Страница:
Там - всё семя, от семени начато, к семени ведет, семя собою благословляет.
Здесь все отвращает от семени, как само лишено его. "Нет более мужеск и женск пол", но - "человек". И несть "эллин и иудей", нет племен, наций.
Все это было бы хорошо, если бы не пришел Винавер: - Я же и говорил, что Моисей и Христос, в сущности, трудились для адвоката, который "похлопал по плечу" эти старинки, отодвинул их в сторону, и начал говорить об "общечеловеческих культурных ценностях".
(на обороте траспаранта).
* * *
7 000 000 желудков и 7 000 000 трезвых голов и рук одолевают 70 000 000 желудков, на которых работает всего только тоже 7 000 000 рук и голов, а 63 000 000 переваривают пишу и еще просят "на удовольствие".
Ведь у нас решительно на 5 лодарничающих приходится только 1 труженик.
Вот еврейско-русский вопрос под углом одного из тысячи освещений.
* * *
"- Молитесь!" - говорил К. Леонтьев всею своею рели-гиею, своим христианством, своим постригом в монашество* и связью с афонскими и оптинскими старцами.
Хорошо. Понимаем. Ясно.
Но слыхал ли он, однако, когда-нибудь, чтобы, воззрясь На иконы православные, на Спаса-Милостивого и Богородицу-Заступницу, верующий начал молить их о каком-нибудь "алкивиадстве"*, об удаче любовной интрижки, об обмане врага, о благополучной измене жене своей, и прочих -х леонтьево-ницшеанской философии?
Нет.
Молятся всегда о добре, "об Ангеле мирне душам и телесам нашим", о тихой кончине, о незлобствовании на врагов своих; о "временах мирных и благорастворенш воздухов". Увы, молятся всегда "среднею буржуазною молитвою" - молитюй "европейца в пиджаке".
Что же такое весь Леонтьев?
В 35 лет он кажется старцем и гением, потрясшим Европу. В 57 лет он кажется мальчиком, охватившим ручонками того "кита", на котором земля держится.
Этот "кит" - просто хороший воздух и "все здоровы". Да чтобы немножко деньжонок в мошне.
Кит нисколько не худой и нимало не "вор". Леонтьев захотел отрастить у него клыки и "чтобы глаза сверкали". Но кит отвечает ему: "Мясного я не ем", а глаза - "какие дал Бог".
Еще: когда он молился Богородице в холере, вдруг бы Она ему ответила не исцелением, как ответила: а рассыпалась смехом русалки и наслала на него чуму. "По-алкивиадовски". Очень интересно, что сказал бы Леонтьев на возможность такого отношения.
Друг мой (Л-ву): "буржуа" - небесная истина, "буржуа" предопределен Небом. Не непременно буржуа XIX века; довольно паршивый, но это - не его сущность. А "буржуа" Халдеи, Назарета, "французских коммун", описанных Авг. Тьери. Они любили музыку, и, конечно, они могли бы драться на турнирах, сохраняя лавочку и продолжая торговать.
Что же такое Леонтьев?
Ничего.
Он был редко прекрасный русский человек, с чистою, искреннею душою, язык коего никогда не знал лукавства: и по этому качеству был почти unicum в русской словесности, довольно-таки фальшивой, деланной и притворной. В лице его добрый русский Бог дал доброй русской литературе доброго писателя. И - только.
Но мысли его?
Они зачеркиваются одни другими. И все opera omnia1 его - ряд "перекрещенных" синим карандашом томов. Это прекрасное чтение. Но в них нечего вдумываться.
1 Полное собрание сочинений (лат.).
В них нет совета и мудрости.
Спорят (свящ. Аггеев*), был ли он христианин или язычник. Из двух "взаимно зачеркивающих половин" его истинным и главным остается, конечно, его "натура", его "врожденное". Есть слух (и будто бы сам Л-в подсказал его), что он был рожден от высокой и героической его матери, вышедшей замуж за беспримерно тупого и плоского помещика (Л-в так и отзывается об отце своем) через страстный роман ее... на стороне. Сын всегда - в мать. Этот-то горячий и пылкий роман, где говорила страсть и головокружение, мечты и грезы, и вылил его языческую природу в такой искренности и правде, в такой красоте и силе, как, пожалуй, не рождалось ни у кого из европейцев. А "церковность" его прилепилась к этому язычеству, как прилепился нелюбимый "канонический" муж его матери. В насильственном "над собою" христианстве Л-ва есть что-то противное и непереносное...
Старый муж, Грозный муж*, Ненавижу тебя.
С этой стороны, языческой и истинной, Леонтьев интересен как редчайший в истории факт рождения человека, с которым христианство ничего не могло поделать, и внутренно он не только "Апостола Павла не принимал во внимание", но и не слушался самого Христа.
И не пугался.
Религиозно Л-в был совершенно спокойный человек, зовя битвы, мятежи и укрощения и несчастия на народы.
Гоголь все-таки пугался своего демонизма. Гоголь между язычеством и христианством, не попав ни в одно. Л-в родился вне всякого даже предчувствия -христианства. Его боги совершенно ясны: "Ломай спину врагу, завоевывай Индию"; "И ты, Камбиз, - пронзай Аписа".
Разнообразие форм и сила каждого из расходящихся процессов (основа его теории истории и политики), конечно, суть выражение природы как она есть. Но есть два мира, и в этом и заключалось "пришествие Христа": мир природный и мир благодатный. А "победа Евангелия", по крайней мере теоретическая и словесная, "возглашенная", - заключалась в том, что люди, безмерно страдавшие "в порядке естественной природы", условились, во всех случаях противоречия, отдавать преимущество миру благодатному. "Христианство" в этом и заключается, что ищет "мира" среди условий войны и "прощает", когда можно бы и следовало даже наказать. Леонтьев пылко потребовал возвращения к "порядку природы", он захотел Константина-язычника и противопоставил его крещеному Константину. Но уже куда девать "битву с Лицини-ем"* и "сим победиши"*, на Небе и в лабаруме (государственная хоругвь Константина с монограммой Христа).
Но... природа непобедима, а Церковь вечно усиливается ее победить: вот условие борьбы и нового в христианстве, богатства форм. "Героизм" не исчез и "великое" не исчезло в христианстве, но так переродилось и получило настолько новый вид, что действительно стало неузнаваемо. "Камбиз, идущий на Египет"*, и "Александр, завоевывающий Персию"*, действительно отрицаются глубочайше христианством, и если бы появились в нем, или когда подобное появилось, - то было "сбоку припекою" в христианской истории, без всякой связи с зерном ее и сущностью. Но позвольте: жизнь Амвросия Оп-тинского разве не красочнее, чем биография старого ветерана Цезаревых войск, и жизнь пап Льва I, Григория Великого, Григория VII и Иннокентия III несравненно еще полнее движением, переменами, борьбою и усилиями, чем довольно беструдные и нимало не интересные победы Александра над Дарием и Пором. Вообще история не потеряла интерес, а только переменила тон и темы. Тон действительно другой. "Царство благодатное", правда, не допускает повториться Киру Великому, Александру Великому, Цезарю; Наполеон был явно исключением и инстинктивно правильно нарекался "Антихристом" (вот его и зовет вторично Л-в, с комическим результатом и комическим впечатлением от зова): но "царство благодатное" зовет к великим же подвигам в области борьбы с "демонами собственного духа" и с тою "бесовщиной", которой совершенно достаточно остается и навсегда останется в социальном строе и вообще вне стен "благодатного царства".
