Розенталь Пэм. Служанка и виконт

   Его родители много времени проводили в Версале, Юбера отослали в школу. Время от времени мать или отец заезжали домой, и слуги без устали трудились, чистили, готовили и ругались. Наконец звали его, обычно для того, чтобы показать гостям: разумную говорящую игрушку с тщательно завитыми волосами и миниатюрной шпагой, болтавшейся на боку.
   Он почти никогда не видел родителей вместе: у них были разные интересы и занятия и разные гости. Его отец, например, принимал то одних, то других роскошных дам.
   — Ваш мальчик восхитителен, Альфонс, — ворковала дама. — Мил, как моя болонка.
   — Если бы он был поменьше, — добавляла другая, — я бы взяла его на время и носила бы на руке как браслет.
   Жозеф всегда прекрасно знал, что эти дамы — любовницы отца, шутки слуг в их адрес нетрудно было понять. И хотя ему не нравилось, как они ласкались к отцу, он все-таки предпочитал любовниц священнику, приходившему для религиозных наставлений к матери. Он ненавидел трепетное смирение матери, с которым она принимала отца Антуана. Ее длинные ресницы отбрасывали тень на пылающие щеки, а красные губы раскрывались, как она, должно быть, полагала, от благочестия.
   Ему хотелось убить отца Антуана. Но он слишком его боялся, чтобы осмелиться на какой-то проступок. Поэтому Жозеф читал выученные им стихи, кланялся, получал торопливые похвалы и отходил в сторону, не спуская глаз с большой, белой, холеной руки священника, по-хозяйски лежавшей на маленькой руке его матери.
   — А теперь, дорогая мадам, мы уединимся для вашей… э… исповеди…
   Двойные двери затворялись, скрывая мать, стоявшую на коленях на вышитой скамеечке, священника, нависшего над ней, его руки прятались в ровных складках тяжелого шелкового одеяния. Казалось, она молится у подножия черного мраморного столба, увенчанного алебастром. А на самодовольном, жестком, красивом лице священника четко виднелось выражение предвкушения.
   После посещений отца Антуана Жозеф старался куда-нибудь спрятаться. Его не слишком задевали шутки слуг о подругах отца, но ему неприятно было слушать, что они говорят о духовнике матери.
   Теперь он думал, что тогда был скорее не ребенком, а домашним щенком — умным, хорошеньким, с трогательной жаждой ласки. Он был свидетелем того, чего ребенок не должен был видеть, его существование придавало невинность всему происходящему. Он был весьма полезен, этот всеобщий любимец.
   И вот сейчас его продавали на аукционе за самую высокую цену.
   Об этом они и хотели поговорить сегодня за чаем. Его отец едва начал аплодировать и кричать «браво», как Юбер пустился многословно расхваливать двух предлагаемых жен из Парижа.
   — Стряпчие, — заявил он, — оценили предложение Машери как лучшее. Но они посоветовали не сразу раскрывать наши карты. Подольше не принимать их предложение, и, может быть, мы сможем выжать из них еще одну тысячу. Удивительно, не правда ли, что наша старинная благородная кровь так дорого стоит?
   Он кисло усмехнулся и налил себе в чай немного ар-маньяка.
   — Особенно когда привлекательность дамы заключается в деньгах. Конечно, семейство Машери тоже довольно древнее. Но полагаю, никто не хочет взять эту толстую старую маркизу без больших денег.
   Супруга предпочла оставить первые фразы мужа без внимания.
   — Я слышала, что их дом в Париже великолепен, — сказала она. — Предметы искусства, обстановка… будет приятно бывать там. К тому же, — она обратилась к Жозефу с ласковой улыбкой, — мы увидим тебя, окруженного всей этой роскошью. Мы будем часто посещать тебя и твою жену, Жозеф.
   Так продолжалось и дальше. Юбер радовался деньгам, Амели — родственным связям, мать кивала и улыбалась и даже пообещала подарить драгоценное ожерелье, которое она хранила все эти годы для невесты. Утомленный пережива-ниями от постановки его пьесы, отец похрапывал в своем кресле.
   «Каким же я был дураком, — думал Жозеф, — если ожидал чего-то иного».
   Во всяком случае, от них.
   В этот вечер он ходил по комнате, слишком возбужденный, чтобы браться за перо.
   А если поделиться своими чувствами с Мари-Лор?
   Никогда!
   Это значило бы открыть ящик Пандоры, в котором скрывались его чувства, из него вылетели бы гнев, раздражение и растерянность; она бы увидела, каков он на самом деле, как бессилен перед своей судьбой. Лучше покрепче закрыть крышку и сохранить хотя бы немного достоинства.
   Да и в ее жизни ей предстоит много испытаний. Удивительно, какой силой воли она обладала. Она действительно намеревалась трудом добиться возвращения в мир книг, и это при тех скудных грошах, которые ей платили за мытье грязных горшков.
   — И еще я продам папины очки, — как-то сказала ему Мари-Лор. — Это хорошие очки, из Амстердама. Я знаю, что они чего-то стоят. Конечно, это была память о нем, но я буду знать, как бы он гордился, глядя на меня, и это будет большим утешением.
   Непостижимо, как он мог так восхищаться Мари-Лор, даже несмотря на страстное желание обладать ею, не сравнимое ни с какой болью. Этого он не предполагал.
   Слушая, как она рассказывает о своих планах на будущее, Жозеф начал строить свои собственные. Не такие смелые, как она, но все же осуществимые. Жанна де Машери была хорошим другом. Если уж он вынужден жениться без любви, то она идеально подходила для такого брака. Жизнь у нее была сложная, и были тайные причины для такого замужества. Они будут шутить над своим положением. Будут честны друг перед другом. За завтраком они будут вежливо беседовать, обсуждая последние разговоры о политике, ведущиеся в салонах, где лучшая часть парижских высших классов спорит о том, как сделать Францию еще прекраснее. А затем они будут расходиться на весь день, каждый следуя своим интересам. Расходиться, зная, что увидят друг друга только на следующий день за завтраком.
   Он возобновит свои старые знакомства, присоединится к обществу Лафайета по борьбе с рабством. Ему следовало сделать это еще несколько лет назад. Приняв участие в войне за права американских колонистов, он считал своим долгом бороться за освобождение их черных рабов. Жозеф возобновит связи с людьми в Версале, которые разочаровались в нем: вернувшись из Америки героем, он утратил свою славу, превратившись в фата и распутника. И только из-за каких-то мелких обид и давно забытого стыда, которые больше ничего не значат.
   «Со мной будет все хорошо, — думал он, — как только я уеду отсюда и, слава Богу, избавлюсь от своего семейства».
   Уедет отсюда и, наверное, никогда больше не увидит Мари-Лор.
   Он остановился, уступив боли, которую вызывала эта мысль.
   Но по крайней мере он мог гордиться, что не изменил своим принципам. Он не воспользовался ею, не причинил зла. Как он сделал однажды с другой невинной…
   Жозеф прислушался. Не ее ли шаги слышны в коридоре?
   Он поспешно сел в кресло и раскрыл лежавшую на столе книгу. Сборник политических статей американских авторов, который издатель озаглавил «В поисках счастья». Неуместная фраза, когда человек лишен свободы выбора в поисках семейного счастья.
   Но идеи, высказанные в труде, все же интересны, и стоит их обсудить. Да, сегодня он ограничит темы разговора книгами и идеями. Тихий вечер с умной беседой — самое лучшее.
   Единственной проблемой в этом плане оказалось то, что Мари-Лор не была настроена на тихие умные разговоры. Он заметил это, как только девушка переступила порог. Нарочито выпрямленная спина, вздернутый подбородок, румянец на щеках и затуманенный взгляд обычно ясных глаз сразу же выдали ее. Она выглядела, как тогда зимой, когда он сказал, что она должна читать только то, что написано на странице.
