Страница:
– Бывали случаи и почище.
И рассказывает мне, как он читал, что в Америке стачечники пустили однажды в завод целый нефтяной поезд, объятый пламенем.
Я набираюсь храбрости, прихожу во вкус и говорю:
– Только трусы не отваживаются ни на что. Для смельчаков же самое невозможное оказывается легким. Кроме того, какой прекрасный случай дать предупреждение буржуа и показать пример рабочему классу!
Мой приятель не слишком поддерживал меня, но и не противоречил. Мы встаем из-за стола и направляемся к своим машинам. Я говорю:
– Послушай! У меня есть желание рассказать об этом товарищам. Надо обмозговать дело. В ближайшее воскресенье представляется случай сделать опыт. Не собраться ли нам сегодня вечером в нашем кабачке на улице Пуассонье? Но пусть придут только надежные люди!
– Сегодня вечером, от девяти до двенадцати, я на работе.
– Но сейчас ты свободен?
– Да, я буду свободен через сорок минут до самого обеда.
– А я освобождаюсь в четыре часа. Слушай! Вот что ты должен сделать. Если ты встретишь надежных товарищей в конторе или в парке, назначай всем им свиданье на улице Пуассонье. Но проси их держать язык за зубами. А теперь обойди улицу Орденер. Ты знаешь ребят с линии Монмартр – Сен-Жермен-де-Пре. Поручи им позаботиться о том же. Они будут передавать друг другу. Сам я увижу наших с линии Ней-и – Порт-Майо и Клиши – Одеон… Пигаль – Винный рынок, может быть. Но и ты встретишь кой-кого из них. Замолвь и им словечко. Ты знаешь, где их найти? Скажи, что предстоит очень важное сообщение относительно синдикалистского движения.
– Нужно ли сообщать им, что собрание устраиваешь ты?
– Не стоит!
– Почему же? Ведь ты участвуешь в комитетах, твоему обращению они придадут больше значения. Они решат, что из-за этого стоит побеспокоиться.
Я в этот день, должно быть, основательно поработал, мой приятель тоже.
Прихожу на улицу Пуассонье. Перед дверью заведения беседовали семь или восемь человек, поджидая меня. Они сообщают мне, что внутри собралась уже порядочная компания.
Вхожу в бильярдную. Шоферы – кондукторов мы не приглашали; их вовлекут в дело позже – шоферы размещаются вокруг бильярда в два или три ряда, между столиками, чтобы ставить на них стаканы.
Я не знал, куда мне поместиться. Больше всего меня смущали необычность обстановки, большая площадь бильярда посередине и расположившиеся четырехугольником вокруг него товарищи. Я не люблю, когда в комнате столько пустоты, и когда бездушная вещь занимает в ней столько места. Кроме того, я не способен говорить, когда я сижу. Я не люблю, чтобы глаза других были на уровне моих глаз. Мне кажется в таких случаях, что я глупею.
К счастью, они начали говорить и спорить все вместе. Я сделал вид, что ожидаю запоздавших. Когда шуму было уже достаточно, я встал. Бильярд перестал беспокоить меня; я его больше не видел. Я не чувствовал больше пустоты посередине зала. Гул голосов покрывал все, и я мог действовать над ним, как над заполненным и твердым пространством.
Я пускаю свой проект.
– Стачка железнодорожников кончится неудачей. Силы капитала сплотились против них. Борьба неравная. Правительство на жаловании компании. Оно мобилизует своих солдат против восставших рабочих… В воскресенье железнодорожники попытаются сделать последние усилия. Но они будут раздавлены, а вместе с ними весь пролетариат. Капитализм будет торжествовать над нашими разбитыми силами. Есть только одно средство спасти положение. Оно в нашей власти – я разумею вас, пятьдесят человек, присутствующих на этом вечере. В ваших руках спасение и честь пролетариата.
Снова наступило молчание. Я снова увидел бильярд и четырехугольник размещенных вокруг него людей. Но они больше не страшили меня, напротив. Мне не приходилось напрягать голос, настаивать на своих идеях. Они, как эхо, отдавались присутствующими. Мне казалось, что на четырех сторонах моих слушателей натянута, как на четырех распорках, барабанная кожа, и что я ударяю по ней своими пальцами.
В момент наибольшей тишины я вдруг выпалил, без обиняков, свое предложение. Одно мгновение я испытывал страх, как мальчишка, швырнувший камень и тут же спохватившийся: "Да ведь я расколотил стекло".
Но я вижу, как помещавшийся на углу бильярда лицом ко мне, направо, парень восклицает:
– Я присоединяюсь, браво!
И во мгновение ока со всех четырех сторон бильярда несутся аплодисменты.
Шоферы, видите ли, гордятся своими машинами. Разумеется, они только и ждут, как бы насолить компании, так что уже по этой причине моя идея пришлась им по вкусу.
Ну, а сделать при помощи своих машин нечто необыкновенное, нечто такое, чего никто другой не сумел бы сделать, – эта мысль наполняла их гордостью.
Словом, я даже не надеялся на такой успех. Оставалось только остановиться на осуществлении плана. Я объясняю им:
– Это очень просто, ты, например, подъезжаешь к Одеону, опорожняешь свою машину и вместо того, чтобы стоять на площади, катишь, послав к черту все предписания. Контролеру останется только воздеть руки к небу. А ты – ты можешь проделать ту же штуку у ратуши. Другой затормозит среди пути и сделает вид, будто копается в своем моторе; станет закручивать и раскручивать, пока его пассажиры не потеряют терпение и не уйдет. Тогда он потихоньку запрет свой автобус и присоединится к нам. Тем, кто в этот час будут возвращаться в парк, надо будет только изменить направление. Я вам указываю несколько приемов. Есть и другие. Каждый изберет наиболее удобный.
Но из гущи налево от меня доносится чей-то голос:
– За такую штуку потеряешь место.
Некоторое время я ищу ответа. Тишина становится более напряженной. Мне начинает казаться, что взгляды потухают, сосредоточиваются, отрываются от моих глаз. Я вижу перед собой сукно бильярда, которое кажется мне огромным, я вижу четырех своих слушателей, обрамляющих зеленое сукно с таким видом, точно они ожидают, что я проделаю перед ними какой-нибудь физический эксперимент. Наконец, я нахожу слова:
– Вы заблуждаетесь, товарищ. Компания боится нашей забастовки. Она будет очень счастлива, если мы удовольствуемся маленькой демонстрацией, которая, к тому же, будет направлена не против нее. Рискую один я. Дознаются, что я руководил всем. Но вы вступитесь за меня. Меня не тронут, если будут бояться, что вы станете мстить.
Четырехугольник начинает жужжать. Я не разбирал того, что они говорили, но я ясно слышал, что эти разговоры ведутся в благоприятном для меня тоне. Шофер легко узнает по шуму своего мотора, хорош ли его ход или же в нем есть какие-либо изъяны. Человек, привыкший говорить в собраниях, никогда не ошибается относительно характера шума своей аудитории.
Но вот начинает шевелиться ряд, расположившийся против меня. Там укрылось противодействие. Я наперед чувствую место, откуда оно выйдет, и подготовляюсь.
– Не все мы будем работать в воскресенье после полудня, я, например. Я не сумею ничего сделать.
Я отвечаю:
– Что это ты рассказываешь? Предложи какому-нибудь товарищу заменить его и посмотришь, откажется ли он! В воскресенье!
Я чувствую, как сопротивление тает в середине ряда, расположенного против меня; но оно – как вспученность между двумя плохо склеенными листами бумаги, которую вы пытаетесь прогнать; оно перемещается налево и превращается d маленькую группу, занимающую угол бильярда.
– Разве фараоны не будут поражены зрелищем стольких пустых автобусов, катящихся по улицам?
– Они будут поражены, если все мы гуськом проследуем через Париж. Но мы прибудем в условленное место с разных сторон. Это легко устроить. К тому же, пустой автобус совсем не такая редкость: возвращение в парк, испытание новых машин, обучение шоферов…
– А кондуктора? Пойдут ли они?
– Вы должны постараться. Каждый знает своего кондуктора. Если он надежен и основателен, вовлеките его в дело. Если это подозрительный тип, высадите его.
– Высадить? Каким же образом?
– Вы его посвятите в наши затеи в последний момент. Если он испугается – велите ему сойти и предоставить вам действовать одному.
Больше никто не возражал. Моя аудитория была ровною и гладкою. Я катил, как по асфальту.
Чтобы удостовериться, все ли налажено, все ли крепко, я гооорю:
– Никто не заставляет вас быть храбрыми и исполнять свой долг. Кто боится, может уйти. Я только прошу таких трусов не предавать нас – моя единственная просьба к ним.
Я умолкаю, а у моей аудитории такой вид, точно все ожидают, что трусы сейчас объявят себя. Никто не шелохнулся. Выстрел, который никогда не дает осечки.
– Отлично! Теперь остается только приступить к делу.
В машем кабаке была очень большая задняя комната, которая служила для балов, для собраний, для свадеб. У меня стали рождаться планы. Говорю, собравшимся:
– Следуйте за мною! Перейдем в большую залу. Оставьте стаканы здесь! Так будет лучше.
Они не без усилия отклеиваются от бильярда. Я гоню их в большую залу. Я кричу им:
– Тишина и порядок! Постройтесь в два ряда, так, чтобы знающие друг друга, по возможности, стояли рядом.
Они не очень удивляются и довольно быстро строятся в два ряда. Надо вам сказать, что все мы в свое время были солдатами.
– Рассчитайсь!
Их было сорок семь; со мной – сорок восемь.
– Отлично! Всех нас сорок восемь. Оставьте для меня свободное место в конце первого ряда направо. Плечом к плечу! Теперь рассчитайтесь по четыре. Отлично! Хорошенько запомните свои номера. Я разделю вас на шесть отрядов по восемь человек.
Сказано, сделано. Каждому отряду я даю номер и начальника. Вытаскиваю из кармана полдюжины заранее приготовленных свистков и раздаю их начальником отрядов.
– Вот! Сейчас я научу вас способу обращения с ними.
Затем продолжаю:
– У каждого из вас есть номер вашего отряда и личный номер. Ты, например, номер 3 второго отряда, ты – номер 7 четвертого отряда. Поняли? Будьте любезны изготовить к завтрашнему дню две небольшие таблицы; вы напишите на них крупною цифрою номер вашего отряда, а справа помельче, ваш личный номер. Смотрите, вот так, – и я показываю им. – В воскресенье вы возьмете с собой эти две таблицы. Перед самым прибытием к сборному пункту вы прикрепите одну из таблиц к радиатору около пробки; а ваш кондуктор, если он согласится принять участие в деле, прикрепит другую таблицу сзади, на видном месте.
Ребята утверждают, что поняли превосходно. Тогда я требую у кабатчика план Парижа. Он выносит мне довольно жалкий листок. В течение некоторого времени я внимательно изучаю его и говорю:
– Вы хорошо понимаете, что мы не должны собраться кучею у входа в улицу Шапель. Мы будем мешать друг другу, и полиция оцепит нас прежде, чем мы успеем организоваться. Я укажу каждому отряду отдельное место сбора. Собраться нужно будет к трем часам и сразу же начать движение. Я избираю близко расположенные друг от друга пункты, чтобы соединение отрядов и образование колонны потребовало не более одной или двух минут.
Первый отряд – мой – соберется у станции метро Шапель, на самом бульваре, у начала улицы. Заметьте это хорошенько! Второй отряд – на улице Луи Блан, у Восточного моста. Начальник второго отряда! Прошу подойти ко мне и посмотреть план; ты объяснишь все своим людям. Третий отряд – на улице Акведук, у второго Восточного моста. Четвертый – на перекрестке Лафайет – Сен-Мартэн. Пятый – на улице Луи Блан, у моста через канал. Шестой – на перекрестке Луи Блан – Гранж-о-Бель, недалеко от станции Комба.
Господа, если вы не знаете хорошо квартал, если вы отчетливо не представляете его себе, вы не можете оценить по достоинству, как тонко это было организовано.
Прежде всего я был уверен, что вся эта местность – достаточно спокойна и не представит никаких затруднений для осуществления нашего плана. Там не только не будет усиленной охраны, так как столкновение затевалось в другом месте; но улицы Х-го участка будут еще очищены от местных шпиков. Кроме того, из своего сборного пункта каждый отряд мог наблюдать предшествующий и следить за его движением.
Когда я объяснил им все это, я сказал им:
– Довольно теории. Поупражняемся немного. Представьте себе, что вы на своих машинах, с рулевым колесом в руках.
Я заставляю их проделать маневры, всем вместе и отдельными отрядами. Я строю их в колонну по два, в колонну по четыре. Я разработал специальные сигналы свистками, которые начальники отрядов должны были усвоить, а подчиненные их – научиться понимать. Были специальные сигналы для команд: "Вперед!", "Стой!", "Малая скорость", "Большая скорость", "Малое расстояние", "Большое расстояние" и т.д. Мною было предусмотрено все, и, в частности, какое расстояние нужно было, в зависимости от обстоятельств, сохранять между рядами автобусов.
Меньше всего я пожалел объяснений и указаний по части заключительной атаки.
– Постройтесь сначала в колонну по два в ряд. Внимательно слушайте сигнал: "По четыре!" Начальники, один вслед за другим, повторят сигнал. Никакой путаницы! Четные номера должны занять место налево от нечетных. Голова колонны должна замедлить ход, чтобы хвост не слишком растянулся. Тщательно соблюдайте расстояние между собою.
Когда я скомандую: "В атаку", – полный ход! Все внимание сосредоточьте на направлении и на расстояниях. Если будет сделана попытка перерезать вашу дорогу, если между вас бросят лошадей, не останавливайтесь! Если кто-нибудь из вас свалится, идите по три, по два, как будет возможно, но не останавлиайтесь. Главное – не тормозите машинально. Даже вовсе уберите ногу с педали.
Понимаете, мы до такой степени привыкли тормозить перед препятствием, что это делается у нас машинально. Какая-нибудь старушка переходит улицу в четырех шагах от вас, и вы тормозите, даже не замечая этого. Словом, в зале образовался не малый кавардак. По паркету проделывают маневры пятьдесят дюжих парней; уши режут оглушительные свистки. Кабатчик не протестовал. Он думал, что мы организуем гимнастическое общество.
На другой день, в субботу, работа моя начиналась с десяти часов. Лег я спать поздно. Но в восемь часов я выходил из дому.
Покупаю газету. Там подробно рассказывалось о приготовлениях железнодорожников к завтрашнему воскресенью; проект грандиозной манифестации, атака вокзала. Указывались их митинги, их сборные пункты и путь, которым они рассчитывали следовать. С другой стороны сообщались также планы полиции и Министерства. Все это можно было предвидеть. Шпики в подробностях сообщили обо всем, что было решено на четверговом собрании. Правительство допускало митинги, но запрещало шествие. Оно в изобилии мобилизовало кавалерию и пехоту: муниципальную гвардию, драгун, кирасир, линейных солдат, не считая полицейских отрядов. Площадь Шапель и подступы к ней будут основательно забаррикадированы.
Являюсь в помещение забастовочного комитета. Комитет должен был собраться в половине девятого. Жду. До девяти никого. Эти лежебоки рады были поваляться в кровати. Раз забастовка, для чего вставать в шесть часов утра?
Нас было человек двенадцать, одетых немного чище, чем обыкновенно, – по крайней мере, что касается их. Картина семейного собрания в день похорон.
Действительно, это было какое-то похоронное собрание – так странно все поглядывали друг на друга.
Я подумал:
"Они, вероятно, считают, что я пришел с целью примазаться к забастовке и потребовать свою долю безделья".
Председатель комитета, парень неглупый, более любезный, чем остальные, обращается ко мне:
– Товарищ, вы имеете слово.
По некоторым соображениям я решил сказать только то, что было необходимо:
– Дело идет о завтрашней манифестации. У вас есть все основания считать ее очень важной и желать ей успеха. Но нужно, чтобы этот успех был. Если у вас сорвется, то забастовка утратит свою притягательность. Вас выйдет много, я не сомневаюсь, и народ вы решительный. Но, как и я, вы читали газеты. Правительство, по-видимому, не будет сидеть сложа руки; а папаша Лепин доставит вам немало хлопот.
Они насмешливо улыбаются. Пожимают плечами.
– Та… та…! У вас не больше иллюзий насчет благополучного исхода, чем у меня. Признайтесь, что вы немного трусите; не за себя, конечно, а за успех дела! Так вот – у меня есть средство, которое обеспечит вам полный успех. Не спрашивайте меня: ничего не могу вам раскрыть. Моя затея удастся только при условии полнейшего секрета. Предоставьте нам свободу. Положитесь на нас. У меня к вам только одна просьба. Ваши митинги начинаются в час? Начало манифестации в половине третьего? Отлично! Держитесь до трех часов. До трех часов оставайтесь господами участка улицы Шапель, от бульвара до улицы Орденер. Одержать его не так трудно. Полиция больше всего боится атаки вокзала. Она будет только обороняться и не станет оспаривать у вас этого участка. Итак, держитесь стойко и постарайтесь так, чтобы середина мостовой была почти пуста. Вы обладаете достаточным авторитетом у ваших товарищей, чтобы добиться этого. Объявите об этом на митингах, но не очень это подчеркивайте, не делайте таинственного вида, – объявите, как самую естественную меру предосторожности для соблюдения порядка. Понятно, отсюда не следует, что середину мостовой нужно отдать полиции. Чтобы этого не случилось, с обеих сторон колонны манифестантов поставьте заградительные цепи.
Председатель комитета был очень смышленный парень. Он улыбался.
– Я догадываюсь о плане товарища. Так как он не желает давать объяснений, я не стану спрашивать их у него. Но он может быть спокоен: будут приложены все усилия, чтобы затея наших товарищей из Компании омнибусов не оказалась безрезультатной. Другие члены комитета оставались безмолвными и вопросительно поглядывали то на меня, то на председателя. Он продолжает:
– Итак, вы уполномочиваете нас, товарищ, объявить на завтрашних подготовительных митингах, что мы ожидаем к трем часам оглушительного удара, сокрушительного вмешательства, которое решит участь дня?… Это было бы полезно во многих отношениях. Во-первых, они без разговора приняли бы и слепо исполнили бы предписание, которое вы только что дали. Потом, они скорее пали бы под выстрелами, чем отступили хотя бы на пядь до трех часов.
Я отвечаю ему:
– Объявите: я не вижу в этом никакого неудобства. Но держите мое предписание втайне до завтрашних митингов. Если вы расскажете о нем сегодня, их мозги начнут работать и они навыдумывают невесть что. С другой стороны, я боюсь ушей полиции.
На этом мы расстаемся. На другой день, в воскресенье, в два часа двадцать минут, я проезжал на своей машине мимо часов Дворца Юстиции. Через две минуты я прибуду на площадь Сен-Мишель, высажу своих пассажиров, поверну назад и умчусь полным ходом под носом изумленного контролера.
Я испытывал большое волнение. Думаю, что я дрожал не меньше, чем цилиндры моей машины. Париж внушал мне необычайный страх. А между тем вы знаете, как он бывает спокоен в воскресенье, в два часа пополудни. Я дрожал, может быть, больше от нетерпения, чем от страха. Я говорил себе:
"В этот момент кончаются митинги. Железнодорожники выходят; они наводняют улицы; соединяются вместе; направляются к улице Шапель. Руководители забастовки озабочены предотвращением беспорядка; запрещают разворачивать красные знамена и петь интернационал. Полиция делает легкую попытку разогнать демонстрантов, но не проявляет особой настойчивости. Они довольствуются установкой солидного заградительного отряда от улицы Орденер до улицы Рикэ. Я ясно представляю себе отсюда тройной ряд зтого отряда. Сзади, на высоте церкви, на склоне, в тупиках налево и особенно в расширении улицы, пешие полицейские, затем пехота и пирамидки ружей перед нею и, наконец, конная полиция и драгуны, в полной боевой готовности, ласкающие спины своих лошадок".
Приезжаю на площадь Сен-Мишель. В моем автобусе оставалось только три пассажира. Останавливаюсь. Пассажиры сходят. Кондуктор звонит. Я даю ход. Но вместо того, чтобы повернуть направо, я поворачиваю у водоема Сен-Мишель налево, еду вдоль аабора какого-то склада, пересекаю бульвар под носом идущего трамвая и мчусь по направлению к центру. Я думаю, что никто даже не обратил внимания на это. Опять проезжаю мимо Дворца Юстиции. Часы показывали половину третьего.
Мой кондуктор, бравый парень, на которого вполне можно было положиться, забаррикадировал вход в автобус скамейкой. Мы чувствовали себя отлично. Да и на улицах спокойно в воскресенье в этот час.
Во время пути я сочинил себе маршрут. Пересекаю площадь Шатле, поворачиваю направо на авеню Виктория и мчусь полным ходом.
Экипажи не мешали мне. Но мне было не очень но себе. Во-первых, я чувствовал, что моя телега пуста. Мне казалось, что у нее не хватает ни веса, ни напора, и что я не имею права занимать, как обычно, середину улиц. Затем, это широкое пустынное авеню действовало на меня угнетающе. Я никогда не страдал морскою болезнью, но я думаю, что мое тогдашнее состояние было несколько в этом роде. Впрочем, я довольно часто испытывал его по воскресеньям с тех пор, как еженедельный отдых получил широкое распространение. У меня в груди все переворачивается. Эти пустые улицы вызывают во мне тошноту.
К счастью, на площади Ратуши я замечаю два пустых автобуса, мчащихся один за другим сломя голову; две машины с линии Винный рынок, как мне показалось. Я почувствовал желание примкнуть к ним, но это было бы неосторожностью. К тому же, меня манила улица Сен-Мартэн. В будни эта улица настоящая патока. Случается, что на целые четверть часа застреваешь в ней среди тележек. Но в воскресенье картина другая. На ней спокойно, как в церкви.
Через мгновение я нахожусь уже у Музея Искусств И Ремесел. Я мог бы, кажется, быть довольным. Но нет.
Я испытывал скорее беспокойство. Легкость, с какою удалось выполнить все это, казалась мне слишком большою и неестественною. Париж производил впечатление западни. Он производил впечатление пропасти, которую видишь иногда во сне и в которую неудержимо сваливаешься.
Но вот я выезжаю на бульвары. Здесь, по крайней мере, есть жизнь даже в воскресенье. Чтобы пересечь их, нужно усилие. Я испытывал потребность в нем. Это меня подбодрило.
Проезжаю ворота Сен-Мартэн и продолжаю свой путь по предместью. Передо мною в нескольких сотнях метров три автобуса.
Я снова ощущаю возбуждение. Предместье представляет собою длинную и широкую улицу. Оно невольно вызывает в вас желание чего-то далекого и грандиозного. Не знаю, производит ли оно то же действие и на пешеходов. Мне казалось, что я иду на приступ. Я не устрашился бы смерти.
Но я не хотел ни догонять трех товарищей, ни ехать той же дорогой, что и они. Поворачиваю налево и выезжаю на Страсбургский бульвар.
Вот с боковой улицы показывается другой автобус. Он поворачивает и бежит вперед в том же направлении, что и я.
Я скачу по его следам. Он направляется по бульвару Маджента, а затем по улице Мобеж.
Улица Мобеж не веселит и не подбадривает. Она внушает самые унылые мысли о жизни, вроде проповедей на душеспасительные темы. Меня не раздражало то, что впереди едет товарищ.
Однако расстояние между нами увеличивалось. Я хотел крикнуть ему: "Не так скоро! Мы приедем слишком рано". Но вот он сам замедляет ход. Кондуктор наклоняется над платформой, роется некоторое время и затем вывешивает сзади на перилах лестницы:
1 – 4
"Четвертый номер первого отряда". Я готов был осыпать его поцелуями. Я тоже замедляю ход. Вытаскиваю таблицу, вывешиваю перед радиатором:
и стучу в стекло, чтобы мой кондуктор сделал то же.
Тогда автобус 1 – 4 еще более замедляет ход, берет вправо, и я выезжаю в ряд с ним. Маневр начинался. Это было хорошо. Казалось, что мы всю жизнь занимались им.
На тротуаре стоял шпик. Он с недоумением смотрит на нас, щиплет себя за нос, дергает его, как бы желая вытащить оттуда объяснение, но ничего не предпринимает.
Было уже три часа без шести минут. Я веду машину очень медленно, желая прибыть во время, точь-в-точь. На улице ни одного экипажа, зато очень заметное движение пешеходов. Было, правда, человек пятнадцать или двадцать, не больше, но все они энергично шли в одном и том же направлении. Нельзя было удержаться, чтобы не пойти туда же, куда шли они.
Мы выезжали на угол бульвара Шапель.
Три часа без четырех минут. Я еще более убавляю ход. Делаем поворот. Я вижу внизу толпу, что-то массивное и копошащееся, но нигде не блестит ни одного стекла автобуса. Всего меня облило потом. Спрашиваю себя:
"Где же шесть остальных автобусов нашего отряда? Они покинули нас? Натолкнулись на какие-нибудь затруднения?"
Я снова смотрю на часы. Без трех минут три. "Они, наверное, захотели приехать точка в точку. Тем лучше. Полиция не успеет помешать нам".
Я слышу сзади рожок. Высовываюсь. Два автобуса галопом нагоняют нас. На них таблицы. Я успеваю прочитать:
1 – 2
Тогда я шарю в кармане, вытаскиваю свой свисток и командую:
"По два! Шагом!"
"1 – 2" становится слева от меня. "1 – 3" и "1 – 4" прикрывают нас сзади.
Слышу другой рожок. Две машины несутся во весь дух с улицы Стивенсон. Они, должно быть, наткнулись на полицию и не вывесили таблиц. Я свищу "Сбор". Таблицы появляются:
И рассказывает мне, как он читал, что в Америке стачечники пустили однажды в завод целый нефтяной поезд, объятый пламенем.
Я набираюсь храбрости, прихожу во вкус и говорю:
– Только трусы не отваживаются ни на что. Для смельчаков же самое невозможное оказывается легким. Кроме того, какой прекрасный случай дать предупреждение буржуа и показать пример рабочему классу!
Мой приятель не слишком поддерживал меня, но и не противоречил. Мы встаем из-за стола и направляемся к своим машинам. Я говорю:
– Послушай! У меня есть желание рассказать об этом товарищам. Надо обмозговать дело. В ближайшее воскресенье представляется случай сделать опыт. Не собраться ли нам сегодня вечером в нашем кабачке на улице Пуассонье? Но пусть придут только надежные люди!
– Сегодня вечером, от девяти до двенадцати, я на работе.
– Но сейчас ты свободен?
– Да, я буду свободен через сорок минут до самого обеда.
– А я освобождаюсь в четыре часа. Слушай! Вот что ты должен сделать. Если ты встретишь надежных товарищей в конторе или в парке, назначай всем им свиданье на улице Пуассонье. Но проси их держать язык за зубами. А теперь обойди улицу Орденер. Ты знаешь ребят с линии Монмартр – Сен-Жермен-де-Пре. Поручи им позаботиться о том же. Они будут передавать друг другу. Сам я увижу наших с линии Ней-и – Порт-Майо и Клиши – Одеон… Пигаль – Винный рынок, может быть. Но и ты встретишь кой-кого из них. Замолвь и им словечко. Ты знаешь, где их найти? Скажи, что предстоит очень важное сообщение относительно синдикалистского движения.
– Нужно ли сообщать им, что собрание устраиваешь ты?
– Не стоит!
– Почему же? Ведь ты участвуешь в комитетах, твоему обращению они придадут больше значения. Они решат, что из-за этого стоит побеспокоиться.
Я в этот день, должно быть, основательно поработал, мой приятель тоже.
Прихожу на улицу Пуассонье. Перед дверью заведения беседовали семь или восемь человек, поджидая меня. Они сообщают мне, что внутри собралась уже порядочная компания.
Вхожу в бильярдную. Шоферы – кондукторов мы не приглашали; их вовлекут в дело позже – шоферы размещаются вокруг бильярда в два или три ряда, между столиками, чтобы ставить на них стаканы.
Я не знал, куда мне поместиться. Больше всего меня смущали необычность обстановки, большая площадь бильярда посередине и расположившиеся четырехугольником вокруг него товарищи. Я не люблю, когда в комнате столько пустоты, и когда бездушная вещь занимает в ней столько места. Кроме того, я не способен говорить, когда я сижу. Я не люблю, чтобы глаза других были на уровне моих глаз. Мне кажется в таких случаях, что я глупею.
К счастью, они начали говорить и спорить все вместе. Я сделал вид, что ожидаю запоздавших. Когда шуму было уже достаточно, я встал. Бильярд перестал беспокоить меня; я его больше не видел. Я не чувствовал больше пустоты посередине зала. Гул голосов покрывал все, и я мог действовать над ним, как над заполненным и твердым пространством.
Я пускаю свой проект.
– Стачка железнодорожников кончится неудачей. Силы капитала сплотились против них. Борьба неравная. Правительство на жаловании компании. Оно мобилизует своих солдат против восставших рабочих… В воскресенье железнодорожники попытаются сделать последние усилия. Но они будут раздавлены, а вместе с ними весь пролетариат. Капитализм будет торжествовать над нашими разбитыми силами. Есть только одно средство спасти положение. Оно в нашей власти – я разумею вас, пятьдесят человек, присутствующих на этом вечере. В ваших руках спасение и честь пролетариата.
Снова наступило молчание. Я снова увидел бильярд и четырехугольник размещенных вокруг него людей. Но они больше не страшили меня, напротив. Мне не приходилось напрягать голос, настаивать на своих идеях. Они, как эхо, отдавались присутствующими. Мне казалось, что на четырех сторонах моих слушателей натянута, как на четырех распорках, барабанная кожа, и что я ударяю по ней своими пальцами.
В момент наибольшей тишины я вдруг выпалил, без обиняков, свое предложение. Одно мгновение я испытывал страх, как мальчишка, швырнувший камень и тут же спохватившийся: "Да ведь я расколотил стекло".
Но я вижу, как помещавшийся на углу бильярда лицом ко мне, направо, парень восклицает:
– Я присоединяюсь, браво!
И во мгновение ока со всех четырех сторон бильярда несутся аплодисменты.
Шоферы, видите ли, гордятся своими машинами. Разумеется, они только и ждут, как бы насолить компании, так что уже по этой причине моя идея пришлась им по вкусу.
Ну, а сделать при помощи своих машин нечто необыкновенное, нечто такое, чего никто другой не сумел бы сделать, – эта мысль наполняла их гордостью.
Словом, я даже не надеялся на такой успех. Оставалось только остановиться на осуществлении плана. Я объясняю им:
– Это очень просто, ты, например, подъезжаешь к Одеону, опорожняешь свою машину и вместо того, чтобы стоять на площади, катишь, послав к черту все предписания. Контролеру останется только воздеть руки к небу. А ты – ты можешь проделать ту же штуку у ратуши. Другой затормозит среди пути и сделает вид, будто копается в своем моторе; станет закручивать и раскручивать, пока его пассажиры не потеряют терпение и не уйдет. Тогда он потихоньку запрет свой автобус и присоединится к нам. Тем, кто в этот час будут возвращаться в парк, надо будет только изменить направление. Я вам указываю несколько приемов. Есть и другие. Каждый изберет наиболее удобный.
Но из гущи налево от меня доносится чей-то голос:
– За такую штуку потеряешь место.
Некоторое время я ищу ответа. Тишина становится более напряженной. Мне начинает казаться, что взгляды потухают, сосредоточиваются, отрываются от моих глаз. Я вижу перед собой сукно бильярда, которое кажется мне огромным, я вижу четырех своих слушателей, обрамляющих зеленое сукно с таким видом, точно они ожидают, что я проделаю перед ними какой-нибудь физический эксперимент. Наконец, я нахожу слова:
– Вы заблуждаетесь, товарищ. Компания боится нашей забастовки. Она будет очень счастлива, если мы удовольствуемся маленькой демонстрацией, которая, к тому же, будет направлена не против нее. Рискую один я. Дознаются, что я руководил всем. Но вы вступитесь за меня. Меня не тронут, если будут бояться, что вы станете мстить.
