Рубан Александр. Сон войны

   - Прошу извинить за беспокойство, - сказал офицер и козырнул (как-то странно козырнул и вроде бы не совсем правильно, но очень четко). - Кто из вас пассажир Сима Святый?
   И обвел глазами всех нас по очереди (Танечку тоже).
   Мы переглянулись.
   - Он только что... - начал я, но Олег меня перебил.
   - Допустим, это я, - сказал он. - В чем дело?
   Пару секунд офицер смотрел на Олега без всякого выражения, а потом дрогнул уголками губ и произнес:
   - Давайте допустим. - Снова козырнул (левой рукой! - догадался я, наконец, в чем странность) и представился: - Генерал-сержант Хлява.
   Мы с Олегом снова переглянулись.
   - Слушаю вас, генерал, - сказал Олег.
   - Имею сообщить пассажиру Симе Святому, что его знакомый, зауряд-ефрейтор Лозговитый, около часа тому назад был препровожден в арест-кильдым в состоянии острого алкогольного отравления. - Генерал внушительно помолчал. - Имею также донести до сведения пассажира Симы Святого, что впредь подобные просьбы надлежит адресовать лично мне, генерал-сержанту Хляве.
   - А что за про... - начал я, но Олег меня опять перебил.
   - Виноват, генерал-сержант, - сказал он. - Право же, я не знал. И ради Бога, передайте мои соболезнования зауряд-ефрейтору... э-э... Лозговитому.
   - Храни вас Бог, передам. - Генерал-сержант снова дрогнул уголками губ и коротко кивнул. - И опасаюсь, что не далее как сегодня. Теперь касательно воды...
   Генерал-сержант Хлява нагнулся и через пару секунд выпрямился, с натугой поднимая над полуопущенной рамой окна внушительных размеров канистру. Рядом уже оказался Олег, мы с ним подхватили канистру, пронесли ее над столиком и осторожно опустили на пол. В ней было литров тридцать, не меньше.
   - Это аккумуляторный дистиллят, - сообщил Хлява. - Химически чистый аш-два-о. Можно употреблять внутрь.
   - Спасибо, генерал-сержант! - сказал Олег. - То есть, храни вас Бог!
   - Чего уж там! - весело сказал Хлява. - Не впервой! А благодарить вам надлежит зауряд-ефрейтора Лозговитого - это от него для пассажира Симы Святого лично. Флягу можете оставить себе. И последнее на сегодня. Через пару часов мои добры молодцы будут готовы наполнить водой те емкости, по которым вы постучите вот так. - Он изобразил тот самый стук. - Но, извиняюсь, не дистиллятом, штука дорогая, а обычной проточной водой из армейской речки. Кипятить обязательно: супостат не дремлет, сами понимаете... Вопросы есть, господа?
   Вопросы у меня были. Еще бы у меня их не было!
   - Почему светло? - задал я давно изводивший меня вопрос, потому что самые главные еще не сформулировал. - Ведь по времени ночь?
   - А как же иначе? - спросил Хлява озадаченным голосом. - В темноте воевать прикажете? Если мешает - зашторьтесь, да и спите себе. Поумнее вопросов нет, господа штатские? Тогда всего доброго.
   Хлява откозырял и пробормотал неодобрительно "Шпаки есть шпаки", и провалился вниз.
   - Ну вот, Танечка, теперь мы с водой, - сказал Олег, садясь рядом с ней. - Надо будет пройтись по всем вагонам, постучать по титанам... Интересно, как они это сделают? Мысленно снимаю шляпу перед достижениями военной техники и вытираю штатский пот с изумленного лба!
   - А что, военная техника всегда была самой передовой! - поддержал я игру.
   Сима вернулся крайне раздосадованный, а наличие в купе фляги с водой принял как должное. Пнул ее, как шоферы пинают баллон, уселся рядом со мной и объявил, что до сего дня он был гораздо лучшего мнения о крепости армейских голов (он называл их "макитрами"), чем они того заслуживают. Оказалось, что арестован не только зауряд-ефрейтор Лозговитый. Вместе с ним "острому алкогольному отравлению" подвергся чуть ли не полувзвод, которым Лозговитый командовал, - дюжина зауряд-воев.
