Розанова Лилиана. Две истории из жизни изобретателя Евгения Баранцева

   - Красота? Где? - пожал плечами ушастый.
   - Платье красивое, - поправилась девочка Лёка, и они повернулись и пошли, разочарованные, из зала.
   Щелкали фотоаппараты, стрекотали кинокамеры. Девчонки с ума сходили: "Прелесть! Ах, прелесть! Очарование! Две тыщи! Девятьсот! Семьдесят! Пятый!!! Ах, чудо, прелестно!" - захлебывались они. Наш старый-престарый математик Пал Афанасьич вытирал слезы умиления, молоденькая физичка Людочка, потрясенная, прижимала руки к груди. "Женька Баранцев машину изобрел, а машина - платье!" каждому на ухо кричала тетя Гутя, но никто ее не слушал.
   Вы понимаете?! Никто ничего не замечал!
   Я разыскала Баранцева. Он стоял в стороне, подняв плечи, крепко сцепив за спиною руки и сильно щуря под очками глаза. И я снова подумала, что он похож на грача. Меня он не видел - он вообще никого не видел вокруг, кроме Ксаны.
   Так мы стояли рядом довольно долго, наконец он вздохнул, провел рукой по лицу, и мы встретились с ним глазами. В этот момент я окончательно поняла, что новая Ксанка не приснилась, не померещилась мне в результате экзаменационного переутомления, а существует на самом деле. Вот она, резко и недобро хохоча, вытанцовывает от нас в двух шагах. И Женьке Баранцеву от этого так горько, как только может быть горько человеку...
   Между тем толпа вокруг Ксаны потихоньку редела; то один, то другой молча, с растерянным лицом отходил от танцующих. Только Вадим Николаич не отводил от Ксаны взгляда и светился той же затаенно-счастливой улыбкой.
   * * *
   Баранцева с тех пор я не видела. Он ушел с вечера незаметно, один, задолго до того, как все разошлись. Потом я уехала из Москвы... Потом он уехал... Видите как. Если бы я только знала тогда, что мы не встретимся долго-долго, я бы, конечно... Впрочем, не знаю, что я бы сделала.
   Ксану я тоже долго не видела. По письмам знала, что она никуда не поступила, а вышла замуж за Вадима Николаича. И что по этому случаю у директора нашей школы, завуча и даже почему-то у председательницы родительского комитета были крупные неприятности.
   А недавно мы встретились с ней на улице, случайно. Обрадовались, конечно: сколько лет, сколько зим! Ксана была ослепительно красива, с нею даже разговаривать было неудобно: люди останавливались и глазели.
   - А как... Вадим Николаич? - спросила я с некоторой неловкостью.
   Она удивилась.
   - Вадик? Да мы разошлись давным-давно. Мы и прожили-то без году неделя. Ты подумай: то больница, то санаторий. Ты разве не слышала? Туберкулез...
   Мы еще поговорили немного, потом она в знак прощания приподняла руку и слабо пошевелила пальцами, и пошла - длинная, тонкая, вся вязаная, кожаная, эластиковая, вся на уровне лучших мировых стандартов.
   ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ ПРОШЛОГО
   (Рассказ бывшего старосты студенческого общежития Института Завтрашней Электроники.)
   С Баранцевым мы так жили: тут он, а тут я. У окна Изюмов Немка, а возле двери Константин. Пять лет, значит, так прожили, можно друг друга узнать. Так что точно: скромный, отзывчивый, в общественной жизни принимал участие и пользовался заслуженным уважением коллектива.
