Страница:
-------------------------------------------------------------
Издательство "Прогресс" 1977 г.
OCR и проверка: Рахматулин Н.А.
-------------------------------------------------------------
1. Радиус действия
2. "Ежедневное чудо -- не чудо..."
3. "На Земле безжалостно маленькой..."
4. Ксении
Просьба
"Я, как блиндаж партизанский..."
Баллада о красках
Стихи о хане Батые
Хочу
Монолог Царя зверей
У букиниста
Дон-Кихот
"Над головой созвездия мигают..."
Сказка о медных трубах
Сказка о добром джинне
"Ожидаю ночи, как расстрела..."
Памяти Михаила Светлова
Мелочь
"У киоска поет Отелло..."
Воюют надписи
Хиросима
Тишина
Гитара Гарсиа Лорки
24. Че
Песня о годах
"Кем они были в жизни..."
Джоконда
"Я уехал от весны..."
Чудо
Разница во времени
"-- Отдать тебе любовь?.."
"О поэтические дела!.."
"Как детство, ночь обнажена..."
"Горбуша в сентябре..."
Молитва инка, провожающего солнце
"Зловещи и просты..."
"Ты мне сказала..."
"Мир, состоящий из зла и счастья..."
Песенка солдата
Подкупленный
40. Поэма о разных точках зрения
Есть радиусы действия
у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
у подлости и злобы --
глухие
затаенные,
сулящие беду...
Есть радиусы действия
единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
найду.
Ежедневное чудо --
не чудо
Ежедневное горе --
не горе.
Настоящее горе
другое.
И о нем говорить не хочу я.
Ежедневные блестки --
как ветошь.
Ежедневная ноша
не давит.
В ежедневные слезы
не веришь
Не тревожит.
Надоедает.
Лжет язык
в ежедневном застолье.
Бесконечные вопли
писклявы.
Постоянные вздохи --
не вздохи
Ежедневные клятвы --
не клятвы.
Ежедневная ссора --
не ссора...
Но,
над спелой росой
нависая,
вдруг встает
ежедневное солнце.
Ошарашивая.
Потрясая.
Ежедневной земли
не убудет...
И шепчу я,
охрипнув от песен:
пусть любовь
ежедневною
будет.
Ежедневной, как хлеб.
Если есть он.
На Земле
безжалостно маленькой
жил да был
человек маленький.
У него была служба
маленькая.
И маленький очень
портфель.
Получал он зарплату
маленькую...
И однажды --
прекрасным утром --
постучалась к нему
в окошко
небольшая,
казалось,
война...
Автомат ему выдали маленький.
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску
выдали
маленькую
и маленькую --
по размерам --
шинель.
...А когда он
упал --
некрасиво,
неправильно,
в атакующем крике
вывернув
рот,
то на всей земле
не хватило
мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный
рост!
Вырастешь, Ксения,
строки эти
прочти...
Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живешь на земле.
Прими ее.
И прости,
что земля еще не такая,
какою ей надо быть...
На земле умирают и плачут.
По земле ручьи бегут
нараспев.
Задыхаются пальмы.
Чавкает тундровый мох...
Я хотел ее сделать
самой праздничной!
И не успел.
Я хотел ее сделать
самой улыбчивой!
И не смог.
Я над нею трясся.
Я ее так просил!
Я земле открывался.
Понял ее язык...
Ты прости
отца.
У него не хватило сил
накормить голодных,
оживить убитых,
обуть босых.
Мы -
всегда продолженье.
И я
не начал с нуля.
Мы -
всегда продолженье!
Распахнута настежь дверь.
Будет самой счастливой
твоя и моя
земля.
В это верит отец!
И ты --
непременно --
верь!..
Ты пока что не знаешь,
как пронзителен шар земной.
Что такое "светло" --
не знаешь.
Что такое "темно".
Что такое "весна".
(Хотя родилась ты
весной.)
Что такое "снег".
(Хотя снега полным-полно.)
Целый час
ты живешь на планете...
Привыкай дышать.
Продолжай сопеть.
Начинай басить
с номерком на руке.
Даже имя свое
еще не можешь ты
удержать
в малюсеньком,
почти невзаправдашном
кулачке.
И если кто-нибудь
повелевает
сном,
взбираясь
по нагроможденьям слов,
прошу его я
только об одном:
не надо присылать мне
вещих
снов!
Пускай они приходят
не ко мне,--
я
сновиденьям
верить не хочу...
Но жаль,
что перестал летать
во сне.
Ты
небо мне пришли.
А вдруг
взлечу!
А вдруг не побоюсь!
А вдруг смогу!..
Еще пришли,
зовя в небытие,
простую,
очень главную
строку.
Да так,
чтоб я не позабыл
ее...
Дожди идут.
На степь наводят лоск.
Бормочет море,
что закат
тяжел...
Не посылай мне снов,
в которых --
ложь.
Есть явь.
Есть жизнь,
где мы -- бывает --
лжем...
Не посылай мне снов,
в которых --
страх.
Есть явь.
Есть озабоченность штабов.
И есть Земля,
оглохшая от драк,
давно потрескавшаяся
от бомб...
Я не хочу
во сне пускаться в путь --
ведь я и так в пути,
пока живу...
Не надо, чтобы я
кого-нибудь
спасал во сне.
Пусть лучше --
наяву! ..
Спят реки.
Под корягой дремлет
сом.
Растут грибы
в молчании лесном...
И если кто-нибудь
повелевает
сном,--
пусть просто сон пришлет.
Спокойный
сон.
А. Киреевой
Я, как блиндаж партизанский,
травою
пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчетливо вижу:
падают
мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку
финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозем,
от безделья и крови жирный,
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.
Был он рыжим,
как из рыжиков
рагу.
Рыжим,
словно апельсины
на снегу.
Мать шутила,
мать веселою была:
"Я от солнышка
сыночка родила..."
А другой был черным-черным
у нее.
Черным,
будто обгоревшее
смолье.
Хохотала над расспросами она,
говорила:
"Слишком ночь была
черна..."
В сорок первом,
в сорок памятном
году
прокричали репродукторы
беду.
Оба сына,
оба-двое,
соль Земли,
поклонились маме в пояс
и ушли...
Довелось в бою
почуять
молодым
рыжий бешеный огонь
и черный дым,
злую зелень
застоявшихся полей,
серый цвет
прифронтовых госпиталей.
Оба сына,
оба-двое,
два крыла,
воевали до Победы.
Мать
ждала.
Не гневила,
не кляла она судьбу.
Похоронка обошла ее избу.
Повезло ей,
привалило счастье вдруг.
Повезло одной
на три села вокруг.
Повезло ей,
повезло ей,
повезло! --
оба сына
воротилися
в село.
Оба сына,
оба-двое,
плоть и стать...
Золотистых орденов
не сосчитать.
Сыновья сидят рядком --
к плечу плечо.
Ноги целы,
руки целы --
что еще?
Пьют зеленое вино,
как повелось...
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы --
смертельной белизны...
Видно, много
белой краски
у войны.
А. Ковалеву
А все-таки ошибся
старикан!
Не рассчитал всего
впервые в жизни.
Великий хан.
Победоносный
хан.
Такой мудрец и --
надо же! --
ошибся...
Текла,
ревя и радуясь,
орда.
Ее от крови
било и качало.
Разбросанно
горели города,
и не хватало стрел
в тугих
колчанах.
Белели трупы
недругов босых.
Распахивал огонь
любые двери.
Дразнил мороз.
Смешил
чужой язык.
И сабли
от работы
не ржавели.
И пахло дымом,
потом
и навозом...
Все,
что еще могло гореть,
спалив,
к тяжелым
пропылившимся повозкам
пришельцы гнали
пленников своих.
Они добычею в пути менялись.
И, сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колесам.
И смеялись:
"Смерть!" --
если ты
был
выше
колеса.
У воина рука не задрожит.
Великий хан
все обусловил четко...
Везло лишь детям.
Оставались
жить
славянские
мальчишки и девчонки.
Возвышенные,
как на образах.
Что происходит --
понимали слабо...
Но ненависть
в заплаканных глазах
уже тогда --
не детская --
пылала!
Они молчали.
Ветер утихал.
Звенел над головами
рыжий полдень...
А все-таки ошибся
мудрый
хан!
Ошибся хан
и ничего
не понял!..
Они еще построятся
в полки!
Уже грядет,
уже маячит
битва!..
Колеса были
слишком
высоки.
А дети подрастают
очень быстро.
А я --
печальный и веселый,--
то радуясь,
то возражая,
хочу найти слова --
весомей
отечественного урожая!
Прищурясь,
будто посторонний,
оттачивая свой характер,
хочу найти слова --
огромней,
чем млечные пути
галактик!
Откашливаясь и бледнея,
отказываюсь от навороченного.
Хочу найти слова --
нежнее,
чем темечко у новорожденного!
В катакомбах музея
пылятся пастушья свирель,
бивень мамонта,
зуб кашалота и
прочие цацки...
Человек!
Ты послушай Царя
терпеливых зверей.
И прости, что слова мои
будут звучать
не по-царски.
Я --
последний из львов.
Но пускай за меня говорят --
лань
в объятьях капкана,
ползучего смога
громадность.
И дельфинья семья,
за которой
неделю подряд
с вертолета охотился ты,
чтоб развеяться малость.
Пусть тебе повстречается голубь,
хлебнувший отрав,
муравейник сожженный,
разрытые норы барсучьи,
оглушенная семга,
дрожащий от страха
жираф,
и подстреленный лебедь,
и чайки -- по горло в мазуте.
Пусть они голосят,
вопрошая карающий век.
Пусть они стороною обходят
любую машину...
Ты --
бесспорно -- вершина природы,
мой брат, человек.
Только
где и когда ты встречал
без подножья вершину?
Ты командуешь миром.
Пророчишь.
Стоишь у руля.
Ты -- хозяин.
Мы спорить с тобой
не хотим и не можем.
Но без нас --
ты представь! --
разве будет землею
земля?
Но без нас --
ты пойми! --
разве море
останется морем?
Будут жить на бетонном безмолвье
одни слизняки.
Океан разольется
огромной протухшею лужей!
Я тебя не пугаю.
Но очень уж сети крепки.
И растет скорострельность
твоих замечательных
ружей.
Все твое на планете!
А нашего --
нет ничего.
Так устроена жизнь.
Мы уже лишь на чучела сгожи.
Зоопарки твои превосходны.
Да жаль одного:
мы в твоих зоопарках
давно на себя
не похожи...
Так устроена жизнь.
Мы поладить с тобой
не смогли.
Нашу поступь неслышную
тихие сумерки спрячут.
Мы уходим в историю
этой печальной земли.
Человечьи детеныши
вспомнят о нас.
И заплачут...
Мы --
пушистые глыбы тепла.
Мы --
живое зверье.
Может, правда, что день ото дня
мир
становится злее?..
Вот глядит на тебя
Поредевшее царство мое.
Не мигая глядит.
И почти ни о чем не жалея.
И совсем ничего не прося.
Ни за что не коря.
Видно, в хоботы, ласты и когти
судьба не дается...
Я
с седеющей гривы
срываю
корону Царя!
И реву от бессилья...
А что мне еще остается?
Парень волнуется:
-- Это безумье!
Ты поступаешь
бесстыдно
и нагло!
Если бы это была
инкунабула,
я бы, конечно,
не спорил о сумме...
Все это
издано-переиздано.
Переработано.
Перетасовано...
Что же
в твоем переплете
особого?
Вечные прописи...
Старые
истины...
А букинист
очки поправляет.
И,
покачав головою седою,
вечную истину
гладит
ладонью.
Цену
с улыбкою
набавляет.
Знаю, что пример --
ветх
с головы и до
пят.
Знаю, что не тот
век,--
рыцари
в земле спят.
Спят,
не увидев благ,
спят,
не усмирив боль.
А у мельниц --
гос-
план.
(Некогда
вступать в бой.)
Сдан в утиль
ржавье-мечь,
треснуло копье
вдоль.
Росинант
узнал смерть...
Дон-Кихот!
Дон-дон!..
Шелест
заводских шин
мифы заглушил вмиг.
Надобно
менять
жизнь!
Надобно
понять
мир!
Солнце
нас не зря жгло,
но опять рассвет
сер.
Если на земле
зло,
рыцари
нужны всем!
Колокол
набрал ход,
медно зазвенел дом:
Дон-Кихот!
Дон-Кихот!
Дон!
Дон!
Дон!
Дон!
Над головой
созвездия
мигают.
И руки сами
тянутся
к огню...
Как страшно мне,
что люди
привыкают,
открыв глаза,
не удивляться
дню.
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
как в монастырь,
в стихи.
Ловить Жар-птицу
для жаркого
с кашей.
А Золотую рыбку -
для ухи.
"И довелось испытать ему огонь,
воду и медные трубы..."
Из старой книги
Жил богатырь на свете.
Претендовал на корону.
Не было у гражданина
ни слабостей, ни гордынь.
Съедал на обед барана.
На ужин съедал корову.
Был богатырь
что надо! --
сказочный был
богатырь...
Он либо сражался,
либо
думал: с кем бы сразиться?!
И никакая сила
не могла его удержать...
Князю
приходится княжить.
Прачке --
с бельем возиться.
Богатырю
приходится
подвиги совершать...
Однажды он въехал в море.
Па добром коне.
С разгона.
И там пропадал,
рассказывают,
почти до восьми утра.
А утром князю в подарок
привез он
Царя Морского!
Люди кричали:
"Браво-о-о!.."
Люди кричали:
"Ура-а-а!.."
А богатырь отправился
в Царство Зловонной Гари,--
жажду геройства новым
подвигом утолил.
Огненного Страшилу
голыми взял руками!
(Только усы да брови
чуточку опалил...)
Княжеские глашатаи
на площадях
хрипели!
Был потрясающий праздник!
(Я знаю, что говорю.)
Звонкие трубы
пели,
чистые трубы
пели,
медные трубы пели
славу
богатырю!!
Слушал он эти трубы
в очень достойной позе.
Слушал он их,
внимая
каждой отдельной трубе.
Слушал их днем и ночью.
Вдумчиво слушал.
А после --
разволновался.
И помер.
От уваженья к себе...
Жил богатырь на свете.
Явно -- не самый слабый.
Был богатырь, и -- нету.
Жалко
богатыря...
Страшное испытанье:
медные трубы славы!
Соображали предки.
Слов не бросали зря.
Олегу Рудневу
Джинн был добрым.
Из бутылки вылез,
а бутылку
подарил
мальцу...
Стражники царевы подивились:
мимо них
шагнула тень
к дворцу.
Царь,
румяный, как шашлык по-карски,
глянул на волшебника хитро:
-- Ты откуда взялся?..
-- Я?
Из сказки...
-- А сюда зачем?
-- Творить
добро...
-- Значит, будешь требовать
в награду
золотишко,
бархату аршин?
Может,
дочку царскую?..
-- Не надо.
Ничего не надо
Я же --
джинн...
Царь перекрестился на икону,
скипетром покачивая в такт,
и сказал сурово:
-- Нет закону,
чтоб добро творили просто так!..
Засмеялся джинн.
Подался в город.
И --
покрытый копотью лучин --
он сначала
уничтожил
голод,
грамоте мальчишек научил,
лес дремучий
вырубил без страха,
запросто остановил
чуму...
Люди относились к джинну
странно
и не очень верили ему.
Их одно лишь
интересовало:
-- Все-таки скажи,
открой секрет...
Сам-то ты
неужто без навара?!
-- Я же джинн!..
-- Ну-у, это не ответ!
Не бывает так...
Добро приносишь...
Бедным помогаешь задарма...
Ничего себе взамен
не просишь...
Понимаешь? --
Дураков нема...
Джинн
засеял рожью
поле брани.
(Люди ночью
эту рожь сожгли.)
Рассыпал он истины.
(Не брали.)
Планетарий выстроил!
(Не шли.)
Джина избегали.
Джина гнали.
(Дважды
чудом спасся от толпы!)
Дружным хором
джинна
проклинали
пасторы,
раввины
и попы!
Хаяли в костелах
и в мечетях,
тысячами
шли на одного!..
Джинн бы умер
в тягостных мученьях,
если б не бессмертие его.
И, устав от мыслей раздраженных,
плюнул джинн
на непонятный мир...
И решил он
разводить крыжовник:
ягоду,
в которой -- витамин.
Для себя!..
Над хутором заброшенным,
над последней страстью чудака
плыли --
не плохие, не хорошие --
средние
века.
Ожидаю ночи, как расстрела.
Я приговорен.
Глаза
пусты.
Надеваю
тихо и смиренно
душную повязку
темноты.
И еще не верю
в эти строки.
И уже других не признаю.
Я на полпути,
на полдороге
к сонному тому
небытию.
Близится,
подходит,
наступает,
стрелкою секундною
звеня.
Включена моя
вторая память.
Вот он я.
И вроде
нет меня.
А вокруг
молчание немое,
смесь
из воскресений и суббот.
И плывут
по медленному морю
жалкие соломинки
забот.
Я за них хватаюсь обалдело.
Я тону
в горячечном бреду...
Ожидаю ночи,
как расстрела.
Утро,
как помилованья,
жду.
Какие памятники
ставятся волшебникам?
Из мрамора?
Из бронзы?
Из стекла?..
Довольствуемся
слабым утешением,
что нас позвали
важные дела.
Так повелось,
что вечера
задымлены,
и опровергнуть
ничего нельзя...
При жизни --
рядовые собутыльники.
А после смерти --
лучшие друзья...
Однажды в полдень
сказку встретить можно.
Не проходи
и запросто присядь.
А сказка
курит,
пьет коньяк с лимоном
и спрашивает:
"Как живешь,
босяк?"...
И вот уже
сначала жизнь задумана!
Построен за ночь
город
на песке...
Сидит на стуле
добрая
сутулая
романтика
в усталом пиджачке.
Она и не кончалась --
время
не было.
Она не отдыхала --
век
не тот.
Она, прервав остроты,
нежно-нежно
на солнце
руку тонкую кладет.
Молчит --
а пальцы слушаются слабо.
И непривычно тихо
за столом...
Струится и подрагивает
слава,
как воздух
над пылающим костром.
Осень выдалась
шикарная.
Захмелевший от ходьбы,
в незнакомый лес шагаю я
по стихи,
как по грибы.
Я дышу
настырным воздухом.
Две строки уже нашел.
И собака
машет хвостиком,
как заправский дирижер.
У киоска
поет
Отелло
над изящным трупом
жены...
Все
транзисторные антенны,
будто шпаги,
обнажены!
Из нахохлившихся домишек,
из садов,
из любой квартиры,
из карманов
и из подмышек
лезут
песни,
льются
мотивы!
То в цветном
восточном обличье,
то мерцающие,
как свеча,
то приказывая,
то мурлыча,
то покрикивая,
то шепча.
Оголтелые,
злые,
зыбкие...
Слышишь:
снова на весь квартал
с бабьей грустью
Людмилы Зыкиной
соревнуется
Ив Монтан...
Сквозь него
проступает
ария.
А за этой арией
следом
гром
Ансамбля Советской Армии
кроет с жаром
по диксилендам!..
Треск морзяночного гороха
в перерывах --
вместо отдушины..
Так планета
многоголоса,
будто этих планет --
полдюжины!
Усмехаются люди
муторно.
Спят с транзисторами под головой...
И своя
у каждого
музыка.
Свои песенки.
Выбор свой.
А здесь
вовсю воюют надписи!
Разборчивые.
Ключевые.
Категоричные до наглости.
Короткие,
как очевидность...
С плаката,
сытого,
лощеного,
нахмуренная личность
глянула.
В нее листовка,
как пощечина
(аж брызги разлетелись!),
вляпана!..
А эту надпись
нынче ночью
сдирали, будто кожу --
заживо!
Сдирали так,
что даже ноготь
остался --
в штукатурку
всаженный!
А этот лозунг взяли подкупом,
и он
сползает со стены...
Война идет!
Я пахну
порохом
неслышной
буквенной войны.
Город прославился так:
Вышел
военный чудак,
старец
с лицом молодым.
"Парни,--
сказал он,--
летим!
Мальчики,
время пришло,
Дьявольски нам повезло!.."
В семь сорок девять утра
все было так, как вчера.
"Точка...--
вздохнул офицер,--
чистенько
вышли
на цель... "
В восемь двенадцать утра
сказано было:
"Пора!.. "
В восемь пятнадцать,
над миром взлетев,
взвыл торжествующе
дымный клубок!
Солнце зажмурилось,
похолодев.
Вздрогнули оба:
и "боинг",
и бог!..
Штурман воскликнул:
"Ой, как красиво!.."
В эту секунду
в расплавленной мгле
рухнули
все представленья о зле.
Люди узнали,
что на Земле
есть Хиросима.
И нет Хиросимы.
В траве -- тишина,
в камыше -- тишина,
в лесу -- тишина.
Так тихо,
что стыдно глаза распахнуть
и на землю
ступить.
Так тихо, что страшно.
Так тихо, что ноет спина.
Так тихо,
что слово любое сказать --
все равно что убить...
Визжащий,
орущий,
разболтанный мир
заболел тишиной.
Лежит он --
спеленат крест-накрест
ее покрывалом тугим.
Так тихо,
как будто все птицы
покинули землю.
Одна за одной.
Как будто все люди оставили землю.
Один за другим.
Как будто земля превратилась
в беззвучный
музей
тишины.
Так тихо,
что музыку надо,
как чье-то лицо,
вспоминать,
Так тихо,
что даже тишайшие мысли
далеко
слышны...
Так тихо,
что хочется заново
жизнь
начинать.
Так тихо.
А одна струна --
тетива,
зазвеневшая из темноты.
Вместо стрел в колчане --
слова.
А когда захочу --
цветы.
А вторая струна --
река.
Я дотрагиваюсь до нее.
Я дотрагиваюсь слегка.
И смеется
детство мое.
Есть и третья струна --
змея.
Не отдергивайте руки:
это просто придумал я --
пусть
боятся мои враги.
А четвертая в небе живет.
А четвертая схожа с зарей.
Это -- радуга,
что плывет
над моею бедной землей.
Вместо пятой струны --
лоза.
Поскорее друзей зови!
Начинать без вина нельзя
ни мелодии,
ни любви.
А была и еще одна
очень трепетная струна.
Но ее --
такие дела --
злая пуля
оборвала.
Мотор перегретый
натужно гудел.
Хозяйка, встречая,
кивала...
И в каждой квартире
с портрета
глядел
спокойный
Эрнесто Гевара...
Желанья,
исполнитесь!
Время,
вернись!
Увидеться нам
не мешало б...
Вы
очень похожи,
товарищ министр,
на наших
больших
комиссаров.
Им совесть
велела.
Их горе
зажгло.
Они голодали
и стыли.
Но шли
с Революцией
так же светло,
как реки
идут
на пустыню.
Была Революция
личной,
живой,
кровавой
и все же --
целебной.
Они
называли ее
мировой!
Что значило --
великолепной...
Товарищ Гевара,
песчаник намок
под грузным
расстрелянным
телом...
-- Я сделал,
что мог.
Если б
каждый,
что мог,
однажды решился
и сделал...
-- Но жизнь
не меняется!
Снова заря
восходит,
как будто впервые.
А что, если
вправду
погибли вы
зря?
-- Пускай
разберутся
живые...
-- Но вам
понесут
славословий
венки,
посмертно
пристроятся рядом.
И подвигом
клясться начнут
леваки!..
-- Вы верьте
делам,
а не клятвам...
-- А что передать
огорченным бойцам,
суровым и честным,
как Анды?
-- Скажите:
по улицам
и по сердцам
проходят сейчас
баррикады...
А что, если вдруг
автомат на плече
станет
монетой разменной?..
Нахмурился Че.
Улыбнулся Че.
Наивный Че.
Бессмертный.
Пусть голова моя седа,--
зимы мне нечего пугаться.
Не только груз --
мои года.
Мои года --
мое богатство.
Я часто время торопил,
привык во все дела впрягаться.
Пускай я денег не скопил.
Мои года --
мое богатство.
Шепчу "спасибо" я годам
и пью их горькое лекарство.
И никому их не отдам!
Мои года --
мое богатство.
А если скажут мне века:
"Твоя звезда -- увы -- погасла..." --
подымет
детская рука
мои года --
мое богатство.
С. Красаускасу
Кем они были в жизни --
величественные Венеры?
Надменные Афродиты --
кем в жизни
были они?..
Раскачиваясь,
размахиваясь,
колокола
звенели.
Над городскими воротами
бессонно горели огни.
Натурщицы приходили
в нетопленные каморки.
Натурщицы приходили --
застенчивы и чисты.
И превращалась одежда
в холодный
ничей комочек.
И в комнате
становилось теплее
от наготы...
Колокола звенели:
"Все в этом мире
тленно!.."
Требовали:
"Не кощунствуй!...
Одумайся!..
Отрекись!.."
Но целую армию
красок
художник
гнал
в наступленье!
И по холсту,
как по бубну, грозно стучала
кисть.
Удар!
И рыхлый монашек
оглядывается в смятенье.
Удар!
И врывается паника
в святейшее торжество.
Стекла дрожат в соборе...
Удар!
И это смертельно
для господина бога
и родственников его...
Колокола звенели.
Сухо
мороз
пощелкивал.
На башне,
вздыбленной в небо,
стражник седой
дрожал...
И хохотал
художник!
И раздавал пощечины
ханжам,
живущим напротив,
и всем грядущим ханжам!
Среди откровенного холода
краски
цвели на грунте.
Дул
торжественный ветер
в окна,
как в паруса.
На темном холсте,
как на дереве,
зрели
теплые груди.
Мягко светились
бедра.
Посмеивались
глаза.
И раздвигалась комната.
И исчезали
подрамники.
Величественная Афродита
в небрежной позе
плыла!..
А натурщицам
было холодно.
Натурщицы
тихо вздрагивали.
Натурщицы были
живыми.
И очень хотели
тепла.
Они одевались медленно.
Шли к дверям.
И упорно
в тоненькие накидки
не попадали плечом
И долго
молились
в церкви.