   — Вы устали? — с надеждой спросил Жозеф. — На кухне было много работы?
   Она покачала головой.
   — Я привыкла к работе, — ответила Мари-Лор. — Сегодня работа была даже приятной. Мы учились делать печенье «мадлен», — добавила она. — Модные маленькие кексики к чаю. Месье Коле говорит, что они в большой моде у дворянства. Вы, наверное, попробовали их сегодня.
   Виконт ничего не ел.
   — Отцу очень понравилось представление, — начал он. Девушка кивнула:
   — Луиза мне рассказала. Это горничная, которая подавала чай и печенье, — с подчеркнуто терпеливым видом объяснила она. — Девушка с заячьей губой.
   — Я знаю, кто такая Луиза, — спокойно заметил он. Жозеф сжал челюсти. Конечно, Мари-Лор знала, как прошло его представление. Жизнь аристократа всегда представление, разыгранное перед той же безжалостной публикой, которая стирает его грязное белье. Однако разве у слуг есть другие развлечения?
   Он тоже всегда ощущал на себе этот всевидящий взгляд. Но ему каким-то образом удалось заставить себя забыть, что и его ночная гостья была из когорты этих зрителей. И что, совершенно очевидно, она знала, что семья выставила его на брачный рынок. Может быть, даже об их угрозе посадить его в тюрьму.
   Виконт почувствовал тошноту. В кухне обсуждали его женитьбу и отпускали такие же скабрезные шутки, как и о матери, отце Антуане. Мари-Лор, без сомнения, смеялась над ними. Возможно, хорошо зная его, она даже внесла свою долю острот в эти разговоры.
   Мари-Лор откинулась на подушки, ее дыхание становилось ровнее, по мере того как расслаблялись мышцы. Она смотрела на тени, падавшие от горящей свечи на его щеку. Неожиданно одна свеча ярко вспыхнула, и запах горелого фитиля защекотал ноздри.
   Жозеф выглядел печальным, усталым и даже немного рассерженным. Мари-Лор пожалела, что не сказала ему чего-нибудь приятного.
   А он все эти недели был почтительным сыном, внимательным и изобретательным, заботливым и преданным. Даже Жиль, считавший всех аристократов бессердечными паразитами, одобрил бы искреннюю заботу Жозефа о своем отце.
   Она должна что-то сказать сейчас. Это успокоило бы и ободрило его.
   Но как только она заговорила, то почувствовала, что говорит совсем не то.
   — А ваша суженая, — услышала она свой резкий, раздраженный голос, — маркиза де Машери, она любит театр?
   «Даже если бы я готовилась к разговору весь день, — подумала Мари-Лор, — то и тогда не смогла бы выбрать более неудачного вопроса». Она с ужасом смотрела, как его губы сжались в тонкую линию и насмешливо изогнулись. Лицо выражало аристократическое высокомерие, черные глаза неожиданно блеснули холодом.
   — Да, она действительно любит актеров. — Его голос звучал ровно и бесстрастно. — Она своего рода поклонница театра, и у нее есть близкие друзья в «Комеди Франсез».
   Он пожал плечами:
   — Да, она знает актеров и актрис. Что мне в некоторой степени поможет, когда я буду выбирать подходящую любовницу. Потому что я смогу позволить себе иметь самую лучшую…
   — Я тоже так думаю, — сказала Мари-Лор.
   — Не перебивайте! Это дерзость для служанки. Девушка с изумлением смотрела на него.
   — Да, я куплю самую дорогую любовницу, какую только сумею найти. Конечно, вам и всем остальным на кухне уже известно, какую сказочную сумму денег я получу только на одежду. Почти столько же, сколько брат короля. И если мы подождем еще немного, подождем лучшего предложения, то кто знает, какое богатство свалится на меня и мою семью? Все это впечатляет, не правда ли?
