Страница:
Ропшин В (Савинков Борис)
Конь бледный
В.Ропшин (Б.Савинков)
Конь бледный
ОТ РЕДАКЦИИ
"Какой-то Ропшин написал книжечку, назвал ее "Конь бледный", да еще и напечатан этот "Конь" давным давно, в 1909 году. Да стоит ли читать?" -может сказать человек, взяв в руки эту книгу.
Но если он узнает, что под псевдонимом Ропшин скрывается знаменитый Савинков, террорист Савинков, -- появится интерес. Человек начнет читать ... и не пожалеет об этом.
Борис Викторович Савинков (1879--1925) был одним из руководителей партии эсеров, в частности, ее Боевой организации (БО), жертвой которой пали столь высокопоставленные особы, как Плеве и великий князь Сергей Александрович. Он организовал, при своем непосредственном участии и ряд других террористических актов (1903--05). В 1917--18 гг. активно боролся против большевиков. Вначале -- в качестве комиссара 7-й армии и помощника военного министра при Временном правительстве. Здесь он проявил те же качества, благодаря которым выдвинулся в руководители Боевой организации: решимость, несломимую волю и умение холодно учитывать все, что могло бы приблизить его к поставленной цели. Он называл эту цель "спасением родины". Другие -- его личным стремлением к власти. В борьбе между А. Ф. Керенским и генералом Л. Г. Корниловым он играл роль посредника и, таким образом, занимал в тот момент одну из ключевых политических позиций.
Через неделю после Октябрьского переворота, будучи начальником обороны Гатчины, Савинков безуспешно пытался с помощью частей генерала П. Н. Краснова совершить "марш на Петербург". Затем, возглавив "Союз защиты родины и свободы", старый террорист организует в 1918 году ряд заговоров и восстаний, потрясших неокрепшую еще в то время советскую власть. Наиболее известным из них является так называемый "Ярославский мятеж". Потерпев и тут поражение, Савинков ушел на Запад. В 1924 г. нелегально перешел границу СССР, был арестован и осужден. Как было официально объявлено советским правительством, он покончил с собой в тюрьме в 1925 году. По циркулировавшим тогда слухам, Савинков выбросился в пролет лестницы, когда его вели в камеру после очередного допроса.
Так -- невольно хочется сказать "логично" -- закончил свою полную драматических событий жизнь человек, который всегда неотрывно смотрел в глаза смерти и никогда не боялся ее.
"Но, может быть, -- подумает читатель, -- "Конь бледный" -- мемуары политика. Надоевшие мемуары?" Нет, "Конь бледный", перепечатываемый нами, с внесением самых необходимых, вызванных изменением правописания, поправок, с издания М. А. Туманова (Ницца, 1913 г.) -- настоящее художественное произведение, подобно "Бесам" Достоевского (конечно, в меру таланта автора) раскрывающее психику, чувства и стремления террористов. Жутко становится читателю от спокойного цинизма профессионала террориста Жоржа, главного героя "Коня бледного". Он так думает о любящей его Эрне, которая готовит бомбы и рискует жизнью при возможном случайном взрыве:
"Один мой товарищ уже погиб на такой работе. В комнате нашли его труп, клочки его трупа: разбрызганный мозг, окровавленную грудь, разорванные ноги и руки. Навалили все это на телегу и повезли в участок. Эрна рискует тем же.
Ну, а если ее в самом деле взорвет? Если вместо льняных волос и голубых удивленных глаз, будет красное мясо? . ." После этого невольно ожидаешь выражение какого-то чувства, -- хотя бы сожаления. Но Жорж хладнокровно продолжает: "Тогда Ваня приготовит снаряды".
Размышляя о возможности убить генерал-губернатора, взорвав его дворец, и зная, что при этом погибнет много людей, Жорж думает: "Мне, конечно, не жалко тех, кто умрет: погибнет семья, свита, сыщики и конвой". Какое страшное "конечно"! Какое холодное, циничное "конечно"!
Так же холодно и цинично Жорж думает об убийстве вообще: "Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий. Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия. Почему для террора убить -- хорошо, для отечества -- нужно, а для себя -невозможно? Кто мне ответит?"
Жорж ни во что не верит. Его ведет только его собственное: я хочу. Но он не отдает себе отчета, почему он именно так хочет. Он думает:
"Счастлив, кто верит в воскресение Христа, в воскрешение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне смешны эти старые сказки, и 15 десятин разделенной земли меня не прельщают. Я сказал: я не хочу быть рабом. Неужели в этом моя свобода... И зачем мне она? Во имя чего я иду на убийство? Во имя террора, для революции? Во имя крови, для крови? .."
Вместе с Жоржем террористы: Ваня, Генрих, Федор и Эрна. Каждый из них идет на террор по различным причинам: Ваня -- во имя любви к ближнему, Федор -- мстит за убитую жену, Генрих -- во имя социализма, Эрна потому, что ей "стыдно жить" в мире, который она считает миром несправедливости и рабства. Ваня говорит: "Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел, -- возьми его. Если грех велик, -- прими его". Но Ваня орудие в руках Жоржа. Идеалисту Ване Жорж отвечает: "Ваня, все это вздор. Не думай об этом". Холодно и расчетливо думает Жорж и о Федоре и Генрихе -- они тоже его орудия. Он спокойно ведет их на гибель во имя: я хочу!
Жорж исполняет свои желания, -- убивает и... не находит удовлетворения. Ему предлагают провести новый террористический акт, но он думает: "Кто-то чужой говорит чужие слова. Вот он зовет меня на террор, опять на убийство. Я не хочу убивать. Зачем?" И дальше: "Я не люблю теперь никого. Я не хочу и не умею любить".
И Жорж резюмирует:
"Говорят еще, -- нужно любить человека. А если нет в сердце любви? Говорят, нужно его уважать. А если нет уважения? Я на границе жизни и смерти. К чему мне слова о грехе? Я могу сказать про себя: "Я взглянул, и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть". Где ступает ногой этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни, значит, нет и закона. Ибо смерть -- не закон".
Для того, чтобы понять тип такого душевно опустошенного революционера как Жорж, образ которого нарисован Савинковым с такой силой и знанием дела, следует знать историческую обстановку и психологическую атмосферу, в которых был написан "Конь бледный". Он появился сразу же после событий 1905--07 гг., когда многим казалось, что революция обанкротилась, что дело раз и навсегда проиграно, что возлагать надежды на переворот в ближайшем будущем бесполезно. Это было время "революционного похмелья" -- болезненного разочарования и глубокого упадка духа в рядах революционеров и революционно настроенной интеллигенции, время массового ухода в "богоискательство", в мистицизм, в индивидуализм, в эротику и просто "в никуда", как это случилось с Жоржем.