   Должен сказать, коллектив в нашей комнате вообще подобрался исключительный; жили душа в душу, а ведь знаете, всякое бывает. Тем более люди такие разные, что нарочно не подберешь. Например, Константин мог неделю не обедать, чтобы купить парижский галстук, а Баранцев, конечно, не обедать не мог, зато что именно он ел - ему было абсолютно все равно. Однажды Немка Изюмов в свое дежурство купил концентратов "искусственное саго с копченостями" и наладил это дело день за днем. Так мы втроем - Константин, я и сам Немка уже на второй день не выдержали и потихоньку начали бегать в столовку, а Баранцев ничего, каждое утро заглатывал это самое саго и выскребал тарелку. Так что Немка назавтра опять варил - исключительно, как он говорил, чтобы проверить экспериментально, есть ли у Баранцева вкусовые рецепторы. Чем кончилось? На десятый примерно день зашла к нам Константинова девушка, тогда была такая Светочка, разахалась на наше холостяцкое житье и сготовила потрясающий ужин - благоухание, поверьте, текло по всем этажам. "Вкусно?" спросила она Баранцева, когда тот доканчивал отбивную с тушеной картошкой. И что вы думаете, он ответил? "А? - говорит. - У нас Нема тоже хорошо готовит".
   Гм... да. Не знаю, правда, почему мне этот случай вспомнился. Конечно, он слабо характеризует Баранцева и как ученого и как человека. Скорее он характеризует Немку Изюмова, который выдумал этот эксперимент со вкусовыми рецепторами. Он и многое другое выдумывал. Немка. Бывало, придет с лекций, завалится на кровать, поставит в радиолу квартет Цезаря Франка и выдумывает. Между прочим, музыка эта довольно обыкновенная, серьезная, конечно, но ничего выдающегося. Первый концерт Чайковского или увертюра к опере "Кармен" гораздо красивее, но Немку почему-то именно под этот квартет одолевали разные мысли. То он писал "Физику для пятого класса" хореем и ямбом, то придумал организовать ансамбль мужчин-арфистов. Даже раздобыл где-то арфу и немного научился играть; так она и стояла у нас, полкомнаты загораживала. И если Немка после всего этого еще получал хотя бы тройки, то только благодаря врожденным способностям и Баранцеву, который тянул его изо всех сил.
   Сам Баранцев был человек совершенно противоположный. У него время вообще не делилось на занятую и свободную части, как у всех людей, а было сплошное я спрессованное: до ночи просиживал в Приборной лаборатории или у Реферат-Автоматов, а когда его отовсюду выгоняли, возился дома со своими схемами - к кровати у него был притиснут специальный стол. Вот представьте: Женька согнулся с паяльником, Изюмов играет на арфе, к Костьке пришли знакомые девушки, а я бегаю с чайником туда-сюда. Такова картина нашей вечерней жизни.
   На лекциях Женька иногда проваливался. То есть физически, конечно, он никуда не девался, но духом уносился далеко: глаза у него аккомодировались на бесконечность или он бешено начинал записывать обрывки формул, ничего общего не имеющих с предметом лекции. Один раз, помню, с ним случилось такое на "Введении в бионину инфузорий". А с другой стороны от меня сидел Немка и тоже бормотал что-то от инфузорий крайне далекое - может, рифмовал интеграл с забралом, не знаю. Посмотрел я на них - и сам, чувствую, проваливаюсь, уношусь куда-то, и лекторские слова уже доносятся до меня, словно через перину. А читал нам "инфузорий" сам профессор Стаканников, читал таким клокочущим, напористым басом, словно не об инфузориях, а о пещерных львах. Так вот, несмотря на этот бас, я как зевну, со звуком даже. Хорошо - лекция кончилась. И Баранцев с Немкой спустились со своих высот в аудиторию, и Немка задал один из своих дурацких вопросов:
   - Вот шел, шел человек в плохую погоду, поскользнулся и шлепнулся в лужу, - как сказать одним словом?.. Упал - намоченный.
   Да... О профессоре Стаканникове вам, наверное, тоже приходилось слышать. Вот-вот, тот самый, известный ученый. И внешность у него такая маститая. Встретите на улице, непременно подумаете: "Это идет член-корреспондент".
   И вот профессор Стаканников тоже оказался участником одной, истории, о которой я вам расскажу и к которой Женька Баранцев имеет самое прямое отношение.