   «Он сражается со своей тенью», — подумала Мари-Лор. Она попыталась что-то сказать, но не смогла произнести ни звука.
   — И это тоже дерзость, — сказал он ей, — не отвечать, когда вас спрашивает хозяин.
   — А что вы сделаете в Париже со своей жизнью? Виконт поднял брови.
   — Аристократ не делает ничего, Мари-Лор. Но я думал, вы это уже знаете. Аристократ просто живет, роскошно и элегантно, растрачивая впустую свое время и деньги Франции. Вы мне сами это говорили — как эгоистичны, как пусты.
   — Довольно! — воскликнула девушка. — Вы же знаете, что я жалею об этом. Просто так говорил папа, таково общее впечатление от аристократов, посещавших нашу лавку. Но папа не знал вас. Вы не такой.
   — Наоборот, — резко сказал Жозеф. — Ваш уважаемый батюшка не ошибался во мне. Потому что именно я — эгоист и пустой человек. Даже хуже, если рассказать правду. Впрочем, это я оставлю при себе.
   И я останусь таким. Мне это нравится. Я куплю самую дорогую любовницу в Париже, а когда она обманет меня, окунусь в более эзотерические наслаждения, но только чтобы развлечься. А затем найду следующую, еще более шикарную. Я буду есть вкусную пищу, пить дорогие вина, спать с красивыми женщинами на прекрасно выглаженных простынях. Никаких блох в моей постели, уж извините.
   Мари-Лор ахнула.
   «Вот вы и сделали это, Жозеф». Зря он упомянул этих блох. Всем известно, что тифом заражаются через укусы блох. И тиф убил ее отца.
   Девушку затрясло.
   Жозеф взглянул на свои руки и увидел, что они тоже тряслись. Он сжал их в кулаки.
   Следует ли ему извиниться?
   Нет, он еще был слишком зол. Стыд был слишком силен. Бурные эмоции, охватившие его, лишали сил.
   Но то, что он сейчас чувствовал, по крайней мере не было вожделением.
   «Ты лжешь, Жозеф». Вместе с другими неподвластными чувствами им владело желание, не испытанное никогда прежде ни к одной женщине.
   Она сидела выпрямившись, и ее потухшие глаза казались серыми, как свинец. Веснушки ярко выступали на побледневших щеках.
   Он смотрел на нее, чувствуя, как искажается его лицо, а тело каменеет от гнева.
   Нет, причиной был не столько гнев, а то, что происходило с его телом там, между ног.
   Это было унизительно. Бог мой, это было невероятно. А она находилась так близко, всего в двух шагах от него. Ему стоило только схватить ее за плечи… Мари-Лор заговорила так тихо, что виконт подался вперед, чтобы расслышать слова.
   — Да, возможно, он в вас не ошибался. Ошибалась я. Ошибалась, когда симпатизировала вам и надеялась, что вы завоюете себе место в этом мире. Как сделал мой отец. Как Жиль или Огюстен. Как любой обычный достойный человек, которого я могла бы полюбить.
   Она соскользнула с подоконника и встала перед ним. Он, наверное, мог бы протянуть руку и привлечь ее к себе. Но не сделал этого. Жозеф сидел неподвижно, по-прежнему сжимая кулаки.
   — Любой уважающий себя мужчина, — в ее голосе звучало презрение, — попытался бы изменить к лучшему тот мир, в котором он оказался. Но я подозреваю, вы понятия не имеете о таких вещах. И я лишь сожалею…
   Голос ее дрогнул. Она замолчала, чтобы взять себя в руки, но продолжала смотреть на него мрачными, как грозовые облака, глазами.
   Виконт не знал, что у нее могут быть такие глаза. За темными облаками сверкали молнии. «Ты потерял ее, Жозеф». «Идиот, она тебе никогда и не принадлежала».
   — Я сожалею, — сказала Мари-Лор, — что оставила свою прежнюю жизнь. Сожалею, что встретила вас. Или желала вас.