Но какая же, однако, causa efficiens1 лежала для исторического появления Л-ва? Та, что "средний европеец" и "буржуа" именно в XIX веке, во весь послереволюционный фазис европейской истории, выродился во что-то противное. Не "буржуа" гадок: но поистине гадок буржуа XIX века, самодовольный в "прогрессе" своем, вонючий завистник всех исторических величий и от этого единственно стремящийся к уравнительному состоянию всех людей - в одной одинаковой грязи и одном безнадежном болоте. "Ничего глубже и ничего выше", - сказал мерзопакостный приказчик, стукающий в чахоточную грудь кулаком величиной с грецкий орех. "Ни - святых, ни - героев, ни демонов и богов". Он не являет и идил лии никакой; жену он убедил произвести кастрацию, чтобы не обременяться детьми, и занимается с нею в кровати онанизмом. "Вечно пассивная" женщина подалась в сторону советов этого мошенника, son mari2. Так вдвоем они немножко торгуют, имеют "текущий счет" в еврейской конторе, ездят повеселиться в Монако, отдохнуть на Ривьере, покупают картинки "под Рафаэля"; и к ним присоединяется "друг семьи", так как онанизм втроем обещает большие перспективы, чем вдвоем.
1 Достаточная причина (лат.).
2 Ее мужа (франц.).
Практически против таких господ поднялась Германия, как сильный буйвол против выродившихся до собаки волченят; а теоретически "Бог послал Леонтьева".
"- А! а! а!!.. Смести всех этих пакостников с лица земли! - с их братством, равенством, свободой и прочими фразами. И призвана к такому сметанию Россия или, вернее, весь Восток, хоть с персами, монголами, с китайцами или кем-нибудь". Вот формула Л-ва и пафос всей его жизни. Повесть Вл. Соловьева о "монгольском завоевании Европы"* перед Антихристом параллельна и, пожалуй, имитирует политические зовы Л-ва. То и другое знаменует вообще великую тоску по идеалу. По идеальном существовании, по идеальном лице.
В византизме, церковности, в христианстве его не манило то положительное и доброе, святое и благое, что обратило "Савла" в "Павла"*, чему мученики принесли свою жертву... Вообще самой "жемчужины евангельской" он вовсе не заметил, а еще правильнее - взглянул и равнодушно отворотился от нее, именно "как Кир, ничего не предчувствующий". Любить в христианстве ему было нечего. Почему же 1/2 его страниц "славят церковь, Афон и русскую православную политику"? Его не тянуло (нисколько!) к себе христианство, но он увидел Здесь неистощимый арсенал стрел "против подлого буржуа XIX века", он увидел здесь склад бичей, которыми всего больнее может хлестать самодовольную мещанскую науку, дубовый безмысленный позитивизм и вообще всех "фетишей" ненавидимого, и основательно им ненавидимого, века. В сущности он был "Байрон больше самого Байрона": но какой же "Байрон", если б ему еще вырасти, был, однако, христианин?!!
В его греческих повестях ("Из жизни христиан в Турции"*), где он описывает довольно красочную жизнь, его отношение к Церкви и христианству гораздо менее пылко, чем в теории ("Восток, Россия и славянство"). Там, обок с турками и гаремами, рассказывая о разбойниках и повстанцах, "на которых такие красивые фустанеллы*", он забывает о "старом муже" своих теорий, похваливает мусульманство, дает теплые слова о древнеязыческой жизни, и даже раза два с пера его соскальзывает выражение: "Христианство немножко уж устарело", и особенно, это томительное его "одноженство". Буржуа, француз, европеец - далеко. Леонтьев отдыхает. Он закуривает кальян, становится в высшей степени добродушен, язык его не раздражителен, мысли успокоены. Синие фустанеллы и красные фески дали бальзам на его нервы, и, поталкиваясь локтями между пашой, старым епископом и разбойником Сотири*, который переодетым пришел на праздник в деревушку, он шепчет с равным благодушием им всем о танцующих крестьянских девушках, болгарках и гречанках:
- Паша! зачем ты прячешь своих дочерей и жен? Это - единственный закон у вас, который мне не по душе. Я - широкий русский человек, и мне - чтобы все было на скатерти. Если бы турчанки тоже присоединились к гречанкам и болгаркам, нам было бы так же хорошо, как счастливым эллинским мужам VI века до Р.Хр. где-нибудь на о. Хиосе, когда они следили пляски дев и юношей под Вечным Небом Эллады...
* * *
"Марксисты", "экономическая борьба", "положение рабочих": но, садясь в карты, почему-то предпочитает vis-a-vis1 с генералом. И при "недохватке" все одолжается "до среды" у генерала. А в среду по рассеянности забывает.
(виденное и слышанное).
1 Здесь: партнер напротив (франц.).
* * *
Растопырив ноги и смотря нахально на учительницу, Васька (3-й класс Тенишевского*) повторяет:
- Ну... ну... ну "блаженные нищие духом". Ну... ну... ну... (забыл, а глаза бессовестные).
Что ему, тайно пикирующемуся с учительницей, эти "блаженны нищие духом"...
И подумал я:
- В Тайну, в Тайну это слово... замуровать в стену, в погреб, никому не показывать до 40 лет, когда начнутся вот страдания, вот унижения, вот неудачи жизни: и тогда подводить "жаждущего и алчущего" к погребу и оттуда показывать, да золотом листке, вдали:
Блаженны нищие духом*!..
Боже мой: да ведь это и сказано "нищим духом", еще - никому, и никому - не понятно, для всех это "смех и глупость", и сила слова этого только и открывается в 40 лет, когда жизнь прожита. Зачем же это Ваське с растопыренными ногами, это "метание бисера перед свиньями"*.
* * *
Величественный шарлатан.
Шарлатаны вообще бывают величественны... Это я только под старость узнал.
И пользуются в обществе непререкаемым авторитетом.
Нет, уж лучше положиться на "чинушу" 20-го числа. По-мусолится и все-таки что-нибудь сделает. Обругает, сгрубит, за шиворот возьмет, а не оберет.
Как нескольких литераторов безжалостно и бесстыдно обобрал издатель "Декабристов" и "Жизни Иисуса"*, с таким портретом Ренана, который стоил чуть не 1000 руб.
Величественный шарлатан, с такой германской походкой, погубил и мамочку, объявляя себя (в "указателе") врачом по нервным болезням, 5 лет ездя к страдающей "чем-то нервным" и не понимая, что означают неравномерно расширенные зрачки. Видел их 5 лет и не понимал - что это? почему?
Да и сколько врачей видели эти зрачки. Мержеевский (в Аренсбурге), Розенблюм (в Луге), Наук, княжна Гедройц*, Райвид*, и никто не сказал: "Вы видите это, это - глубокое страдание, надо лечить".
И мамочка была бы спасена.
Карпинский 1-й сказал, и уперся, отверг нелепый диагноз Бехтерева ("Уверяю вас, что ничего нет") и схватился лечить 14 лет запущенную болезнь. Дай Бог ему всего доброго. Карпинский - доброе, прекрасное имя в моей биографии, благодетель нашей семьи. Как Бехтерев - погубитель.
* * *
Удивительный рассказ Варвары Андреевны: у княгини были 2 дочери и сын, лицеист или кадет, не упомню, Но - не высшего учебного заведения. У него были товарищи, и одному из этих кадетиков нравилась старшая дочь, пышная болыперослая. Но при всем росте она была спокойного характера, тогда как меньшая ее сестра, худенькая и небольшая, так и пылала. - Рассказчица не понимала, - мое же наблюдение, что вообще пыл пола или развертывается в рост и, по-тратя силы свои "на произведение своего же тела", успокаивается; или же он в рост не развертывается, и тогда весь сосредоточивается в стрелу пола, - и эта стрела сильно заострена и рвется с тетивы. - Мать, заметив чувство юноши, почти отрока, в конце зимы отозвала его в сторону и спросила: "Вам нравится моя старшая дочь?" Тот вспыхнул и замялся... "Да..." - "Ну, я вижу, что если и нравится, то не безотвязно. Вот что: женитесь на младшей. Она и по годам больше вам подходит". Тот выразил согласие. "И - теперь. Гражданского брака я не хочу. Законный брак кадетам не дозволен. Но я - княгиня, у меня есть связи, и я все устрою". Действительно, жениться ему было все равно как бы гимназисту - нельзя. Она поехала, упросила. Может быть, и сказала лишнее, напр., что дочь "в положении", и ей дали согласие на негласную женитьбу юноши, с правом продолжать ему учение. И вот, мать сейчас их обвенчала, и затем молодой муж - опять сейчас в школу, но должен был приезжать к теще и жене по воскресеньям и (почему-то) четвергам. Квартирка у них была маленькая именье распродал отец, - и она, отделив молодым комнату, сама со старшей дочерью помещалась в другой. Сыну же кадету сказала, что он может являться днем в дом, а ночевал бы в школе. "Нет комнаты, взята под молодых". Так и было. - "А старшая?" - спросил я. - "Через два года тоже вышла замуж". Но слушайте дальше. Эта маленькая и худенькая удивительно расцвела в замужестве, пополнела, подобрела. И через год у нее был ребенок, а через два - двое детей. Первый - красота мальчик, и родился огромный. Княгиня вынесла из их спальни к гостям и, подкидывая на ладони, воскликнула: - "Вот какой! Видите! А все - мой ум. Отец его - неистасканный, свеженький. Дочь моя - вся чистая - еще с неиспорченным воображением. И принесли мне такого внука."
Вот до этой государственной мудрости старой княгини не додумаются ни министерства наши, ни старые митрополиты, заседающие в Синоде и устрояющие брак в стране.
Ведь же анкета показала, что приблизительно с VI класса гимназии все учащиеся вступают в полосу перемежающегося с проституцией онанизма. Одно или другое. Не одно - так другое. Не оба ли, однако, ужасны? Если бы в государственных учреждениях была 1/10 доля ума этой княгини, то, конечно, не только разрешен бы был брак гимназистам и " зисткам, но он был бы вообще сделан обязательным для (юношам) и 14 1/2 (чтобы не испортилось именно воображение) лет девушкам: и чтобы соблюдение этого было предоставлено согласованным усилиям родителей и начальств учебных заведений, но обеими сторонами - непременно исполнено, без чего не дается "свидетельство об окончании курса". В самом деле, "мечта" и "роман" могут поместиться и внутрь брака, настать "потом" в супружестве. Ведь женится же обязательно все сплошь духовенство перед посвящением. И - ничего. Не стонут. И даже "плодовитое духовенство" одно поддерживает честь русской рождаемости. Вообще "роман", конечно, важен, и его не отрицаю: но только мне хочется, чтобы он не был воздушным, а хлебным. Поразительная история "изнасилований" и "соблазнений" почти в одно слово говорит примерами, что к первому "посягнувшему" девушка чувствует на всю. жизнь необыкновенную привязанность, которую"не погашают все последующие невольные связи, "перехождения из_рук в руки", и вся вообще ужасная судьба. И "первый", собствен-но, остается мужем, а последующие - безвпечатлительны. Этот закон до такой степени всеобщ, что именно "на нем нужно установить норму супружества в стране: пробудится любовь непременно к первому, и сохранится на всю жизнь, если "да" было произнесено без отвращения, искренно, хотя бы и без пыла и "романа".
В Ельце М.А. Ж-ков (несколько дочерей красавиц): - Надо выдавать дочь, пока она еще не стала выбирать. И выходили. И жили - положим, здесь возможна и трагедия, будут трагедии, - в1/2%. Как в1/2% они есть и теперь, при долголетних "выборах" и полной любви. Собственно, "роман" есть пар, занимающий пустое место при не наступившем вовремя супружестве. Розовый пар. И его вовсе не нужно при нормальном супружестве. Супружество заповедь Божия, с молитвами. А без "Птички Божией" можно и обойтись.
Так-то, девушки, - подумайте об этом. Подумайте, когда станете матерями.
Спасибо Варваре Андреевне за рассказ. Он поучителен. Особенно для министров и архиереев. Сама она - замужняя и Добродетельная, урожденная
* * *
Глупа ли моя жизнь?
Во всяком случае, не очень умна.
* * *
Хочу ли я играть роль?
Ни - малейшего (жел.).
Человек без роли?
- Самое симпатичное существование.
* * *
У меня есть какой-то фетишизм мелочей. Мелочи суть мои "боги".
Все "величественное" мне было постоянно чуждо. Я не любил и не уважал его.
* * *
Я весь в корнях, между корнями. "Верхушка дерева" - мне совершенно непонятно (непонятна эта ситуация).
Дует ветер. Можно упасть. Если "много видно", то я все равно не посмотрю.
Это Николай Семеныч (Мусин, учитель русского языка в Костроме благороднейший челов.) говорил:
- Хе, - ты дурак. Не видал, есть ли сено на базаре. А проходил (к нему в дом) базаром.
Я действительно не видал, проходя по Сенной (Павловская площадь).
У Ник. Семен, подбородок был брит, как и верхняя губа, - и волосы, полуседые, вершка в 11/2, шли только около горла с лица книзу. Это было некрасиво, но какой он был весь добрый, "благой".
У него была дочь Катя, 7 лет, и мамаша посылала "погостить к ним". Тщетно он показывал мне какой-то атлас с гербами, коронами и воинами. По-немецки. Я держался за стул и плакал.
Мне были непереносимы их крашеные полы и порядок везде. Красота. У нас было холодно, не метено. И мне хотелось домой.
Так как рев мой не прекращался, меня отправляли домой.
Дома был сор, ссоры, курево, квас, угрюмость мамаши и вечная опасность быть высеченным.
* * *
Вообще литература, конечно, дрянь (мнение и Фл.), - но и здесь "не презирай никакого состояния в мире", и ты иногда усмотришь нечто прекрасное.
Прихожу в "Бюро газ. вырезок", вношу 10 р. И очень милый молодой заведующий разговорился со мною:
- Мое дело - ужасно хлопотливое. Вы говорите, чтобы я присылал, "дожидаясь пачек" и разом, сокращая марки. А сколько неприятностей по телефону: "Обо мне была утром статья - почему не присылаете"?" Оправдываюсь: "Получите - утром завтра". - "Нет. Сегодня. Вы должны два раза в день".
Еще. Я, выходя, говорю:
"А ядовитое это дело "Бюро вырезок". Собственно, оно бесконечно портит литературу, отнимая у авторов талант и достоинство. Он прочитает о себе гадость, расстроится и, бедный, весь день не может писать. Тут не одна слава, а хлеб. Я об этом думаю написать. Т. е. чтобы не выписывали".
Испугался:
- Ради Бога - не пишите. В нашем Бюро 40 студентов "вырезывают вырезки", и оно учреждено по мысли и под покровительством Государыни Императрицы...
Я обещал (т. е. не писать).
- Ужасно нервный народ (т. е. писатели). С утра - звонки. Входит писатель, весь расстроенный, и говорит, что он "не говорил этого", в чем его упрекает рецензент, а говорил "вот то-то", и ошибиться в смысле могло только злое намерение. И дает - читать: "Посудите! Взгляните". Он улыбнулся... "Мы же ведь не читаем всего этого: куда! 100 газет!! А только студент-труженик бежит не читая по строкам - до большой буквы и фамилии, и увидя ее - отхватывает статью ножницами..."
И моментально мне представились эти "взволнованные писатели", и что они - вовсе не то, что "обычный журналист", который в великой силе своей уже "ни на что не обращает внимания", и разговаривает в печати не иначе, как с министрами, да и тем "чихает в нос", или "хватает его за фалды", как собачонка медведя...
И я думаю, что как полное ремесло, сапожное ремесло - литература имеет в себе качества и достоинство, и вообще человеческое в ней не утратилось. Я припоминаю приемную какой-то редакции, 20 лет назад, когда и я начинал. Редактор долго не принимал, все мы были (должно быть) с рукописями, я прохаживался, а в стуле сидел довольно "благообразный" литератор, "кудри" и "этак". Спокойно и с важностью.
Я ходил по одной диагонали комнаты, а по другой диагонали ходил с длиннейшими волосами и в плохоньких" очках "некто"...
Он был мал ростом. Весь заношен. Беден. И, очевидно, "с выпивкой". Время было радикальное (очень давно). И очевидно, его оскорбляло спокойное сидение того благообразного литератора.
Он непременно хотел ему "сказать что-то".
Он ходил нервно, наконец вынул папиросу - и...
Александр Македонский так не двигался на индийского Царя Пора, как он, весь негодуя, трясясь (смущение, страх и обида на свой страх), подошел и с мукой - и оскорбляя иг норируя, а в то же время и боясь невежливого отказа - сказал
- Вы мне позволите закурить.
Тот курил. И подал папиросу. Вообще я согласен что "тот" царь Пор был отвратительное существо: но этот наш бедный русский петух...
Я совершенно уверен, что он никогда не солгал в своей действительно "честной литературе", что он мнил "нести службу отечеству" и действительно ее нес. Обличал, укорял требовал правды. Что же, господа, если мы уважаем полицейского, который мокнет на углу улиц для "упорядочения езды", как мы пройдем мимо "такого страдальца за русскую землю", который всю жизнь пишет, получает гроши, бьется с женой и ребятишками... И мучится, мучится, пылает, действительно пылает. Хворает, и "нет денег", и теперь он только скорбно смотрит "на портрет Белинского".
Вот, господа. Так оставим высокоумие и протянем руку другу нашему, доброму хранителю провинции, смелому хва-тателю воров (казенных) etc. etc. Настоящего литератора закрыла от нас действительно хлестаковская мантия столичного фельетониста и самоупоенного передовика, он же приват-доцент местного университета. Но "не ими свет кончается". Есть доброе и сильное и честное в литературе; есть (нужда) бесконечно в ней страдающее. Такой литератор - народный учитель, т. е. то же, что труженик сельской или городской школы.
И поклонимся ему... Не все цинично на Руси. И не все цинично в литературе.
* * *
Толстой искал "мученичества" и просился в Шлиссельбург посидеть рядом с Морозовым.
- Но какой же, ваше сиятельство, вы Морозов? - ответило правительство и велело его, напротив, охранять.
А между тем мученичество просилось ему в сумку: это - тряхнуть "популярностью", отказаться от быстрой раскупки книг и от "отзывов печати". Но что делать. Добчинскии залезает иногда даже в Сократа, а 50 коп. поп кладет в карман после того, как перед ним рыдала мученица, рассказывая долгую жизнь. И Т. положил свои 50 коп. (популярность) в карман.
* * *
Одна лошадь, да еще старая и неумная, везет телегу: а дюжина молодцов и молодух сидят в телеге и орут песни.
И песни то похабные, то заунывные. Что "весело на Руси" и что "Русь пропадает". И что все русских "обижают".
Когда замедляется, кричат на лошадь:
- Ну, вези, старуха.
И старуха опять вытягивает шею, и напрягаются жилы в пахах.
(мое отечество).
* * *
Теперь все дела русские, все отношения русские осложнились "евреем". Нет вопроса русской жизни, где "запятой" не стоял бы вопрос: "как справиться с евреем", "куда его девать", "как бы он не обиделся".
При Николае Павловиче этого всего в помине не было. Русь, может быть, не растет, но еврей во всяком случае растет.
* * *
Дешевые книги - это некультурность. Книги и должны быть дороги. Это не водка.
Книга должна отвертываться от всякого, кто при виде на цену ее сморщивается. "Проходи мимо" - должна сказать ему она и, кивнув в сторону "газетчика на углу", прибавить: "Бери их".
Здесь все отвращает от семени, как само лишено его. "Нет более мужеск и женск пол", но - "человек". И несть "эллин и иудей", нет племен, наций.
Все это было бы хорошо, если бы не пришел Винавер: - Я же и говорил, что Моисей и Христос, в сущности, трудились для адвоката, который "похлопал по плечу" эти старинки, отодвинул их в сторону, и начал говорить об "общечеловеческих культурных ценностях".
(на обороте траспаранта).
* * *
7 000 000 желудков и 7 000 000 трезвых голов и рук одолевают 70 000 000 желудков, на которых работает всего только тоже 7 000 000 рук и голов, а 63 000 000 переваривают пишу и еще просят "на удовольствие".
Ведь у нас решительно на 5 лодарничающих приходится только 1 труженик.
Вот еврейско-русский вопрос под углом одного из тысячи освещений.
* * *
"- Молитесь!" - говорил К. Леонтьев всею своею рели-гиею, своим христианством, своим постригом в монашество* и связью с афонскими и оптинскими старцами.
Хорошо. Понимаем. Ясно.
Но слыхал ли он, однако, когда-нибудь, чтобы, воззрясь На иконы православные, на Спаса-Милостивого и Богородицу-Заступницу, верующий начал молить их о каком-нибудь "алкивиадстве"*, об удаче любовной интрижки, об обмане врага, о благополучной измене жене своей, и прочих -х леонтьево-ницшеанской философии?
Нет.
Молятся всегда о добре, "об Ангеле мирне душам и телесам нашим", о тихой кончине, о незлобствовании на врагов своих; о "временах мирных и благорастворенш воздухов". Увы, молятся всегда "среднею буржуазною молитвою" - молитюй "европейца в пиджаке".
Что же такое весь Леонтьев?
В 35 лет он кажется старцем и гением, потрясшим Европу. В 57 лет он кажется мальчиком, охватившим ручонками того "кита", на котором земля держится.
Этот "кит" - просто хороший воздух и "все здоровы". Да чтобы немножко деньжонок в мошне.
Кит нисколько не худой и нимало не "вор". Леонтьев захотел отрастить у него клыки и "чтобы глаза сверкали". Но кит отвечает ему: "Мясного я не ем", а глаза - "какие дал Бог".
Еще: когда он молился Богородице в холере, вдруг бы Она ему ответила не исцелением, как ответила: а рассыпалась смехом русалки и наслала на него чуму. "По-алкивиадовски". Очень интересно, что сказал бы Леонтьев на возможность такого отношения.
Друг мой (Л-ву): "буржуа" - небесная истина, "буржуа" предопределен Небом. Не непременно буржуа XIX века; довольно паршивый, но это - не его сущность. А "буржуа" Халдеи, Назарета, "французских коммун", описанных Авг. Тьери. Они любили музыку, и, конечно, они могли бы драться на турнирах, сохраняя лавочку и продолжая торговать.
Что же такое Леонтьев?
Ничего.
Он был редко прекрасный русский человек, с чистою, искреннею душою, язык коего никогда не знал лукавства: и по этому качеству был почти unicum в русской словесности, довольно-таки фальшивой, деланной и притворной. В лице его добрый русский Бог дал доброй русской литературе доброго писателя. И - только.
Но мысли его?
Они зачеркиваются одни другими. И все opera omnia1 его - ряд "перекрещенных" синим карандашом томов. Это прекрасное чтение. Но в них нечего вдумываться.
1 Полное собрание сочинений (лат.).
В них нет совета и мудрости.
Спорят (свящ. Аггеев*), был ли он христианин или язычник. Из двух "взаимно зачеркивающих половин" его истинным и главным остается, конечно, его "натура", его "врожденное". Есть слух (и будто бы сам Л-в подсказал его), что он был рожден от высокой и героической его матери, вышедшей замуж за беспримерно тупого и плоского помещика (Л-в так и отзывается об отце своем) через страстный роман ее... на стороне. Сын всегда - в мать. Этот-то горячий и пылкий роман, где говорила страсть и головокружение, мечты и грезы, и вылил его языческую природу в такой искренности и правде, в такой красоте и силе, как, пожалуй, не рождалось ни у кого из европейцев. А "церковность" его прилепилась к этому язычеству, как прилепился нелюбимый "канонический" муж его матери. В насильственном "над собою" христианстве Л-ва есть что-то противное и непереносное...
Старый муж, Грозный муж*, Ненавижу тебя.
С этой стороны, языческой и истинной, Леонтьев интересен как редчайший в истории факт рождения человека, с которым христианство ничего не могло поделать, и внутренно он не только "Апостола Павла не принимал во внимание", но и не слушался самого Христа.
И не пугался.
Религиозно Л-в был совершенно спокойный человек, зовя битвы, мятежи и укрощения и несчастия на народы.
Гоголь все-таки пугался своего демонизма. Гоголь между язычеством и христианством, не попав ни в одно. Л-в родился вне всякого даже предчувствия -христианства. Его боги совершенно ясны: "Ломай спину врагу, завоевывай Индию"; "И ты, Камбиз, - пронзай Аписа".
Разнообразие форм и сила каждого из расходящихся процессов (основа его теории истории и политики), конечно, суть выражение природы как она есть. Но есть два мира, и в этом и заключалось "пришествие Христа": мир природный и мир благодатный. А "победа Евангелия", по крайней мере теоретическая и словесная, "возглашенная", - заключалась в том, что люди, безмерно страдавшие "в порядке естественной природы", условились, во всех случаях противоречия, отдавать преимущество миру благодатному. "Христианство" в этом и заключается, что ищет "мира" среди условий войны и "прощает", когда можно бы и следовало даже наказать. Леонтьев пылко потребовал возвращения к "порядку природы", он захотел Константина-язычника и противопоставил его крещеному Константину. Но уже куда девать "битву с Лицини-ем"* и "сим победиши"*, на Небе и в лабаруме (государственная хоругвь Константина с монограммой Христа).
Но... природа непобедима, а Церковь вечно усиливается ее победить: вот условие борьбы и нового в христианстве, богатства форм. "Героизм" не исчез и "великое" не исчезло в христианстве, но так переродилось и получило настолько новый вид, что действительно стало неузнаваемо. "Камбиз, идущий на Египет"*, и "Александр, завоевывающий Персию"*, действительно отрицаются глубочайше христианством, и если бы появились в нем, или когда подобное появилось, - то было "сбоку припекою" в христианской истории, без всякой связи с зерном ее и сущностью. Но позвольте: жизнь Амвросия Оп-тинского разве не красочнее, чем биография старого ветерана Цезаревых войск, и жизнь пап Льва I, Григория Великого, Григория VII и Иннокентия III несравненно еще полнее движением, переменами, борьбою и усилиями, чем довольно беструдные и нимало не интересные победы Александра над Дарием и Пором. Вообще история не потеряла интерес, а только переменила тон и темы. Тон действительно другой. "Царство благодатное", правда, не допускает повториться Киру Великому, Александру Великому, Цезарю; Наполеон был явно исключением и инстинктивно правильно нарекался "Антихристом" (вот его и зовет вторично Л-в, с комическим результатом и комическим впечатлением от зова): но "царство благодатное" зовет к великим же подвигам в области борьбы с "демонами собственного духа" и с тою "бесовщиной", которой совершенно достаточно остается и навсегда останется в социальном строе и вообще вне стен "благодатного царства".
Но какая же, однако, causa efficiens1 лежала для исторического появления Л-ва? Та, что "средний европеец" и "буржуа" именно в XIX веке, во весь послереволюционный фазис европейской истории, выродился во что-то противное. Не "буржуа" гадок: но поистине гадок буржуа XIX века, самодовольный в "прогрессе" своем, вонючий завистник всех исторических величий и от этого единственно стремящийся к уравнительному состоянию всех людей - в одной одинаковой грязи и одном безнадежном болоте. "Ничего глубже и ничего выше", - сказал мерзопакостный приказчик, стукающий в чахоточную грудь кулаком величиной с грецкий орех. "Ни - святых, ни - героев, ни демонов и богов". Он не являет и идил лии никакой; жену он убедил произвести кастрацию, чтобы не обременяться детьми, и занимается с нею в кровати онанизмом. "Вечно пассивная" женщина подалась в сторону советов этого мошенника, son mari2. Так вдвоем они немножко торгуют, имеют "текущий счет" в еврейской конторе, ездят повеселиться в Монако, отдохнуть на Ривьере, покупают картинки "под Рафаэля"; и к ним присоединяется "друг семьи", так как онанизм втроем обещает большие перспективы, чем вдвоем.
1 Достаточная причина (лат.).
2 Ее мужа (франц.).
Практически против таких господ поднялась Германия, как сильный буйвол против выродившихся до собаки волченят; а теоретически "Бог послал Леонтьева".
"- А! а! а!!.. Смести всех этих пакостников с лица земли! - с их братством, равенством, свободой и прочими фразами. И призвана к такому сметанию Россия или, вернее, весь Восток, хоть с персами, монголами, с китайцами или кем-нибудь". Вот формула Л-ва и пафос всей его жизни. Повесть Вл. Соловьева о "монгольском завоевании Европы"* перед Антихристом параллельна и, пожалуй, имитирует политические зовы Л-ва. То и другое знаменует вообще великую тоску по идеалу. По идеальном существовании, по идеальном лице.
В византизме, церковности, в христианстве его не манило то положительное и доброе, святое и благое, что обратило "Савла" в "Павла"*, чему мученики принесли свою жертву... Вообще самой "жемчужины евангельской" он вовсе не заметил, а еще правильнее - взглянул и равнодушно отворотился от нее, именно "как Кир, ничего не предчувствующий". Любить в христианстве ему было нечего. Почему же 1/2 его страниц "славят церковь, Афон и русскую православную политику"? Его не тянуло (нисколько!) к себе христианство, но он увидел Здесь неистощимый арсенал стрел "против подлого буржуа XIX века", он увидел здесь склад бичей, которыми всего больнее может хлестать самодовольную мещанскую науку, дубовый безмысленный позитивизм и вообще всех "фетишей" ненавидимого, и основательно им ненавидимого, века. В сущности он был "Байрон больше самого Байрона": но какой же "Байрон", если б ему еще вырасти, был, однако, христианин?!!
В его греческих повестях ("Из жизни христиан в Турции"*), где он описывает довольно красочную жизнь, его отношение к Церкви и христианству гораздо менее пылко, чем в теории ("Восток, Россия и славянство"). Там, обок с турками и гаремами, рассказывая о разбойниках и повстанцах, "на которых такие красивые фустанеллы*", он забывает о "старом муже" своих теорий, похваливает мусульманство, дает теплые слова о древнеязыческой жизни, и даже раза два с пера его соскальзывает выражение: "Христианство немножко уж устарело", и особенно, это томительное его "одноженство". Буржуа, француз, европеец - далеко. Леонтьев отдыхает. Он закуривает кальян, становится в высшей степени добродушен, язык его не раздражителен, мысли успокоены. Синие фустанеллы и красные фески дали бальзам на его нервы, и, поталкиваясь локтями между пашой, старым епископом и разбойником Сотири*, который переодетым пришел на праздник в деревушку, он шепчет с равным благодушием им всем о танцующих крестьянских девушках, болгарках и гречанках:
- Паша! зачем ты прячешь своих дочерей и жен? Это - единственный закон у вас, который мне не по душе. Я - широкий русский человек, и мне - чтобы все было на скатерти. Если бы турчанки тоже присоединились к гречанкам и болгаркам, нам было бы так же хорошо, как счастливым эллинским мужам VI века до Р.Хр. где-нибудь на о. Хиосе, когда они следили пляски дев и юношей под Вечным Небом Эллады...
* * *
"Марксисты", "экономическая борьба", "положение рабочих": но, садясь в карты, почему-то предпочитает vis-a-vis1 с генералом. И при "недохватке" все одолжается "до среды" у генерала. А в среду по рассеянности забывает.
(виденное и слышанное).
1 Здесь: партнер напротив (франц.).
* * *
Растопырив ноги и смотря нахально на учительницу, Васька (3-й класс Тенишевского*) повторяет:
- Ну... ну... ну "блаженные нищие духом". Ну... ну... ну... (забыл, а глаза бессовестные).
Что ему, тайно пикирующемуся с учительницей, эти "блаженны нищие духом"...
И подумал я:
- В Тайну, в Тайну это слово... замуровать в стену, в погреб, никому не показывать до 40 лет, когда начнутся вот страдания, вот унижения, вот неудачи жизни: и тогда подводить "жаждущего и алчущего" к погребу и оттуда показывать, да золотом листке, вдали:
Блаженны нищие духом*!..
Боже мой: да ведь это и сказано "нищим духом", еще - никому, и никому - не понятно, для всех это "смех и глупость", и сила слова этого только и открывается в 40 лет, когда жизнь прожита. Зачем же это Ваське с растопыренными ногами, это "метание бисера перед свиньями"*.
* * *
Величественный шарлатан.
Шарлатаны вообще бывают величественны... Это я только под старость узнал.
И пользуются в обществе непререкаемым авторитетом.
Нет, уж лучше положиться на "чинушу" 20-го числа. По-мусолится и все-таки что-нибудь сделает. Обругает, сгрубит, за шиворот возьмет, а не оберет.
Как нескольких литераторов безжалостно и бесстыдно обобрал издатель "Декабристов" и "Жизни Иисуса"*, с таким портретом Ренана, который стоил чуть не 1000 руб.
Величественный шарлатан, с такой германской походкой, погубил и мамочку, объявляя себя (в "указателе") врачом по нервным болезням, 5 лет ездя к страдающей "чем-то нервным" и не понимая, что означают неравномерно расширенные зрачки. Видел их 5 лет и не понимал - что это? почему?
Да и сколько врачей видели эти зрачки. Мержеевский (в Аренсбурге), Розенблюм (в Луге), Наук, княжна Гедройц*, Райвид*, и никто не сказал: "Вы видите это, это - глубокое страдание, надо лечить".
И мамочка была бы спасена.
Карпинский 1-й сказал, и уперся, отверг нелепый диагноз Бехтерева ("Уверяю вас, что ничего нет") и схватился лечить 14 лет запущенную болезнь. Дай Бог ему всего доброго. Карпинский - доброе, прекрасное имя в моей биографии, благодетель нашей семьи. Как Бехтерев - погубитель.
* * *
Удивительный рассказ Варвары Андреевны: у княгини были 2 дочери и сын, лицеист или кадет, не упомню, Но - не высшего учебного заведения. У него были товарищи, и одному из этих кадетиков нравилась старшая дочь, пышная болыперослая. Но при всем росте она была спокойного характера, тогда как меньшая ее сестра, худенькая и небольшая, так и пылала. - Рассказчица не понимала, - мое же наблюдение, что вообще пыл пола или развертывается в рост и, по-тратя силы свои "на произведение своего же тела", успокаивается; или же он в рост не развертывается, и тогда весь сосредоточивается в стрелу пола, - и эта стрела сильно заострена и рвется с тетивы. - Мать, заметив чувство юноши, почти отрока, в конце зимы отозвала его в сторону и спросила: "Вам нравится моя старшая дочь?" Тот вспыхнул и замялся... "Да..." - "Ну, я вижу, что если и нравится, то не безотвязно. Вот что: женитесь на младшей. Она и по годам больше вам подходит". Тот выразил согласие. "И - теперь. Гражданского брака я не хочу. Законный брак кадетам не дозволен. Но я - княгиня, у меня есть связи, и я все устрою". Действительно, жениться ему было все равно как бы гимназисту - нельзя. Она поехала, упросила. Может быть, и сказала лишнее, напр., что дочь "в положении", и ей дали согласие на негласную женитьбу юноши, с правом продолжать ему учение. И вот, мать сейчас их обвенчала, и затем молодой муж - опять сейчас в школу, но должен был приезжать к теще и жене по воскресеньям и (почему-то) четвергам. Квартирка у них была маленькая именье распродал отец, - и она, отделив молодым комнату, сама со старшей дочерью помещалась в другой. Сыну же кадету сказала, что он может являться днем в дом, а ночевал бы в школе. "Нет комнаты, взята под молодых". Так и было. - "А старшая?" - спросил я. - "Через два года тоже вышла замуж". Но слушайте дальше. Эта маленькая и худенькая удивительно расцвела в замужестве, пополнела, подобрела. И через год у нее был ребенок, а через два - двое детей. Первый - красота мальчик, и родился огромный. Княгиня вынесла из их спальни к гостям и, подкидывая на ладони, воскликнула: - "Вот какой! Видите! А все - мой ум. Отец его - неистасканный, свеженький. Дочь моя - вся чистая - еще с неиспорченным воображением. И принесли мне такого внука."
Вот до этой государственной мудрости старой княгини не додумаются ни министерства наши, ни старые митрополиты, заседающие в Синоде и устрояющие брак в стране.
Ведь же анкета показала, что приблизительно с VI класса гимназии все учащиеся вступают в полосу перемежающегося с проституцией онанизма. Одно или другое. Не одно - так другое. Не оба ли, однако, ужасны? Если бы в государственных учреждениях была 1/10 доля ума этой княгини, то, конечно, не только разрешен бы был брак гимназистам и " зисткам, но он был бы вообще сделан обязательным для (юношам) и 14 1/2 (чтобы не испортилось именно воображение) лет девушкам: и чтобы соблюдение этого было предоставлено согласованным усилиям родителей и начальств учебных заведений, но обеими сторонами - непременно исполнено, без чего не дается "свидетельство об окончании курса". В самом деле, "мечта" и "роман" могут поместиться и внутрь брака, настать "потом" в супружестве. Ведь женится же обязательно все сплошь духовенство перед посвящением. И - ничего. Не стонут. И даже "плодовитое духовенство" одно поддерживает честь русской рождаемости. Вообще "роман", конечно, важен, и его не отрицаю: но только мне хочется, чтобы он не был воздушным, а хлебным. Поразительная история "изнасилований" и "соблазнений" почти в одно слово говорит примерами, что к первому "посягнувшему" девушка чувствует на всю. жизнь необыкновенную привязанность, которую"не погашают все последующие невольные связи, "перехождения из_рук в руки", и вся вообще ужасная судьба. И "первый", собствен-но, остается мужем, а последующие - безвпечатлительны. Этот закон до такой степени всеобщ, что именно "на нем нужно установить норму супружества в стране: пробудится любовь непременно к первому, и сохранится на всю жизнь, если "да" было произнесено без отвращения, искренно, хотя бы и без пыла и "романа".
В Ельце М.А. Ж-ков (несколько дочерей красавиц): - Надо выдавать дочь, пока она еще не стала выбирать. И выходили. И жили - положим, здесь возможна и трагедия, будут трагедии, - в1/2%. Как в1/2% они есть и теперь, при долголетних "выборах" и полной любви. Собственно, "роман" есть пар, занимающий пустое место при не наступившем вовремя супружестве. Розовый пар. И его вовсе не нужно при нормальном супружестве. Супружество заповедь Божия, с молитвами. А без "Птички Божией" можно и обойтись.
Так-то, девушки, - подумайте об этом. Подумайте, когда станете матерями.
Спасибо Варваре Андреевне за рассказ. Он поучителен. Особенно для министров и архиереев. Сама она - замужняя и Добродетельная, урожденная
* * *
Глупа ли моя жизнь?
Во всяком случае, не очень умна.
* * *
Хочу ли я играть роль?
Ни - малейшего (жел.).
Человек без роли?
- Самое симпатичное существование.
* * *
У меня есть какой-то фетишизм мелочей. Мелочи суть мои "боги".
Все "величественное" мне было постоянно чуждо. Я не любил и не уважал его.
* * *
Я весь в корнях, между корнями. "Верхушка дерева" - мне совершенно непонятно (непонятна эта ситуация).
Дует ветер. Можно упасть. Если "много видно", то я все равно не посмотрю.
Это Николай Семеныч (Мусин, учитель русского языка в Костроме благороднейший челов.) говорил:
- Хе, - ты дурак. Не видал, есть ли сено на базаре. А проходил (к нему в дом) базаром.
Я действительно не видал, проходя по Сенной (Павловская площадь).
У Ник. Семен, подбородок был брит, как и верхняя губа, - и волосы, полуседые, вершка в 11/2, шли только около горла с лица книзу. Это было некрасиво, но какой он был весь добрый, "благой".
У него была дочь Катя, 7 лет, и мамаша посылала "погостить к ним". Тщетно он показывал мне какой-то атлас с гербами, коронами и воинами. По-немецки. Я держался за стул и плакал.
Мне были непереносимы их крашеные полы и порядок везде. Красота. У нас было холодно, не метено. И мне хотелось домой.
Так как рев мой не прекращался, меня отправляли домой.
Дома был сор, ссоры, курево, квас, угрюмость мамаши и вечная опасность быть высеченным.
* * *
Вообще литература, конечно, дрянь (мнение и Фл.), - но и здесь "не презирай никакого состояния в мире", и ты иногда усмотришь нечто прекрасное.
Прихожу в "Бюро газ. вырезок", вношу 10 р. И очень милый молодой заведующий разговорился со мною:
- Мое дело - ужасно хлопотливое. Вы говорите, чтобы я присылал, "дожидаясь пачек" и разом, сокращая марки. А сколько неприятностей по телефону: "Обо мне была утром статья - почему не присылаете"?" Оправдываюсь: "Получите - утром завтра". - "Нет. Сегодня. Вы должны два раза в день".
Еще. Я, выходя, говорю:
"А ядовитое это дело "Бюро вырезок". Собственно, оно бесконечно портит литературу, отнимая у авторов талант и достоинство. Он прочитает о себе гадость, расстроится и, бедный, весь день не может писать. Тут не одна слава, а хлеб. Я об этом думаю написать. Т. е. чтобы не выписывали".
Испугался:
- Ради Бога - не пишите. В нашем Бюро 40 студентов "вырезывают вырезки", и оно учреждено по мысли и под покровительством Государыни Императрицы...
Я обещал (т. е. не писать).
- Ужасно нервный народ (т. е. писатели). С утра - звонки. Входит писатель, весь расстроенный, и говорит, что он "не говорил этого", в чем его упрекает рецензент, а говорил "вот то-то", и ошибиться в смысле могло только злое намерение. И дает - читать: "Посудите! Взгляните". Он улыбнулся... "Мы же ведь не читаем всего этого: куда! 100 газет!! А только студент-труженик бежит не читая по строкам - до большой буквы и фамилии, и увидя ее - отхватывает статью ножницами..."
И моментально мне представились эти "взволнованные писатели", и что они - вовсе не то, что "обычный журналист", который в великой силе своей уже "ни на что не обращает внимания", и разговаривает в печати не иначе, как с министрами, да и тем "чихает в нос", или "хватает его за фалды", как собачонка медведя...
И я думаю, что как полное ремесло, сапожное ремесло - литература имеет в себе качества и достоинство, и вообще человеческое в ней не утратилось. Я припоминаю приемную какой-то редакции, 20 лет назад, когда и я начинал. Редактор долго не принимал, все мы были (должно быть) с рукописями, я прохаживался, а в стуле сидел довольно "благообразный" литератор, "кудри" и "этак". Спокойно и с важностью.
Я ходил по одной диагонали комнаты, а по другой диагонали ходил с длиннейшими волосами и в плохоньких" очках "некто"...
Он был мал ростом. Весь заношен. Беден. И, очевидно, "с выпивкой". Время было радикальное (очень давно). И очевидно, его оскорбляло спокойное сидение того благообразного литератора.
Он непременно хотел ему "сказать что-то".
Он ходил нервно, наконец вынул папиросу - и...
Александр Македонский так не двигался на индийского Царя Пора, как он, весь негодуя, трясясь (смущение, страх и обида на свой страх), подошел и с мукой - и оскорбляя иг норируя, а в то же время и боясь невежливого отказа - сказал
- Вы мне позволите закурить.
Тот курил. И подал папиросу. Вообще я согласен что "тот" царь Пор был отвратительное существо: но этот наш бедный русский петух...
Я совершенно уверен, что он никогда не солгал в своей действительно "честной литературе", что он мнил "нести службу отечеству" и действительно ее нес. Обличал, укорял требовал правды. Что же, господа, если мы уважаем полицейского, который мокнет на углу улиц для "упорядочения езды", как мы пройдем мимо "такого страдальца за русскую землю", который всю жизнь пишет, получает гроши, бьется с женой и ребятишками... И мучится, мучится, пылает, действительно пылает. Хворает, и "нет денег", и теперь он только скорбно смотрит "на портрет Белинского".
Вот, господа. Так оставим высокоумие и протянем руку другу нашему, доброму хранителю провинции, смелому хва-тателю воров (казенных) etc. etc. Настоящего литератора закрыла от нас действительно хлестаковская мантия столичного фельетониста и самоупоенного передовика, он же приват-доцент местного университета. Но "не ими свет кончается". Есть доброе и сильное и честное в литературе; есть (нужда) бесконечно в ней страдающее. Такой литератор - народный учитель, т. е. то же, что труженик сельской или городской школы.
И поклонимся ему... Не все цинично на Руси. И не все цинично в литературе.
* * *
Толстой искал "мученичества" и просился в Шлиссельбург посидеть рядом с Морозовым.
- Но какой же, ваше сиятельство, вы Морозов? - ответило правительство и велело его, напротив, охранять.
А между тем мученичество просилось ему в сумку: это - тряхнуть "популярностью", отказаться от быстрой раскупки книг и от "отзывов печати". Но что делать. Добчинскии залезает иногда даже в Сократа, а 50 коп. поп кладет в карман после того, как перед ним рыдала мученица, рассказывая долгую жизнь. И Т. положил свои 50 коп. (популярность) в карман.
* * *
Одна лошадь, да еще старая и неумная, везет телегу: а дюжина молодцов и молодух сидят в телеге и орут песни.
И песни то похабные, то заунывные. Что "весело на Руси" и что "Русь пропадает". И что все русских "обижают".
Когда замедляется, кричат на лошадь:
- Ну, вези, старуха.
И старуха опять вытягивает шею, и напрягаются жилы в пахах.
(мое отечество).
* * *
Теперь все дела русские, все отношения русские осложнились "евреем". Нет вопроса русской жизни, где "запятой" не стоял бы вопрос: "как справиться с евреем", "куда его девать", "как бы он не обиделся".
При Николае Павловиче этого всего в помине не было. Русь, может быть, не растет, но еврей во всяком случае растет.
* * *
Дешевые книги - это некультурность. Книги и должны быть дороги. Это не водка.
Книга должна отвертываться от всякого, кто при виде на цену ее сморщивается. "Проходи мимо" - должна сказать ему она и, кивнув в сторону "газетчика на углу", прибавить: "Бери их".