   - С пяти поллитр! - сокрушенно восклицал Сима. - Там даже на полстакана меньше! И так нажраться!
   Насокрушавшись, он ухватил флягу и поволок ее в коридор, буркнув, что сейчас будет чай.
   Пока Симы не было, я предложил зашторить окна: все-таки, уже одиннадцатый час, и как-то непривычно... Олег щелкнул выключателем ночника - свет был. Верхний свет, правда, не загорался, но мы включили все четыре ночника - и, Когда опустили штору, стало очень уютно.
   Делать нам уже было нечего, а разговаривать мы ни о чем не могли. Потому что единственный вопрос, достойный обсуждения, поднимать не стоило. Где мы? Вернемся ли? Что с нами будет? Ничего, кроме версий, у нас не было и быть не могло, а версия - не ответ. Вот вернется Хлява - Хлява нам расскажет... Что?
   Что может рассказать непонятливым шпакам сей доблестный доброжелательный вой в странном чине генерал-сержанта?
   Сима пришел минут через пятнадцать. С пустой флягой, но пока еще без кипятка. Зато - с четырьмя новыми стаканами, позаимствованными в купе проводников.
   Пока титан закипал, мы дважды "сдвинули", съели еще две баночки икры и вяло поговорили на отвлеченные темы, как можно более далекие от обстоятельств.
   Я откинулся на стенку купе и закрыл глаза. Спать не хотелось. Хотелось домой и, может быть, водки. Нет, водки мне тоже не хотелось. Только домой.
   - А ведь мы не в России, старик, - услышал я Симин голос. - А если в России, то хрен знает в какой.
   Я, не открывая глаз, кивнул.
   - Гончие псы... - выговорил Сима, как выругался. - Бредятина! - Встал и побулькал водкой, наливая. - Будешь?
   - Нет, Сима, спасибо. Нам ведь еще ходить по вагонам, воду настукивать.
   - Нам не придется, - возразил Олег. - Я объяснил, как это делать. Через... - он посмотрел на часы, - пятнадцать минут... даже через десять проверим на нашем титане, а потом группа добровольцев пройдет по всему составу. Так что, если кто хочет спать...
   - Проверить мы и на фляге можем, - сказал Сима. - Хоть сейчас. Стукнем?
   - Можно, я? - попросила Танечка.
   - А не собьешься?
   Танечка отстучала: "тап-тап, па-па-па, тап", - по свернутому в головах матрасу и посмотрела на Симу:
   - Правильно?
   - Валяй, Танюха! - Сима выставил флягу на середину купе. - Только без торопливости, с расстановкой!
   Честно говоря, я не верил, что что-то получится. Делал вид, что верю, и вместе со всеми напряженно ждал, когда затихло последнее "дум-м-м" по металлическому боку фляги.
   Тем не менее, секунд через десять изнутри раздался несомненный звук льющейся воды. Танечка захлопала в ладоши, а Сима поспешно отвинтил крышку. Из фляги фукнуло сжатым воздухом, звук усилился. Через какую-нибудь минуту или полторы она была полной, и даже немного пролилось на пол.
   - Мелкий объем, - пояснил Сима. - Крупные легче рассчитывать, так что по мелочам просили не отвлекать.
   - Учтем, - кивнул Олег. - Объем должен быть большим и закрытым...
   - Литров с пяти - точно будет, - уточнил Сима.
   - Учтем, - повторил Олег. - Процедура довольно простая.
   Уснул я под удаляющиеся в обе стороны состава стуки по емкостям и под Симино поскребывание наверху.
   ...Мне снилось, как я в первый раз отшлепал Тимку. Мы с Марой жили тогда в малосемейке (крохотная комната без балкона, кухня полтора на полтора и "удобства": умывальник, душ и унитаз в узком отсеке), Тимке не было еще и года, а наш медовый месяц, лишь однажды прерванный на время родов, тянулся третий год. Ежевечерне, с трудом дождавшись, когда Тимка насосется и уснет, Мара укладывала его в кроватку, а я был уже готов и отбрасывал одеяло... И вот однажды, сыто отвалившись друг от дружки, мы увидели, что Тимка не спит. Лежит себе на животике, повернув к нам хитро-понимающую мордашку, и, в подражание папе, весело дрыгает попкой. И явно ждет, чтобы его похвалили за сообразительность. А папа осатанел вместо того, чтобы посмеяться или продолжить игру... Мара тоже осатанела. Она молча отшвырнула меня от кроватки, ухватила Тимку в охапку и стала целовать отшлепанные мною нежные ягодички. Когда Тимка наревелся и уснул у нее на плече, она стала вышагивать с ним на руках по комнате и выговаривать мне (злым, впервые за три года не родным, шепотом), обзывая меня извергом, обалдуем и сексуально невежественным уродом... Я сидел, упрятав голову в колени, и понимал, что это последний вечер нашего медового месяца. И это, действительно, был последний вечер нашего медового месяца, потому что спрятаться от Тимки было некуда, мы были очень осторожны и прислушивались, а чаще просто поворачивались спиной друг к дружке и засыпали. Потом, через несколько лет, когда мы получили квартиру, прятаться было уже не нужно - но и того нетерпения уже не было, а привычка прислушиваться осталась. И - Господи! - сколько раз я видел во сне этот последний вечер медового месяца, и во сне пытался что-то изменить, но однажды сделанная глупость, увы, непоправима.
   Вот и теперь: я опять не успел удержать свою осатанелую карающую длань - обидно, больно, с оттяжкой шлепнул по Тимкиным ягодичкам, и Мара, вышагивая с Тимкой на руках по тесному купе, стала выговаривать мне Симиным басом, срывающимся на Танечкин шепот...
   Собственно говоря, сон был в руку: Серафим заливисто, в голос, храпел у себя на верхней полке, а Танечка что-то быстро и прерывисто шептала, но шепот был адресован не мне... Я полежал с открытыми глазами, стараясь не сбиться с ровного глубокого дыхания, присущего спящему человеку, полюбовался, как, то и дело попадая в полоску света от неплотно прилегающей шторы, качаются под самой Симиной полкой Танечкины белые точеные икры, поубеждал себя в том, что нисколько не завидую Олегу, и снова закрыл глаза.
   5
   - Што, Фома, жалко девок? - вопросил Серафим-Язычник.
   - Жалко, Серафим... - отвечал я, не чая отвести взора от побоища на испоганенной ниве, от лютой доли тех, кого смерть в бою не постигла, кто живьем не сгорел, кого басурмановы кони пощадили, не затоптали: - И девок жалко, и ребятишек, и прочих людей Князевых. - И добавил, подумав: - А князя всех жальче.
   - Што тебе князь? - рек Серафим (не в голос, а в полуголос рек, яко своим же словам дивясь) да и хлобыснул по шелому дланью. - Мне вот девок жальче, а тебе - князя. Пошто?
   - Да уж так-то они его... - Поежился я, вспоминая, отпустил пихтовую лапу, окрестился, слезу смахнул. - Ты - язычник, волк, и боги твои - воля да степь, да лес густой. А я - княжий человек, князю крест целовал.
   - Ну иди... - сказал Серафим. Снял с колена шелом, оглядел, щурясь. Иди, сложи голову, ако князь наказал. Клялся! Целовал! А сам в кустах сидишь.
   - Так ведь и ты сидишь, Серафим, а ты ему кровник...
   - Я уже столь татар положил, сколь за двух кровников не кладут, а свою голову класть не сулился... Я и тестюшку свово. Бирюк-хана, достал, пока ты стрелу обламывал. Был бы живой Лабодор, и еще бы рубился. Да он ухе на колу сидел, егда мы еще на коней не сели... Ай, буде убиваться, Фома! Каждому своя доля. Веди меня в Новагород, дорогу знаешь, вместе другому князю послужим. Такого секирника, как ты, поискать - да не скоро найти. Пошли, Фома, тут поблиз ведунья живет, бок твой залечим. Хорошая ведунья, в три дни одюжишь. И поведешь меня в Новагород.
   ...Знал я, про каку ведунью Серафим говорит. Ее и татаре боялись, и мы тот лесок стороной обходили, а нужда заставляла - заглядывали. Лечила она то срамно, то страшно, зато всегда споро и наверно. А из чего зелья варила - про то христианской душе лучше и вовсе не знать: греха мене. Там и выпий помет, и жабья блевотина, и паучья слюна липкая, все в дело шло. Тьфу!
   - Неохота мне к ней идти, Серафим. Само зарастет, с молитвою. Я полежу, Серафим, а ты иди. Иди, куда хочешь.
   - И пойду. Вот Ярило на пепелище накатится, да краснеть зачнет, и сразу пойду. С тобой, без тебя ли... А до той поры полежи, Фома. Поспи. Я на коней гляну, поблиз буду - кликни, ежели что...
   Сказал и ушел Серафим - а боль моя со мной осталась. Не боль в распоротом стрелою боку (к ней-то я притерпелся), а сердечная боль за князя со гридники, люто казненных осатанелою татарвой. Князь быстро помер. Но Бирюк-хан, разваленный надвое Серафимовым кладенцом, помер еще быстрее и не мучался вовсе. И было сие не по-людски - да и не по-Божески тоже.
   "Возлюбите врагов своих", - сказывал нам Сын Божий.
   Ай, не могу, Господи! Ни возлюбить не могу, ни простить. Ибо еще до Христа заповедал Ты нам устами пророка Твово Моисея: "Око за око, и зуб за зуб!" А Сын Твой, Господи, либо сам напутал, либо не понят был.
   Иди, Серафим, в Новагород, послужи другому князю, коли дойдешь. А Фома-Секирник Яричу не дослужил. Один в поле воин буду, один судья и один палач. Один буду - язык Твой, Господи, вразумляющий, и десница Твоя, мстящая. Один буду... Один да Бог.
   Лежал я на спине, зажимал перстами кровящий бок и думал так, в небо глядючи. В голубое, как очи князя мово, Ладобора Ярича, и прозрачное, как они же. И верил я в то, что думал - ой, свято верил! В помыслах казнил я лютой смертью ханов со прислужники, резал ханские семьи, палил огнем вонючие татарские шатры, а табуны в болота загонял. И ни девок татарских, ни татарчат не щадил, как не щадят волчий помет, егда волки, расплодясь и скотом не довольствуясь, человеков резать починают. И в помыслах моих боялись меня татаре окрестные, звали Фомою-Дыбником и ордами на меня, как на дикого зверя, охотились, да я ускользнул - и всегда с добычею.
   Улыбался мне князь мой Ладобор Ярич, одесную Христа сидючи, - а Христос не улыбался и отворачивался.
   И сказал я Христу: "Ей, Сыне Божий! Слабит Тебя доброта Твоя, потому и правда Твоя не сильна. Правому - сила нужна и жестокое сердце. Не князь одесную Тебя сидит, Иисусе Христе, а ты ошую Князя сидишь! Князь мне бог"...
   Промолчал Иисус, нечего было ему ответить. Встал и ушел тихонько. А Князь остался.
   "Брось в меня камень тот кто ни разу не гневался!.." - крикнул я в спину Христу. Споткнулся Христос, постоял - да и пошел себе дальше. Не нагнулся за камнем: вспомнил торговцев во храме.
   И смеялись мы с Князем вослед ему.
   - Не сразу, милок, не сразу...
   - А когда?
   - Дни три, не мене. Эк ему в боку-то расковыряло. Огнем изнутри горит. Чего ждал? Пошто сразу не вез?
   - Боялся он: то ли тебя, то ли своего бога. Не силой же мне его было скручивать? Навредил бы... Не поздно ли привез, а, ведьма?
   - Отойди-ка, не засть.
   - Плясать будешь?
   - Могуч ты, Серафим, да не зело умен. Пляской не хворь, а дурь выгоняют, вроде твоей икотки... Возьми светец. Повыше свети, вот сюда, мне зелье найти надо.
   - Ты мне его, ведьма, вылечи, а я тебе за это што хошь. Это ж такой секирник!
   - Вылечу. Помашет он еще секирой, доставит мне работушки. Кому лечить, кому калечить - так и живем.
   - Слушаю тебя, ведьма, и диву даюсь: говоришь, как старуха. А ведь годочков тебе никак не более...
   - Молчи... Держи своего секирника, до покрепче. Я ему плоть отворять буду, гниль выскребать и нутряной огонь зельем душить. Ай нехорошая рана, ай грязная да глубокая... Держишь?
   - Держу.
   ...И не взвидел я света от боли - а когда перестал кричать и открыл наконец глаза, то обнаружил рядом Серафима, напряженно сопящего перегаром. Ухватив за плечи, он прижимал меня к подушке. Танечка, перегнувшись через столик, то и дело убирала падавшие на глаза волосы и беззвучно шевелила губами. Где-то вдали, возле самой двери купе, томясь бесполезностью, встревоженно маячил невыспавшийся Олег.
   А в ногах у меня, за спиной Серафима, сидел Ангел небесный. Был он весь в белом, и даже лица его не было видно под эмалево-белым сиянием - только красный крестик во лбу. Сидел и наматывал на левую руку длинную (и тоже белую) кишку, которая щекотно выползала из моего онемевшего, охваченного ласковой прохладой бока.
   - Ну-с, и как мы теперь себя чувствуем? - спросил ангел, укладывая свернутую белую кишку в раскрытый на столике чемоданчик. У Ангела был голос пожилого и очень усталого человека, который хочет умереть, а ему опять не дали выспаться...
   "Доктор, - догадался я. - Военврач... Надоело".
   - Все? - спросил Сима и оглянулся на доктора.
   - Да, - сказал доктор, защелкивая свой чемоданчик. - Храни вас Бог. Встал (пыхтя и не сразу - в два или три приема) и церемонно полупоклонился Танечке. - И вас храни Бог, коллега! Вы мне помогли.
   Сима наконец отпустил мои плечи и тоже встал.
   - Простите, - сказал я, обнаружив, что раздет, и натянул на себя простыню. - Снилось... всякое.
   Сима хмыкнул.
   Танечка вздохнула.
   Олег покашлял, криво усмехнулся и стал смотреть в окно.
   Они что-то знали. А я нет. Как всегда.
   - Перитонит, - покивал доктор, - он и во сне перитонит. И уж коль скоро вы оказались в районе боевых действий, вам надлежало немедленно проснуться. И потребовать медицинской помощи, а не сидеть взаперти, не заниматься самолечением. Ведь вы же, господа штатские, не только своим здоровьем рисковали! Сам генерал дивизии Грабужинский чуть себе пулю в лоб не пустил, когда Хлява доложил о том, что здесь происходит! Да-с...
   Доктор заметно разволновался, но чувствовалось, что это волнение доставляет ему приятность: выполнив долг, поучить.
   - Извините, господин воензнахарь, - сухо сказал Олег. Он смотрел не на доктора, а поверх его головы в окно. - А откуда нам было знать? Мы даже из вагона не могли выйти: ни проводников, ни ключей...
   - Ни локомотива, - подхватил доктор. - Ни каких бы то ни было опознавательных знаков на вагонах. А все вагоны - ярко-зеленого, армейского цвета. И прибыли без объявления за несколько часов до начала баталии. Плюс ко всему - почти полное отсутствие ожидаемой штатской реакции на психопробу. И что оставалось думать нашим славным штабистам? Разумеется, все эти подозрительные вагоны были немедленно заминированы, как весьма вероятный источник диверсии со стороны супостата. А внезапное алкогольное отравление почти полувзвода воев, производивших минирование, лишь усугубило панику. Если бы не Хлява, который во всей этой неразберихе сумел сохранить ясную голову...
   - Да, ладно, папаша, - примирительно сказал Сима. - Понято и усвоено. Нам бы еще пожрать чего посущественней.
   - Я узнаю, - буркнул доктор, охотно умиротворяясь. - Вас, кажется, должны поставить на довольствие по офицерским нормам - или, как минимум, разбить палатки-ресторации... Всенепременно выясню этот вопрос, но сначала закончу обход. Желаю здравствовать, господа.
   - И вам того же, - сухо сказал Олег, прижимаясь к полкам, чтобы освободить проход.
   Доктор подергал ручку. Потом потолкал дверь. Потом спохватился, о чем-то вспомнив, и повернулся к Танечке.
   - А вы, сударыня, - нравоучительно сказал он ей, - все же подумайте о моем предложении. К вашим бы способностям да наш арсенал... а опыт - дело наживное!
   - Я вам уже говорила: это бессмысленно, - Танечка дернула плечиком и отвернулась.
   - Зря. Я вам еще не все выгоды перечислил. В Междуармейском Знахарском корпусе вы будете вольны сохранить за собой штатскую гарантию безопасности - а жалованье между тем...
   - А вот это уже не только бессмысленно, но и бесчестно! Простите, господин воензнахарь, но это не для меня.
   - Жаль... - сказал господин воензнахарь. - Ей-Богу, жаль. Ни одна штатская клиника не даст вам такую богатую практику. Во всех смыслах этого слова богатую.
   - И слава Богу, - отрезала Танечка. - И не надо... Я хочу лечить. Людей! А не ремонтировать боевые машины. Одни лечат, другие калечат. На стол, в окоп, на стол, в окоп, на стол, в могилу... Я-не-хо-чу!
   - Тогда я не понимаю, зачем вы сюда приехали. - Доктор дернул за ручку, и дверь откатилась. - Где вы их откопали? Пульманы с эфирным локомотивом черт знает что!..
   Он вышел из купе и отнюдь не по-строевому зашаркал направо по коридору, на ходу бормоча себе под нос уже известную нам присказку о том, что "шпаки есть шпаки".
   Олег задвинул дверь и сел рядом с Танечкой, а Сима уселся у меня в ногах.
   Трусы с меня были не сняты, а только приспущены, и, когда Танечка отвернулась, я натянул их под простыней. Все остальное оказалось под Симиным задом - кроме носков, которые я сам вечером положил под матрас. Сима привстал, отдавая мою одежду, и снова сел. Я стал одеваться.
   Шрам на животе побаливал от прикосновений, но внутри никаких болезненных ощущений уже не осталось. Даже мой застарелый гастрит пропал, как и не был. Надо полагать, у господина воензнахаря действительно был замечательный арсенал... "Эфирный локомотив", подумал я, осторожно заправляя рубашку и не менее осторожно застегивая брюки. "Эфирные шланги"... Бредятина.
   Наконец я надел пиджак, снял с крючка плащ и сел, положив его на колени. Надо посидеть на дорожку. И надо как-то попрощаться с попутчиками. Дипломат я решил оставить: ничего особо ценного там не было, а в пути обуза.
   - Так значит, двери уже открыты? - спросил я, чтобы как-то начать.
   Олег кивнул, а Сима посмотрел на меня с интересом.
   - Куда собрался, Петрович?
   Я вздохнул и встал.
   - В Бирюкове. Или в Березино. По шпалам... Все веселее, чем тут сидеть. А вы остаетесь?
   - Не ты первый, Петрович, - лениво сообщил Сима. - Ходили уже - аж за три километра от шестого вагона. И вернулись.
   - Почему от шестого? - спросил я. - Наверное, ИЗ шестого?
   - Из нашего тоже, - возразил Сима. - А от шестого, потому что первых пяти нету. Эфирнулись куда-то вместе с паровозом.
   - С тепловозом, - поправил Олег.
   Он сидел рядом с Танечкой и гладил ее волосы. Она лежала молча, не принимая и не отвергая ласку. (Было у них что-нибудь ночью, или это мне тоже приснилось?.. Не знаю. Да и не мое это дело.)
   - И что там, в трех километрах? - спросил я.
   - Рассказывай ты, молодой, у тебя лучше получится. А то Петрович еще не знает.
   - Все то же самое, - Олег пожал плечами. - Дорога, хлеба, перелески...
   - Овсы, - поправил Сима.
   - Овсы... - согласился Олег. - Все то же самое. И все не наше.
   - То есть? - не понял я.
   - Как вам сказать... Рельсы вроде бы те же, а вот шпалы уже в нескольких сотнях метров от нас - пластиковые. Или, может быть, из стекловолокна, потому что прозрачные... И столбы там другие, и нумерация не совпадает. В перелесках - окопы. Окопы, блиндажи, ходы сообщения. Все ухоженное, чистенькое, но видно, что используется. Гильзы аккуратными кучками. И по деревьям заметно, что стреляли не холостыми. Вдоль всей дороги - могилы. Братские. На некоторых еще трава не выросла. Не меньше ста фамилий на каждом камне. Со всего света - русские, латинские, китайские... даже, кажется, африканские. А славянских меньше половины. Ну, и так далее.
   - Вы сами все это видели? - спросил я.
   - Нет, я выспрашивал. Это еще вечером, когда мы чай пили, несколько человек выбрались через переходник и пошли. Заполночь вернулись - как раз когда мы воду настукивали. Взяли штурмом вагон-ресторан и отпраздновали свое поражение...
   - Про вертухаев забыл, - сказал Сима.
   - Вертухаи... Вдоль всей дороги, по обе стороны - оцепление. Далеко, насколько хватает глаз. Поближе к дороге - могилы, а подальше - оцепление. В стороны никого не пускают. Оружие не применяют, но и пройти не дают...
   - А вдоль дороги можно? - спросил я. - Внутри оцепления?
   - Выходит, что можно. Пойдете?
   - Уже не знаю, - сказал я сквозь зубы. И, обнаружив, что все еще стою, сел. Напрягая колени - чтобы не стучали друг о дружку... Следующую фразу я тщательно обдумал, решил, что ее тоже можно произнести, не разжимая зубов, и произнес: - Я не знаю, куда здесь можно прийти по шпалам.
   - Никуда, - отозвалась Танечка.
   Я хотел спросить: "Почему?" - но сумел только втянуть в себя воздух.
   - Той ночью была гроза, - сказала Танечка. В стенку сказала, не оборачиваясь. - Некоторые не спали. Они говорят, что мы остановились во время грозы. А когда она кончилась - было уже светло, как днем. Ночью. Как днем.
   - Сейчас наговорят, - хмыкнул Сима, - а ты слушай. И про гончих псов наговорят, и про грозу, и про дисковод со щупальцами...
   - Дискоид, - поправил Олег.
   - А не однохерственно?.. Извини, Танюха.
   - Ничего, Сима, - сказала Танечка в стенку. - Я эти слова знаю.
   Я повесил плащ обратно и стал расстегивать пиджак.
   - Давайте хряпнем, - предложил Сима без особенной надежды на согласие. - Под икорку. А то когда еще эти палатки поставят. И "бабок" нет.
   - А если бы и были? - сказал Олег. - Здесь, наверное, совсем другие деньги.
   - Петрович, ты доперестроечными трешками рассчитывался. Остались? Вдруг подойдут.
   - Попробуйте. - Я достал деньги и отдал их Симе.
   - Сколько тут? - спросил он.
   - Рублей двести, может, чуть больше.
   - Годится. Хлява семьдесят в месяц получает, и каждый год в Австралию летает. На море. Билеты казенные, но в кабаках-то сам платит.
   - Не обольщайся, Серафим, - сказал Олег. - Здесь это просто бумага. Вот увидишь.
   - Попытка - не пытка. - Сима сунул трешки в карман и нагнулся под столик. - Ну что, будем? - спросил он, выпрямившись и свинчивая крышечку с бутылки.
   - Нет, - сказал Олег.
   - Будем, - возразила Танечка и, оттолкнув Олега, села. - Наливайте, Сима! Ему побольше. - Она ткнула пальцем в Олега.
   Олег пожал плечами и стал открывать икру.
   "Сидра" уже не осталось, а от спирта (мы разбавляли его кипяченой водой из термоса) Танечка быстро захмелела и стала вести себя вольно. Ей было на все наплевать. Олегу тоже. Они по очереди кормили друг друга икрой с ложечки, а когда начали целоваться, Сима сунул мне в руку полный стакан и выволок в коридор. Коридор был очень большой и одновременно тесный. Вагон качался, потому что мы плыли в Австралию - расплачиваться в тамошних кабаках доперестроечными трешками. При такой качке было совершенно невозможно держать в руке полный стакан и не расплескать - поэтому я отпил половину и сообщил Симе, что в Австралии очень много русских: наши трешки наверняка будут иметь там хождение. А Олег, вообще-то, хам. Разве можно целоваться у всех на виду с такой женщиной? Ее надо носить на руках. Он ничего не понимает. И она, между прочим, тоже. Подумаешь, четыре вида спорта! А душа? Вот когда мы с Марой... Палубу опять качнуло, но я устоял. Однако, попытавшись допить, обнаружил, что стакан пуст. Чертова качка.