Нужно также принять во внимание, что к тому времени, когда действовали герои "Коня бледного", террор в России пережил процесс известного перерождения, чтобы не сказать вырождения. Если для Желябова, Перовской и других его основоположников террор был прежде всего самопожертвованием и высоким духовным подвигом, то через четверть века для многих "боевиков" он постепенно превратился из служения идее в службу в боевой организации, из жертвенного призвания в опасную, но привычную профессию. В результате происходила "потеря высоты", то есть утрата того душевного подъема, который ранее окрылял террориста, того почти экстатического состояния, которое давало ему ощущение полноты и высокого смысла его жизни. В конечном счете подобное "снижение" жизненного тонуса приводило часто к смертельной скуке (о которой много говорит Жорж), к невыносимой нервной усталости ("Я не могу жить убийством", -- жалуется Эрна), к выводам о бессмысленности бесконечных убийств ("Зачем убивать?" -- заявляет Жорж представителю эсеровского ЦК в итоге своей долгой террористической деятельности). В конце концов падала и разбивалась вера в саму идею революции. И тогда оставалась пустота.
"Конь бледный" читается с захватывающим интересом. Бомбометателю Савинкову нельзя отказать в писательском таланте (он обладал также выдающимся ораторским даром). Он пишет сжато, в стиле раннего импрессионизма, мастерски строит сюжет и умело "наращивает" напряжение.
Особенно острый привкус его произведению придает, разумеется, тот факт, что он сам проделал все то, чем занимались его бесстрашные герои. Вместе с тем, "Конь бледный" -- человеческий и исторический документ.
В заключение хотелось бы подчеркнуть одно обстоятельство: книга Савинкова-Ропшина, вызвавшая в свое время повышенный интерес, и теперь не лишена актуальности. Теперь, когда по крайней мере в четырех частях света процветает террор и чуть не ежедневно взрываются бомбы, познание внутреннего мира террориста и, в частности, побудительных причин, которые управляют его поступками, не только интересно, но и полезно. Конечно, русский дореволюционный террор протекал в иных исторических условиях. Но мы знаем, что подчас "история повторяется". По словам Жоржа:
"Сегодня на сцене я, Федор, Ваня, генерал-губернатор. Льется кровь. Завтра тащат меня. На сцене карабинеры. Льется кровь. Через неделю опять: адмирал, Пьеретта, Пьеро. И льется кровь -- клюквенный сок.
И люди ищут здесь смысла? И я ищу звеньев цепи? И Ваня верует: Бог? И Генрих верит: свобода? .. Нет, конечно, мир проще. Вертится скучная карусель. Люди, как мошки, летят на огонь. В огне погибают".
... И вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним...
Откр.6, 8.
Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, ибо тьма ослепила ему глаза.
Иоан. II, 11.
6 марта.
Вчера вечером я приехал в Москву. Она все та же. Горят кресты на церквах, визжат по снегу полозья. По утрам мороз, узоры на окнах, и у Страстного монастыря звонят к обедне. Я люблю Москву. Она мне родная.
У меня паспорт с красной печатью английского короля и с подписью лорда Ландсдоуна. В нем сказано, что я, великобританский подданный Джордж 0'Бриен, отправляюсь в путешествие по Турции и России. В русских участках ставят штемпель "турист".
В гостинице все знакомо до скуки: швейцар в синей поддевке, золоченые зеркала, ковры. В моем номере потертый диван, пыльные занавески. Под столом три кило динамита. Я привез их с собою из-за границы. Динамит сильно пахнет аптекой и у меня по ночам болит голова.
Я сегодня пойду по Москве. На бульварах темно, мелкий снег. Где-то поют куранты. Я один, ни души. Передо мною мирная жизнь, забыты люди. А в сердце святые слова:
"Я дам тебе звезду утреннюю".
8 марта.
У Эрны голубые глаза и тяжелые косы. Она робко жмется ко мне и говорит:
-- Ведь ты меня любишь немножко? Когда-то, давно, она отдалась мне, как королева: не требуя ничего и ни на что не надеясь. А теперь, как нищенка, просит любви. Я смотрю в окно на белую площадь. Я говорю:
-- Посмотри, какой нетронутый снег. Она опускает голову и молчит. Тогда я говорю:
-- Я вчера был в Сокольниках. Там снег еще чище. Он розовый. И синие тени берез. Я читаю в ее глазах:
-- Ты был без меня.
Послушай, -- говорю я опять, -- ты была когда-нибудь в русской деревне?
Она отвечает:
--Нет.
-- Ну, так ранней весной, когда на полях уже зеленеет трава и в лесу зацветает подснежник, по оврагам лежит еще снег. И странно: белый снег и белый цветок. Ты не видела? Нет? Ты не поняла? Нет?
И она шепчет:
--Нет.
А я думаю об Елене.
9 марта.
Генерал-губернатор живет у себя во дворце. Кругом шпионы и часовые. Двойная ограда штыков и нескромных взглядов.
Нас немного: пять человек. Федор, Ваня и Генрих -- извозчики. Они непрерывно следят за ним и сообщают мне свои наблюдения. Эрна химик. Она приготовит снаряды.
У себя за столом я по плану черчу пути. Я пытаюсь воскресить его жизнь. В залах дворца мы вместе встречаем гостей. Вместе гуляем в саду, за решеткой. Вместе прячемся по ночам. Вместе молимся Богу.
Я его видел сегодня. Я ждал его на Тверской. Я долго бродил по замерзшему тротуару. Падал вечер, был сильный мороз. Я уже потерял надежду. Вдруг на углу пристав махнул перчаткой. Городовые вытянулись во фронт, сыщики заметались. Улица замерла.
Мимо мчалась карета. Черные кони. Кучер с рыжею бородою. Ручка дверец изгибом, желтые спицы колес. Следом сани, -- охрана.
В быстром беге я едва различил его. Он не увидел меня: я был для него улицей.
Счастливый, медленно я вернулся домой.
10 марта.
Когда я думаю о нем, у меня нет ни ненависти, ни злобы. У меня нет и жалости. Я равнодушен к нему. Но я хочу его смерти. Я знаю: его необходимо убить. Необходимо для террора и революции. Я верю, что сила ломит солому, не верю в слова. Если бы я мог, я бы убил всех начальников и правителей. Я не хочу быть рабом. Я не хочу, чтобы были рабы.
Говорят, нельзя убивать. Говорят еще, что министра можно убить, а революционера нельзя. Говорят и наоборот.
Я не знаю, почему нельзя убивать. И я не пойму никогда, почему убить во имя свободы хорошо, а во имя самодержавия дурно.
Помню, -- я был в первый раз на охоте. Краснели поля гречихи, падала паутина, молчал лес. Я стоял на опушке, у изрытой дождем дороги. Иногда шептались березы, пролетали желтые листья. Я ждал. Вдруг непривычно колыхнулась трава. Маленьким серым комочком из кустов выбежал заяц и осторожно присел на задние лапки. Озирался кругом. Я, дрожа, поднял ружье. По лесу прокатилось эхо, синий дым растаял среди берез. На залитой кровью, побуревшей траве бился раненый заяц. Он кричал, как ребенок плачет. Мне стало жалко его. Я выстрелил еще раз. Он умолк.
Дома я сейчас же забыл о нем. Будто он никогда и не жил, будто не я отнял у него самое ценное -- жизнь. И я спрашиваю себя: почему мне было больно, когда он кричал? Почему мне не было больно, что я для забавы убил его?
11 марта.
Федор кузнец, бывший рабочий с Пресни. Он в синем халате, в извозчичьем картузе. Сосет с блюдечка чай.
Я говорю ему:
-- Ты был в декабре на баррикадах?
-- Я-то? Я в доме сидел.
-- В каком доме?
-- А в школе, в городской то есть.
-- Зачем?
-- В резерве был. Две бомбы держал.
-- Значит, ты не стрелял?
-- Как нет? Стрелял.
Так ты расскажи.
Он машет рукой.
-- Да что... Артиллерия пришла. Стали в нас из пушек палить.
-- А вы?
-- Ну и мы... Из пушек мы, говорю, палили. Сами на заводе делали. Маленькие, вот с этот стол, а бьют хорошо. Человек пятнадцать мы из них положили... Ну, тут скоро шум большой вышел. Потолок бомбой пробило, человек восемь наших взорвало.
-- А ты что?
-- Я? Что ж я? Я главнее в резерве был. В угле с бомбами находился ... А потом приказ вышел.
-- Какой приказ?
-- От комитета приказ: уходить. Ну, мы видим: дела хоть закуривай. Подождали малое время, ушли.
-- Куда ж вы ушли?
-- В нижний этаж ушли. Там ловчее стрелять было.
Он говорит неохотно. Я жду.
-- Да, -- продолжает он, помолчав, -- была тут одна... со мной солидарная... вроде будто жена.
-- Ну?
Ну, ничего . . . Убили ее казаки.
За окном гаснет день.
13 марта.
Елена замужем. Она живет здесь, в Москве. Я ничего больше не знаю о ней. По утрам, в свободные дни, я брожу по бульвару, вокруг ее дома. Пушится иней, хрустит под ногами снег. Я слышу, как медленно бьют на башне часы. Уже 10 часов. Я сажусь на скамью, терпеливо считаю время. Я говорю себе: я не встретил ее вчера, я встречу ее сегодня.
Год назад я впервые увидел ее. Я весной был проездом в N. и утром ушел в парк, большой и тенистый. Над мокрой землей вставали крепкие дубы, стройные тополя. Было тихо, как в церкви. Даже птицы не пели. Только журчал ручей. Я смотрел в его струи. В брызгах сверкало солнце. Я слушал голос воды. Я поднял глаза. На другом берегу в зеленой сетке ветвей стояла женщина.
Она не замечала меня. Но я уже знал: она слышит то, что я слышу. Это была Елена.
14 марта.
Я у себя в комнате. Наверху, надо мной, тихо звенит фортепьяно. Шаги тонут в мягком ковре.
Я привык к нелегальной жизни. Привык к одиночеству. Я не хочу знать будущего. Я стараюсь забыть о прошедшем. У меня нет родины, нет имени, нет семьи. Я говорю себе:
Un grand sommeil noir
Tombe sur ma vie,
Dormez, tout espoir,
Dormez, tout envie.
Но ведь надежда не умирает. Надежда на что? На "звезду утреннюю"? Я знаю: если мы убили вчера, то убьем и сегодня, неизбежно убьем и завтра. "Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод и сделалась кровь". Ну, а кровь водой не зальешь и огнем не выжжешь. С нею, -- в могилу.
Je ne voit plus rien,
Je perds la memoire
Du mal et du bien,
О, la triste histoire!
Счастлив, кто верит в воскресение Христа, в воскрешение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне
смешны эти старые сказки, и 15 десятин разделенной земли меня не прельщают. Я сказал: я не хочу быть рабом. Неужели в этом моя свобода... И зачем мне она? Во имя чего я иду на убийство? Во имя террора, для революции? Во имя крови, для крови?..
Je suis un berceau,
Qu'une main balance
Au creu x d'un caveau
Silence, silence ...
17 марта.
Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие. Генрих убежден, что так нужно для победы социализма. У Федора убили жену. Эрна говорит, что ей стыдно жить. Ваня . .. Но пусть Ваня скажет сам за себя.
Накануне он возил меня целый день по Москве. Я назначил ему свидание у Сухаревки, в скверном трактире.
Он пришел в высоких сапогах и поддевке. У него теперь борода и волосы острижены в скобку. Он говорит:
-- Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?
-- О ком? -- переспрашиваю я.
-- О Христе? О Богочеловеке Христе? .. Думал ли ты, как веровать и как жить? Знаешь, у себя во дворе я часто читаю Евангелие и мне кажется есть только два, всего два пути. Один, --все позволено. Понимаешь ли: все. И тогда -- Смердяков. Если, конечно, сметь, если на все решиться. Ведь если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит нет ничего ... И другой путь, -- путь Христов ... Слушай, ведь если любишь, много, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно. Ведь можно? Я говорю:
-- Убить всегда можно.
-- Нет, не всегда. Нет, -- убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою. Не жизнь, а душу. Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви, для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе, -- опять Смердяков, то есть путь к Смердякову. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьешь, а молиться не станешь . . . И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.
-- Не смейся, -- говорит он через минуту, -- зачем и над чем смеешься? Я Божьи слова говорю, а ты скажешь: бред. Ведь, ты скажешь, ты скажешь: бред?
Я молчу.
-- Помнишь, Иоанн в Откровении сказал: "В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них". Что же, скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать ее? А ты будешь искать, все мы будем искать. Как прольешь кровь? Как нарушишь закон? А проливаем и нарушаем. У тебя нет закона, кровь для тебя -вода. Но слушай же меня, слушай: будет день, вспомнишь эти слова. Будешь искать конца, не найдешь: смерть убежит от тебя. Верую во Христа, верую. Но я не с ним. Недостоин быть с ним, ибо в грязи и крови. Но Христос, в милосердии своем, будет со мною.
Я пристально смотрю на него. Я говорю:
Так не убий. Уйди из террора.
Он бледнеет:
-- Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел, -возьми его. Если грех велик, -- прими его. А Господь пожалеет тебя и простит.
-- И простит, -- повторяет он шепотом.
-- Ваня, все это вздор. Не думай об этом.
Он молчит.
На улице я забываю его слова.
19 марта.
Эрна всхлипывает. Она говорит сквозь слезы:
-- Ты меня совсем разлюбил.
Она сидит в моем кресле, закрыв руками лицо. Странно: я никогда раньше не замечал, что у нее такие большие руки.
