знала, на что похоже вновь обретенное ощущение, но о синдроме похмелья Забава не имела ни малейшего понятия.
А сложности продолжались. После завтрака, принеся на кухню грязные тарелки, она едва успела добежать до туалета, где ее долго чистило, жестоко выворачивая наизнанку желудок.
Но и опосля этого тошнота не прошла. Тогда Забава пошла к тете Стасе.
— А вы, случаем, не беременны? — спросила тетя Стася. И тут же сама удивилась: — Хотя откуда?.. Зеленец-то еще не наступал.
— А если бы и наступил, — сказала Забава. — От кого я могу быть беременной? Разве что от Перуна…
— Чур нас! — Тетя Стася омахнулась охранным жестом. — Айда скажем чародею. Пусть он вас посмотрит.
— Чародею?! — Забава аж побелела. — Нет!
Ее опять замутило.
Тетя Стася не нашла ничего более умного, чем поговорить с мужем. Дядя Берендей на выводы был куда как скор:
— Опять у нее любовные выходки начинаются! О Сварожичи, как же мне все это надоело!
Вот тут Забава рассвирепела:
— Нету у меня никаких выходок. Если хотите знать, я его и не люблю больше. А вы… — И пошла, и поехала.
Дядя Берендей слушал ее некоторое время, а потом поднял руку:
— Хватит, племяша! Мне ваши глупости совсем ни к чему. Скажу одно: если позволите себе хоть малейшую выходку, немедленно сядете под замок.
Забаву аж озноб пробрал — она почувствовала, что остаться в одиночестве в таком состоянии будет и вовсе свыше ее сил.
— Не бойтесь, — сказала она. — Выходок не будет. Только не посылайте меня в обед в трапезную.
— Вот еще! — Дядя Берендей фыркнул. — Будто вы не знаете, что Ольга отпросилась у меня сегодня побывать в Перыни! Сам я, что ли, должен за столом прислуживать?
Он махнул на Забаву рукой и ушел.
— Может попьете какого-нибудь отвару, Забавушка? — спросила тетя Стася. — У меня и купальница есть, и медвежье ухо, и звонки-трава…
— Не надо мне вашего отвару, — сказала Забава.
Тетя Стася приблизилась к ней вплотную, погладила по плечу, сочувственно покивала.
— Девочка моя! Всякой женщине иногда приходится показывать, что ей хорошо, хотя ей на самом деле очень и очень плохо.
Это «девочка моя» резануло Забаву по сердцу, и через мгновение она уже поливала слезами похожие на диванные подушки тетистасины перси. А немного погодя, обнаружила, что и тетя Стася ревет белугой. Постепенно на сердце стало легче, пропала тошнота, успокоилась кровь в висках. И тут тетя Стася, тоже выплакавшись, сказала:
Ей казалось, она — опьяненная свободой, внезапно обретшая крылья птица, хотя любой рыбак сказал бы ей, что она больше похожа на вытащенную из воды рыбу. Но рыбака рядом не было: все знакомые рыбаки остались у нее в прошлом, на Онеге. Скорее она сама была похожа на рыбака, силящегося вытащить рыбку, оказавшуюся ему не по силам. Смирившись с судьбой, она дала возможность рыбке сорваться с крючка и уплыть своим путем, но теперь следовало привыкать жить без ушицы…
Однако жизнь без ушицы получалась несытной. Раз за разом просыпалась Забава ночью: ей все время казалось, что ее подвесили вверх ногами — так стучала в висках кровь. Ничего не изменилось и утром. По-прежнему Забаве представлялось, что она висит вниз головой. К этому достаточно неприятному ощущению добавилось новое — когда она увидела за завтраком чародея, ее чуть не вытошнило. Если бы она хоть раз в жизни опилась медовухой, она бы знала, на что похоже вновь обретенное ощущение, но о синдроме похмелья Забава не имела ни малейшего понятия.
А сложности продолжались. После завтрака, принеся на кухню грязные тарелки, она едва успела добежать до туалета, где ее долго чистило, жестоко выворачивая наизнанку желудок.
Но и опосля этого тошнота не прошла. Тогда Забава пошла к тете Стасе.
— А вы, случаем, не беременны? — спросила тетя Стася. И тут же сама удивилась: — Хотя откуда?.. Зеленец-то еще не наступал.
— А если бы и наступил, — сказала Забава. — От кого я могу быть беременной? Разве что от Перуна…
— Чур нас! — Тетя Стася омахнулась охранным жестом. — Айда скажем чародею. Пусть он вас посмотрит.
— Чародею?! — Забава аж побелела. — Нет!
Ее опять замутило.
Тетя Стася не нашла ничего более умного, чем поговорить с мужем. Дядя Берендей на выводы был куда как скор:
— Опять у нее любовные выходки начинаются! О Сварожичи, как же мне все это надоело!
Вот тут Забава рассвирепела:
— Нету у меня никаких выходок. Если хотите знать, я его и не люблю больше. А вы… — И пошла, и поехала.
Дядя Берендей слушал ее некоторое время, а потом поднял руку:
— Хватит, племяша! Мне ваши глупости совсем ни к чему. Скажу одно: если позволите себе хоть малейшую выходку, немедленно сядете под замок.
Забаву аж озноб пробрал — она почувствовала, что остаться в одиночестве в таком состоянии будет и вовсе свыше ее сил.
— Не бойтесь, — сказала она. — Выходок не будет. Только не посылайте меня в обед в трапезную.
— Вот еще! — Дядя Берендей фыркнул. — Будто вы не знаете, что Ольга отпросилась у меня сегодня побывать в Перыни! Сам я, что ли, должен за столом прислуживать?
Он махнул на Забаву рукой и ушел.
— Может попьете какого-нибудь отвару, Забавушка? — спросила тетя Стася. — У меня и купальница есть, и медвежье ухо, и звонки-трава…
— Не надо мне вашего отвару, — сказала Забава.
Тетя Стася приблизилась к ней вплотную, погладила по плечу, сочувственно покивала.
— Девочка моя! Всякой женщине иногда приходится показывать, что ей хорошо, хотя ей на самом деле очень и очень плохо.
Это «девочка моя» резануло Забаву по сердцу, и через мгновение она уже поливала слезами похожие на диванные подушки тетистасины перси. А немного погодя, обнаружила, что и тетя Стася ревет белугой. Постепенно на сердце стало легче, пропала тошнота, успокоилась кровь в висках. И тут тетя Стася, тоже выплакавшись, сказала: