Страница:
Эразм Роттердамский.
Диатриба, или рассуждение о свободе воли
Среди трудностей, которых в божественных Писаниях встречается немало, если есть что-нибудь запутаннее, чем лабиринт мест о свободной воле. Да, этот предмет уже давно удивительным образом тревожил умы философов, а потом теологов, как древних, так и новых, однако, я думаю, труда было больше, чем результата. Недавно Карльштадт и Экк возобновили с достаточной сдержанностью спор на эту тему, но вскоре Мартин Лютер разжег его сильнее – известно его «Утверждение», посвященное свободной воле. Несмотря на то что ему один раз отвечали, попытаюсь теперь это сделать и я: мои друзья думают, что, может быть, в нашем небольшом споре истина станет яснее.
Здесь, я знаю, некоторые, зажав уши, закричат: «Эразм посмел сразиться с Лютером!» То есть муха со слоном! Для их успокоения – если их можно упросить хотя бы немного помолчать – я хотел бы только сказать, что я ведь на самом деле никогда не клялся в верности Лютеру. Поэтому никому не должно показаться недостойным, что я открыто с ним не соглашаюсь; ничего иного – человек с человеком! Не хватало только, чтобы считалось грехом расходиться с ним в каком-нибудь убеждении! И я не думаю, что самому Лютеру покажется недостойным, если кто-нибудь с ним не согласен, при том, что сам себе он дозволяет выступать не только против всех учителей церкви. Но также и против всех университетов, соборов и папских декретов. Так как он сам говорит прямо и открыто, то и мне, когда я это делаю, его друзья не должны это вменять в вину.
Поэтому, дабы никто не истолковал этот бой как такой, который обыкновенно происходит между выпущенными друг на друга гладиаторами, я буду оспаривать одно-единственное его мнение, не имея никакой иной цели, кроме возможно большего прояснения истины при помощи сопоставления мест из Писаний и доказательств. Такого рода исследование всегда было для ученых делом наипочтеннейшим. Все будет идти без брани, потому что это более приличествует христианам и потому что так люди вернее находят истину, которая в излишних пререканиях нередко утрачивается.
Я также не пребываю в неведении насчет того, сколь мало я подготовлен к такой палестре. Действительно, вряд ли найдется другой человек, обученный этому менее, чем я: я всегда по какому-то необъяснимому врожденному чувству отвращался от сражений и всегда предпочитал выступать на более свободных полях муз, чем биться врукопашную. И меня настолько не радуют определенные утверждения, что я с легкостью пошел бы за скептиками повсюду, где мне только дозволит этот нерушимый авторитет божественных Писаний и установления церкви, которым я охотно во всем подчиняю свои убеждения, независимо от того, понимаю я то, что предписано, или же не понимаю. И я предпочитаю этот образ мыслей тому, который вижу у людей, так преданных и слепо пристрастных к одному мнению, что они не в состоянии перенести ничего от него отличающегося. Все, что они читают в Писаниях, они ложно толкуют, как подтверждение мнения, которое они однажды приняли, – подобно тому как молодые люди, которые безмерно влюблены и, куда ни повернутся, воображают, что повсюду видят предмет своей любви. Еще более здесь подойдет другое сравнение: как люди, которых борьба ожесточила так, что они превращают в оружие все, что у них под рукой – будь это кружка или тарелка. Скажи, может ли быть беспристрастным мнение людей, которые так настроены? Или по-иному: какой толк от такого рода рассуждений, кроме того, что один из спорщиков уйдет оплеванным? Всегда, однако же, будет много таких, которых описывает апостол Петр: «неученые и нестойкие, которые на свою погибель искажают Писания».
Поэтому, что касается моего мнения, то я признаю, что по многим разным суждениям о свободной воле, дошедшим от древних, я до сих пор еще не имею определенного убеждения, за исключением того, что думаю, что какая-то сила у свободной воли есть. «Утверждение» Мартина Лютера я читал, и читал без предвзятости, не считая той, что я был, скорее, расположен к нему наподобие того, как следователь обычно бывает расположен к утомленному обвиняемому. И хотя Лютер излагает и ведет дело всякими способами и с большим воодушевлением, меня он, скажу прямо, пока что не убедил.
Если кто-нибудь захочет приписать это моему слабоумию или невежеству. То я с ним не стану спорить, только пусть даже и слабоумным – хотя бы научения ради – разрешат поспорить с теми, кого Бог одарил богаче; особенно когда Лютер придает очень мало значения просвещенности и очень много духу, который иногда окропляет более невежественных людей тем, в чем отказывает sofois (греч.) Это я говорю тем, которые отважно заявляют, что у Лютера в мизинчике заключено более просвещенности, чем у Эразма во всем теле, против чего я, разумеется, сейчас возражать не стану. Думаю, что при всей их несправедливости мне удастся их уговорить признать, что, если я соглашусь в этом споре с Лютером в том, что его ни в коем случае не должно обременять уже существующее суждение докторов, соборов, университетов, пап и королей, то и моего дела не должно ухудшать опрометчивое суждение некоторых людей. Мне кажется, я понял, о чем толкует Лютер, но, может быть, мое мнение меня обманывает; поэтому я хочу быть собеседником, а не судьей, исследователем, а не основоположником; я готов учиться у каждого, кто предлагает что-то более правильное и достоверное, хотя я охотно советовался бы и с людьми среднего ума; в вопросах такого рода не следует спорить так упрямо; это больше вредит христианскому согласию, чем помогает благочестию.
В божественных Писаниях есть тайны, в которые Бог не хотел, чтобы мы проникали глубже; если мы попытаемся в них проникнуть, то чем глубже мы продвинемся, тем больше будет тумана, и мы, таким образом. Узнаем непостижимое величие божественной премудрости и немощь человеческого разума. Вроде того что рассказывает Помпоний Мела о какой-то Корикийской пещере, которая сначала манит своим приятным видом и привлекает к себе, пока, наконец, тех, кто прошел глубже, не охватывает страх и трепет перед величием обитающего там божества. Поэтому при входе туда было бы, по-моему, благоразумнее и благочестивее восклицать вместе с Павлом: «О глубина богатства мудрости и ведения Божьего! Сколь непостижимы суждения Его и неисследимы пути Его!» И вместе с Исайей: «Кто услышал дух Господа и кто был у Него советником?» Как если бы мы хотели определить то, что выходит за пределы человеческого разума. Многое скрыто до времени, когда мы увидим уже не отражения и намеки, но узрим величие Господа, когда Он откроет нам лицо.
Значит. По крайней мере по моему мнению, то, что касается свободной воли, мы узнали из Священных писаний: если мы на пути благочестия, то для того, чтобы, забыв об остальном, бодро устремиться к лучшему; если же мы погрязли в грехах, то чтобы, напрягши все силы. Мы обрели возможность покаяния и всеми способами старались снискать милосердие Господнее, без которого человеческая воля и ее стремления не способны действовать.
Если есть какое-то добро, следует приписывать его божественной милости, которой мы обязаны даже и своим существованием; в остальном мы должны верить, что все, что с нами происходит в этой жизни, радостное и печальное, посылает нам Он для нашего спасения и никому не может быть обиды от Бога, справедливого по своей природе, даже если нам кажется, что мы не заслужили того, что произошло. И никто не должен отчаиваться в прощении Бога, наимилостивейшего по своей природе. Понимать это, говорю я, по-моему было бы достаточно для христианского благочестия, но было бы неблагочестивой чрезмерностью вторгаться в эти скрытые от нас вопросы, чтобы не сказать – излишние: предвидит ли Бог не по необходимости (contingenter praesciat aliquid), способна ли наша воля сделать что-либо по отношению к тому, что касается вечного спасения, или она только подчиняется действию благодати? Делаем ли мы все, что делаем – хорошее или плохое – по чистой необходимости, или же скорее мы претерпеваем воздействие?
Существует нечто, о чем Бог пожелал, чтобы мы вообще не знали. Например, о дне смерти и дне страшного Суда. «Не ваше дело знать времена и сроки, которые отец сохранил в своей власти». И – «О дне же том и часе никто не знает, кроме Отца, – ни ангелы на небе, ни Сын». Он не хотел, чтобы мы вникали в это, почитая Его в мистическом молчании. Поэтому в священных книгах есть много мест, о которых хотя и говорили многие, однако же никто не устранил неясности полностью: например, разделение лиц, соединение человеческой и божественной природы в Христе, грех, который никогда не может быть прощен. Он хотел, чтобы некоторые вещи мы знали очень хорошо: это наставления о благой жизни. Конечно, это – слово Божье и его не следует искать, восходя высоко на небо, не следует привозить издалека, пересекая море; оно близко. В наших устах, в нашем сердце. Это необходимо учить всем; прочее правильнее будет оставить богу; благочестивее почитать неведомое, чем обсуждать неисследимое. Сколько спорных вопросов и раздоров породило у нас разделение лиц, смысл первоначала, разница между рождением и исхождением! Какое смятение в мире возбудило сражение из-за понимания (греч.) Девы! Я спрашиваю, что получилось до сих пор из этих трудных вопросов, кроме того, что, желая быть чрезмерно мудрыми, мы утрачиваем согласие и меньше любим друг друга? Ведь вещи такого рода, что, несмотря на то что они действительно существуют и их можно узнать, нет нужды говорить о них во всеуслышание. Возможно, и правда то, что обычно болтают софисты о том, что Бог в соответствии со своей природой не меньше, чем на небе, присутствует в ходах жуков – чтобы не сказать чего-нибудь похуже, чего они, однако же, не стыдятся говорить. Но об этом нет нужды рассуждать в присутствии множества людей. И утверждение, что существует три бога, даже если это с точки зрения диалектики может считаться правильным и разумным, вызвало бы у невежественной толпы большое возмущение. Если бы мне было ясно – на самом деле это обстоит иначе, – что исповедь, которая у нас теперь принята, не учреждалась Христом и не могла быть учреждена людьми и поэтому ее никто не смеет требовать, а также никто не смеет взыскивать за прегрешения, то я бы побоялся высказывать это суждение вслух, так как вижу, что многие смертные удивительно склонны ко всяким гнусностям и необходимость исповедоваться так или иначе ныне их сдерживает или же, по крайней мере, хоть как-то усмиряет.
Существуют определенные телесные недуги, вынести которые легче, чем их унести, – как если бы кто-нибудь для избавления от проказы стал мыться в горячей крови умерщвленных детей. Существуют определенные заблуждения, которые приносят меньше бед, если их не замечать, чем если их искоренять.
Павел знает разницу между тем, что дозволено, и тем, что полезно. Дозволено говорить истину, но это не всякому полезно, не во всякое время и не во всяком виде. Если для меня ясно, что синод по какой-либо причине установил или определил нечто ошибочное, то, хотя и дозволенно говорить правду открыто, однако же, не полезно давать дурным людям повод пренебрегать авторитетом отцов, а также их благочестивыми и святыми установлениями. Я предпочел бы сказать, что, вероятно, тогда они решали в зависимости от обстоятельств того времени, а теперь соображения пользы советуют отменить эти решения.
Представим себе поэтому, что в некотором смысле правда то, о чем учил Уиклиф и что утверждает Лютер: все, что нами делается, происходит не по свободной воле, а по чистой необходимости. Что может быть бесполезнее широкого обнародования этого суждения? Представим себе также, что в каком-то смысле правда то, что где-то написал Августин о том, что Бог творит в нас и добро и зло и он награждает нас за свои добрые дела и наказывает нас за свои злые дела. Какое широкое окно для нечестия откроет бесчисленным смертным распространение этих слов?! Особенно при такой человеческой тупости, беспечности, порочности и неудержимой, неисправимой склонности ко всякого рода нечестию! Какой слабый человек выдержит постоянную и очень тяжелую борьбу со своей плотью? Какой дурной человек будет стараться исправить свою жизнь? Кто сможет решиться полюбить всем сердцем Бога, который создал кипящий Тартар с вечными муками и который наказывает несчастных за свои злодеяния, будто Его радуют человеческие мучения?! А ведь так истолкуют это многие.
У людей почти всегда ум грубый и плотский, он склонен к неверию, расположен к злодействам, легок на поношения, так что не следует подливать масла в огонь.