Я внимательно смотрю на них и говорю:
-- Эрна, не плачь.
Она подымает глаза. Нос у нее покраснел и нижняя губа некрасиво отвисла, Я отворачиваюсь к окну. Она встает и робко трогает меня за рукав:
-- Не сердись. Я не буду.
Она часто плачет. Сначала краснеют глаза, затем опухают щеки, наконец, незаметно выкатывается слеза. У нее тихие слезы.
Я беру ее к себе на колени.
-- Послушай Эрна, разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?
-- Нет.
-- Разве я тебя обманул? Разве я не сказал, что люблю другую?
Она вздрогнула и не отвечает.
-- Говори же.
-- Да. Ты сказал.
-- Слушай же дальше. Когда мне станет с тобой тяжело, я не солгу тебе, я скажу. Ведь ты мне веришь?
-- О, да.
А теперь не плачь. Я ни с кем. Я с тобою.
Я целую ее. Счастливая, она говорит:
-- Милый мой, как я люблю тебя.
А я глаз не могу оторвать от ее больших рук.
21 марта.
Я не знаю ни слова по-английски. В гостинице, в ресторане, на улице я говорю на ломаном русском языке. Выходят недоразумения.
Вчера я был в театре. Рядом со мной купец,
15
толстый, красный, с потным лицом. Он сопит и угрюмо дремлет. В антракте поворачивается ко мне:
Вы какой нации?
Я молчу.
Я спрашиваю: какой вы нации?
Я, не глядя на него, отвечаю:
-- Подданный Его Величества Великобританского короля.
Он переспрашивает:
-- Кого?
Я поднимаю голову и говорю:
-- Я англичанин.
-- Англичанин? Так-с, так-с, так-с . . . Самой мерзкой нации. Так-с. Которые на японских миноносцах ходили, у Цусимы Андреевский флаг топили, Порт-Артур брали ... А теперь, извольте, -- к нам, в Россию пожаловали. Нет, не дозволяю я этого.
Собираются любопытные. Я говорю:
Прошу вас молчать.
Он продолжает:
-- В участок его. Может, он опять японский шпион или жулик какой . . . Англичанин .. . Знаем мы их, англичан этих... И чего полиция смотрит?
Я щупаю в кармане револьвер. Я говорю:
-- Второй раз: прошу вас молчать.
-- Молчать? Нет, брат, пойдем в участок. Там разберут. Недозволенно, чтобы, значит, шпионы. Нет. За царя! С нами Бог!
Я встаю. Я смотрю в упор в его круглые, налитые кровью глаза и говорю очень тихо:
-- В последний раз: молчать.
Он пожимает плечами и молча садится.
Я выхожу из театра.
24 марта.
Генриху 22 года. Он бывший студент. Еще недавно он ораторствовал на сходках, носил пенсне и длинные волосы. Теперь, как Ваня, он огрубел, похудел и оброс небритой щетиной. Лошадь у него тощая, сбруя рваная, сани подержанные, -- настоящий московский Ванька.
Он везет нас: меняи Эрну. За заставой обернулся и говорит:
-- Намедни попа одного возил. На Собачью Площадку рядился, пятиалтынный давал. Ну, а где она Собачья Площадка? Везу. Крутил я крутил. Стал, наконец, поп ругаться: куда везешь, сукин сын? Я, говорит, тебя в полицию представлю. Извозчик, говорит, должен Москву, как мешок с овсом знать, а ты, говорит, экзамен, небось, за целковый сдал. Насилу я его умолил: простите, говорю, батюшка, Христа ради... А экзамена я действительно не держал. Карпуха-босяк за полтинник вместо меня явился.
Эрна почти не слушает. Генрих продолжает с воодушевлением:
-- Вот тоже на днях барин один с барыней порядились. Старички. Будто из благородных. Выехал я на Долгоруковскую, а там трамвай электрический у остановки стоит. Ну, я не глядя: Господи благослови, -- через рельсы. Как барин-то вскочит и давай меня по шее тузить: ты, говорит, негодяй, что же? Задавить нас желаешь? Куда, говорит, прешь. . . сукин сын? А я и говорю: не извольте, говорю, ваше сиятельство себя беспокоить, так что трамвай у остановки стоит, проедем. Тут слышу барыня по-французски заговорила:
Жан, говорит, не волнуйся, во-первых тебе это вредно, а кроме того и извозчик, говорит, человек. Ей-Богу, вот так и сказала: извозчик, мол, человек. А он ей по-русски: сам знаю, что человек, да ведь какая скотина... А она: фи, говорит, что ты право, стыдись ... Тут он, слышу, за плечо меня тронул: прости, говорит, голубчик, и на чай двугривенный подает ... Не иначе: кадеты .. . Н-но, милая, выручай!..
Генрих стегает свою лошаденку. Эрна незаметно жмется ко мне.
Ну, а вы как, Эрна Яковлевна, -- привыкли?
Генрих говорит робко. Эрна, нехотя, отвечает:
-- Ничего. Конечно, привыкла.
Направо Петровский парк, черный переплет обнаженных ветвей. Налево -белая скатерть поля. Сзади -- Москва. Сияют на солнце церкви.
Генрих примолк. Тишина. Только сани скрипят.
На Тверской я сую ему в руки полтинник. Он снимает заиндевелый картуз и долго смотрит нам вслед.
Эрна мне шепчет:
Можно сегодня прийти к тебе, милый?
28 марта.
Генерал-губернатор ждет покушения. Вчера ночью он неожиданно переехал в Нескучное. За ним переехали и мы. Ваня, Федор и Генрих следят теперь в Замоскворечье: у Калужских ворот и на большой Полянке. Я брожу по Пятницкой и Ордынке.
Мы уже много знаем о нем. Он высокого роста, с бледным лицом и подстриженными усами. Выезжает в Кремль два раза в неделю, от 3-х до 5-ти. Остальные часы он дома. Иногда бывает в театре. У него три запряжки. Пара серых коней и две вороных пары. Кучер не старый, лет сорока, с рыжей, веером бородою. Карета новая с белыми фонарями. Иногда в ней ездит его семья: жена и дети. Но тогда кучер другой. Старик с медалями на груди. Охрану мы знаем тоже: два сыщика, оба евреи. Ездят всегда на гнедом рысаке, в открытых санях. Ошибиться нельзя и я думаю, что мы скоро назначим день. Ваня бросит первую бомбу.
29 марта.
Из Петербурга приехал Андрей Петрович. Он член комитета. За ним много лет каторги и Сибири, -- тяжкая жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седая бородка клином. Мы сидим в "Эрмитаже". Он застенчиво говорит:
Конь бледный
ОТ РЕДАКЦИИ
"Какой-то Ропшин написал книжечку, назвал ее "Конь бледный", да еще и напечатан этот "Конь" давным давно, в 1909 году. Да стоит ли читать?" -может сказать человек, взяв в руки эту книгу.
