Ройзман Матвей Давидович. Вор-невидимка

   Белкин дожевал бублик, протиснулся сквозь ряды завтракающих, прошмыгнул мимо нашего столика. Его взгляд скользнул по моей фигуре, но он не узнал меня и вышел из буфета. Я поднялся и последовал за ним.
   Он быстро шагал по длинному коридору, уставленному вдоль стен сохнущими декорациями, различными «юпитерами», реквизитом. На ходу он извлек из кармана фотоаппарат в желтом футляре и накинул его ремень на плечо. По коридору сновали в синих халатах работники из разных мастерских: пошивочной, струнной, костюмерной, красильни. В их руках были картонки, доски, узлы, ящики… Синий халат в отведенном для мастерских флигеле был настолько привычен, что на человека в нем никто не обращал внимания.
   Белкин стал подниматься на третий этаж по лестнице, а я, зная о грузовой подъемной машине, юркнул в нее и опередил его. Возле дверей пошивочной я остановился будто заинтересовавшись объявлением, и краем глаза наблюдал за оператором. Белкин подошел к двери мастерской Золотницкого. Посмотрев на сургучные печати, он в сердцах плюнул и отправился по лестнице вниз. Тем же путем, в лифте, я обогнал его, прошел по коридору первого этажа до конца и здесь, в вестибюле, встал за широкую колонну. Я видел, как Белкин взял в гардеробе свою кожанку на цигейке, шапку, снял синий халат, сунул его — я это разглядел! — в пустой желтый футляр фотоаппарата и вышел во двор.
   Теперь я уже не сомневался, что именно оператор, скорее всего, и есть тот вор-невидимка, который похитил красный портфель. Более того, возможно, что он подходил сегодня к дверям мастерской, чтобы разузнать, не работает ли мастер Золотницкий над «Родиной» и не пора ли начать охоту за этой скрипкой.
   Мог ли я немедленно что-то предпринять против Белкина? Нет! Надо выяснить, с кем он связан, кто стоит за ним, что он собой представляет, судился ли? Наконец, нужны еще веские, «железные» улики! Ведь одних моих умозаключений и того факта, что Белкин постоял перед дверями мастерской, совершенно недостаточно для возбуждения против него уголовного дела!
   Пришло время обратиться в Уголовный розыск.

В УГОЛОВНОМ РОЗЫСКЕ

   Александр Корнеевич Кудеяров был еще подполковником милиции, когда я впервые пришел туда, чтобы писать о людях милиции, об их труде и подвигах, чтобы глубже изучить повседневную обстановку их работы. Кудеяров сказал, что читает почти все книги о людях его профессии, но авторы частенько романтизируют своих героев. По существу, все немного проще и в то же время гораздо труднее. Я возразил: проще — значит обыкновеннее, но кто же назовет связанный с опасностью для жизни розыск преступников обычным делом? Конечно, для него, подполковника, втянувшегося в свою работу, все кажется обыденным, даже героизм его сотрудников. А разве это заурядное явление?
   Александр Корнеевич велел выдать мне постоянный пропуск. И я начал выезжать с оперативными работниками па места происшествий и постигать методы, с помощью которых раскрываются преступления. Я присутствовал при допросах в отделе дознания, в кабинетах следователей. И передо мной раскрывались тяжелые человеческие судьбы, изломанные, уродливые характеры. В криминалистическом музее я увидел в документах и фотографиях историю многих преступлений, макеты орудий рецидивистов. И это помогло мне ознакомиться с жестоким и гнусным уголовным миром.
   Когда передо мной открылись двери научно-технического отдела, голова пошла кругом. Достижения физики, почерковедения, медицины, электроники, химии, дактилоскопии, биологии, рентгенографии были поставлены на борьбу с преступностью.
   Сотрудники научно-технического отдела, как и все работники милиции, стремились не только раскрыть любое злодеяние, но считали своим долгом предупредить преступление. В этой напряженной работе им помогали профессора, кандидаты и доктора наук, изобретатели и крупные научные учреждения.
 
   Бессознательно я присвоил многие взгляды, рассуждения, привычки, даже внешние черточки подполковника Александра Корнеевича Кудеярова герою моих повестей — майору Виктору Владимировичу Градову. Только я довел Градова до звания полковника, а Кудеяров уже был комиссаром.
   — Что же это ты держишь в черном теле твоего Градова? — спросил меня Александр Корнеевич. — И в звании не продвигаешь: я скоро собираюсь на пенсию, а твой Виктор Владимирович все еще орудует так, будто и годы ему нипочем!..
   Это был редкий случай, когда живой человек тревожился за созданного по его подобию литературного героя.
   — Не беспокойся, — заверил я Кудеярова, — выйдя на пенсию, ни ты, ни Градов не почиют на лаврах! А вот я, того и гляди, сяду в лужу из-за дела Золотницкого.
   — Ну, давай разбираться вместе, — сказал Александр Корнеевич и попросил секретаря вызвать нескольких работников подведомственного ему отдела.
   А я тем временем вкратце изложил ему свои предположения.
   Я смотрел на спокойное лицо Кудеярова, его черные веселые глаза, зачесанные назад седые волосы, открывающие большой с морщинами лоб. Этот милицейский генерал мог бы сойти за режиссера крупного театра или профессора-медика. Ничего «воинственного»! Его страстью — кто бы мог подумать! — было пчеловодство. Он имел на даче несколько ульев.
   Сотрудники вошли в кабинет. Многих я давно знал. Кудеяров предложил всем сесть и положил перед нами альбом с фотографиями фарцовщиков. В нем были снимки молодых людей, выклянчивающих у иностранцев пестрые тряпки. Этот «товар» они сбывали глуповатым дамочкам и стилягам. Безусые скупщики и продавцы контрабанды боялись Уголовного розыска и прятались за разными кличками: Буйвол, Лягушонок, Сковорода, Красавчик, Бамбина… Как принято в уголовном мире, они объяснялись между собой на особом жаргоне, безжалостно уродуя русский язык и коверкая иностранные слова.
   Вот на снимке двадцатилетний Француз. Он сидит на диване, рядом лежат его «трофеи»: нейлоновые рубашки, непромокаемые плащи «болонья». Вот Фиксатый — года на два старше Француза, закрывает от фотографа лицо рукой, он стоит за спинкой кресла, на котором выставлены зарубежные мокасины, женские сумочки, патефонные пластинки. Вот ровесник Фиксатого — Могиканин, продающий магнитофон «Грюндиг», английские галстуки…
   Я листаю альбом, а мне рассказывают, что бывает и так: иностранный подпольный коммерсант почти все распродал, и тогда фарцовщик покупает ношеные пиджаки и брюки, грязную сорочку, носки. Но откуда у спекулянтов контрабандой столько свободного времени? Они нигде не учатся, не служат. Если только им грозит отмена паспортной прописки, они на месяц-два поступают на любую работу, а потом уходят «по собственному желанию». Эти жалкие бездельники высматривают в аэропортах и в гостиницах подходящего иностранца и обхаживают его до тех пор, пока он не соглашается что-нибудь продать. Постепенно фарцовщики заводят себе круг покупателей, посредников и укрывателей контрабанды…
   — Вот он!
   На меня с фотографии смотрел Белкин. Я узнал его, несмотря на то, что он был с бородкой, длинными волосами. Белкин был снят во весь рост. Над фотографией синими чернилами было написано: «Роберт Ильич Белкин. Кличка „Лорд“.
   Оказалось, что впервые Белкина задержали с контрабандой четыре года назад (ему было двадцать три), побеседовали с ним, отобрали все заграничные товары и отпустили. Через полтора года повторилось то же самое на таможне…
   Александр Корнеевич прервал рассказ сотрудников и попросил меня повторить: где, как и почему я столкнулся с Белкиным. Я описал мои поиски похитителя красного портфеля, перечислил всех, кого подозревал в краже, и как, напав на след Белкина, сам видел, что с помощью синего халата он превратился в «вора-невидимку».
   Услыхав это, некоторые сотрудники одобрительно зашептались.
   Видя мое недоумение, Кудеяров от души засмеялся:
   — Ты не думай, что тебя считают королем сыщиков! Ты просто «вышел» на Белкина вполне профессионально, так же как «вышли» бы они.
   Он велел одному из работников принести «Дело Белкина».
   Александр Корнеевич вынул из папки толстый конверт и рассказал, что недавно в большой религиозный праздник в подмосковный старинный монастырь съехалось немало туристов, гостей. После праздника спохватились, что исчезла икона шестнадцатого века. Это произведение старорусского искусства давно было взято на государственный учет. Известно, что во всем мире высоко ценятся старинные русские иконы, иностранцы охотно покупают их у фарцовщиков. Работники Угрозыска, в связи с этой кражей, взяли под подозрение нескольких фарцовщиков, в том числе Белкина. Вскоре выяснили, что он несколько раз встречался с неким малопочтенным иностранцем, — а потом передал ему четыре коробки, в том числе одну большую, из-под печенья, по размеру соответствующую украденной иконе. Тут же Александр Корнеевич вынул фотографию, на которой аппаратом ночных съемок был запечатлен весь эпизод. Оперативные сотрудники отправились на место происшествия — в городок, где расположен монастырь. Там узнали, что Белкин жил в той же гостинице, где и представители зарубежных кинофирм и газет. Одна из наших киностудий должна была снять несколько эпизодов торжественного молебствия. За границей всё еще трубят о том, что у нас не только запрещены богослужения, но даже колокольный звон. Белкин пристроился помощником к кинооператору и таким образом попал в монастырь.
   Как же он мог проникнуть ночью в церковь, когда она запиралась и охранялась?
   Пришли к заключению, что икона была похищена во время богослужения. Но скоро это предположение отпало: икона висела на правой от входа стене, у всех на виду, и ее нельзя было незаметно снять. И тут стало известно, что праздник продолжался не один день, что во время службы в церкви иногда выключали электрический свет, а восковые свечи оставляли большую часть церкви в полумраке. Решили узнать, где находился в это время Белкин. Для этого попросили киностудию сделать несколько увеличенных фотокопий с кинокадров молебствия. Разглядывая их через лупу, нашли Белкина. Он в черной рясе стоял в гуще черных ряс! Кудеяров подал мне эту фотографию: оператор стоял под помеченной красным крестиком иконой, которая потом исчезла. Когда в церкви погас свет, Белкину достаточно было протянуть руку к иконе, снять ее и спрятать, скажем, под рясой.
   Почему же у вора сразу не произвели на квартире обыск и не арестовали его? Потому что это могло послужить сигналом тревоги для зарубежного покупателя, и он попросил бы кого-либо из знакомых взять старинную икону в свой багаж и провезти через границу. Теперь же, перед самым отлетом за рубеж, иностранец подвергнется личному таможенному досмотру и ценное произведение искусства останется на Родине.
   — Я уверен, что Белкин продал фотокопии деки и табличек «Родины»! Нельзя допустить, чтобы их увезли за границу! Кроме того, он продолжает крутиться возле мастерской. Он еще что-то задумал! Хватит ему разгуливать на свободе!..
   — Понимаю тебя, — перебил меня Кудеяров. — Но пока мы не можем вспугнуть Лорда. Сейчас этот шакал кругом обложен. Как только он попадет к нам, мы обязательно узнаем, куда он дел фотокопии.
   — А с какого числа Белкин взят под наблюдение?
   — С шестого января.
   — Значит, видели, как он вчера подходил к дверям мастерской Золотницкого и что-то вынюхивал?
   — Конечно, видели! — успокоил меня Александр Корнеевич и хитро улыбнулся. — А вот тебя не заметили: ты отлично замаскировался в синий халат и стал «сыщиком-невидимкой».
   Сотрудники Кудеярова громко захохотали. И мне осталось лишь присоединиться к ним.

СКРИПИЧНЫЙ МАСТЕР РАССКАЗЫВАЕТ

   За окнами метель поднимала и неистово кружила, в воздухе острые снежинки. С отчаянным криком взъерошенные воробьи ныряли в свои свитые в нишах домов гнезда. Один из них, перепуганный, влетел в раскрытую форточку и уселся на книжном шкафу. Я покормил его хлебом, потом изловчился схватить и с силой выбросил из форточки. Воробей взмахнул крылышками, чирикнул и благополучно скользнул в нишу.
   Телефонный звонок отвлек меня от окна. Я услыхал голос Андрея Яковлевича. Он просил меня приехать.
   Я немедленно отправился к Золотницким. Дверь мне открыла старушка, мать Любы, и сообщила, что сегодня утром приехал Михаил Андреевич, а Люба осталась аккомпанировать еще на трех концертах.
   — Андрей Яковлевич вчера приехал, — добавила она, — молодец молодцом, петух петухом!
   Она тихо открыла дверь в спальню. И я увидел стоящего ко мне спиной перед зеркалом старого мастера, одетого в элегантный серый костюм сына.
   — А, уважаемый! — воскликнул он, повернувшись ко мне. — Очень хотелось повидать вас!
   Андрей Яковлевич стал благодарить меня за то, что я заезжал к больному Вовке, привел к нему врача, написал сыну и снохе.
   — Я приглашу на праздничный обед всех родных, друзей и всех учеников, до одного! — воскликнул скрипичный мастер. — И по справедливости скажу, что если бы не вы…
   — Пустое, Андрей Яковлевич!
   — Нет, не пустое! — возразил он, вскочив с места.
   Резко повернув голову, он поднял ее, взметнул правую руку вверх. Передо мной возник помолодевший лет на десять мастер Золотницкий.
   — Если откажетесь, я с вами по-другому поговорю! — пригрозил он.
   Какая поразительная перемена в человеке, к которому вплотную было приблизилась смерть!..
   Андрей Яковлевич объяснил, что через часок отправляется на прием к доктору Галкину и хочет показаться во всей красе, поэтому и в костюм Михаила вырядился. Я подумал: «Собственно, зачем он вызвал меня?» Андрей Яковлевич сам разрешил мое недоумение.
   — Я побеспокоил вас, уважаемый, по семейному вопросу, — сказал он, вздохнув. — Надоело мне все время грызться с Михайлой. Да и Любаша переживает. Все-таки внучонок у меня!
   — Славный мальчишка!
   — Я хочу ввести Михайлу в полный курс моих дел и само собой — лучших учеников. Что скажете?
   — Хорошо задумали, Андрей Яковлевич, давно пора!
   — Обучу ребят — будут мастера! — откровенничал старик. — Вы не удивляйтесь моему решению: сынок порадовал меня. Я раньше любил иногда сыграть что-нибудь приятное на своей белой скрипке. А вот Михайла взял да и отделал ее собственными руками!
   Мастер показал на висящую на стене скрипку, которая, словно граненое оранжевое стекло, пускала по потолку пунцовые пульсирующие зайчики. Андрей Яковлевич кашлянул — и, как живое существо, скрипка чуть слышно прошептала: «А-ах!»
   — Во вкус вошел Михаила! — с гордостью проговорил мастер и, взяв смычок, сыграл несколько тактов романса «Жаворонок». — Этого «Соловушку» отдам жене Разумова. Поверьте слову, стоящая скрипочка!
   — Кстати! В прошлом году кто-то поцарапал ваш несгораемый шкаф, и вы заподозрили в этом Михаила Андреевича…
   — Тсс! — прошептал старик, быстро запер дверь на ключ и подошел ко мне поближе. — Был такой грех. И не вспоминайте…
   — Я недавно заходил в редакцию к Вере Ивановне. И она спрашивала, что же делать с вашим письмом.
   — Я совсем о нем забыл! — воскликнул Золотницкий. — Без Михайлы я как без рук. Передайте ей, пусть газета позлее нажмет на дирекцию театра. Теперь вы сами убедились, к чему приводят теснота и неудобства в мастерской.
   Я посоветовал написать об этом записку Вере Ивановне. Андрей Яковлевич взял лист бумаги и начал авторучкой аккуратно выводить буквицы — синее кружево строк. Я подумал: «Все, что творит своими руками мастер, выглядит художественно, талантливо».
   Эта записка до сих пор хранится в моем архиве, и, когда она попадает мне на глаза, я думаю, как часто все мы бываем скоропалительны и несправедливы в своих умозаключениях и подозрениях.
   Между тем скрипичный мастер с воодушевлением рассказывал о своей будущей «Родине».
   — Клинушки-то мне достались от моего учителя Кузьмы Порфирьевича Мефодьева, а ему — от деда. — Он зашагал по комнате, как до болезни, высоко вскидывая острые колени. — Клену будет больше двух веков! Если с умом взяться за отделку, то выйдет скрипка, — обойди весь мир, не найдешь!
   В дверь постучали, старик открыл ее. В комнату вошли Савватеев с высоким плоским черным ящиком под мышкой и Михаил с красным портфелем в руках.
   — Здравствуй, Андрей Яковлевич! — провозгласил архитектор. — Берег плоды всей твоей жизни как сокровище и никому, даже жене, не показывал!
   — Спасибо тебе, Георгий Георгиевич! — ответил мастер и, поставив ящик на стол, открыл его маленьким ключиком.
   В нем лежали все части белой «Родины» и куски старого дерева — клена и ели. Так вот кто был верным человеком, вот кому мастер доверил свою судьбу! А я…
   Михаил молча протянул портфель отцу.
   — Смотрел таблицы? — спросил старик коллекционера.
   — Да! — ответил тот. — Небольшая разница в толщинках по сравнению со вторым вариантом. Те я сфотографировал для клише, а теперь пришлось снять эти. В общем, моя книга в полном порядке.
   — Ладно! Отделаю «Родину» и преподнесу тебе мои таблицы. И распишусь, как наказывал, красной тушью.
   Золотницкие отошли в сторону, сели на диван и о чем-то горячо заговорили. Я взял под руку архитектора, подвел его к окну и начал разговор о скрипке «Родина».
   — Может быть, теперь я узнаю, почему вы были так уверены, что тот, кто похитил портфель, вернет его обратно?
   — Ну что ж, отвечу. Если нижнюю деку и таблички отдали бы нашему крупному мастеру, то он отказался бы делать инструмент. Зачем ему чужая дека? Нет, настоящий мастер не пойдет на такое. Кроме того, поступок сей весьма опасен.
   — А если среднему мастеру?
   — Он вообще за такое дело не возьмется. Они больше занимаются починкой. Потом риск: запорешь, скандалу не оберешься! А потом станут интересоваться, доискиваться. ..
   — А если бы эта дека и таблички попали за границу?
   — Даже в голову не приходило! — воскликнул Савватеев. — Конечно, там дело другое: все это отдадут наилучшему мастеру. Он, не боясь, доделает белую деку по табличкам, одновременно изучит характер дерева. И подберет для остальных частей скрипки идеальные клен и ель. Ведь тот, кто закажет скрипку, денег жалеть не будет: даст за нее, готовую, такую цену!.. Хорошая скрипка — то же золото!
   Михаил вынул из кармана газету, развернул ее и дал отцу. Тот водрузил на нос очки в золотой оправе и стал читать. Он покачивал головой, что-то бормотал.
   — Здорово вы, уважаемый, про нас написали! — обратился он ко мне и смахнул пальцем слезу с уголка глаза. — Что же вы помалкивали?
   Объяснив, что еще не видел сегодняшней газеты, я взглянул на полосу, где был мой очерк с портретом мастера и с серьезной укоризной в адрес дирекции театра.
   — Ну уж, если такое дело не спрыснуть!.. — воскликнул старик.
   — Вот вам Лев Натанович спрыснет! — перебил его Георгий Георгиевич.
   — Ну ладно, доктору я обязан, — согласился старик. — Что ж, теперь до конца жизни ему в рот смотреть? — Он пожевал губами и выпалил: — Хотите не хотите, а закачу праздничный обед с шампанским!
   — Да что вы, Андрей Яковлевич, развоевались? — пожурил я его. — Сами себе враг?
   Но разве его проймешь!
   — Человек один раз живет на свете! — разглагольствовал мастер. — По-нашему: ешь, пей, да свое дело разумей! На этом жили, на этом и помрем!
   — Вот вы это и скажите Льву Натановичу! — съязвил архитектор. — Под мужичка-простачка играете, и присловья эти обветшали, поистерлись… — закончил он. — Ого, скоро час! Одевайтесь, Андрей Яковлевич!
   — Иду, иду! — заторопился старик и напомнил сыну: — Завтра с утра начнем отделывать «Родину». Материалы сам будешь хранить. А грунт попробуем твой, с пчелиным воском! И на этикете тебя упомянем!
   Глаза скрипача блеснули, он порывисто обнял отца.
   Проводив Савватеева и Андрея Яковлевича до такси, я решил предупредить Галкина о разгульном настроении старика. По телефону-автомату я позвонил в клинику и попросил доктора повлиять на ершистого пациента.

МИСТЕР СПАЙС, БЕЛКИН И К

   В пятницу двадцать шестого января утром мне позвонил Кудеяров и попросил быть у него в двенадцать часов дня.
   Солнце, ах, какое веселое солнце! На московских крышах пригреваются шапки снега, над ними поднимается жемчужная дымка, а с сосульки, висящей на карнизе, уже летит вниз первая трепещущая капля и, падая, звенит, как еле тронутая пальцем скрипичная струна.
   На Петровском бульваре — шумливом детском островке — все еще стоит снежная баба в настоящих очках, с наполовину выкуренной сигарой во рту. Вокруг нее толпятся ребята с мамами и нянями, в их числе Вова с бабушкой. Машу им рукой, они мне отвечают тем же.
   Александр Корнеевич Кудеяров сообщил, что три дня назад заранее предупрежденные таможенники произвели тщательный досмотр багажа у отправляющегося за границу мистера Вильяма Д. Спайса. Они обнаружили у него не только украденную старинную икону, но и другие запрещенные к вывозу вещи. После этого Белкина арестовали.
   — Вот протокол его допроса, показания родных и соседей, — сказал Кудеяров, протягивая мне папку. — Прочти, а потом, потолкуем.
   В деле было восемьдесят одна страница, но я кратко расскажу о главном.
   Отец Роберта Белкина, счетовод на конном заводе, пристрастился к тотализатору — игре на бегах и скачках, дневал и ночевал на ипподроме. Мать — вечно занятая медсестра, измученная ночными дежурствами, домашней работой, непутевым мужем.
   Учился Роберт средне. В пятом классе он сидел за партой с филателистом Димкой, сам стал собирать марки, увлекся этим. Однажды Дима показал ему в своем альбоме такие марки, что у Роберта захватило дыхание.
 

   Он начал допытываться, где Дима достал эти филателистические редкости. Взяв «за секрет» перочинный ножик, приятель повел Роберта в гостиницу «Метрополь». В вестибюле подростки уже окружали иностранных туристов и меняли советские марки на зарубежные. Заокеанский гость бросил несколько мелких монет на пол. Ребята бросились их поднимать: многие собирали коллекции монет. И между юными нумизматами произошла потасовка. Воспользовавшись этим, Роберт подхватил две монеты, потом обменял их у ребят с соседнего двора на французскую марку с портретом Наполеона и в придачу еще получил жевательную резинку.
   С этого дня Белкин начал осаждать иностранцев в гостиницах, ресторанах, даже на улицах. У одного туриста он приобрел толстый, в красных и синих узорах свитер и отдал за него материнскую медаль «800 лет Москвы». В школе об этом узнали. Комсомольцы решили поставить вопрос о Роберте на собрании, однако директор возразил: «Не стоит раздувать, да и родители поклялись, что отныне будут строго следить за сыном».
   Роберт продолжал свои делишки уже с большей осторожностью. Он научился выбирать умеющих молчать и хорошо платить клиентов. Среди них оказались дочери старого кинооператора Горохова. Скоро под влиянием Горохова Роберт поступил в Институт кинематографии. Но уже на втором курсе был исключен за прогулы, спекуляцию кинопленкой. После этого нанимался осветителем, помощником оператора, ассистентом, но больше трех-четырех месяцев нигде не задерживался. «Легкая жизнь» засасывала. Жил он махинациями с контрабандой и окончательно превратился в заправского лодыря.
   Вот с милицией было трудно: за последние годы его не раз предупреждали, чтобы он немедленно устраивался куда-нибудь на работу, иначе, по решению народного суда, его выселят из Москвы лет на пять с обязательным привлечением к труду.
   В прошлом году Роберт встретил в гостинице «Националы» отлично говорящего по-русски мистера Вильяма Д. Спайса. Тот сразу надоумил Роберта: «Лучше один крупный бизнес, чем сто мелких». Он посоветовал Белкину достать подлинную икону пятнадцатого-шестнадцатого веков. За это будет заплачено хорошей пачкой долларов, японскими магнитофонами.
 
   Таможенники при досмотре багажа мистера Спайса изъяли древнюю икону, которая так и лежала в деревянной коробке из-под печенья, закрытая сверху слоями бисквита и пергаментной бумагой. При домашнем обыске у Белкина вначале никаких ценностей не нашли, но, применив металлоискатель, нашли под плинтусом золотые монеты царской чеканки. Потом с помощью рентгена обнаружили в стене ювелирные изделия, а пустив в ход свинцовый контейнер гаммаграфической установки, заряженный радиоактивным изотопом, из кирпичной кладки небольшого камина извлекли иностранную валюту и сберегательные книжки на предъявителя.
   Среди фотографий в ящике письменного стола оказались отличные снимки нижней деки «Родины» третьего варианта и табличек толщинок для нее. В краже иконы Роберт был вынужден сознаться, а похищение красного портфеля отрицал, уверяя, что фотографии деки и табличек он нашел в ящике стола кинооператора Горохова.
   К делу была приложена официальная справка о том, что по окончании школы по сей день (то есть за девять с лишним лет) Белкин фактически работал всего двадцать месяцев и восемь дней.
   — Ничего себе типчик! — сказал я, закрыв папку.
   Кудеяров встал, вытащил из шкафа прикрытое салфеткой блюдо с бутербродами, термос и два стакана. Поставив все это на стол, он пригласил меня позавтракать и, наливая в стаканы горячее кофе, сказал:
   — Белкин прежде всего человек со слабым, ничтожным характером. К сожалению, ни школа, ни родители своевременно не повлияли на его характер, пустили на самотек. Можно родиться поэтом, художником, а фарцовщиком становятся. Смотри-ка! Такое хорошее увлечение, как филателия или коллекционирование значков, при неблагоприятных условиях привело к преступлению. Нож полезная, нужная вещь. Но иногда становится орудием убийства.