Поэтому Павел, мудрый распорядитель слова Божьего, часто действовал любовью, предпочитал следовать тому, что полезно ближнему, а не тому, что само по себе дозволено. И он знал мудрость, о которой он говорил среди совершенных, а слабым людям говорил, что не знает ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого.
У Священного писания свой язык, приспособленный к нашему пониманию. Ведь Бог там гневается, печалится, негодует, неистовствует, угрожает, ненавидит, снова жалеет, кается, меняет суждения; и нельзя сказать, что такого рода изменения свойственны Богу по природе, но эти слова соответствуют нашей немощи и тупости. Такая же мудрость, я думаю, приличествует и тем, которые взяли на себя распространение слова Божьего. Следовательно, кое-что здесь вредно, так как не подходит – наподобие того, как не годится давать вино горячечному больному. Поэтому такие вопросы можно обсуждать в бедах с просвещенными людьми, а также в теологических школах, хотя и не думаю, что от этого будет польза, если и здесь не соблюдать благоразумия. Разыгрывать же такого рода вещи в театре при большом стечении народа, мне кажется, не только бесполезно, но и пагубно. Поэтому я бы хотел убедить не терять время и разум в лабиринтах рассуждений о том, опровергать ли учение Лютера или же утверждать его. Меня могли бы заслуженно упрекнуть в том, что это предисловие слишком длинно, если бы оно не касалось дела больше, чем само рассуждение.
Так как Лютер не признает авторитета никаких, даже признанных, авторов, но слушает только канонические Писания, то я весьма охотно воспользуюсь этим, дабы сократить свой труд. Ведь среди греческих и латинских авторов есть много таких, которые и специально и вскользь говорят о свободной воле, и потребовалось немало труда, чтобы выбрать у каждого из них, что именно тот или другой говорил в пользу свободной воли или же против нее. Объясняя смысл отдельных высказываний, разбивая или утверждая их доводы, надо взять на себя большую и трудную работу, которую Лютер и его друзья проделали впустую главным образом потому, что их доводы не только отличаются друг от друга, но иногда даже недостаточно совпадают сами с собой.
Однако я – если покажется, что мы своими доказательствами из божественных писаний и доводами разума равны Лютера, – хотел бы все-таки убедить читателя представить себе многочисленный ряд просвещеннейших мужей, с которыми все соглашались в течение нескольких столетий вплоть до сегодняшнего дня: многие из них отличались не только удивительным знанием священных книг, но и благочестивой жизнью. Некоторые из них за учение Христа, которое они защищали в своих сочинениях, заплатили кровью. Среди греков это Ориген, Василий, Златоуст, Кирилл, Иоанн Дамаскин, Феофилакт. Среди латинян – Тертуллиан, Киприан, Арнобий, Илларий, Амвросий, Иероним, Августин. Я бы мог назвать также Фому, Скота, Дуранда, Капреола, Габриеля, Эгидия, Григория, Александра. Я полагаю, что решительно никто не смеет пренебрегать силой и тонкостью их доказательств. Я не говорю уже об авторитете стольких академий, соборов и высших понтификов! С апостольских времен вплоть до сегодняшнего дня, за исключением мани и Иоанна Умклифа, нет ни одного автора, который устранял бы силу свободной воли полностью. Ибо Лоренцо Валла, который, как мне кажется, говорил почти то же самое, у теологов не имеет большого веса. Несмотря на то что все уже давно единодушно отвергли и освистали учение Мани, я не знаю, бесполезнее ли оно для благочестия, если сравнивать его с учением Уиклифа. Ведь он приписывает добрые и злые дела человека двум его природам. Так что добрыми делами мы обязаны Богу от сотворения, и в борьбе против сил тьмы Мани оставляет возможность умолять Создателя о помощи, чтобы мы меньше грешили и легче свершали добро. А что оставляет нашим мольбам или же нашему стремлению Уиклиф, сводя все к чистой необходимости?
Итак, вернусь к тому, с чего я начал. Если читатель увидит, что оснастка моего сочинения равна той, которая имеется у противоположной стороны, тогда он сам взвесит и рассудит, что имеет больше значения: суждения всех просвещенных людей, всех ортодоксов, святых, мучеников, древних и новых теологов, всех университетов, соборов, епископов, высших понтификов или же частное мнение того или иного человека.
Не следует думать, что я – как это бывает на собраниях – измеряю ценность суждения по числу голосующих или же по достоинству высказывающихся. Я знаю, в жизни нередко случается, что большая часть побеждает лучшую. Я знаю, что не всегда лучшим является то, что одобряет большинство. Я знаю, что при исследовании истины никогда не лишне добавить свое прилежание к тому, что было сделано прежде. Я также признаю, что только лишь авторитет божественного Писания превосходит все мнения всех людей.
Но у нас здесь спор не о писании. Обе стороны любят и чтут то же самое писание; борьба идет за смысл Писания. Если при толковании его придавать какое-то значение уму и просвещенности. То существует ли что-нибудь острее и проницательнее. Чем ум греков? Кто более всего искушен в Священных писаниях? И латинянам нельзя отказать ни в уме, ни в опытности толкования священных книг; если они по природной одаренности и уступали грекам, то при помощи их сочинений они смогли сравняться с греками в рвении. Однако, если больше принимать во внимание свидетельства жизни, чем ученость. То ты видишь, какие люди на той стороне, которая признает свободную волю! Как говорят законники, пусть провалится ненавистное сравнение! Потому что не хотел бы я сравнивать некоторых глашатаев нового Евангелия с теми древними.
Здесь я слышу: зачем нужен толкователь, если писание совершенно ясно? Если оно так ясно, то почему здесь пребывают в слепоте выдающиеся мужи всех веков, и как раз, как те думают. В весьма важном вопросе? Если бы в Писании не было никакого тумана, то зачем нужно было пророчествовать в апостольские времена? Это был дар Духа. Но я не знаю, исчезла ли эта благодать подобно тому как исчезли исцеления и дарования языков. Если же не исчезла, то следует спросить, на кого она переложена? Если на кого-угодно, то всякое толкование будет недостоверно. Если ни на кого, тогда тоже ни одно толкование недостоверно, хотя и сегодня еще ученых мучает очень много темных мест. Если же на тех, кто унаследовал место апостолов, то скажут, что в течение многих веков многие люди наследовали место апостолов, не имея апостольского духа. Однако если в остальном они и были равны, то вероятнее предположить, что Бог излил дух на тех, кому он даровал должность, вроде того, как мы считаем более правдоподобным, что благодать дается крещеному, а не некрещеному.