Но если он узнает, что под псевдонимом Ропшин скрывается знаменитый Савинков, террорист Савинков, -- появится интерес. Человек начнет читать ... и не пожалеет об этом.
Борис Викторович Савинков (1879--1925) был одним из руководителей партии эсеров, в частности, ее Боевой организации (БО), жертвой которой пали столь высокопоставленные особы, как Плеве и великий князь Сергей Александрович. Он организовал, при своем непосредственном участии и ряд других террористических актов (1903--05). В 1917--18 гг. активно боролся против большевиков. Вначале -- в качестве комиссара 7-й армии и помощника военного министра при Временном правительстве. Здесь он проявил те же качества, благодаря которым выдвинулся в руководители Боевой организации: решимость, несломимую волю и умение холодно учитывать все, что могло бы приблизить его к поставленной цели. Он называл эту цель "спасением родины". Другие -- его личным стремлением к власти. В борьбе между А. Ф. Керенским и генералом Л. Г. Корниловым он играл роль посредника и, таким образом, занимал в тот момент одну из ключевых политических позиций.
Через неделю после Октябрьского переворота, будучи начальником обороны Гатчины, Савинков безуспешно пытался с помощью частей генерала П. Н. Краснова совершить "марш на Петербург". Затем, возглавив "Союз защиты родины и свободы", старый террорист организует в 1918 году ряд заговоров и восстаний, потрясших неокрепшую еще в то время советскую власть. Наиболее известным из них является так называемый "Ярославский мятеж". Потерпев и тут поражение, Савинков ушел на Запад. В 1924 г. нелегально перешел границу СССР, был арестован и осужден. Как было официально объявлено советским правительством, он покончил с собой в тюрьме в 1925 году. По циркулировавшим тогда слухам, Савинков выбросился в пролет лестницы, когда его вели в камеру после очередного допроса.
Так -- невольно хочется сказать "логично" -- закончил свою полную драматических событий жизнь человек, который всегда неотрывно смотрел в глаза смерти и никогда не боялся ее.
"Но, может быть, -- подумает читатель, -- "Конь бледный" -- мемуары политика. Надоевшие мемуары?" Нет, "Конь бледный", перепечатываемый нами, с внесением самых необходимых, вызванных изменением правописания, поправок, с издания М. А. Туманова (Ницца, 1913 г.) -- настоящее художественное произведение, подобно "Бесам" Достоевского (конечно, в меру таланта автора) раскрывающее психику, чувства и стремления террористов. Жутко становится читателю от спокойного цинизма профессионала террориста Жоржа, главного героя "Коня бледного". Он так думает о любящей его Эрне, которая готовит бомбы и рискует жизнью при возможном случайном взрыве:
"Один мой товарищ уже погиб на такой работе. В комнате нашли его труп, клочки его трупа: разбрызганный мозг, окровавленную грудь, разорванные ноги и руки. Навалили все это на телегу и повезли в участок. Эрна рискует тем же.
Ну, а если ее в самом деле взорвет? Если вместо льняных волос и голубых удивленных глаз, будет красное мясо? . ." После этого невольно ожидаешь выражение какого-то чувства, -- хотя бы сожаления. Но Жорж хладнокровно продолжает: "Тогда Ваня приготовит снаряды".
Размышляя о возможности убить генерал-губернатора, взорвав его дворец, и зная, что при этом погибнет много людей, Жорж думает: "Мне, конечно, не жалко тех, кто умрет: погибнет семья, свита, сыщики и конвой". Какое страшное "конечно"! Какое холодное, циничное "конечно"!
Так же холодно и цинично Жорж думает об убийстве вообще: "Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий. Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия. Почему для террора убить -- хорошо, для отечества -- нужно, а для себя -невозможно? Кто мне ответит?"
Жорж ни во что не верит. Его ведет только его собственное: я хочу. Но он не отдает себе отчета, почему он именно так хочет. Он думает:
"Счастлив, кто верит в воскресение Христа, в воскрешение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне смешны эти старые сказки, и 15 десятин разделенной земли меня не прельщают. Я сказал: я не хочу быть рабом. Неужели в этом моя свобода... И зачем мне она? Во имя чего я иду на убийство? Во имя террора, для революции? Во имя крови, для крови? .."
Вместе с Жоржем террористы: Ваня, Генрих, Федор и Эрна. Каждый из них идет на террор по различным причинам: Ваня -- во имя любви к ближнему, Федор -- мстит за убитую жену, Генрих -- во имя социализма, Эрна потому, что ей "стыдно жить" в мире, который она считает миром несправедливости и рабства. Ваня говорит: "Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел, -- возьми его. Если грех велик, -- прими его". Но Ваня орудие в руках Жоржа. Идеалисту Ване Жорж отвечает: "Ваня, все это вздор. Не думай об этом". Холодно и расчетливо думает Жорж и о Федоре и Генрихе -- они тоже его орудия. Он спокойно ведет их на гибель во имя: я хочу!
Жорж исполняет свои желания, -- убивает и... не находит удовлетворения. Ему предлагают провести новый террористический акт, но он думает: "Кто-то чужой говорит чужие слова. Вот он зовет меня на террор, опять на убийство. Я не хочу убивать. Зачем?" И дальше: "Я не люблю теперь никого. Я не хочу и не умею любить".
И Жорж резюмирует:
"Говорят еще, -- нужно любить человека. А если нет в сердце любви? Говорят, нужно его уважать. А если нет уважения? Я на границе жизни и смерти. К чему мне слова о грехе? Я могу сказать про себя: "Я взглянул, и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть". Где ступает ногой этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни, значит, нет и закона. Ибо смерть -- не закон".
Для того, чтобы понять тип такого душевно опустошенного революционера как Жорж, образ которого нарисован Савинковым с такой силой и знанием дела, следует знать историческую обстановку и психологическую атмосферу, в которых был написан "Конь бледный". Он появился сразу же после событий 1905--07 гг., когда многим казалось, что революция обанкротилась, что дело раз и навсегда проиграно, что возлагать надежды на переворот в ближайшем будущем бесполезно. Это было время "революционного похмелья" -- болезненного разочарования и глубокого упадка духа в рядах революционеров и революционно настроенной интеллигенции, время массового ухода в "богоискательство", в мистицизм, в индивидуализм, в эротику и просто "в никуда", как это случилось с Жоржем.