   Она на мгновение отвернулась.
   Она желала его? Жозеф не мог даже этого представить. А сейчас он потерял последний шанс на… на что?
   — Они посадят меня в тюрьму, если я буду тянуть с этим браком.
   Слова вырвались у него прежде, чем он сумел сдержать их.
   Мари-Лор коснулась его плеча. Только на мгновение и так легко, что он не знал, было ли это на самом деле или ему почудилось.
   — Я знаю, — тихо сказала она. — Мне очень жаль, Жозеф. — И она ушла.
   Мари-Лор не помнила, как окончилась эта ужасная ночь. И как начался следующий день. Но она не думала, что произошло что-то особенное. Все было как обычно.
   Должно быть, Батист отвел ее через темные коридоры наверх. А она на цыпочках пробралась в свою комнату на чердаке и молча легла на постель рядом с храпящей Луизой.
   Утром, когда взошло солнце, они с Луизой умылись и оделись. Она догадывалась, что перед работой выпила кофе, хотя ее горло сжималось от невыплаканных слез и она совсем не могла есть.
   Мари-Лор виделось неестественно бледное лицо Жозефа на дне каждого горшка, который она скребла.
   Зачем он вчера оскорблял ее?
   И зачем она так резко отвечала ему?
   Ведь было видно, как ему больно, как он страдает, как обозлен и одинок. Он так нуждался в утешении, а она в ответ сказала, что он не тот человек, которого она может уважать. Жозеф больше никогда не захочет ее видеть.
   Но и ему не следовало позволять себе такие ужасные шутки о блохах. Не следовало притворяться, что в нем сосредоточено все, что вызывало у нее отвращение.
   На следующем горшке наросло столько пригоревшего жира, что, отдирая его, Мари-Лор пришлось отвлечься от своих мыслей. С горьким удовлетворением она поморщилась и поставила его сушиться.
   Теперь она думала о том, что глупо обманывать себя, разбираясь, кто именно затеял вчерашнюю ссору. Она вспомнила свою напряженную позу, мрачное выражение лица, с которым вошла в его спальню, отрывисто-грубый ответ, когда виконт спросил, не слишком много она трудилась на кухне.
   Дело было совсем в другом. «Я сердилась на него за то, что он покидает меня. И я не хотела, чтобы он знал, как мне от этого больно. Я все испортила, — думала она вечером, расчесывая волосы. — Он больше не захочет меня видеть. На это нет надежды, это невозможно. Сегодня Батист не постучит в мою дверь. И никогда больше. Еще минута, и я лягу спать. Еще пять…»
   Мари-Лор разгладила юбку и расправила передник.
   Батист постучал так тихо, что она не сразу услышала. Затем распахнула дверь.
   Слуга сказал, что месье Жозеф приносит свои извинения, но эту ночь он проведет возле постели своего отца.
   Здоровье герцога резко ухудшилось.

Глава 11

   Жозеф провел у постели отца три дня и три ночи вместе с непрерывно рыдавшей герцогиней и месье Юбером, дремавшим над чашкой кофе, сдобренным бренди.
   Большую часть времени герцог страдал от болей. Он сердился и бушевал, когда герцогиня в очередной раз принималась молиться о его душе.
   — Он заявил им, что его не интересует тот свет, что он зол на этот, который никогда раньше и теперь уже никогда не будет им восхищаться. Ну, я буду им восхищаться, — говорил камердинер Жак в буфетной, — если он оставит мне годовое или двухгодовое жалованье, чтобы я мог продержаться, пока буду искать новое место. Я уже замечаю, как эта стерва мадам Амели мерит взглядом мою тощую задницу и прикидывает, кому еще придутся впору мои ливрейные штаны, чтобы в этом году, не тратиться на новую пару.
   Николя кивнул:
   — Мы увидим здесь немало перемен, когда эта гарпия захватит все в свои руки.