Четырехугольник начинает жужжать. Я не разбирал того, что они говорили, но я ясно слышал, что эти разговоры ведутся в благоприятном для меня тоне. Шофер легко узнает по шуму своего мотора, хорош ли его ход или же в нем есть какие-либо изъяны. Человек, привыкший говорить в собраниях, никогда не ошибается относительно характера шума своей аудитории.
Но вот начинает шевелиться ряд, расположившийся против меня. Там укрылось противодействие. Я наперед чувствую место, откуда оно выйдет, и подготовляюсь.
– Не все мы будем работать в воскресенье после полудня, я, например. Я не сумею ничего сделать.
Я отвечаю:
– Что это ты рассказываешь? Предложи какому-нибудь товарищу заменить его и посмотришь, откажется ли он! В воскресенье!
Я чувствую, как сопротивление тает в середине ряда, расположенного против меня; но оно – как вспученность между двумя плохо склеенными листами бумаги, которую вы пытаетесь прогнать; оно перемещается налево и превращается d маленькую группу, занимающую угол бильярда.
– Разве фараоны не будут поражены зрелищем стольких пустых автобусов, катящихся по улицам?
– Они будут поражены, если все мы гуськом проследуем через Париж. Но мы прибудем в условленное место с разных сторон. Это легко устроить. К тому же, пустой автобус совсем не такая редкость: возвращение в парк, испытание новых машин, обучение шоферов…
– А кондуктора? Пойдут ли они?
– Вы должны постараться. Каждый знает своего кондуктора. Если он надежен и основателен, вовлеките его в дело. Если это подозрительный тип, высадите его.
– Высадить? Каким же образом?
– Вы его посвятите в наши затеи в последний момент. Если он испугается – велите ему сойти и предоставить вам действовать одному.
Больше никто не возражал. Моя аудитория была ровною и гладкою. Я катил, как по асфальту.
Чтобы удостовериться, все ли налажено, все ли крепко, я гооорю:
– Никто не заставляет вас быть храбрыми и исполнять свой долг. Кто боится, может уйти. Я только прошу таких трусов не предавать нас – моя единственная просьба к ним.
Я умолкаю, а у моей аудитории такой вид, точно все ожидают, что трусы сейчас объявят себя. Никто не шелохнулся. Выстрел, который никогда не дает осечки.
– Отлично! Теперь остается только приступить к делу.
В машем кабаке была очень большая задняя комната, которая служила для балов, для собраний, для свадеб. У меня стали рождаться планы. Говорю, собравшимся:
– Следуйте за мною! Перейдем в большую залу. Оставьте стаканы здесь! Так будет лучше.
Они не без усилия отклеиваются от бильярда. Я гоню их в большую залу. Я кричу им:
– Тишина и порядок! Постройтесь в два ряда, так, чтобы знающие друг друга, по возможности, стояли рядом.
Они не очень удивляются и довольно быстро строятся в два ряда. Надо вам сказать, что все мы в свое время были солдатами.
– Рассчитайсь!
Их было сорок семь; со мной – сорок восемь.
– Отлично! Всех нас сорок восемь. Оставьте для меня свободное место в конце первого ряда направо. Плечом к плечу! Теперь рассчитайтесь по четыре. Отлично! Хорошенько запомните свои номера. Я разделю вас на шесть отрядов по восемь человек.
Сказано, сделано. Каждому отряду я даю номер и начальника. Вытаскиваю из кармана полдюжины заранее приготовленных свистков и раздаю их начальником отрядов.
– Вот! Сейчас я научу вас способу обращения с ними.
Затем продолжаю:
– У каждого из вас есть номер вашего отряда и личный номер. Ты, например, номер 3 второго отряда, ты – номер 7 четвертого отряда. Поняли? Будьте любезны изготовить к завтрашнему дню две небольшие таблицы; вы напишите на них крупною цифрою номер вашего отряда, а справа помельче, ваш личный номер. Смотрите, вот так, – и я показываю им. – В воскресенье вы возьмете с собой эти две таблицы. Перед самым прибытием к сборному пункту вы прикрепите одну из таблиц к радиатору около пробки; а ваш кондуктор, если он согласится принять участие в деле, прикрепит другую таблицу сзади, на видном месте.
Ребята утверждают, что поняли превосходно. Тогда я требую у кабатчика план Парижа. Он выносит мне довольно жалкий листок. В течение некоторого времени я внимательно изучаю его и говорю:
– Вы хорошо понимаете, что мы не должны собраться кучею у входа в улицу Шапель. Мы будем мешать друг другу, и полиция оцепит нас прежде, чем мы успеем организоваться. Я укажу каждому отряду отдельное место сбора. Собраться нужно будет к трем часам и сразу же начать движение. Я избираю близко расположенные друг от друга пункты, чтобы соединение отрядов и образование колонны потребовало не более одной или двух минут.
Первый отряд – мой – соберется у станции метро Шапель, на самом бульваре, у начала улицы. Заметьте это хорошенько! Второй отряд – на улице Луи Блан, у Восточного моста. Начальник второго отряда! Прошу подойти ко мне и посмотреть план; ты объяснишь все своим людям. Третий отряд – на улице Акведук, у второго Восточного моста. Четвертый – на перекрестке Лафайет – Сен-Мартэн. Пятый – на улице Луи Блан, у моста через канал. Шестой – на перекрестке Луи Блан – Гранж-о-Бель, недалеко от станции Комба.
Господа, если вы не знаете хорошо квартал, если вы отчетливо не представляете его себе, вы не можете оценить по достоинству, как тонко это было организовано.
Прежде всего я был уверен, что вся эта местность – достаточно спокойна и не представит никаких затруднений для осуществления нашего плана. Там не только не будет усиленной охраны, так как столкновение затевалось в другом месте; но улицы Х-го участка будут еще очищены от местных шпиков. Кроме того, из своего сборного пункта каждый отряд мог наблюдать предшествующий и следить за его движением.
Когда я объяснил им все это, я сказал им:
– Довольно теории. Поупражняемся немного. Представьте себе, что вы на своих машинах, с рулевым колесом в руках.
Я заставляю их проделать маневры, всем вместе и отдельными отрядами. Я строю их в колонну по два, в колонну по четыре. Я разработал специальные сигналы свистками, которые начальники отрядов должны были усвоить, а подчиненные их – научиться понимать. Были специальные сигналы для команд: "Вперед!", "Стой!", "Малая скорость", "Большая скорость", "Малое расстояние", "Большое расстояние" и т.д. Мною было предусмотрено все, и, в частности, какое расстояние нужно было, в зависимости от обстоятельств, сохранять между рядами автобусов.