Нужно также принять во внимание, что к тому времени, когда действовали герои "Коня бледного", террор в России пережил процесс известного перерождения, чтобы не сказать вырождения. Если для Желябова, Перовской и других его основоположников террор был прежде всего самопожертвованием и высоким духовным подвигом, то через четверть века для многих "боевиков" он постепенно превратился из служения идее в службу в боевой организации, из жертвенного призвания в опасную, но привычную профессию. В результате происходила "потеря высоты", то есть утрата того душевного подъема, который ранее окрылял террориста, того почти экстатического состояния, которое давало ему ощущение полноты и высокого смысла его жизни. В конечном счете подобное "снижение" жизненного тонуса приводило часто к смертельной скуке (о которой много говорит Жорж), к невыносимой нервной усталости ("Я не могу жить убийством", -- жалуется Эрна), к выводам о бессмысленности бесконечных убийств ("Зачем убивать?" -- заявляет Жорж представителю эсеровского ЦК в итоге своей долгой террористической деятельности). В конце концов падала и разбивалась вера в саму идею революции. И тогда оставалась пустота.
"Конь бледный" читается с захватывающим интересом. Бомбометателю Савинкову нельзя отказать в писательском таланте (он обладал также выдающимся ораторским даром). Он пишет сжато, в стиле раннего импрессионизма, мастерски строит сюжет и умело "наращивает" напряжение.
Особенно острый привкус его произведению придает, разумеется, тот факт, что он сам проделал все то, чем занимались его бесстрашные герои. Вместе с тем, "Конь бледный" -- человеческий и исторический документ.
В заключение хотелось бы подчеркнуть одно обстоятельство: книга Савинкова-Ропшина, вызвавшая в свое время повышенный интерес, и теперь не лишена актуальности. Теперь, когда по крайней мере в четырех частях света процветает террор и чуть не ежедневно взрываются бомбы, познание внутреннего мира террориста и, в частности, побудительных причин, которые управляют его поступками, не только интересно, но и полезно. Конечно, русский дореволюционный террор протекал в иных исторических условиях. Но мы знаем, что подчас "история повторяется". По словам Жоржа:
"Сегодня на сцене я, Федор, Ваня, генерал-губернатор. Льется кровь. Завтра тащат меня. На сцене карабинеры. Льется кровь. Через неделю опять: адмирал, Пьеретта, Пьеро. И льется кровь -- клюквенный сок.
И люди ищут здесь смысла? И я ищу звеньев цепи? И Ваня верует: Бог? И Генрих верит: свобода? .. Нет, конечно, мир проще. Вертится скучная карусель. Люди, как мошки, летят на огонь. В огне погибают".
... И вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним...
Откр.6, 8.
Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, ибо тьма ослепила ему глаза.
Иоан. II, 11.
6 марта.
Вчера вечером я приехал в Москву. Она все та же. Горят кресты на церквах, визжат по снегу полозья. По утрам мороз, узоры на окнах, и у Страстного монастыря звонят к обедне. Я люблю Москву. Она мне родная.
У меня паспорт с красной печатью английского короля и с подписью лорда Ландсдоуна. В нем сказано, что я, великобританский подданный Джордж 0'Бриен, отправляюсь в путешествие по Турции и России. В русских участках ставят штемпель "турист".
В гостинице все знакомо до скуки: швейцар в синей поддевке, золоченые зеркала, ковры. В моем номере потертый диван, пыльные занавески. Под столом три кило динамита. Я привез их с собою из-за границы. Динамит сильно пахнет аптекой и у меня по ночам болит голова.
Я сегодня пойду по Москве. На бульварах темно, мелкий снег. Где-то поют куранты. Я один, ни души. Передо мною мирная жизнь, забыты люди. А в сердце святые слова:
"Я дам тебе звезду утреннюю".
8 марта.
У Эрны голубые глаза и тяжелые косы. Она робко жмется ко мне и говорит:
-- Ведь ты меня любишь немножко? Когда-то, давно, она отдалась мне, как королева: не требуя ничего и ни на что не надеясь. А теперь, как нищенка, просит любви. Я смотрю в окно на белую площадь. Я говорю:
-- Посмотри, какой нетронутый снег. Она опускает голову и молчит. Тогда я говорю:
-- Я вчера был в Сокольниках. Там снег еще чище. Он розовый. И синие тени берез. Я читаю в ее глазах:
-- Ты был без меня.
Послушай, -- говорю я опять, -- ты была когда-нибудь в русской деревне?
Она отвечает:
--Нет.
-- Ну, так ранней весной, когда на полях уже зеленеет трава и в лесу зацветает подснежник, по оврагам лежит еще снег. И странно: белый снег и белый цветок. Ты не видела? Нет? Ты не поняла? Нет?
И она шепчет:
--Нет.
А я думаю об Елене.
9 марта.
Генерал-губернатор живет у себя во дворце. Кругом шпионы и часовые. Двойная ограда штыков и нескромных взглядов.
Нас немного: пять человек. Федор, Ваня и Генрих -- извозчики. Они непрерывно следят за ним и сообщают мне свои наблюдения. Эрна химик. Она приготовит снаряды.
У себя за столом я по плану черчу пути. Я пытаюсь воскресить его жизнь. В залах дворца мы вместе встречаем гостей. Вместе гуляем в саду, за решеткой. Вместе прячемся по ночам. Вместе молимся Богу.
Я его видел сегодня. Я ждал его на Тверской. Я долго бродил по замерзшему тротуару. Падал вечер, был сильный мороз. Я уже потерял надежду. Вдруг на углу пристав махнул перчаткой. Городовые вытянулись во фронт, сыщики заметались. Улица замерла.
Мимо мчалась карета. Черные кони. Кучер с рыжею бородою. Ручка дверец изгибом, желтые спицы колес. Следом сани, -- охрана.
В быстром беге я едва различил его. Он не увидел меня: я был для него улицей.
Счастливый, медленно я вернулся домой.
10 марта.
Когда я думаю о нем, у меня нет ни ненависти, ни злобы. У меня нет и жалости. Я равнодушен к нему. Но я хочу его смерти. Я знаю: его необходимо убить. Необходимо для террора и революции. Я верю, что сила ломит солому, не верю в слова. Если бы я мог, я бы убил всех начальников и правителей. Я не хочу быть рабом. Я не хочу, чтобы были рабы.
Говорят, нельзя убивать. Говорят еще, что министра можно убить, а революционера нельзя. Говорят и наоборот.
Я не знаю, почему нельзя убивать. И я не пойму никогда, почему убить во имя свободы хорошо, а во имя самодержавия дурно.
Помню, -- я был в первый раз на охоте. Краснели поля гречихи, падала паутина, молчал лес. Я стоял на опушке, у изрытой дождем дороги. Иногда шептались березы, пролетали желтые листья. Я ждал. Вдруг непривычно колыхнулась трава. Маленьким серым комочком из кустов выбежал заяц и осторожно присел на задние лапки. Озирался кругом. Я, дрожа, поднял ружье. По лесу прокатилось эхо, синий дым растаял среди берез. На залитой кровью, побуревшей траве бился раненый заяц. Он кричал, как ребенок плачет. Мне стало жалко его. Я выстрелил еще раз. Он умолк.
Дома я сейчас же забыл о нем. Будто он никогда и не жил, будто не я отнял у него самое ценное -- жизнь. И я спрашиваю себя: почему мне было больно, когда он кричал? Почему мне не было больно, что я для забавы убил его?
11 марта.
Федор кузнец, бывший рабочий с Пресни. Он в синем халате, в извозчичьем картузе. Сосет с блюдечка чай.
Я говорю ему:
-- Ты был в декабре на баррикадах?
-- Я-то? Я в доме сидел.
-- В каком доме?
-- А в школе, в городской то есть.
-- Зачем?
-- В резерве был. Две бомбы держал.
-- Значит, ты не стрелял?
-- Как нет? Стрелял.
Так ты расскажи.
Он машет рукой.
-- Да что... Артиллерия пришла. Стали в нас из пушек палить.
-- А вы?
-- Ну и мы... Из пушек мы, говорю, палили. Сами на заводе делали. Маленькие, вот с этот стол, а бьют хорошо. Человек пятнадцать мы из них положили... Ну, тут скоро шум большой вышел. Потолок бомбой пробило, человек восемь наших взорвало.
-- А ты что?
-- Я? Что ж я? Я главнее в резерве был. В угле с бомбами находился ... А потом приказ вышел.
-- Какой приказ?
-- От комитета приказ: уходить. Ну, мы видим: дела хоть закуривай. Подождали малое время, ушли.
-- Куда ж вы ушли?
-- В нижний этаж ушли. Там ловчее стрелять было.
Он говорит неохотно. Я жду.
-- Да, -- продолжает он, помолчав, -- была тут одна... со мной солидарная... вроде будто жена.
-- Ну?
Ну, ничего . . . Убили ее казаки.
За окном гаснет день.
13 марта.
Елена замужем. Она живет здесь, в Москве. Я ничего больше не знаю о ней. По утрам, в свободные дни, я брожу по бульвару, вокруг ее дома. Пушится иней, хрустит под ногами снег. Я слышу, как медленно бьют на башне часы. Уже 10 часов. Я сажусь на скамью, терпеливо считаю время. Я говорю себе: я не встретил ее вчера, я встречу ее сегодня.
Год назад я впервые увидел ее. Я весной был проездом в N. и утром ушел в парк, большой и тенистый. Над мокрой землей вставали крепкие дубы, стройные тополя. Было тихо, как в церкви. Даже птицы не пели. Только журчал ручей. Я смотрел в его струи. В брызгах сверкало солнце. Я слушал голос воды. Я поднял глаза. На другом берегу в зеленой сетке ветвей стояла женщина.
Она не замечала меня. Но я уже знал: она слышит то, что я слышу. Это была Елена.
14 марта.
Я у себя в комнате. Наверху, надо мной, тихо звенит фортепьяно. Шаги тонут в мягком ковре.
Я привык к нелегальной жизни. Привык к одиночеству. Я не хочу знать будущего. Я стараюсь забыть о прошедшем. У меня нет родины, нет имени, нет семьи. Я говорю себе:
Un grand sommeil noir
Tombe sur ma vie,
Dormez, tout espoir,
Dormez, tout envie.
Но ведь надежда не умирает. Надежда на что? На "звезду утреннюю"? Я знаю: если мы убили вчера, то убьем и сегодня, неизбежно убьем и завтра. "Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод и сделалась кровь". Ну, а кровь водой не зальешь и огнем не выжжешь. С нею, -- в могилу.
Je ne voit plus rien,
Je perds la memoire
Du mal et du bien,
О, la triste histoire!
Счастлив, кто верит в воскресение Христа, в воскрешение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне
смешны эти старые сказки, и 15 десятин разделенной земли меня не прельщают. Я сказал: я не хочу быть рабом. Неужели в этом моя свобода... И зачем мне она? Во имя чего я иду на убийство? Во имя террора, для революции? Во имя крови, для крови?..
Je suis un berceau,
Qu'une main balance
Au creu x d'un caveau
Silence, silence ...
17 марта.
Я не знаю, почему я иду в террор, но знаю, почему идут многие. Генрих убежден, что так нужно для победы социализма. У Федора убили жену. Эрна говорит, что ей стыдно жить. Ваня . .. Но пусть Ваня скажет сам за себя.
Накануне он возил меня целый день по Москве. Я назначил ему свидание у Сухаревки, в скверном трактире.
Он пришел в высоких сапогах и поддевке. У него теперь борода и волосы острижены в скобку. Он говорит:
-- Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?
-- О ком? -- переспрашиваю я.
-- О Христе? О Богочеловеке Христе? .. Думал ли ты, как веровать и как жить? Знаешь, у себя во дворе я часто читаю Евангелие и мне кажется есть только два, всего два пути. Один, --все позволено. Понимаешь ли: все. И тогда -- Смердяков. Если, конечно, сметь, если на все решиться. Ведь если нет Бога и Христос человек, то нет и любви, значит нет ничего ... И другой путь, -- путь Христов ... Слушай, ведь если любишь, много, по-настоящему любишь, то и убить тогда можно. Ведь можно? Я говорю:
-- Убить всегда можно.
-- Нет, не всегда. Нет, -- убить тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други своя положить душу свою. Не жизнь, а душу. Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви, для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе, -- опять Смердяков, то есть путь к Смердякову. Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве, ведь, не помолишься. Убьешь, а молиться не станешь . . . И, ведь, знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.
-- Не смейся, -- говорит он через минуту, -- зачем и над чем смеешься? Я Божьи слова говорю, а ты скажешь: бред. Ведь, ты скажешь, ты скажешь: бред?
Я молчу.
-- Помнишь, Иоанн в Откровении сказал: "В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них". Что же, скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать и искать ее? А ты будешь искать, все мы будем искать. Как прольешь кровь? Как нарушишь закон? А проливаем и нарушаем. У тебя нет закона, кровь для тебя -вода. Но слушай же меня, слушай: будет день, вспомнишь эти слова. Будешь искать конца, не найдешь: смерть убежит от тебя. Верую во Христа, верую. Но я не с ним. Недостоин быть с ним, ибо в грязи и крови. Но Христос, в милосердии своем, будет со мною.
Я пристально смотрю на него. Я говорю:
Так не убий. Уйди из террора.
Он бледнеет:
-- Как можешь ты это сказать? Как смеешь? Вот я иду убивать, и душа моя скорбит смертельно. Но я не могу не убить, ибо люблю. Если крест тяжел, -возьми его. Если грех велик, -- прими его. А Господь пожалеет тебя и простит.
-- И простит, -- повторяет он шепотом.
-- Ваня, все это вздор. Не думай об этом.
Он молчит.
На улице я забываю его слова.
19 марта.
Эрна всхлипывает. Она говорит сквозь слезы:
-- Ты меня совсем разлюбил.