Но представим себе, как действительно должно быть: может случиться, что любому простому и невежественному человеку Дух открывает то, чего Он не открыл многим просвещенным людям. Потому что Христос благодарит Отца за то, что скрытое от мудрецов и умников, т.е. от книжников, фарисеев и философов. Он открыл-, т.е. простым и в мирском смысле глупым. Может быть, такими глупцами были Доминик или Франциск, если им можно было следовать собственному духу. Но если Павел в свое время, когда этот дар духа был крепок, приказывал проверять духов, от Бога ли они, то что надлежит делать в наш плотский век? Как мы будем исследовать дух? По учености? И на той и на другой стороне есть раввины. По жизни? И там и там – грешники. На одной стороне целый сонм святых, которые утверждают свободную волю. Но говорят. Что они всего лишь люди. Но я и сравниваю людей с людьми, а не людей с Богом. Слышу: «Какое значение имеет большое число для понимания Духа?» Отвечаю: «Какое значение имеет малое число?» Слышу: «Какое значение для понимания Священного писания имеет митра?» Отвечаю: «А какое значение имеет плащ или капюшон?» Слышу: «Зачем для понимания Священного писания нужна философия?» Отвечаю: «А зачем нужно невежество?» Слышу: «Какое значение для понимания писания имеет объединенный синод, на котором, может быть, нет никого, в ком есть дух?» Отвечаю: «Какое значение имеют частные собрания немногих людей, среди которых, вернее всего, нет никого, в ком есть дух?»
Павел восклицает: «Вы ищете доказательств того, что во мне живет Христос?» И апостолам не верили, если они не подтверждали учение чудесами. Ныне же любой требует, чтобы ему верили, так как он уверяет, что в нем евангельский дух. Апостолы хотя бы стряхивали змей, исцеляли больных, воскрешали мертвых, возложением рук возвращали дар речи – именно тогда им и верили; а когда они учили парадоксам, им верили с трудом. Ныне же, когда некоторые говорят то, что в соответствии со здравым смыслом почти что-, никто от них не требовал, чтобы кто-нибудь из них сумел исцелить хотя бы хромого коня. О, если бы по крайней мере хоть кто-нибудь из них подтвердил свое учение если не чудом, то чистотой или же простотой апостольских нравов, которые нам, тупицам, заменили бы чудеса!
Я не хотел бы говорить этого против Лютера, которого в лицо не знаю, но, читая его сочинения, я испытываю тревогу по разным поводам. Гораздо больше я говорю это против других людей, которых знаю ближе и которые. Если возникает какой-нибудь спор о смысле писания, когда мы приводим толкования древних ортодоксов, тотчас же кричат: «Это были всего лишь люди!"Когда их спросишь, по какому признаку можно узнать, какое толкование Писания истинно, потому что ведь на обеих сторонах – людиони отвечают: по признаку духа. Если спросишь, почему дух отсутствовал у тех, многие из которых прославились в мире, как раз совершая чудеса, а не у них самих, то они отвечают, что в мире тысячу триста лет не было Евангелия. Если ты потребуешь от них жизни, достойной духа, они отвечают, что они праведны верой, а не делами. Если потребуешь чудес, они говорят, что чудеса давно уже прекратились и теперь при столь ярком свете Писаний в них нет нужды. Если скажешь, что неясно писание, в котором не могли разобраться столь многие выдающиеся люди, то все начнется сначала.
Предположим, что именно тот, в ком есть дух, верно понимает смысл Писания, но как он меня уверит, что он понимает? Что мне делать, если многие люди предлагают разные смыслы и каждый из них клянется, что в нем есть дух?! К тому же если дух не все открывает одним и тем же людям, то именно тот, в ком есть дух, может в чем-нибудь ошибиться и обмануться. Это против тех, которые с легкостью отвергают древние толкования священных книг и противопоставляют им свое, будто бы они получили его от оракула. Наконец, предположим, что дух Христов допустил, что его народ ошибся в более легких вопросах, от которых не очень зависит человеческое спасение, но кто может поверить, что в течение более тысячи трехсот лет Он не замечал ошибок своей церкви и среди всех святейших людей не увидал ни одного, достойного дарования духа, а говорит, что в этом и заключается суть всего евангельского учения?
Однако теперь, чтобы как-нибудь закончить, пусть другие сами посмотрят, что они себе приписывают. Я не приписываю себе ни учения, ни святости, не уверен, что во мне есть дух, но я просто хочу старательно рассказать о том, что меня беспокоит. Если кто-нибудь попытается меня научить, пусть знает, что я не стану противиться истине. Но если они предпочитают открыто хулить того, кто вежливо, без брани скорее сопоставляет, чем спорит, то не лишены ли они сами того евангельского духа, о котором все время говорят? Павел восклицает: «Некрещеного в вере принимайте». И Христос: «Льна курящегося не угашает». И апостол Петр говорит: «Будьте всегда готовы удовлетворить всякого, требующего у вас отчета о вашем уповании, с кротостью и уважением». Если они ответят, что Эразм, как старый мех, не способен воспринять духовное вино, которое они предлагают миру, если они так высоко о себе мнят, то пусть уж они с нами обойдутся, как Христос с Никодимом или как Гамалиил с апостолами. Господь не отогнал человека непонимающего, но желающего научиться, и ученики не побрезговали тем, который хотел отсрочить приговор до тех пор, пока исход дела не покажет, какой дух ими движет.
Я сделал полдела, если в этой книге мне удастся убедить в том, что о делах такого рода лучше не спорить наподобие пророков, особенно перед толпой. Тогда и не будет нужды в том доказательстве, к которому я сейчас приступаю с желанием, чтобы повсюду победила истина, которая при сопоставлении мест из Писаний, возможно, засияет, как огонь при ударе кремня о кремень.
Прежде всего нельзя отрицать, что в священных книгах существует очень много мест, которые, кажется, прямо утверждают, что у человека есть свободная воля, но некоторые места, кажется, полностью ее отвергают. Однако известно, что Писание не может противоречить самому себе, так как все оно исходит из одного и того же Духа. Поэтому мы сперва перечислим те места, которые подтверждают наше мнение, а потом попытаемся разъяснить те, которые по видимости стоят на явно противоположной стороне. Что касается нас, то под свободной волей мы здесь понимаем силу человеческого желания, при помощи которой человек может приблизиться к тому, что ведет к вечному спасению, или же отвратиться от этого.
Здесь, я знаю, некоторые, зажав уши, закричат: «Эразм посмел сразиться с Лютером!» То есть муха со слоном! Для их успокоения – если их можно упросить хотя бы немного помолчать – я хотел бы только сказать, что я ведь на самом деле никогда не клялся в верности Лютеру. Поэтому никому не должно показаться недостойным, что я открыто с ним не соглашаюсь; ничего иного – человек с человеком! Не хватало только, чтобы считалось грехом расходиться с ним в каком-нибудь убеждении! И я не думаю, что самому Лютеру покажется недостойным, если кто-нибудь с ним не согласен, при том, что сам себе он дозволяет выступать не только против всех учителей церкви. Но также и против всех университетов, соборов и папских декретов. Так как он сам говорит прямо и открыто, то и мне, когда я это делаю, его друзья не должны это вменять в вину.
Поэтому, дабы никто не истолковал этот бой как такой, который обыкновенно происходит между выпущенными друг на друга гладиаторами, я буду оспаривать одно-единственное его мнение, не имея никакой иной цели, кроме возможно большего прояснения истины при помощи сопоставления мест из Писаний и доказательств. Такого рода исследование всегда было для ученых делом наипочтеннейшим. Все будет идти без брани, потому что это более приличествует христианам и потому что так люди вернее находят истину, которая в излишних пререканиях нередко утрачивается.
Я также не пребываю в неведении насчет того, сколь мало я подготовлен к такой палестре. Действительно, вряд ли найдется другой человек, обученный этому менее, чем я: я всегда по какому-то необъяснимому врожденному чувству отвращался от сражений и всегда предпочитал выступать на более свободных полях муз, чем биться врукопашную. И меня настолько не радуют определенные утверждения, что я с легкостью пошел бы за скептиками повсюду, где мне только дозволит этот нерушимый авторитет божественных Писаний и установления церкви, которым я охотно во всем подчиняю свои убеждения, независимо от того, понимаю я то, что предписано, или же не понимаю. И я предпочитаю этот образ мыслей тому, который вижу у людей, так преданных и слепо пристрастных к одному мнению, что они не в состоянии перенести ничего от него отличающегося. Все, что они читают в Писаниях, они ложно толкуют, как подтверждение мнения, которое они однажды приняли, – подобно тому как молодые люди, которые безмерно влюблены и, куда ни повернутся, воображают, что повсюду видят предмет своей любви. Еще более здесь подойдет другое сравнение: как люди, которых борьба ожесточила так, что они превращают в оружие все, что у них под рукой – будь это кружка или тарелка. Скажи, может ли быть беспристрастным мнение людей, которые так настроены? Или по-иному: какой толк от такого рода рассуждений, кроме того, что один из спорщиков уйдет оплеванным? Всегда, однако же, будет много таких, которых описывает апостол Петр: «неученые и нестойкие, которые на свою погибель искажают Писания».
Поэтому, что касается моего мнения, то я признаю, что по многим разным суждениям о свободной воле, дошедшим от древних, я до сих пор еще не имею определенного убеждения, за исключением того, что думаю, что какая-то сила у свободной воли есть. «Утверждение» Мартина Лютера я читал, и читал без предвзятости, не считая той, что я был, скорее, расположен к нему наподобие того, как следователь обычно бывает расположен к утомленному обвиняемому. И хотя Лютер излагает и ведет дело всякими способами и с большим воодушевлением, меня он, скажу прямо, пока что не убедил.
Если кто-нибудь захочет приписать это моему слабоумию или невежеству. То я с ним не стану спорить, только пусть даже и слабоумным – хотя бы научения ради – разрешат поспорить с теми, кого Бог одарил богаче; особенно когда Лютер придает очень мало значения просвещенности и очень много духу, который иногда окропляет более невежественных людей тем, в чем отказывает sofois (греч.) Это я говорю тем, которые отважно заявляют, что у Лютера в мизинчике заключено более просвещенности, чем у Эразма во всем теле, против чего я, разумеется, сейчас возражать не стану. Думаю, что при всей их несправедливости мне удастся их уговорить признать, что, если я соглашусь в этом споре с Лютером в том, что его ни в коем случае не должно обременять уже существующее суждение докторов, соборов, университетов, пап и королей, то и моего дела не должно ухудшать опрометчивое суждение некоторых людей. Мне кажется, я понял, о чем толкует Лютер, но, может быть, мое мнение меня обманывает; поэтому я хочу быть собеседником, а не судьей, исследователем, а не основоположником; я готов учиться у каждого, кто предлагает что-то более правильное и достоверное, хотя я охотно советовался бы и с людьми среднего ума; в вопросах такого рода не следует спорить так упрямо; это больше вредит христианскому согласию, чем помогает благочестию.
В божественных Писаниях есть тайны, в которые Бог не хотел, чтобы мы проникали глубже; если мы попытаемся в них проникнуть, то чем глубже мы продвинемся, тем больше будет тумана, и мы, таким образом. Узнаем непостижимое величие божественной премудрости и немощь человеческого разума. Вроде того что рассказывает Помпоний Мела о какой-то Корикийской пещере, которая сначала манит своим приятным видом и привлекает к себе, пока, наконец, тех, кто прошел глубже, не охватывает страх и трепет перед величием обитающего там божества. Поэтому при входе туда было бы, по-моему, благоразумнее и благочестивее восклицать вместе с Павлом: «О глубина богатства мудрости и ведения Божьего! Сколь непостижимы суждения Его и неисследимы пути Его!» И вместе с Исайей: «Кто услышал дух Господа и кто был у Него советником?» Как если бы мы хотели определить то, что выходит за пределы человеческого разума. Многое скрыто до времени, когда мы увидим уже не отражения и намеки, но узрим величие Господа, когда Он откроет нам лицо.
Значит. По крайней мере по моему мнению, то, что касается свободной воли, мы узнали из Священных писаний: если мы на пути благочестия, то для того, чтобы, забыв об остальном, бодро устремиться к лучшему; если же мы погрязли в грехах, то чтобы, напрягши все силы. Мы обрели возможность покаяния и всеми способами старались снискать милосердие Господнее, без которого человеческая воля и ее стремления не способны действовать.
Если есть какое-то добро, следует приписывать его божественной милости, которой мы обязаны даже и своим существованием; в остальном мы должны верить, что все, что с нами происходит в этой жизни, радостное и печальное, посылает нам Он для нашего спасения и никому не может быть обиды от Бога, справедливого по своей природе, даже если нам кажется, что мы не заслужили того, что произошло. И никто не должен отчаиваться в прощении Бога, наимилостивейшего по своей природе. Понимать это, говорю я, по-моему было бы достаточно для христианского благочестия, но было бы неблагочестивой чрезмерностью вторгаться в эти скрытые от нас вопросы, чтобы не сказать – излишние: предвидит ли Бог не по необходимости (contingenter praesciat aliquid), способна ли наша воля сделать что-либо по отношению к тому, что касается вечного спасения, или она только подчиняется действию благодати? Делаем ли мы все, что делаем – хорошее или плохое – по чистой необходимости, или же скорее мы претерпеваем воздействие?
Существует нечто, о чем Бог пожелал, чтобы мы вообще не знали. Например, о дне смерти и дне страшного Суда. «Не ваше дело знать времена и сроки, которые отец сохранил в своей власти». И – «О дне же том и часе никто не знает, кроме Отца, – ни ангелы на небе, ни Сын». Он не хотел, чтобы мы вникали в это, почитая Его в мистическом молчании. Поэтому в священных книгах есть много мест, о которых хотя и говорили многие, однако же никто не устранил неясности полностью: например, разделение лиц, соединение человеческой и божественной природы в Христе, грех, который никогда не может быть прощен. Он хотел, чтобы некоторые вещи мы знали очень хорошо: это наставления о благой жизни. Конечно, это – слово Божье и его не следует искать, восходя высоко на небо, не следует привозить издалека, пересекая море; оно близко. В наших устах, в нашем сердце. Это необходимо учить всем; прочее правильнее будет оставить богу; благочестивее почитать неведомое, чем обсуждать неисследимое. Сколько спорных вопросов и раздоров породило у нас разделение лиц, смысл первоначала, разница между рождением и исхождением! Какое смятение в мире возбудило сражение из-за понимания (греч.) Девы! Я спрашиваю, что получилось до сих пор из этих трудных вопросов, кроме того, что, желая быть чрезмерно мудрыми, мы утрачиваем согласие и меньше любим друг друга? Ведь вещи такого рода, что, несмотря на то что они действительно существуют и их можно узнать, нет нужды говорить о них во всеуслышание. Возможно, и правда то, что обычно болтают софисты о том, что Бог в соответствии со своей природой не меньше, чем на небе, присутствует в ходах жуков – чтобы не сказать чего-нибудь похуже, чего они, однако же, не стыдятся говорить. Но об этом нет нужды рассуждать в присутствии множества людей. И утверждение, что существует три бога, даже если это с точки зрения диалектики может считаться правильным и разумным, вызвало бы у невежественной толпы большое возмущение. Если бы мне было ясно – на самом деле это обстоит иначе, – что исповедь, которая у нас теперь принята, не учреждалась Христом и не могла быть учреждена людьми и поэтому ее никто не смеет требовать, а также никто не смеет взыскивать за прегрешения, то я бы побоялся высказывать это суждение вслух, так как вижу, что многие смертные удивительно склонны ко всяким гнусностям и необходимость исповедоваться так или иначе ныне их сдерживает или же, по крайней мере, хоть как-то усмиряет.
Существуют определенные телесные недуги, вынести которые легче, чем их унести, – как если бы кто-нибудь для избавления от проказы стал мыться в горячей крови умерщвленных детей. Существуют определенные заблуждения, которые приносят меньше бед, если их не замечать, чем если их искоренять.
Павел знает разницу между тем, что дозволено, и тем, что полезно. Дозволено говорить истину, но это не всякому полезно, не во всякое время и не во всяком виде. Если для меня ясно, что синод по какой-либо причине установил или определил нечто ошибочное, то, хотя и дозволенно говорить правду открыто, однако же, не полезно давать дурным людям повод пренебрегать авторитетом отцов, а также их благочестивыми и святыми установлениями. Я предпочел бы сказать, что, вероятно, тогда они решали в зависимости от обстоятельств того времени, а теперь соображения пользы советуют отменить эти решения.
Представим себе поэтому, что в некотором смысле правда то, о чем учил Уиклиф и что утверждает Лютер: все, что нами делается, происходит не по свободной воле, а по чистой необходимости. Что может быть бесполезнее широкого обнародования этого суждения? Представим себе также, что в каком-то смысле правда то, что где-то написал Августин о том, что Бог творит в нас и добро и зло и он награждает нас за свои добрые дела и наказывает нас за свои злые дела. Какое широкое окно для нечестия откроет бесчисленным смертным распространение этих слов?! Особенно при такой человеческой тупости, беспечности, порочности и неудержимой, неисправимой склонности ко всякого рода нечестию! Какой слабый человек выдержит постоянную и очень тяжелую борьбу со своей плотью? Какой дурной человек будет стараться исправить свою жизнь? Кто сможет решиться полюбить всем сердцем Бога, который создал кипящий Тартар с вечными муками и который наказывает несчастных за свои злодеяния, будто Его радуют человеческие мучения?! А ведь так истолкуют это многие.
У людей почти всегда ум грубый и плотский, он склонен к неверию, расположен к злодействам, легок на поношения, так что не следует подливать масла в огонь.
Поэтому Павел, мудрый распорядитель слова Божьего, часто действовал любовью, предпочитал следовать тому, что полезно ближнему, а не тому, что само по себе дозволено. И он знал мудрость, о которой он говорил среди совершенных, а слабым людям говорил, что не знает ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого.
У Священного писания свой язык, приспособленный к нашему пониманию. Ведь Бог там гневается, печалится, негодует, неистовствует, угрожает, ненавидит, снова жалеет, кается, меняет суждения; и нельзя сказать, что такого рода изменения свойственны Богу по природе, но эти слова соответствуют нашей немощи и тупости. Такая же мудрость, я думаю, приличествует и тем, которые взяли на себя распространение слова Божьего. Следовательно, кое-что здесь вредно, так как не подходит – наподобие того, как не годится давать вино горячечному больному. Поэтому такие вопросы можно обсуждать в бедах с просвещенными людьми, а также в теологических школах, хотя и не думаю, что от этого будет польза, если и здесь не соблюдать благоразумия. Разыгрывать же такого рода вещи в театре при большом стечении народа, мне кажется, не только бесполезно, но и пагубно. Поэтому я бы хотел убедить не терять время и разум в лабиринтах рассуждений о том, опровергать ли учение Лютера или же утверждать его. Меня могли бы заслуженно упрекнуть в том, что это предисловие слишком длинно, если бы оно не касалось дела больше, чем само рассуждение.
Так как Лютер не признает авторитета никаких, даже признанных, авторов, но слушает только канонические Писания, то я весьма охотно воспользуюсь этим, дабы сократить свой труд. Ведь среди греческих и латинских авторов есть много таких, которые и специально и вскользь говорят о свободной воле, и потребовалось немало труда, чтобы выбрать у каждого из них, что именно тот или другой говорил в пользу свободной воли или же против нее. Объясняя смысл отдельных высказываний, разбивая или утверждая их доводы, надо взять на себя большую и трудную работу, которую Лютер и его друзья проделали впустую главным образом потому, что их доводы не только отличаются друг от друга, но иногда даже недостаточно совпадают сами с собой.
Однако я – если покажется, что мы своими доказательствами из божественных писаний и доводами разума равны Лютера, – хотел бы все-таки убедить читателя представить себе многочисленный ряд просвещеннейших мужей, с которыми все соглашались в течение нескольких столетий вплоть до сегодняшнего дня: многие из них отличались не только удивительным знанием священных книг, но и благочестивой жизнью. Некоторые из них за учение Христа, которое они защищали в своих сочинениях, заплатили кровью. Среди греков это Ориген, Василий, Златоуст, Кирилл, Иоанн Дамаскин, Феофилакт. Среди латинян – Тертуллиан, Киприан, Арнобий, Илларий, Амвросий, Иероним, Августин. Я бы мог назвать также Фому, Скота, Дуранда, Капреола, Габриеля, Эгидия, Григория, Александра. Я полагаю, что решительно никто не смеет пренебрегать силой и тонкостью их доказательств. Я не говорю уже об авторитете стольких академий, соборов и высших понтификов! С апостольских времен вплоть до сегодняшнего дня, за исключением мани и Иоанна Умклифа, нет ни одного автора, который устранял бы силу свободной воли полностью. Ибо Лоренцо Валла, который, как мне кажется, говорил почти то же самое, у теологов не имеет большого веса. Несмотря на то что все уже давно единодушно отвергли и освистали учение Мани, я не знаю, бесполезнее ли оно для благочестия, если сравнивать его с учением Уиклифа. Ведь он приписывает добрые и злые дела человека двум его природам. Так что добрыми делами мы обязаны Богу от сотворения, и в борьбе против сил тьмы Мани оставляет возможность умолять Создателя о помощи, чтобы мы меньше грешили и легче свершали добро. А что оставляет нашим мольбам или же нашему стремлению Уиклиф, сводя все к чистой необходимости?
Итак, вернусь к тому, с чего я начал. Если читатель увидит, что оснастка моего сочинения равна той, которая имеется у противоположной стороны, тогда он сам взвесит и рассудит, что имеет больше значения: суждения всех просвещенных людей, всех ортодоксов, святых, мучеников, древних и новых теологов, всех университетов, соборов, епископов, высших понтификов или же частное мнение того или иного человека.
Не следует думать, что я – как это бывает на собраниях – измеряю ценность суждения по числу голосующих или же по достоинству высказывающихся. Я знаю, в жизни нередко случается, что большая часть побеждает лучшую. Я знаю, что не всегда лучшим является то, что одобряет большинство. Я знаю, что при исследовании истины никогда не лишне добавить свое прилежание к тому, что было сделано прежде. Я также признаю, что только лишь авторитет божественного Писания превосходит все мнения всех людей.
Но у нас здесь спор не о писании. Обе стороны любят и чтут то же самое писание; борьба идет за смысл Писания. Если при толковании его придавать какое-то значение уму и просвещенности. То существует ли что-нибудь острее и проницательнее. Чем ум греков? Кто более всего искушен в Священных писаниях? И латинянам нельзя отказать ни в уме, ни в опытности толкования священных книг; если они по природной одаренности и уступали грекам, то при помощи их сочинений они смогли сравняться с греками в рвении. Однако, если больше принимать во внимание свидетельства жизни, чем ученость. То ты видишь, какие люди на той стороне, которая признает свободную волю! Как говорят законники, пусть провалится ненавистное сравнение! Потому что не хотел бы я сравнивать некоторых глашатаев нового Евангелия с теми древними.
Здесь я слышу: зачем нужен толкователь, если писание совершенно ясно? Если оно так ясно, то почему здесь пребывают в слепоте выдающиеся мужи всех веков, и как раз, как те думают. В весьма важном вопросе? Если бы в Писании не было никакого тумана, то зачем нужно было пророчествовать в апостольские времена? Это был дар Духа. Но я не знаю, исчезла ли эта благодать подобно тому как исчезли исцеления и дарования языков. Если же не исчезла, то следует спросить, на кого она переложена? Если на кого-угодно, то всякое толкование будет недостоверно. Если ни на кого, тогда тоже ни одно толкование недостоверно, хотя и сегодня еще ученых мучает очень много темных мест. Если же на тех, кто унаследовал место апостолов, то скажут, что в течение многих веков многие люди наследовали место апостолов, не имея апостольского духа. Однако если в остальном они и были равны, то вероятнее предположить, что Бог излил дух на тех, кому он даровал должность, вроде того, как мы считаем более правдоподобным, что благодать дается крещеному, а не некрещеному.
Но представим себе, как действительно должно быть: может случиться, что любому простому и невежественному человеку Дух открывает то, чего Он не открыл многим просвещенным людям. Потому что Христос благодарит Отца за то, что скрытое от мудрецов и умников, т.е. от книжников, фарисеев и философов. Он открыл-, т.е. простым и в мирском смысле глупым. Может быть, такими глупцами были Доминик или Франциск, если им можно было следовать собственному духу. Но если Павел в свое время, когда этот дар духа был крепок, приказывал проверять духов, от Бога ли они, то что надлежит делать в наш плотский век? Как мы будем исследовать дух? По учености? И на той и на другой стороне есть раввины. По жизни? И там и там – грешники. На одной стороне целый сонм святых, которые утверждают свободную волю. Но говорят. Что они всего лишь люди. Но я и сравниваю людей с людьми, а не людей с Богом. Слышу: «Какое значение имеет большое число для понимания Духа?» Отвечаю: «Какое значение имеет малое число?» Слышу: «Какое значение для понимания Священного писания имеет митра?» Отвечаю: «А какое значение имеет плащ или капюшон?» Слышу: «Зачем для понимания Священного писания нужна философия?» Отвечаю: «А зачем нужно невежество?» Слышу: «Какое значение для понимания писания имеет объединенный синод, на котором, может быть, нет никого, в ком есть дух?» Отвечаю: «Какое значение имеют частные собрания немногих людей, среди которых, вернее всего, нет никого, в ком есть дух?»
Павел восклицает: «Вы ищете доказательств того, что во мне живет Христос?» И апостолам не верили, если они не подтверждали учение чудесами. Ныне же любой требует, чтобы ему верили, так как он уверяет, что в нем евангельский дух. Апостолы хотя бы стряхивали змей, исцеляли больных, воскрешали мертвых, возложением рук возвращали дар речи – именно тогда им и верили; а когда они учили парадоксам, им верили с трудом. Ныне же, когда некоторые говорят то, что в соответствии со здравым смыслом почти что-, никто от них не требовал, чтобы кто-нибудь из них сумел исцелить хотя бы хромого коня. О, если бы по крайней мере хоть кто-нибудь из них подтвердил свое учение если не чудом, то чистотой или же простотой апостольских нравов, которые нам, тупицам, заменили бы чудеса!
Я не хотел бы говорить этого против Лютера, которого в лицо не знаю, но, читая его сочинения, я испытываю тревогу по разным поводам. Гораздо больше я говорю это против других людей, которых знаю ближе и которые. Если возникает какой-нибудь спор о смысле писания, когда мы приводим толкования древних ортодоксов, тотчас же кричат: «Это были всего лишь люди!"Когда их спросишь, по какому признаку можно узнать, какое толкование Писания истинно, потому что ведь на обеих сторонах – людиони отвечают: по признаку духа. Если спросишь, почему дух отсутствовал у тех, многие из которых прославились в мире, как раз совершая чудеса, а не у них самих, то они отвечают, что в мире тысячу триста лет не было Евангелия. Если ты потребуешь от них жизни, достойной духа, они отвечают, что они праведны верой, а не делами. Если потребуешь чудес, они говорят, что чудеса давно уже прекратились и теперь при столь ярком свете Писаний в них нет нужды. Если скажешь, что неясно писание, в котором не могли разобраться столь многие выдающиеся люди, то все начнется сначала.
Предположим, что именно тот, в ком есть дух, верно понимает смысл Писания, но как он меня уверит, что он понимает? Что мне делать, если многие люди предлагают разные смыслы и каждый из них клянется, что в нем есть дух?! К тому же если дух не все открывает одним и тем же людям, то именно тот, в ком есть дух, может в чем-нибудь ошибиться и обмануться. Это против тех, которые с легкостью отвергают древние толкования священных книг и противопоставляют им свое, будто бы они получили его от оракула. Наконец, предположим, что дух Христов допустил, что его народ ошибся в более легких вопросах, от которых не очень зависит человеческое спасение, но кто может поверить, что в течение более тысячи трехсот лет Он не замечал ошибок своей церкви и среди всех святейших людей не увидал ни одного, достойного дарования духа, а говорит, что в этом и заключается суть всего евангельского учения?
Однако теперь, чтобы как-нибудь закончить, пусть другие сами посмотрят, что они себе приписывают. Я не приписываю себе ни учения, ни святости, не уверен, что во мне есть дух, но я просто хочу старательно рассказать о том, что меня беспокоит. Если кто-нибудь попытается меня научить, пусть знает, что я не стану противиться истине. Но если они предпочитают открыто хулить того, кто вежливо, без брани скорее сопоставляет, чем спорит, то не лишены ли они сами того евангельского духа, о котором все время говорят? Павел восклицает: «Некрещеного в вере принимайте». И Христос: «Льна курящегося не угашает». И апостол Петр говорит: «Будьте всегда готовы удовлетворить всякого, требующего у вас отчета о вашем уповании, с кротостью и уважением». Если они ответят, что Эразм, как старый мех, не способен воспринять духовное вино, которое они предлагают миру, если они так высоко о себе мнят, то пусть уж они с нами обойдутся, как Христос с Никодимом или как Гамалиил с апостолами. Господь не отогнал человека непонимающего, но желающего научиться, и ученики не побрезговали тем, который хотел отсрочить приговор до тех пор, пока исход дела не покажет, какой дух ими движет.
Я сделал полдела, если в этой книге мне удастся убедить в том, что о делах такого рода лучше не спорить наподобие пророков, особенно перед толпой. Тогда и не будет нужды в том доказательстве, к которому я сейчас приступаю с желанием, чтобы повсюду победила истина, которая при сопоставлении мест из Писаний, возможно, засияет, как огонь при ударе кремня о кремень.
Прежде всего нельзя отрицать, что в священных книгах существует очень много мест, которые, кажется, прямо утверждают, что у человека есть свободная воля, но некоторые места, кажется, полностью ее отвергают. Однако известно, что Писание не может противоречить самому себе, так как все оно исходит из одного и того же Духа. Поэтому мы сперва перечислим те места, которые подтверждают наше мнение, а потом попытаемся разъяснить те, которые по видимости стоят на явно противоположной стороне. Что касается нас, то под свободной волей мы здесь понимаем силу человеческого желания, при помощи которой человек может приблизиться к тому, что ведет к вечному спасению, или же отвратиться от этого.