   Нужно сказать, что мы давно, со второго курса, поняли, что Женька возится со своими схемами не просто так, а бьет в одну точку. Не такой он был человек, чтобы растекаться мыслью по древу. В ответ на наши расспросы он бормотал нечто невразумительное, так что мы постепенно от него отстали и странную, шишкастую конструкцию, которая гнулась у него в ногах кровати, перестали замечать. Зато Константиновы девушки, впервые попадавшие в нашу комнату, цепенели перед ней в восхищении, как перёд Нёмкиной арфой, и начинали тянуть из нас душу, пока не получали ответ, что это есть.
   Один раз - тогда была такая Кира - Немка объяснил:
   - Это полудействующая - модель перуанского термитника с обратной связью.
   Потом Киру сменила красавица, известная у нас в комнате, как "Симбиоз шляпы с волосами". "Симбиозу" Немка просто сказал:
   - Перед вами кактусоидная форма существования протоплазмы.
   Баранцев в эти разговоры не вступал, но во время объяснений смотрел на Немку с благодарностью.
   Дело шло к госэкзаменам и к защите дипломов, когда однажды Баранцев сам начал разговор. Наступал вечер, и в комнате не было посторонних, только мы вчетвером.
   - Ребята, - говорит Женька, - я недавно кончил одну штуку. Вчерне. Идея не моя, она давно описана, моих тут, собственно, несколько узлов... Ну, использовал интегрирующие схемы... Квазияпонскую оптику...
   - Не тяни, - сказал Константин.
   - Да нет, ничего особенного. Обыкновенный Коллектор Рассеянной Информации, только малогабаритный и локального действия.
   Мы переглянулись. Идея Коллектора, конечно, не нова.* Общеизвестно, что ничто в природе бесследно не исчезает; значит, в принципе каждый след можно уловить, усилить, очистить от последующих напластований и связать с другими следами. Так вот, КРИ - это устройство, которое с помощью соответствующих уловителей, отслоителей, усилителей, накопителей, синтезаторов и сопоставителей преобразует эти следы в картины прошлого.
   - Если вот этот тумблер положить вправо, - рассказывал Баранцев, - мы получим картину того, как действительно было. Но то, как действительно было, это, собственно, один из вариантов того, как могло бы быть, к тому же не самый вероятный. Стрелку, направленную на сущность события, случайности сталкивают влево и вправо. Кто знает, каких вершин достигла бы поэзия, если бы на дуэли был убит Мартынов, а не Лермонтов, и кто бы открыл Северный полюс, если бы медведь, убитый Андрэ, не был заражен * *. Перекинув тумблер влево, мы включаем Фильтры Случайностей, Минимизаторы Уклонений и, главное, специальное Устройство, вносящее коэффициент поправки на человеческие качества, - для этого Коллектор должен подключаться к исследуемому человеку. В результате мы получим первую производную - картину того, как могло бы быть. Понимаете?
   - Понимаем, - сказали мы, хотя то, что рассказывал Баранцев, было в одинаковой степени и понятно и непонятно.
   В общем из Женькиных объяснений выходило, что, будучи подсоединенным к любому человеку, Коллектор мог проецировать куски из его прошлого в действительном и возможном вариантах.
   А Женька уже заворачивал Одеяла на кроватях, вытягивал простыни и крепил их к обоям английскими булавками. Он был бледен и сильно волновался.
   - Тут еще работы... - говорил он. - Пока так, первая проба. С фокусировкой фокусы... Самонастройка не отлажена... Так что я абсолютно не знаю, какие события он выберет. Видимо, пока только самые существенные, так сказать, ключевые: для будничных эпизодиков чувствительность мала... Давайте, а?
   Он воткнул вилку в штепсель, выключил верхний свет и извлек из тумбочки тускло-металлические, ладошками, электроды, укрепленные на обруче для наушников.
   В это время раздался стук и вошел профессор Стаканников. Я забыл вам сказать, что по общественной линии он был прикреплен к общежитию, так что, встречая меня, обязательно спрашивал, все ли у нас в порядке с моральным обликом. А тут вдруг сам пожаловал, вы понимаете - как некстати. И кровати у нас были разворочены, и простыни развешаны на стенах.
   Так что деваться нам было некуда, и Женька Баранцев, поколебавшись, еще раз кратко объяснил, что к чему. После этого нам не оставалось ничего другого, как предложить профессору Стаканникову самое удобное место - прямо против экрана, у Константиновой кровати.
   Баранцев снова выключил свет, и в полутьме мы посмотрели друг на друга,
   - Давайте, что ли, я первый, - сказал Немка и надвинул наушники-электроды.
   Наступила абсолютная темнота. Потом она дрогнула, заколебались тени, и мы увидели блестящую, черную, косо вставшую крышку рояля. Напоминало ли это кино? М-м-м... немного. Цветное? Не знаю... Не помню. Вот сны снятся: они цветные? Да, я сказал, что рояль был черный, - каким, однако, он еще мог быть? В отличие от кино ощущение экрана полностью отсутствовало, хотя очень сильно сосредоточившись, я мог увидеть черточки английских булавок, на которых держались простыни:
   Итак, перед нами была косая крышка рояля; на ней параллелограммами лежал солнечный свет. За роялем сидела большая, шумно дышащая женщина, обильно заполнившая своим вздрагивающим телом блестящее платье. Не глядя, она сильно ударила одной рукой по клавишам и запела зычно, призывно:
   - До... ми-бемо-оль... соль... до!.. Повтори за мной, мальчик: до... ми-бемоль!..
   Мы услышали тоненькое, мышиное:
   - Мибесо-о-оль...
   Мальчик лет шести стоял у рояльной ножки и ковырял паркет повернутым внутрь носком ботинка.
   Господи! Это был Немка.
   - Хорошо, - сказала Женщина у рояля, и мы заметили, что во рту у нее только пять или шесть зубов, и те серебряные. - Теперь, Моня...
   - Я - Нема...
   - Теперь, Сёма, спой нам песню, какую хочешь.
   Немка повеселел, набрал воздуху в легкие и грянул:
   Помню, я еще молодушкой была,
   Наша армия в поход далеко шла...
   Немка пел изо всех сил, вкладывая душу.
   Но самого его уже не видно было, только слышался голос, а перед нами текли размытые, незапоминающиеся лица. Иногда то одно, то другое словно застревало на мгновение, и я видел молоденькую смешливую женщину в очках и буйно-волосатого, бровастого мужчину, тоже тихо посмеивающегося; они вертели в руках карандаши и смотрели в бумаги, разложенные на столе. Мелькнул коридорчик или прихожая, битком набитая мамами и детьми; толстая девочка плакала и топала ногами; мальчик откусывал шоколад от плитки, хрустя фольгой; матери что-то поправляли на детях, и их руки дрожали, а взгляды были ревнивы. Потом и это растаяло; и все поле зрения заняло усталое, полное лицо Женщины за роялем; глаза ее были закрыты, но что-то беспокоило ее: вздрагивали брови, сходились морщины на переносье - видно, какое-то воспоминание не давалось ей, и это было мучительно. А Немка пел:
   К нам приехал на побывку генерал.
   Весь израненный, он жалобно
   стонал.
   Вдруг мы увидели реку, летнюю рябоватую воду. Мы смотрели на нее с белого теплохода, перегнувшись через нагретый солнцем борт. На корме хлопал флаг с выгоревшей до белизны голубой полосой, зеленые <берега с дрожащими где-то на горизонте колокольнями и мачтами электропередачи плыли мимо тихо и бесконечно, и запах июльских трав висел над палубой.
   - Хорошо тебе? - чуть слышно спросил молодой человек свою спутницу, высокую, склонную к полноте девушку, и положил ладонь на ее большую, сильную руку.
   - Очень... - тоже еле слышно сказала она.
   - А кто это поет? - спросил он. - Ты слышишь?
   - Это радио в каюте, - сказала она. - Пусть.
   ... Всю-то ноченьку мне спать
   было невмочь,
   Раскрасавец-барин снился мне
   всю ночь.
   Немка кончил. Женщина у рояля медленно открыла глаза.
   - Ну, хорошо, - сказала она, все еще улыбаясь, - иди, мальчик. И позови следующего.
   ... Появились Нёмкина мама и Нёмкин папа. Женщина, которая раньше сидела за роялем, теперь засовывала бумаги в портфель из крокодиловой кожи с монограммой и говорила им:
   - Поздравляю вас! У нас было девятнадцать человек на место, но ваш мальчик выдержал такой конкурс. У него удивительная способность проникаться самим духом произведения. Посмотрим, посмотрим... Может быть, он станет Музыкантом с большой буквы.
   - А я - то думал, что он станет инженером, - рассеянно улыбался Нёмкин папа, - в наш век, знаете... Но, конечно, если проникается духом...
   - ... Изюмова-а! - вдруг заорал кто-то над моим ухом так, что я вздрогнул.
   - Изюмова! Изюмова!.. - кричали со всех сторон, и крики тонули в овациях.
   Немка, совершенно взрослый, сегодняшний Немка, вышел из-за кулис и поднялся к дирижерскому пульту. У него был растерзанный вид: манишка потемнела, и воротничок съехал набок. Отскочивший черный бантик он держал в руке и прижимал эту руку к сердцу. Он был совершенно счастлив; я ни разу не видел Немку таким измученно-счастливым.
   А по обе стороны от него стояли взволнованные скрипачи и неслышно били смычками по струнам своих скрипок.
   Все исчезло и смолкло разом, как появилось. В полной темноте мы услышали щелчок - потом я понял, что это Баранцев перекинул тумблер вправо.
   - Спой, Сёма, нам песню, какую хочешь, - сказала Женщина, у рояля.
   Немка повеселел, набрал воздуху и грянул:
   Когда я на почте служил ямщиком,
   Был молод, имел я силенку...
   Лицо Женщины заполнило поле зрения, глаза ее были закрыты, но что-то мучило ее, какое-то неуловимое воспоминание: вздрагивали брови, и морщины сходились на переносье.
   Сначала я в деле не чуял беду,
   Потом полюбил не на шутку...
   Мы увидели человека, сидевшего на корточках перед чемоданом. Это был тучный, немолодой мужчина, и сидеть на корточках было ему непривычно.
   Оставаться с тобой хоть на день, хоть на час, - говорил он с придыханием, судорожно уминая в чемодане рубашки, - это самоубийство... Самоубийство!
   Женщина слушала его, прижавшись к стене; нечетко мелькнул силуэт ее большой, полной фигуры.
   - Самоубийство для всего! - говорил он, захлопывая крышку и клацая замками. - Для меня как личности, для моего творчества, для всего, что я еще могу сделать в отпущенные мне годы!
   - И это говоришь ты! Мне!.. - простонала Женщина.
   - Я! Тебе! Лучше поздно! - с силой сказал он, распрямляясь и потирая затекшие ноги.
   - Ты снова станешь ничтожеством, - отчеканила она. - Что ты сможешь без меня? Ты станешь пустым местом. Кто вообще тебя сделал?
   - Замолчи! Я глохну! - крикнул он. - И еще радио это орет, черт бы его брал!
   - Пусть! - тоже заорала она. - Уходи! Пусть поет радио!
   Под снегом же, братцы, лежала она.
   Закрылися карие очи!
   Ах, дайте же, дайте скорее вина.
   Рассказывать больше нет мочи.
   Немка кончил. Женщина за роялем открыла глаза.
   - Иди, иди, мальчик, - сквозь стиснутые зубы сказала она. - Иди и позови следующего,
   ...Появились Нёмкина мама и Нёмкин папа. Засовывая бумаги в портфель из крокодиловой кожи с монограммой, Женщина говорила им:
   - К сожалению, не могу вас поздравить. Ваш ребенок не без способностей, но у нас был конкурс девятнадцать человек на место, сами понимаете.
   - Да-да... - рассеянно улыбнулся Нёмкин папа и спросил, слегка наклонившись: - Ты хочешь стать музыкантом, сынок?
   Немка перевел глаза с крокодилового портфеля на блестящее платье и вздохнул освобожденно:
   - Не-а...
   - Ну, будет инженером, - сказал Нёмкин папа. - В наш век, знаете...
   И все кончилось. Погасло, затихло. Баранцев включил свет, и некоторое время мы сидели молча.
   - Чепуха какая-то, - не очень уверенно заговорил, наконец, Константин. Выходит, если бы ты...
   - Вот какой однажды был случай, - быстро перебил Немка. - Мальчик плакал, плакал, а ему дали сладенького на ложечке, он и успокоился, - как это сказать одним словом?.. Стих - от - варенья...
   - Неужели ты детских песен не знал?! - закричал я, - Что это за песни идиотские для шестилетнего ребенка!
   - У нас такая пластинка была, - тихо сказал Немка. - Она и сейчас жива, и я ее очень люблю: с одной стороны "Раным-раненько", а с другой "Когда я на почте...".
   - Крайне любопытно, - вступил профессор Стаканников. - И что вы чувствовали, Изюмов, в процессе сеанса? Болевые ощущения? Подергивание конечностей?
   - Ничего. Никаких, - ответил Немка.
   - Гм... 0-очень интересно, - продолжал Стаканников. - Но: между прочим, я еще в сорок шестом году высказывал... М-м-м... да. Разрешите-ка, я сам попробую, молодые люди.
   И, сев поудобнее, он надвинул электроды на уши.
   Мы увидели длинный коридор, из тех, что одним концом выходят на лестничную клетку, а другим - упираются в пахнущий винегретом и дустом буфет. По обеим стенам его шли двери с надписями: Аудитория No...", возле урн стояли курильщики, и группа девушек, обняв друг друга за плечи и образовав кружок, обсуждала нечто не слышное нам.
   - Привет, - сказал молодой, но не слишком, человек, подходя к другому молодому человеку, подпиравшему стену и рассеянно листавшему толстый журнал.
   - Здорово, - отозвался листавший и, подняв голову, оказался Стаканниковым, лет на тридцать моложе нынешнего.
   - Веселенькие новости, - продолжал Другой Молодой человек, встряхивая руку Молодому Стаканникову. - Ты знаешь, кого назначили? Этого скотину Турлямова.
   - Ну да! - сказал Молодой Стаканников.
   - Я только из академии: приказ подписан. Ты понимаешь, что это означает?
   Оба закурили, глубоко затягиваясь.
   - Новая эпоха, - горько улыбнулся Молодой Стаканников.
   - Кого жалко, так это Старика, - сказал Другой Молодой человек. - Дожил до такого позора. Его Турлямов сожрет в первую очередь.
   - Инфаркт он ему сделает, - невесело согласился Молодой Стаканников.
   Так они курили некоторое время.
   - Кстати, - сказал Другой Молодой человек. - У тебя на отзыве диссертация Копейкина?
   - У меня. - Молодой Стаканников сплюнул в урну. - Утвердили оппонентом.
   - Ну и как она тебе?
   - Бред собачий, - сказал Молодой Стаканников. - Ни одного чистого контроля. А демагогии! Скулы сводит.
   - Не завидую тебе, - серьезно сказал Другой Молодой человек и посмотрел прямо в глаза Молодому Стаканникову. - Ты же знаешь, кто такой Копейкин. Учти ситуацию.
   - А иди ты к дьяволу! - отрезал Молодой Стаканников.
   Они побледнели и тихо растаяли. Но тут же прорезались вновь. Теперь они сидели рядом на длинной вогнутой скамье, положив локти на обшарпанный барьер. За их спинами высилась аудитория, лица обращены были вниз, где за столом, устланным зеленым и уставленным примулами, стоял, охватив указку, как ствол, щупленький, словно присыпанный пеплом, человек без возраста.
   Председательствующий был плотен и блестяще лыс. Его руки с выпуклыми желтыми ногтями были широко раскинуты на сукне, и время от времени он сгребал его в ладони и наваливался грудью, будто желая утвердиться на этом своем месте.
   - Слово официальному оппоненту, - сказал Председатель и обвел глазами сидящих на первых скамьях. Взгляд у него был словно не сплошной, а квантованный: по прицельному, цепкому взглядику на человека.
   Первые скамьи мелькнули перед нами: насупленные брови, опущенные ресницы, дымки папирос, прикрываемые ладонями, черные ермолки, пальцы, барабанящие по исчерканным листам, разбухшие портфели. Совсем близко от нас оказался долговязый старик; запустив пальцы в голубоватую бородку, он сидел словно в отдалении от всех и беззвучно смеялся.
   Вдоль этого первого ряда пробирался, прижав к себе папку и наталкиваясь на чьи-то колени, Молодой Стаканников. Выйдя к трибуне он разложил бумаги и начал тихо:
   - Диссертация Вэ Вэ Копейки на состоит из девяноста пяти страниц машинописного текста... - Но вдруг поднял голову и закричал тонким вибрирующим голосом: - Товарищи! До какого же состояния должен был дойти наш институт, чтобы это - это! - эта демагогия!.. Это эпигонство!.. Эта самодовольная, воинствующая безграмотность!.. Могло! Существовать! В качестве диссертации!
   Плеская воду, он налил себе в стакан, судорожно глотнул и продолжал, несколько успокоившись:
   - На тридцати страницах вступления Вэ Вэ Копейкин уничтожает Менделя за незнание марксизма, а на тридцати страницах заключения восхваляет невиданный подъем нашего сельского хозяйства. На оставшихся страницах автор описывает то, что он хотел бы получить. Понимаете? Хотел бы! Но собственные его данные не доказывают ни-че-го...
   Молодой Стаканников перевел дух и снова обратился к бумагам. Но тут Председатель, который до этого момента подгребал к себе сукно со стола, с неприятным звуком царапая его ногтями, встал, грохнув стулом, и сказал веско:
   - А я лишаю вас слова, Стаканников. Как патриот русской биологии, я не могу допустить, чтобы в моем присутствии на нее лили грязь вейсманизма, космополитизма и агрессивного империализма!
   И соискатель, который, пока говорил Стаканников, словно повиснул на своей указке, теперь распрямил плечи, вздохнул и переложил указку в руку, как ружье.
   В полной тишине вдруг раздалось глуховатое:
   - Хо-хо-хо!..
   Это увесисто, не прерываемый никем, хохотал долговязый старик с голубоватой бородкой. Отсмеявшись, он поднялся и пошел к выходу, сопя и стуча палкой.
   ... Молодой Стаканников тоже улыбался. Он был бледен, только глаза горели. Он шел прямо на нас и протягивал перед собою не папку, что-то поменьше, коленкоровое, с тисненым гербом - да, собственный кандидатский диплом.
   - Я согласен на должность младшего научного сотрудника, - говорил он кому-то, кто находился за нашими спинами.
   - - У вас, кажется, было свободное место лаборанта? - спрашивал он. - Что? Даже временно нет?
   За нашими спинами, видимо, менялись люди, и Молодой Стаканников в своем торжественном, заметно помявшемся костюме, все спрашивал:
   - Может быть, вы возьмете меня на полставки? Препаратором?
   - Хватит! - крикнул, задыхаясь, профессор Стаканников и, протянув руку к установке, на ощупь перекинул тумблер вправо.
   Вдоль первого ряда аудитории пробирался, спотыкаясь о чьи-то ноги и шепча извинения, Молодой Стаканников, одетый в торжественное. Он держал двумя пальцами за угол тоненькую папочку и, распахнув ее на трибуне, стал читать, не поднимая глаз:
   - Диссертация Валентина Валентиныча Копейкина, состоящая из девяноста пяти страниц машинописного текста и выполненная под руководством нашего уважаемого председателя профессора Турлямова, представляет собою принципиальный" труд и большой вклад. Ведь в чем, товарищи, главное преимущество нашей биологии? Она стоит на самых прочных в мире методологических рельсах и никогда ни во что не выродится. Вот и сегодняшняя диссертация...