Она сидит в моем кресле, закрыв руками лицо. Странно: я никогда раньше не замечал, что у нее такие большие руки.
Я внимательно смотрю на них и говорю:
-- Эрна, не плачь.
Она подымает глаза. Нос у нее покраснел и нижняя губа некрасиво отвисла, Я отворачиваюсь к окну. Она встает и робко трогает меня за рукав:
-- Не сердись. Я не буду.
Она часто плачет. Сначала краснеют глаза, затем опухают щеки, наконец, незаметно выкатывается слеза. У нее тихие слезы.
Я беру ее к себе на колени.
-- Послушай Эрна, разве я когда-нибудь говорил, что люблю тебя?
-- Нет.
-- Разве я тебя обманул? Разве я не сказал, что люблю другую?
Она вздрогнула и не отвечает.
-- Говори же.
-- Да. Ты сказал.
-- Слушай же дальше. Когда мне станет с тобой тяжело, я не солгу тебе, я скажу. Ведь ты мне веришь?
-- О, да.
А теперь не плачь. Я ни с кем. Я с тобою.
Я целую ее. Счастливая, она говорит:
-- Милый мой, как я люблю тебя.
А я глаз не могу оторвать от ее больших рук.
21 марта.
Я не знаю ни слова по-английски. В гостинице, в ресторане, на улице я говорю на ломаном русском языке. Выходят недоразумения.
Вчера я был в театре. Рядом со мной купец,
15
толстый, красный, с потным лицом. Он сопит и угрюмо дремлет. В антракте поворачивается ко мне:
Вы какой нации?
Я молчу.
Я спрашиваю: какой вы нации?
Я, не глядя на него, отвечаю:
-- Подданный Его Величества Великобританского короля.
Он переспрашивает:
-- Кого?
Я поднимаю голову и говорю:
-- Я англичанин.
-- Англичанин? Так-с, так-с, так-с . . . Самой мерзкой нации. Так-с. Которые на японских миноносцах ходили, у Цусимы Андреевский флаг топили, Порт-Артур брали ... А теперь, извольте, -- к нам, в Россию пожаловали. Нет, не дозволяю я этого.
Собираются любопытные. Я говорю:
Прошу вас молчать.
Он продолжает:
-- В участок его. Может, он опять японский шпион или жулик какой . . . Англичанин .. . Знаем мы их, англичан этих... И чего полиция смотрит?
Я щупаю в кармане револьвер. Я говорю:
-- Второй раз: прошу вас молчать.
-- Молчать? Нет, брат, пойдем в участок. Там разберут. Недозволенно, чтобы, значит, шпионы. Нет. За царя! С нами Бог!
Я встаю. Я смотрю в упор в его круглые, налитые кровью глаза и говорю очень тихо:
-- В последний раз: молчать.
Он пожимает плечами и молча садится.
Я выхожу из театра.
24 марта.
Генриху 22 года. Он бывший студент. Еще недавно он ораторствовал на сходках, носил пенсне и длинные волосы. Теперь, как Ваня, он огрубел, похудел и оброс небритой щетиной. Лошадь у него тощая, сбруя рваная, сани подержанные, -- настоящий московский Ванька.
Он везет нас: меняи Эрну. За заставой обернулся и говорит:
-- Намедни попа одного возил. На Собачью Площадку рядился, пятиалтынный давал. Ну, а где она Собачья Площадка? Везу. Крутил я крутил. Стал, наконец, поп ругаться: куда везешь, сукин сын? Я, говорит, тебя в полицию представлю. Извозчик, говорит, должен Москву, как мешок с овсом знать, а ты, говорит, экзамен, небось, за целковый сдал. Насилу я его умолил: простите, говорю, батюшка, Христа ради... А экзамена я действительно не держал. Карпуха-босяк за полтинник вместо меня явился.
Эрна почти не слушает. Генрих продолжает с воодушевлением:
-- Вот тоже на днях барин один с барыней порядились. Старички. Будто из благородных. Выехал я на Долгоруковскую, а там трамвай электрический у остановки стоит. Ну, я не глядя: Господи благослови, -- через рельсы. Как барин-то вскочит и давай меня по шее тузить: ты, говорит, негодяй, что же? Задавить нас желаешь? Куда, говорит, прешь. . . сукин сын? А я и говорю: не извольте, говорю, ваше сиятельство себя беспокоить, так что трамвай у остановки стоит, проедем. Тут слышу барыня по-французски заговорила:
Жан, говорит, не волнуйся, во-первых тебе это вредно, а кроме того и извозчик, говорит, человек. Ей-Богу, вот так и сказала: извозчик, мол, человек. А он ей по-русски: сам знаю, что человек, да ведь какая скотина... А она: фи, говорит, что ты право, стыдись ... Тут он, слышу, за плечо меня тронул: прости, говорит, голубчик, и на чай двугривенный подает ... Не иначе: кадеты .. . Н-но, милая, выручай!..
Генрих стегает свою лошаденку. Эрна незаметно жмется ко мне.
Ну, а вы как, Эрна Яковлевна, -- привыкли?
Генрих говорит робко. Эрна, нехотя, отвечает:
-- Ничего. Конечно, привыкла.
Направо Петровский парк, черный переплет обнаженных ветвей. Налево -белая скатерть поля. Сзади -- Москва. Сияют на солнце церкви.
Генрих примолк. Тишина. Только сани скрипят.
На Тверской я сую ему в руки полтинник. Он снимает заиндевелый картуз и долго смотрит нам вслед.
Эрна мне шепчет:
Можно сегодня прийти к тебе, милый?
28 марта.
Генерал-губернатор ждет покушения. Вчера ночью он неожиданно переехал в Нескучное. За ним переехали и мы. Ваня, Федор и Генрих следят теперь в Замоскворечье: у Калужских ворот и на большой Полянке. Я брожу по Пятницкой и Ордынке.
Мы уже много знаем о нем. Он высокого роста, с бледным лицом и подстриженными усами. Выезжает в Кремль два раза в неделю, от 3-х до 5-ти. Остальные часы он дома. Иногда бывает в театре. У него три запряжки. Пара серых коней и две вороных пары. Кучер не старый, лет сорока, с рыжей, веером бородою. Карета новая с белыми фонарями. Иногда в ней ездит его семья: жена и дети. Но тогда кучер другой. Старик с медалями на груди. Охрану мы знаем тоже: два сыщика, оба евреи. Ездят всегда на гнедом рысаке, в открытых санях. Ошибиться нельзя и я думаю, что мы скоро назначим день. Ваня бросит первую бомбу.
29 марта.
Из Петербурга приехал Андрей Петрович. Он член комитета. За ним много лет каторги и Сибири, -- тяжкая жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седая бородка клином. Мы сидим в "Эрмитаже". Он застенчиво говорит: