Рубан Александр. Пыль под ветром

   "А ведь он всё равно собирался её применить! - вдруг подумал Илья и оглянулся на своего раба. - Зачем? Ведь он знал, что не сможет дочистить меня, пока не получит новую кумангу. Ведь знал?.." - но не было и не могло уже быть ответов на эти вопросы в преданных глазах малыша.
   А рабыня Рогхана, дочь бургомистра, успела долить вина в кубок Ильи и сменить перед ним блюда, пока он отворачивался.
   - Давно ты в этом доме? - спросил Илья.
   - Сколько помню себя, я жила здесь и считала себя счастливой, но только теперь, когда ты...
   - Ясно.
   Рогхана вполне равнодушна к Илье, но не равнодушен Аргхад. "Сосуд, в котором пустота". Таким ровным голосом не говорят о любви.
   И ещё: может быть, это и есть бывший дом бургомистра, а может быть, она уже не помнит, не хочет помнить о своей прежней жизни. И то, и другое выглядит вполне омерзительно, Чистильщик Аргхад!.. И эта его неуклюжая гордость, когда он предлагал Илье своих именитых наложниц - она же не вдруг появилась в нём, она из чего-то должна была произрасти.
   Из гумуса.
   Из гнили и мертвечины духа.
   Злорадство - вот как называется этот гумус. Удовольствие порабощать властителей, пытать палачей, убивать убийц. И вообще мстить. Не стыд, не боль, не долг - удовольствие...
   К чёрту. Хватит корчить из себя орденского инспектора и преподобного Дракона в одном лице. Сыт? Чист? Одет? Тогда - еды и питья в дорогу, плащ малыша на плечи - и вон отсюда!
   И не забыть патроны.
   Он встал, отодвинув от себя кубок, и отдал распоряжения. Поднялась суета. Патроны в мягком замшевом кисете и затвор в таком же чехольчике ему принесли, а за кумангой он спустился сам, пока ему готовили котомку.
   Илья старался ни на кого не смотреть, но это не получалось, и куманга то и дело потрескивала, переподчиняя рабов. А больше всех досталось Рогхане - пока она суетилась вокруг Ильи, подгоняя ремни котомки, и пришивала ещё один, внутренний, карман к его камзолу. Право же, стоило положить кисет с патронами и затвор в боковые карманы. Не потеряются проверено. Зато теперь не было бы так больно от осознания ещё одной зависимости.
   Если бы - одной...
   - Ты вернёшься? - тихо спросила Рогхана, откусив нитку и глядя на него снизу вверх. "Огонь, мерцающий в сосуде". Мертвенно-серый огонь абсолютной преданности. Многим нравится.
   - Да, - солгал Илья. - Вернусь.
   - Я буду ждать.
   "Знаю", - подумал он, испепеляя взглядом Аргхада, и сказал ей:
   - Жди.
   Она будет ждать и дождётся - но не Илью, а другого Чистильщика, и станет свободна. Свободна и счастлива - навсегда. А эта боль останется с ним - тоже навсегда.
   И не только эта.
   Те двое в подвале, охраняющие пустой саркофаг, - ещё две боли. Лекарь, проявивший ненужное усердие и лишний раз осмотревший Илью. (В зрачки-то зачем было заглядывать? Оставался бы домашним лекарем Аргхада. Раб моего раба - не мой раб...) И все остальные, случайно задетые веером искр... О Господи - три этажа боли, которая теперь потащится вслед за Ильёй!
   Так, может быть, стоит вернуться, получив новую кумангу? Остаться ненадолго в этом доме - на день, на два - и дочистить?
   Ты сволочь, Аргхад, но и ты будешь часть этой боли.
   - Пойдёшь со мной, малыш, - сказал ему Илья.
   Аргхад задохнулся от невыразимого счастья.
   - Да! - выдохнул он. - До края бездны и в бездну!
   - Сначала к большому саркофагу.
   - А потом?
   - Потом видно будет. Где он у тебя установлен? На главной площади?
   - Нет, на приворотной! У южных ворот...
   - Всё не как у людей. Ладно, показывай дорогу. И захвати факел - ещё темно.
   Уже рассвело, но в плотном горячем тумане нечистого города было видно едва на десять шагов. Стены противоположных зданий казались бесформенными колеблющимися глыбами. Аргхад шёл впереди, высоко и торжественно неся факел над головой, то и дело оглядывался.
   Илья привычно кутался в плащ, пряча кумангу. Плащ оказался необычайно тяжёлым, а складки на груди - жёсткими. Ощупав их изнутри, он понял, что ткань просвинцована. Ещё одно удобство, которое ему никогда не пришло бы в голову, и которое он вскорости оценил.
   Изредка навстречу попадались прохожие. Не каждый спешил отвести взор, убежать или вжаться в стены. Многие кланялись. Некоторые салютовали, с лязгом выхватывая из ножен мечи. Надо полагать - офицеры гарнизона, превращённого в личную гвардию Аргхада... На одном из перекрёстков небольшая толпа горожан окружила Илью, отрезав от поводыря, и вдруг все они повалились ниц, вытянув к нему руки. И стало невозможно пройти, не наступив хоть на кого-нибудь.
   - Аргхад! - рыкнул Илья.
   Тот обернулся, ахнул и налетел коршуном. Размахивая горящим факелом и тыча огнём в склонённые шеи, расчистил дорогу. Люди расползались, приглушённо всхлипывая, украдкой потирая ожоги. Хорошо хоть, что куманга под просвинцованной тканью ни разу не зашелестела...
   Всё не так было в этом городе, всё было чересчур мерзко, и, шагая вслед за Аргхадом, Илья вдруг усомнился: а стоит ли винить во всём этом малыша? И вообще кого бы то ни было? Может быть, Илья просто чего-то не знает. Может быть, это какой-то особенный город. Например, город-концлагерь для провинившихся послушников ордена - говорят, есть такие города... А Рогхана? А лекарь?.. Ну, пусть не концлагерь, пусть что-то другое, неизвестное Илье, но вполне объяснимое. Потому что ведь это же дико и непредставимо, чтобы Чистильщик...
   Додумать Илья не успел.
   Но он успел выхватить кумангу и посмотреть в глаза нападавшему. Сработал рефлекс, не однажды выручавший Илью почти в каждом городе. Потому что почти в каждом городе находились безумцы, мечтавшие завладеть кумангой. Как правило, они прыгали с крыш.
   И в этот раз нападение было произведено сверху. Но не с крыши. Это был конник. Алебарда его была, вопреки Уставу, расчехлена, и широкое лезвие продолжало падать на Илью, когда голову конника наконец охватил серый мерцающий ореол.
   - Аааааай! - закричал он, отчаянным усилием разворачивая алебарду плашмя и одновременно пытаясь отвести удар в сторону. Вряд ли бы это ему удалось, но в самый последний момент Илья уклонился сам.
   Перекалённое лезвие жахнуло о камни, звонко лопнуло и брызнуло осколками по брусчатке. А конник, запутавшись от поспешности в стременах, с грохотом сс`ыпался под ноги Илье.
   - Я тебя не задел? Я не задел тебя? - бормотал он, пытаясь подняться и не обращая при этом никакого внимания на факел - Аргхад, наконец, примчался спасать и карать и колошматил его этим факелом по чему попало и почём зря.
   Какое-то время Илья молча смотрел на них. Лошадь конника шумно вздохнула. Илья тоже.
   - Аргхад! - наконец позвал он. Тот немедленно прекратил избиение и повернулся внимать. - Отойди в сторонку и затуши факел, - приказал Илья. Нет, погоди! Сначала покажи мне твою правую руку. Раскрой ладонь... Посвети...
   Татуировка у него была. Настоящая. И ожоги тоже.
   Заманчиво простая версия отпадала.
   - Затуши факел, - повторил Илья. - Стань возле стеночки и стой тихо.
   Затем он повернулся к коннику, уже стоявшему перед ним навытяжку, и допросил его. Ответы были по-военному кратки, исчерпывающе точны и покаянны.
   Конника звали Баргха, он был легатом при командире дюжины дюжин, и вся эта дюжина дюжин сейчас находилась в городе, имея целью поимку Ильи. Рейдовая тройка, которая, приняв Илью за недочистка, доставила его в этот город, была на обратном пути перехвачена вестовым из Дракониата. Однако на том месте, где они бросили недочистка, его уже не оказалось. Спустя четыре часа город был окружён усиленным заслоном. Сейчас дюжина дюжин конников прочёсывает его, медленно двигаясь от южных окраин к центру, а он, легат Баргха, был послан вперёд, чтобы предупредить Чистильщика Аргхада, которого случайно знал в лицо. Увидев его без плаща и без куманги, Баргха понял, что произошло то, чего опасались преподобные: Чистильщик Илья, якобы спятивший после двенадцати миссий, сумел завладеть кумангой и теперь представляет реальную угрозу для достижения Великой цели. Разумеется, величие цели ничто перед величием самого Ильи, но тогда Баргха не понимал этого. Спрятавшись в проулке, он пропустил обоих вперёд, расчехлил алебарду, бесшумно выехал на мостовую, догнал и привстал в стременах, намереваясь отрубить Илье правую руку. К счастью, в последний миг он осознал чудовищную преступность своего замысла, в котором искренне раскаивается. Но никакого снисхождения к себе он не ждёт, к смерти готов и умрёт с именем Ильи на устах...
   - Не сразу, - сказал ему Илья. - Мне нужна твоя жизнь, а не твоя смерть.
   Баргха будет жить, если так нужно Илье. Баргха готов на всё!
   "Знаю, - подумал Илья. - Не ты первый..."
   - Где сейчас те трое из рейдовой группы? - спросил он.
   Эти мерзавцы находятся здесь, в расположении ближайшего заслона возле южных ворот города. Они должны будут опознать "недочистка"... Убить их?
   - Ни в коем случае, - возразил Илья. - Они тоже нужны мне живыми. Это хорошо, что они здесь.
   Это, действительно, было хорошо: ситуация заметно упрощалась, и задача Баргхи определялась вполне. Илья поинструктировал его. Баргха дёрнулся было выполнять, но Илья остановил его и заставил повторить инструкции. Хорошо иметь дело с военным человеком: Баргха повторил слово в слово. Но Илья не успокоился и велел ему своими словами выделить самое главное. Баргха выделил. Он всё понял правильно. Ровно в полдень вся дюжина дюжин во главе с командиром и те трое будут возле дома Чистильщика Аргхада, под балконом, в двадцати шагах от стены. Рейдовики нужны Илье живыми; они останутся жить, чего бы это ни стоило Баргхе...
   - И помни, - на всякий случай ещё раз предупредил Илья. - Помни, что излишние усердие и поспешность, если они будут замечены, только повредят делу. Моему делу! - добавил он. Легат напрягся (так напрягаются, вообразив нечто ужасное) и кивнул. - Действуй, мой Баргха, - сказал Илья.
   Легат поднял свою алебарду (Илья о ней забыл, но Баргха не забыл и учёл), тщательно зачехлил остаток сломанного лезвия, взлетел в седло и ускакал на юг подчёркнуто неторопливым аллюром.
   Теперь настала очередь Аргхада. Его задача была намного проще, но Аргхад был Чистильщиком, а не военным, поэтому инструктаж отнял почти полчаса. Спешить, впрочем, было некуда и незачем - до полудня малыш вполне успеет поднять весь свой недочищенный гарнизон.
   В резиденцию Илья вернулся один. Шёл, не пряча кумангу и не шарахаясь. Дюжина дюжин конников была ещё далеко в южной части города, а десятком рабов меньше или десятком больше - это уже не играло никакой роли. Он всё равно уже преступил важнейшие запреты Устава и даже готов был пролить кровь.
   Много крови.
   И всё это ради... чего? Женщины, которая приснилась?
   Неужели он действительно спятил, пропустив через себя власть и покорность двенадцати городов? И значит, там, в пустыне, далеко на востоке или юго-востоке от города, нет никакой винтовки, которую нужно забросить в запредельную бездну, потому что она убьёт Ваську Мудрых. Просто он, Илья, один из лучших Чистильщиков ордена, всё-таки не выдержал взятой на себя боли. Его Дракон ошибся, не умертвив Илью двумя-тремя городами раньше, переоценил его силы. А теперь Илья таким вот странным образом ищет смерти для себя и других. Воображение, захлёбываясь в боли, рисует ему эти неправдоподобно реалистические сны, кошмарно пародирующие действительность.
   Ведь нет же (и не может быть!) в реальной жизни соответствий всем этим странным вещам: винтовка, патроны, партбилет, гараж... Да что там соответствия - и слов таких не существует в человеческом языке! "Оптический прицел"... Что это такое? Как Илья может понимать, что это такое, если это невозможно ни рассказать, ни показать, ни сделать? "Патроны"...
   Но патроны лежали во внутреннем кармане камзола, аккуратно пришитом Рогханой. Они были тяжёлые и промасленные, а потом грязные, а потом их снова отмыли. И как ни крути, а Илья знал, что такое патроны и зачем. Объяснить - да, не смог бы никому на всём земном диске, но знал. А значит, и винтовка лежит где-то на востоке или юго-востоке от города - там, где его, спящего, скрутили рейдовики. И они должны точно знать - где. Значит, её действительно надо забросить в бездну.
   Что ж, если это безумие, то в нём есть система.
   В резиденции Илья, уже не раздумывая, переподчинил всех и занялся приготовлениями. Побольше вина и побольше еды - на трёхсуточный рейд для трёхсот человек. В живых останется гораздо меньше, но неизвестно, кому повезёт, поэтому готовить на всех...
   Через час после полудня Илья, в окружении дюжины дюжин конников ордена и более чем двухсот солдат и офицеров гарнизона, прорвал первый, усиленный, заслон, потеряв при этом около ста человек. Сквозь внешние карантинные заслоны отряд прошёл играючи, но ещё двести бойцов Илья оставил погибать в арьергардном бою.
   С ним осталось около четырёх дюжин конников (в том числе раненый в плечо Баргха), Аргхад, лекарь и двое рейдовиков. Одного из них (это был Рассудительный) убили в первом прорыве, Хриплого успел заслонить Баргха, а Угрюмый сам бился отчаянно, веско и без халтуры и не нуждался в помощи. Компактной, ощетиненной пиками и алебардами группой они вырвались на оперативный простор и скакали точно на юг до тех пор, пока город Аргхада не остался за пределами видимости.
   Лишь после этого, ведомые Угрюмым и Хриплым, свернули на восток-юго-восток и продолжали движение тем же бешеным аллюром, пока одна за другой не пали четыре лошади под тяжеловооружёнными конниками. Короткий отдых (для лошадей: люди были готовы на большее, на всё!) - и снова несколько часов изнурительной скачки.
   Теперь их было тридцать девять. Дюжина (в том числе четверо пеших) была оставлена позади для ещё одного, пусть маловероятного, арьергардного боя.
   За полчаса до заката Угрюмый и Хриплый выразили наконец единодушную уверенность, что "где-то здесь". До утра не было смысла начинать поиски, поэтому Илья приказал выставить дозоры и отдыхать. Лошадей напоили (первый и последний раз) водой, которую каждый вёз с собой.
   Почти все, кроме дозорных, попадали, где стояли, но сначала был раскинут шатёр для Ильи. А лекарь, тоже падавший от усталости, всё бродил между спящими, осматривая раны и перевязывая. Да ещё Аргхад, заставивший лекаря вколоть ему пару ампул бензедрина и отмахнувшийся от перевязки ("Царапина!"), был радостен, горд, возбуждён и бодро занял пост возле входа в шатёр. С алебардой наголо, уже побывавшей в деле, и с заскорузлой от подсохшей крови тряпкой вокруг лба.
   Бесценного Баргху, потерявшего слишком много крови, Илья, прежде чем удалиться и уснуть, поручил особым заботам лекаря.
   8.
   Снилась Аля.
   Она была в белом свадебном платье, при сбитой набок фате и с ненатурально взрослой причёской, уже слегка растрепавшейся. Всё это ей удивительно шло. Они с Ильёй на спор плясали вальс под "Облади-обладу", и выяснялось, что это вполне осуществимо, если не очень обращать внимание на музыку. А младший лейтенант Василий Мудрых, затянутый по случаю собственной свадьбы в парадный, "цвета морской волны" мундир, был непривычно угрюм, прихлёбывал шампанское, как воду, и косил на невесту ревнивым глазом. В нём просыпался домостроевец. Ему начинало не нравиться, как взмётывается в танце белый подол с высоким, выше середины бедра, разрезом, то и дело открывая Алины загорелые ноги.
   Ну и чёрт с ним.
   Зато это нравилось Але.
   К тому же, ведь это, наверное, был их последний танец, и пускай Васька потерпит.
   Все свадебные благоглупости были уже позади. Дрых, растянувшись под гардеробной стойкой, шафер, мужественно выхлебавший полную туфлю коньяка. Наливался хмельной нетворческой тоской институтский поэт, шевелил губами и досадливо мотал головой - видимо, его программа была ещё не исчерпана, а может быть, он остро переживал слишком вольную редактуру своих эпиталам и мадригалов. Валялись под ногами бумажные мальчики и девочки, в невыполнимом количестве извлечённые Васькой из капустного кочана. Кое-где, под ногами же, похрустывало стекло. В одном тёмном углу целовались ("У вас своя свадьба - у нас своя свадьба!"), а в другом то затухал, то с новой силой разгорался генеалогический спор: кто кому теперь шурин и деверь, а кто просто свояк...
   И почти никому, кроме притомившихся музыкантов да возревновавшего мужа, не было дела до чудных Алиных ног.
   - Давай больше не будем его дразнить, - шепнул Илья.
   - Ещё чего! - возразила Аля. - Наоборот! - И тряхнула головой так, что фата наконец оторвалась и мягко спланировала прямо в тарелку поэта.
   Музыканты, словно того и ждали, сопроводили полёт фаты заливистыми фиоритурами и выдули в саксофон жирную коду.
   - Судьба! - сказал Илья, останавливаясь и останавливая Алю.
   - Случайность, - возразила она и положила голову ему на плечо.
   - Закономерная случайность, - сказал Илья, мягко отстраняя от себя чужую жену. - То есть, судьба.
   Потому что он уже слышал, как шумно сопит над своим фужером Васька. (Но, видимо, всё-таки, понимает, что это глупо, и не встаёт, боясь потерять лицо.) Илья покивал ему сочувственно и успокаивающе, а Васька пренебрежительно дёрнул погоном: да знаю, мол, и сам, что ерунда, а вот...
   Поэт между тем обнаружил нечто белое и воздушное у себя в тарелке, перестал шевелить губами, поднял ЭТО двумя пальцами и огляделся: откуда оно прилетело? Увидел Алю без фаты, поморщил чело, соображая, и вдруг возрадовался.
   - Горь...! - возопил было, но Аля погрозила ему кулаком, и поэт снова задумался. Аля кивнула ему глазами на Ваську и пошевелила пальчиками: "мани-мани" - выкуп, мол, требуй!
   - Не разоришь мужа? - спросил Илья.
   - Бутылкой откупится - Ванюша не жадный... Выйдем? - не спросила, а приказала она вдруг и двинула Илью к дверям.
   - Подышать? - спросил Илья, подчиняясь (не очень охотно, потому что Васька-таки не вытерпел и стал подниматься из-за стола).
   - Ну, и подышать, - согласилась Аля. Тут она тоже увидела движение мужа и крикнула ему: - Вася, ты посиди, мы на минутку! - и Васька с очень равнодушным видом повиновался.
   Сквозь прозрачную стену кафе-стекляшки Илья заметил, что идёт снег падает и, наверное, тает, не долетев до земли, но всё-таки снег, - и, проходя мимо гардероба, захватил чей-то пиджак, набросил на Алины плечи. Они прошлись под снегом вдоль стены, глядя, как внутри поэт Ванюша, преодолевая неожиданные препятствия в виде столов и стульев, двигается параллельным курсом за своим выкупом.
   - Ну и как? - спросила она, не глядя на Илью.
   - Стопроцентное поражение! - весело признался Илья. - Оказывается, это возможно!
   - Не понимаю, - она остановилась и посмотрела на Илью. - Если возможно, то почему поражение?
   - Но ведь я утверждал, что у нас ничего не получится! А у нас очень здорово получилось. Жаль, что почти никто не смотрел... - Он увидел Алино лицо и осёкся. - Погоди... Ты, собственно, о чём...?
   - А ты?
   - О вальсе. Под шейк.
   - А я о другом. Или ты уже забыл?
   - Понял, - сказал Илья. - Нет, я не забыл.
   - Ну и как? - снова спросила она. - Там - тоже поражение?
   - Там пока неопределённость. Я пробую.
   - Ты пробуешь... - повторила Аля и отвернулась.
   - Послушай, - сказал Илья. - Это совсем не так просто, как тебе хотелось бы... Да и мне тоже... Это три недели шагать - и то, если никто мешать не будет! А я всего пятый день в пути.
   - И тебе уже мешают?
   - Да.
   Илья решил не вдаваться в подробности. Незачем Але знать эти подробности.
   - Кто мешает?.. - Она по-прежнему не смотрела на него, а смотрела в кафе, сквозь стекло.
   - Люди мешают, - сказал Илья, закипая.
   - А ты с ним справишься?
   Илья взял её за плечи и развернул к себе.
   - Я попробую, - сказал он, глядя в её глаза.
   Он вдруг с болезненной остротой ощутил, до чего же это приятно и замечательно - смотреть в глаза человеку. Например, Але... А кому ещё он может смотреть в глаза? Только ей. Он вынужден был, наконец, осознать, что Васька приобретает гораздо меньше, чем теряет он, Илья, и что нет в этом обиды и несправедливости. Это судьба.
   Глупо было бы ждать справедливости от судьбы и глупо было бы на неё обижаться.
   Они смотрели друг другу в глаза и не произносили больше ни слова. Только взгляд Алин становился всё мягче - и одновременно твёрже, уверенней. Она почти верила Илье. А если и сомневалась, то не в нём самом, а в его способностях. В его силе (физической), быстроте, изворотливости. Но не в твёрдости его духа и не в чистоте намерений. Это была ещё не вера, но уже надежда и благодарность.
   А Илья, видя, понимая и принимая её надежду и её благодарность, ничуть не старался усилить и укрепить их. Он просто смотрел. Потому что смотреть было приятно и замечательно. Потому что в последний, наверное, раз.
   Он заставил себя первым отвести взгляд и попытался заинтересоваться происходящим в кафе. Правда, он забыл, что всё ещё держит Алины плечи...
   Поэт Ванюша наконец добрался до жениха, обратив-таки на себя его угрюмое внимание. Торг начался. Из-за столов и из укромных уголков подтягивались зрители.
   Васька пошарил под столом и выставил перед поэтом нераспечатанную бутылку шампанского. Ванюша отступил на шаг и отрицательно покачал головой, дразня Ваську фатой. Появилась ещё одна бутылка. Поэт отступил ещё на один шаг. Васька подумал, решительно мотнул "нет" и протянул руку. Поэт опять отступил и начал пританцовывать, размахивая фатой, как платочком.
   Славный парень поэт Ванюша, - подумал Илья, - но любит выпендриваться, как все поэты. И делает это всегда не вовремя. И не к месту. Васька, пожалуй, долго терпеть не станет - отнимет, и вся недолга.
   - Знаешь, что? - он опять посмотрел на Алю. - Пойдём-ка поэта спасать! А то его сейчас обидят.
   - Кто? - Аля выскользнула из его рук и тоже посмотрела в кафе. - Вася? Тогда наоборот - отсюда посмотрим! - и она с очень оживлённым видом прильнула к стеклу.
   Илья хмыкнул, но таки вынужден был остаться. В конце концов, поэты народ обидчивый, но отходчивый. Проспится и всё забудет...
   Он тоже прильнул к стеклу и увидел, что поэт Ванюша медленно озирается и каменеет лицом, а Васька, довольно ухмыляясь, заталкивает фату в карман кителя. На столе же перед Ванюшей как стояли две бутылки шампанского, так ни одной и не прибавилось.
   Не стерпел-таки Васька, отнял. Ну что ж, пеняй на себя, женишок!
   Чтобы отнять у поэта фату и не порвать её, с фатой надо было обходиться нежно. Значит, с поэтом - созданием не менее воздушным, но Ваське-то откуда знать? - пришлось обойтись грубо. А на грубость поэты всегда реагируют однозначно и очертя голову: Ваня ухватил шампанское за горлышко и обрушил бутылку на Васину маковку.
   То есть, это ему, разумеется, только показалось, что обрушил. Васька сделал три моментальных движения (сливающихся для непрофессионального взгляда в одно) и в следующий миг бутылка была у него в руке, а поэт очень прямо сидел за столом и пытался дёргаться. Когда перестал пытаться, Васька его отпустил и поставил перед ним бутылку. Поэт обиженно смахнул её на пол и упал лицом в руки.
   То есть, это ему опять показалось: что на пол. А на самом деле - в подставленную Васькину ладонь. Васька опять поставил перед ним бутылку, и поэт опять её смахнул, не глядя.
   Этот процесс повторился несколько раз и в конце концов заинтересовал поэта. Спустя полминуты они с Васькой хохотали, обнявшись, а спустя еще полминуты чокались наполненными фужерами...
   - Вот какой у меня замечательный муж, Илюшенька! - сказала Аля. И посмотрела на Илью с нежностью, адресованной не ему, а Ваське. - Ведь ты рад за меня, правда?
   Илья кивнул.
   - И я рада. - Она провела пальчиком по носу Илья, взглянула, покачала головой и хотела было вытереть пальчик о его рубашку. Но почему-то передумала и вытерла о подол своего белого свадебного платья. Илю-юшенька! - просительно сказала она. - Я очень-очень люблю Васю. Понимаешь?
   - Это запрещённый приём, Аля, - хрипло сказал Илья. - И, поверь мне, совершенно не нужный.
   - Верю, - сказала она. - Верю, Илюшенька! Но мне всё равно. Я сейчас ещё один запрещённый приём проведу.
   "Какой?" - хотел спросить Илья, но спросил одними глазами и сразу отвёл глаза.
   - Нет, ты не отворачивайся, не надо! - сказала Аля, ухватила его лицо горячими ладошками и повернула к себе. - Хочешь поцеловать меня? - спросила губы в губы.
   - Да, - сказал Илья, зажмурившись и пытаясь задрать подбородок. Хочу. Но не буду.
   Она не стала его упрашивать - она поднялась на цыпочки, прижалась к нему и прильнула губами к его губам. Надолго-надолго. И губы Ильи не смогли не ответить, потому что так хотела Аля.
   Соскользнул с её плеч и упал позаимствованный у кого-то пиджак, звякнув о мокрый асфальт многочисленными значками и орденскими планками. Снежинки падали и падали - Аля чуть заметно поёжилась, повела обнажённым плечом; и пришлось обхватить её спину и плечи руками: укрыть, защитить, согреть... А поцелуй всё не кончался - неприличный, невозможный, скандальный. Но не это в нём было самое горькое, а то, что он был "запрещённым приёмом" Али. Очень плотно (почти что в единую плоть) соединяя их губы, их руки, их плечи, он разъединял их самих навсегда. Навсегда - так хотела Аля.
   Можно забыть о достигнутом и пренебречь достижимым - но как уничтожить память о несостоявшемся? Разве что - перестав дышать. Потому что с тех пор каждый вдох Ильи стал напоминанием о том, как она, наконец, отстранилась, позволяя ему вдохнуть. Дышал - и помнил. Так хотела Аля...
   - Ты не меня целуешь, - отдышавшись, говорила Илье проницательная Неллечка Дутова. И, склоняясь над ним, пыталась губами разжмурить его зажмуренные веки. - Скажи мне, кого ты целуешь? - просила она. - Посмотри на меня!
   Но Илья только ещё крепче зажмуривался, делая вид, что не слышит, - и в конце концов она перестала задавать ему эти вопросы. Потому что вряд ли хотела услышать правдивый ответ. Потому что совсем не хотела услышать ложь. И получалось, что молчание Ильи устраивает обоих. Не потому ли и стал он единственным исключением из её унылой жизненной стратегии? Ведь, как известно, все мужчины лжецы, - Илья же Борисович почему-то не лгал... Но всё это, конечно, только домыслы - а разгадка, наверное, очень поста. Например: не только Неллечка внешне похожа на Алю, но и сам Илья Борисович внешне похож на негодяя Толика. Вульгарнейшее замещение по Фрейду и ничего больше... Все мужчины, как известно, циники.