   — Тех, кого она не уволит, — печально добавила Бертранда, — она заменит слугами из имения своих родителей в Авиньоне.
   Если кого-то из слуг заменят, думала Мари-Лор, то это будет досаждающая ей хорошенькая судомойка, к которой пытались пробраться герцог и его старший сын — на потеху всей прислуге.
   А если ее вдруг не уволят, то надо остерегаться новых притязаний герцога. Она знала, что сумеет защитить себя. Разве она не сделала из Жака котлету? Отбиться от месье Юбера было бы нетрудно — он не очень крупный и обычно пьяный. Но удовольствие увидеть синяк у него под глазом дорого обойдется. Ее сразу же выгонят, не заплатив двадцать ливров полугодового жалованья. Ей оставалось только надеяться, что Юбер утратил к ней интерес.
   Однако ее даже радовали эти заботы, ибо их было легче переносить, чем тупой, парализующий страх, охватывавший ее каждый раз, когда она представляла себе жизнь здесь без Жозефа.
   Пышные похороны прошли с соблюдением всех религиозных правил. Было сделано все, что только можно было купить за деньги: целая армия нищих несла зажженные свечи, оглушительно звонили церковные колокола. Слуги, сохранявшие скорбное выражение лица, шли в конце процессии, пока не настало время поспешно возвратиться в замок, чтобы приготовить роскошный ужин, который новая герцогиня заказала для местных богачей, присутствовавших на церемонии. Мари-Лор не видела лица Жозефа. Только затылок, возвышавшийся над другими провожающими, шедшими за гробом.
   — Он пробудет здесь месяц траура, — сообщила ей Луиза, — а затем отвезет мать обратно в монастырь.
   — А потом?
   — А потом, — Луиза заколебалась, — о, какие-то дела о правах, которыми они занимаются… Я плохо в этом разбираюсь. Эти дворяне вечно просят чего-то у короля… представить только, что моя семья просит короля не забирать братьев на строительство дорог во время уборки урожая. О да, мы с таким же успехом могли бы просить оживить мертвых или остановить мистраль. Больше я ничего не знаю, Мари-Лор.
   — Нет, знаешь. В чем дело?
   Луиза понизила голос до хрипловатого грустного шепота:
   — Они решили побыстрее договориться. Он едет в Париж с месье Юбером, то есть с герцогом, и с новой герцогиней. Его женят.
   Мари-Лор кивнула, выражение ее лица не изменилось, но грудь сжало так, словно ее стянули железными обручами.
   — Ложись спать, Мари-Лор, — сказала подруга.
   В маленькой комнате на чердаке Мари-Лор было душно. Храп Луизы становился совершенно невыносимым. Мари-Лор крепко спала, стараясь не ворочаться на постели, но как только забрезжил серый рассвет, она проснулась и прокралась вниз по лестнице, побежала через поле к реке, где было прохладнее.
   Девушка остановилась на склоне холма и посмотрела вниз на воду. В этом месте ее трудно было назвать рекой, всего лишь ручей, с журчанием катившийся по камням. Осеннее солнце только еще вставало за восточными холмами, в его косых лучах становились заметны каждая иголочка на сосне и мелкие желтые листья тополей.
   В миле от этого места, справа, ручей сливался с другими ручьями. Река становилась шире и несла свои воды через поля и фермерские усадьбы, мимо амбаров и стогов сена и шумных стай уток и гусей. Мари-Лор повернула налево, прошла через небольшой лесок и вышла туда, где вода скапливалась, образуя маленькие заводи, обрамленные зарослями папоротника. У одной из них над водой нависал большой плоский камень. В свободные минуты она сидела здесь, погруженная в свои мечты; здесь можно было и хорошенько выплакаться. В это утро она собиралась плакать до тех пор, пока у нее не останется слез.
   Тропинка, бегущая через лес, была каменистой и узкой, и приходилось смотреть себе под ноги. Крошечные ящерицы испуганно убегали с камней, которые только начинали нагреваться. «Солнце нагреет и мой камень», — подумала она.
   Она обнаружила это место еще в первый месяц своего пребывания в замке и наслаждалась здесь тишиной и уединением, перед тем как бежать на кухню завтракать и начинать работу. Однако в последнее время она не бывала здесь, эти недели она так долго оставалась в комнате Жозефа, что по утрам с трудом вставала с постели.
   Хлопанье крыльев потревоженного тетерева отвлекло ее, и она чуть не поскользнулась. Ее камень был уже близко, за поворотом. Мари-Лор заспешила к нему…
   И увидела, что кто-то опередил ее.
   Широкие плечи, обтянутые темным жилетом, шелковистые черные волосы, готовые вырваться из-под связывавшей их ленты. Он обернулся, услышав ее шаги, и Мари-Лор увидела мокрые от слез глаза и печально опущенные уголки его губ.
   — О, — неуверенно сказала она, — простите. Я не хочу вам мешать.
   Жозеф бросил в воду камешек, и тот запрыгал по водной глади.
   — Нет, — сказал он, — пожалуйста, останьтесь. Здесь хватит места для двоих, если я подвинусь. Да вот сюда садитесь.
   Девушка робко опустилась рядом. Внимательно смерила взглядом узкое пространство, отделявшее их друг от друга. Она смотрела на его профиль, такой темный на фоне освещенной солнцем воды, и на выбившуюся прядь черных волос, которую шевелил легкий ветерок. Она была так поглощена этим, что забывала дышать.
   Они сидели молча. Солнце поднималось все выше, а поверхность воды превращалась из серебристой в бледно-золотую.
   — Я… я…
   — Сожалею, — произнес он, или она, или оба. — Я…
   — … был груб, я не подумал…
   — … не хотела вас обидеть…
   — … в ту ночь.
   Она не могла определить, кто из них говорил эти слова, но какое это имело значение?
   Еще один камешек запрыгал по воде. Подскочив четыре раза, он пошел ко дну.
   — Однажды весенним утром отец учил меня бросать камешки, — сказал Жозеф, — на этом самом месте.
   Он резко поднялся, вспугнув кролика, наблюдавшего за ними из-под куста.
   — Прогуляемся, — предложил он, протягивая руку и помогая Мари-Лор встать. — Хотите?
   Они молча пошли по освещенной солнцем траве. Девушка не помнила, как они очутились на тропе, она ни о чем не думала и ничего не чувствовала, кроме его руки. Его прикосновение искрами пробегало по ее нервам. Когда тропа расширилась и они пошли рядом, то казалось совершенно естественным, что он снова взял ее за руку. Они вышли на поляну.
   — Я думал, что у меня останутся только плохие, недобрые воспоминания о нем, — сказал Жозеф. — Но теперь, когда он умер, я вспоминаю совсем другое.
   Он достал из кармана хлебные крошки, чтобы покормить уток.
   — Чаще всего отец отсутствовал. Но однажды были несколько недель… мне было семь лет… они с матерью приехали в замок, а я заболел скарлатиной. И поразительно, мать отослала горничных и оставалась со мной всю ночь. Знаете, это был единственный раз, когда я видел ее с распущенными по плечам волосами, не причесанными и взбитыми, не напудренными и зачесанными наверх. Я думал, что она похожа на святую. Я помню, как отец, стоя позади нее, гладил эти волосы. А она взяла его руку и держала, продолжая улыбаться мне обеспокоенной и нежной улыбкой.
   В его голосе, мягком и потеплевшем от воспоминаний, зазвучала горькая ирония:
   — Я подозреваю, что в то время отец читал Руссо, и это вдохновило его на попытку жить тихой семейной жизнью. Возможно, ему хотелось новизны, ведь он уже испытал все другие удовольствия. Он даже велел мне называть его «папа», хотя меня приучили обращаться к нему и матери «месье» и «мадам».