Меньше всего я пожалел объяснений и указаний по части заключительной атаки.
– Постройтесь сначала в колонну по два в ряд. Внимательно слушайте сигнал: "По четыре!" Начальники, один вслед за другим, повторят сигнал. Никакой путаницы! Четные номера должны занять место налево от нечетных. Голова колонны должна замедлить ход, чтобы хвост не слишком растянулся. Тщательно соблюдайте расстояние между собою.
Когда я скомандую: "В атаку", – полный ход! Все внимание сосредоточьте на направлении и на расстояниях. Если будет сделана попытка перерезать вашу дорогу, если между вас бросят лошадей, не останавливайтесь! Если кто-нибудь из вас свалится, идите по три, по два, как будет возможно, но не останавлиайтесь. Главное – не тормозите машинально. Даже вовсе уберите ногу с педали.
Понимаете, мы до такой степени привыкли тормозить перед препятствием, что это делается у нас машинально. Какая-нибудь старушка переходит улицу в четырех шагах от вас, и вы тормозите, даже не замечая этого. Словом, в зале образовался не малый кавардак. По паркету проделывают маневры пятьдесят дюжих парней; уши режут оглушительные свистки. Кабатчик не протестовал. Он думал, что мы организуем гимнастическое общество.
На другой день, в субботу, работа моя начиналась с десяти часов. Лег я спать поздно. Но в восемь часов я выходил из дому.
Покупаю газету. Там подробно рассказывалось о приготовлениях железнодорожников к завтрашнему воскресенью; проект грандиозной манифестации, атака вокзала. Указывались их митинги, их сборные пункты и путь, которым они рассчитывали следовать. С другой стороны сообщались также планы полиции и Министерства. Все это можно было предвидеть. Шпики в подробностях сообщили обо всем, что было решено на четверговом собрании. Правительство допускало митинги, но запрещало шествие. Оно в изобилии мобилизовало кавалерию и пехоту: муниципальную гвардию, драгун, кирасир, линейных солдат, не считая полицейских отрядов. Площадь Шапель и подступы к ней будут основательно забаррикадированы.
Являюсь в помещение забастовочного комитета. Комитет должен был собраться в половине девятого. Жду. До девяти никого. Эти лежебоки рады были поваляться в кровати. Раз забастовка, для чего вставать в шесть часов утра?
Нас было человек двенадцать, одетых немного чище, чем обыкновенно, – по крайней мере, что касается их. Картина семейного собрания в день похорон.
Действительно, это было какое-то похоронное собрание – так странно все поглядывали друг на друга.
Я подумал:
"Они, вероятно, считают, что я пришел с целью примазаться к забастовке и потребовать свою долю безделья".
Председатель комитета, парень неглупый, более любезный, чем остальные, обращается ко мне:
– Товарищ, вы имеете слово.
По некоторым соображениям я решил сказать только то, что было необходимо:
– Дело идет о завтрашней манифестации. У вас есть все основания считать ее очень важной и желать ей успеха. Но нужно, чтобы этот успех был. Если у вас сорвется, то забастовка утратит свою притягательность. Вас выйдет много, я не сомневаюсь, и народ вы решительный. Но, как и я, вы читали газеты. Правительство, по-видимому, не будет сидеть сложа руки; а папаша Лепин доставит вам немало хлопот.
Они насмешливо улыбаются. Пожимают плечами.
– Та… та…! У вас не больше иллюзий насчет благополучного исхода, чем у меня. Признайтесь, что вы немного трусите; не за себя, конечно, а за успех дела! Так вот – у меня есть средство, которое обеспечит вам полный успех. Не спрашивайте меня: ничего не могу вам раскрыть. Моя затея удастся только при условии полнейшего секрета. Предоставьте нам свободу. Положитесь на нас. У меня к вам только одна просьба. Ваши митинги начинаются в час? Начало манифестации в половине третьего? Отлично! Держитесь до трех часов. До трех часов оставайтесь господами участка улицы Шапель, от бульвара до улицы Орденер. Одержать его не так трудно. Полиция больше всего боится атаки вокзала. Она будет только обороняться и не станет оспаривать у вас этого участка. Итак, держитесь стойко и постарайтесь так, чтобы середина мостовой была почти пуста. Вы обладаете достаточным авторитетом у ваших товарищей, чтобы добиться этого. Объявите об этом на митингах, но не очень это подчеркивайте, не делайте таинственного вида, – объявите, как самую естественную меру предосторожности для соблюдения порядка. Понятно, отсюда не следует, что середину мостовой нужно отдать полиции. Чтобы этого не случилось, с обеих сторон колонны манифестантов поставьте заградительные цепи.
Председатель комитета был очень смышленный парень. Он улыбался.
– Я догадываюсь о плане товарища. Так как он не желает давать объяснений, я не стану спрашивать их у него. Но он может быть спокоен: будут приложены все усилия, чтобы затея наших товарищей из Компании омнибусов не оказалась безрезультатной. Другие члены комитета оставались безмолвными и вопросительно поглядывали то на меня, то на председателя. Он продолжает:
– Итак, вы уполномочиваете нас, товарищ, объявить на завтрашних подготовительных митингах, что мы ожидаем к трем часам оглушительного удара, сокрушительного вмешательства, которое решит участь дня?… Это было бы полезно во многих отношениях. Во-первых, они без разговора приняли бы и слепо исполнили бы предписание, которое вы только что дали. Потом, они скорее пали бы под выстрелами, чем отступили хотя бы на пядь до трех часов.
Я отвечаю ему:
– Объявите: я не вижу в этом никакого неудобства. Но держите мое предписание втайне до завтрашних митингов. Если вы расскажете о нем сегодня, их мозги начнут работать и они навыдумывают невесть что. С другой стороны, я боюсь ушей полиции.
На этом мы расстаемся. На другой день, в воскресенье, в два часа двадцать минут, я проезжал на своей машине мимо часов Дворца Юстиции. Через две минуты я прибуду на площадь Сен-Мишель, высажу своих пассажиров, поверну назад и умчусь полным ходом под носом изумленного контролера.
Я испытывал большое волнение. Думаю, что я дрожал не меньше, чем цилиндры моей машины. Париж внушал мне необычайный страх. А между тем вы знаете, как он бывает спокоен в воскресенье, в два часа пополудни. Я дрожал, может быть, больше от нетерпения, чем от страха. Я говорил себе:
"В этот момент кончаются митинги. Железнодорожники выходят; они наводняют улицы; соединяются вместе; направляются к улице Шапель. Руководители забастовки озабочены предотвращением беспорядка; запрещают разворачивать красные знамена и петь интернационал. Полиция делает легкую попытку разогнать демонстрантов, но не проявляет особой настойчивости. Они довольствуются установкой солидного заградительного отряда от улицы Орденер до улицы Рикэ. Я ясно представляю себе отсюда тройной ряд зтого отряда. Сзади, на высоте церкви, на склоне, в тупиках налево и особенно в расширении улицы, пешие полицейские, затем пехота и пирамидки ружей перед нею и, наконец, конная полиция и драгуны, в полной боевой готовности, ласкающие спины своих лошадок".
Приезжаю на площадь Сен-Мишель. В моем автобусе оставалось только три пассажира. Останавливаюсь. Пассажиры сходят. Кондуктор звонит. Я даю ход. Но вместо того, чтобы повернуть направо, я поворачиваю у водоема Сен-Мишель налево, еду вдоль аабора какого-то склада, пересекаю бульвар под носом идущего трамвая и мчусь по направлению к центру. Я думаю, что никто даже не обратил внимания на это. Опять проезжаю мимо Дворца Юстиции. Часы показывали половину третьего.
Мой кондуктор, бравый парень, на которого вполне можно было положиться, забаррикадировал вход в автобус скамейкой. Мы чувствовали себя отлично. Да и на улицах спокойно в воскресенье в этот час.
Во время пути я сочинил себе маршрут. Пересекаю площадь Шатле, поворачиваю направо на авеню Виктория и мчусь полным ходом.
Экипажи не мешали мне. Но мне было не очень но себе. Во-первых, я чувствовал, что моя телега пуста. Мне казалось, что у нее не хватает ни веса, ни напора, и что я не имею права занимать, как обычно, середину улиц. Затем, это широкое пустынное авеню действовало на меня угнетающе. Я никогда не страдал морскою болезнью, но я думаю, что мое тогдашнее состояние было несколько в этом роде. Впрочем, я довольно часто испытывал его по воскресеньям с тех пор, как еженедельный отдых получил широкое распространение. У меня в груди все переворачивается. Эти пустые улицы вызывают во мне тошноту.
К счастью, на площади Ратуши я замечаю два пустых автобуса, мчащихся один за другим сломя голову; две машины с линии Винный рынок, как мне показалось. Я почувствовал желание примкнуть к ним, но это было бы неосторожностью. К тому же, меня манила улица Сен-Мартэн. В будни эта улица настоящая патока. Случается, что на целые четверть часа застреваешь в ней среди тележек. Но в воскресенье картина другая. На ней спокойно, как в церкви.
Через мгновение я нахожусь уже у Музея Искусств И Ремесел. Я мог бы, кажется, быть довольным. Но нет.
Я испытывал скорее беспокойство. Легкость, с какою удалось выполнить все это, казалась мне слишком большою и неестественною. Париж производил впечатление западни. Он производил впечатление пропасти, которую видишь иногда во сне и в которую неудержимо сваливаешься.
Но вот я выезжаю на бульвары. Здесь, по крайней мере, есть жизнь даже в воскресенье. Чтобы пересечь их, нужно усилие. Я испытывал потребность в нем. Это меня подбодрило.
Проезжаю ворота Сен-Мартэн и продолжаю свой путь по предместью. Передо мною в нескольких сотнях метров три автобуса.
Я снова ощущаю возбуждение. Предместье представляет собою длинную и широкую улицу. Оно невольно вызывает в вас желание чего-то далекого и грандиозного. Не знаю, производит ли оно то же действие и на пешеходов. Мне казалось, что я иду на приступ. Я не устрашился бы смерти.
Но я не хотел ни догонять трех товарищей, ни ехать той же дорогой, что и они. Поворачиваю налево и выезжаю на Страсбургский бульвар.
Вот с боковой улицы показывается другой автобус. Он поворачивает и бежит вперед в том же направлении, что и я.
Я скачу по его следам. Он направляется по бульвару Маджента, а затем по улице Мобеж.
Улица Мобеж не веселит и не подбадривает. Она внушает самые унылые мысли о жизни, вроде проповедей на душеспасительные темы. Меня не раздражало то, что впереди едет товарищ.
Однако расстояние между нами увеличивалось. Я хотел крикнуть ему: "Не так скоро! Мы приедем слишком рано". Но вот он сам замедляет ход. Кондуктор наклоняется над платформой, роется некоторое время и затем вывешивает сзади на перилах лестницы:
1 – 4
"Четвертый номер первого отряда". Я готов был осыпать его поцелуями. Я тоже замедляю ход. Вытаскиваю таблицу, вывешиваю перед радиатором:
1 – 1
и стучу в стекло, чтобы мой кондуктор сделал то же.
Тогда автобус 1 – 4 еще более замедляет ход, берет вправо, и я выезжаю в ряд с ним. Маневр начинался. Это было хорошо. Казалось, что мы всю жизнь занимались им.
На тротуаре стоял шпик. Он с недоумением смотрит на нас, щиплет себя за нос, дергает его, как бы желая вытащить оттуда объяснение, но ничего не предпринимает.
Было уже три часа без шести минут. Я веду машину очень медленно, желая прибыть во время, точь-в-точь. На улице ни одного экипажа, зато очень заметное движение пешеходов. Было, правда, человек пятнадцать или двадцать, не больше, но все они энергично шли в одном и том же направлении. Нельзя было удержаться, чтобы не пойти туда же, куда шли они.
Мы выезжали на угол бульвара Шапель.
Три часа без четырех минут. Я еще более убавляю ход. Делаем поворот. Я вижу внизу толпу, что-то массивное и копошащееся, но нигде не блестит ни одного стекла автобуса. Всего меня облило потом. Спрашиваю себя:
"Где же шесть остальных автобусов нашего отряда? Они покинули нас? Натолкнулись на какие-нибудь затруднения?"
Я снова смотрю на часы. Без трех минут три. "Они, наверное, захотели приехать точка в точку. Тем лучше. Полиция не успеет помешать нам".
Я слышу сзади рожок. Высовываюсь. Два автобуса галопом нагоняют нас. На них таблицы. Я успеваю прочитать:
1 – 2
1 – 3
Тогда я шарю в кармане, вытаскиваю свой свисток и командую:
"По два! Шагом!"
"1 – 2" становится слева от меня. "1 – 3" и "1 – 4" прикрывают нас сзади.
Слышу другой рожок. Две машины несутся во весь дух с улицы Стивенсон. Они, должно быть, наткнулись на полицию и не вывесили таблиц. Я свищу "Сбор". Таблицы появляются: