Рубан Александр. Сон войны

   Лучше всего было бы прыгнуть за борт и поплавать - но я был еще не настолько пьян. Поэтому я просто пошел спать.
   6
   Почему-то всегда получается так: все про все знают, а я в стороне. Как на другой планете, ей-Богу!
   Оказывается, нас поставили на довольствие. По офицерским нормам.
   Вдоль вагонов были накрыты столы под ярко-зелеными тентами. Пятнистые солдатики в белых передниках разносили пищу. Большими черпаками из больших двуручных котлов наливали в тарелки кашу, расставляли миски с салатом и мисочки с маслом, дымящиеся жаровни, пузатые широконосые чайники, кружки, солонки, перечницы и привлекательные графинчики, наполненные чем-то прозрачным, янтарно-солнечным...
   А на десерт солдатики приволокли необхватные деревянные блюда с золотистыми дынями, нарезанными толстыми ломтями.
   Если обед будет таким же, как и завтрак, то жить можно.
   Пикник, уготованный нам генералом дивизии Грабужинским, продолжался. Культурной программой.
   Между столами и вагонами был сооружен обширный квадратный помост, на котором солдатики демонстрировали воинские искусства. Что-то вроде восточных единоборств, приправленных английским боксом и молодецкими славянскими замахами. Как раз когда я протолкался поближе, широкоплечий и брюхастый илюша муромец обхватил тощего ниндзю поперек туловища и через головы зрителей кинул в овсы. Так его! Знай наших! Я зааплодировал вместе со всеми.
   Окруженный секундантами ниндзя ворочался в овсах, а брюхастый илюша муромец, оглаживая воображаемую бороду, упруго косолапил по помосту, покачивал могутными плечами и зычно выкрикивал оскорбления возможным соперникам:
   - А вот, кому еще своей головы не жалко? Кто на Русь, мать нашу?..
   На помост выбрался еще один ниндзя. С двумя автоматами, очень похожими на наши "калашники". Илюша было изготовился - но драться они не стали. Перекинулись двумя-тремя неслышными фразами, после чего илюша закинул один автомат на плечо, легко (слишком легко для своей комплекции!) спрыгнул следом за ниндзей с помоста, и оба побежали прочь от состава сквозь отхлынувшую толпу. Только что поверженный ниндзя и все его секунданты бежали туда же, мимоходом перепрыгивая через столы и скамьи. И солдатики в белых передниках - тоже, побросав чашки-ложки и на бегу срывая с себя передники. Почти у каждого был автомат с примкнутым штыком...
   А через пару секунд ожили обе "шилки".
   Толпа, давя сама себя, посунулась к вагонам. Меня и еще нескольких человек, угодивших в некое аномальное завихрение, вынесло на помост. Не везет, так ух по-крупному - мы же тут, как на ладони...
   Оцепление как стояло в трехстах метрах от насыпи, так и продолжало стоять, не двигаясь. Им, чуть не на головы, сыпались парашютисты. У них (и у нас) над головами с леденящим конечности гулом пронесся сбитый "шилками" самолет и врезался в землю где-то у горизонта. Сквозь них бежали их вооруженные коллеги и, едва пробежав, немедленно вступали в рукопашную с едва успевшими приземлиться парашютистами... А оцепление продолжало стоять.
   - Это показательный бой, - сказал у меня под ухом дрожащий голос. Ненастоящий, понимаете?
   Я оглянулся. Тип в очках. Очки были разбиты. Одной рукой прижимая к бедру бутуза, он другой рукой вытирал обильный пот с лысины... Ему очень хотелось, чтобы я поверил его словам - тогда он, может быть, и сам поверит им.
   Но я покачал головой и указал на горизонт, где полыхали в овсах останки сбитого самолета.
   - Пустой... - умоляюще сказал папаша. - Радиоуправляемый, понимаете? Для эффекта!
   - А могилы? - спросил я, с трудом разлепив губы.
   - Могилы? - испугался он.
   - Там... - Я махнул рукой влево, в сторону головы состава. - Братские могилы. Свежие.
   - Вы их видели?
   Я отрицательно покачал головой, будучи не в силах оторвать взгляд от побоища в трех сотнях метров от нас. И никто, кроме этого бедняги с разбитыми очками и обузой-чадом, не мог оторвать взгляд.
   - Театр! - восклицал он, почти уверенно. - Представление, понимаете? Спектакль на открытом воздухе... Так сказать, на пленэре! У них здесь такое гостеприимство: сначала - хлеб, а теперь вот и зрелище...
   На него зашикали, но он уже не мог остановиться. Его понесло. Спектакль? Скорее уж - гладиаторский бой. Массовый.
   - Папа, почему они не стреляют? - спросил бутуз.
   - Чтобы не попасть в людей, Борик. Не смотри, не надо.
   Он был еще и непоследователен, лысый недоверчивый папаша. "Спектакль", и вдруг: "Не смотри"!.. Но он, по-видимому, правильно ответил на вопрос наблюдательного Борика: не стреляют, чтобы не попасть в людей.
   Люди - это мы...
   Все парашютисты были чернокожие, рослые (каждый на голову выше наших солдатиков), крепкие, в ладно облегающих ярко-зеленых комбинезонах. Но у наших солдатиков была изумительно простая тактика: во что бы то ни стало боднуть! Выстрелов не было. Автоматы использовались только в качестве дубинки и пики. Были кружения, выпады, прыжки, удары руками и ногами. И головой. Вернее, гладким и твердым на вид ярко-зеленым яйцом, которое появилось у них на месте головы. Каждый удар этим яйцом был смертельным. Парашютисты падали с глубоко выжженными грудными клетками и животами, с отхваченной в беззвучной оранжевой вспышке стопой или локтем, кто-то неосторожно зажал голову нашего солдатика под мышкой - и упал без плеча, истекая кровью... С нашей стороны потери были очень незначительны, но тоже были. Кто-то из наших, пригвожденный к земле штыком, корчился, выжигая головой овес. Двух других чернокожий гигант-парашютист ухватил за шиворот, приподнял и, стукнув лбами, отбросил в стороны обезглавленные тела. Непобедимым оказался еще один гигант, обративший против наших солдат их же оружие (или защиту): он поймал одного из наших за ноги и, вращая им, как всесокрушающей булавой, успешно отмахивался от целого взвода яйцеголовых и сеял смерть. Пытаясь использовать живую булаву как можно эффективнее и дольше, гигант вращал ее на уровне грудей и животов. Его ошибка заключалась в том, что он использовал именно живого, а не убитого противника: "булава" ухватилась руками за ворот и самоотверженно отключила защиту. Уже в следующий момент гигант упал, протараненный с трех сторон.
   Он был последним.
   Последним сражавшимся - потому что двоих чернокожих гигантов наши, кажется, взяли в плен. Одному, навалившись толпой и стараясь не касаться его головами, заломили руку назад и вверх, и повели, полусогнутого, куда-то направо вдоль оцепления. А второй сам поднял руки, сцепив пальцы на затылке, и побрел туда же.
   Обоих втолкнули в налетевший откуда-то вертолет.
   Ярко-зеленый хищник, заглотив добычу и схлопнув челюсти люка, бесшумно взмыл... Все-таки, облачность тут ненормально низкая и плотная. Не бывает такой облачности. Вертолет канул в нее, как в грязную воду, и растворился каплей зеленых чернил. Я все же успел углядеть аляповатый опознавательный знак на борту: белый восьмиконечный крест на разделенном диагональю малиново-синем квадрате. Цвета российские - но крест какой-то странный...
   Победители подбирали убитых и стаскивали их в одно место, как раз напротив нашего помоста, по эту сторону оцепления. Оцепление продолжало стоять. Трупы (и своих, и чужих, без разбора) укладывали в аккуратный длинный ряд. Ногами к нам, головами к югу - если там все еще был юг. В этом чудилось что-то языческое. И одновременно шекспировское.
   Вся санитарно-похоронная суета заняла очень мало времени (я не смотрел на часы, но вряд ли больше двадцати минут). Потом было что-то вроде краткого торжественного построения, и трижды прозвучал залп. Одиночными. В небо. Это были первые выстрелы после начала битвы ("шилки" стреляли до). Солдатики, побросав автоматы в кучу к ногам оцепления, потянулись обратно к столам, на ходу подбирая свои передники.
   Трупы остались лежать.
   Все почему-то уже были возле нашего, одиннадцатого, вагона, который теперь, после того как исчезли первые пять, оказался центральным. Они там все галдели и толкались, наседая на кого-то в центре, а тот, на кого наседали, громогласно (в мегафон, что ли?) обещал соблюсти закон, ответить на все вопросы и разрешить возникшие затруднения - но для начала просил помолчать и послушать речь какого-то полковника.
   Я заметался.
   Мне очень захотелось узнать ответы на все вопросы и чтобы кто-нибудь разрешил мои затруднения. Но сквозь галдящую толпу было не протолкаться. И тут в первых рядах толпившихся я увидел Симу, а Сима увидел меня.
   - Петрович! - заорал он. - Давай сюда! Старики, пропустите Петровича! Ты где пропадал? Щас Умориньш говорить будет.
   - Кто такой Умориньш? - спросил я, когда "старики", расступившись, пропустили меня к Симе. Похоже, Сима был у них в авторитете.
   - Щас увидишь, - пообещал Сима, заботливо отводя от меня чей-то локоть. - Потише, старик, у Петровича бок раненый.
   - У меня самого легкое пробито, - огрызнулся тот. - Ассегаем. Я почти сутки кровью харкал...
   - Вот ты и не толкайся, старик, побереги легкое, - посоветовал Сима. Тебе видно, Петрович?
   Мне было видно. Прямо перед нами, стиснутая толпой пассажиров, стояла ярко-зеленая с желтыми пятнами бронированная машина непривычных очертаний. Вместо кузова у нее была обширная, ничем не огражденная низкая платформа, и на ней стояли четверо. Один яйцеголовый, в длинной, до пят, пятнистой плащ-накидке с золоченными эполетами и такими же витыми аксельбантами поверх нее, - и трое с нормальными лицами. Из этих троих один был рослый, крепкий, чернокожий, в ярко-зеленом облегающем комбинезоне и с непокрытой головой. Двое других (европеец и не то японец, не то китаец) были одеты в серо-голубые штатские костюмы. Голубые каски с белыми буквами OUN у них на головах отнюдь не казались лишними... Мегафон был в руках у европейца, и европеец что-то не по-русски говорил, а из толпы его очень по-русски перебивали.
   - Которые в касках - наблюдатели, - пояснил Сима. - Чтобы закон не нарушался. Умориньш самый блискучий, без головы. Щас он нам скажет. С броневичка, как Борис Николаевич...
   Действительно, европеец уже перестал говорить и протянул мегафон яйцеголовому, в аксельбантах. Приказ-полковник коротко, от бедра, отрицательно махнул растопыренной ладонью и по-кошачьи мягко выступил на несколько шагов вперед. Остановившись у самого края платформы, он заложил руки за спину и стал качаться с пятки на носок.
   Гомон в толпе понемногу стихал - все ждали, что скажет приказ-полковник Умориньш.
   Перестав качаться, он резким движением откинул в стороны полы своей пятнистой плащ-накидки, правую руку положил на пятнистую кобуру, а пальцы левой сунул под ремень. Из яйца на его плечах раздался голос (и сразу стало ясно, почему он отказался от мегафона):
   - Солдатами не становятся, господа! Ими - рождаются!
   Наверное, в этом месте ему всегда возражали, потому что он привычно замолчал. Но мы возражать не стали, и приказ-полковник, дернув эполетом, продолжил.
   (В дальнейшем он обходился без ораторских пауз, делая лишь короткие передышки после долгих периодов. Все его фразы были круглы, обкатаны и не однажды произнесены.)
   - Я глубоко убежден в том, - говорил нам приказ-полковник Умориньш, что здесь, среди вас, тоже нашлось бы немало прирожденных солдат! Но общий уклад штатской жизни, увы, не способствует ни проявлению, ни воспитанию в современном человеке высоких воинских качеств. Даже напротив тому: боевой дух, генетически присущий прирожденному воину, педагоги именуют "естественной детской агрессивностью" - и, противореча собственной формулировке, всеми доступными им средствами давят в человеке естество! А повседневная безопасность вкупе с безопасной повседневностью штатской жизни успешно довершают начатое в детстве подавление воина в мужчине.
   Иногда я удивляюсь тому, что армии все еще существуют. Я с ужасом вглядываюсь в грядущее и меня прошибает холодный пот, когда я пытаюсь представить себе мир без войны. Но логика и здравый смысл приходят мне на помощь, и я с облегчением стряхиваю с себя беспочвенные кошмары. Воин, солдат, ландскнехт, рейнджер спит или бодрствует в каждом из нас, господа! Он может уснуть надолго, порой - на целые поколения. Но спит он чутко, как подсменный часовой. Рано или поздно звучит побудка. Рано или поздно цивилизация начинает задыхаться в атмосфере, перенасыщенной безопасностью. Ведь мир без войны - это воздух без кислорода!.. И тогда старики вспоминают былые баталии, в которых некогда стяжали славу их прадеды, и, пряча глаза, шепелявят дежурные фразы о "бессмысленности массовых убийств" - а юноши, вежливо слушая их осторожные бредни, вдруг различают за привычной вонью обыденных заклинаний нечто живое и новое. И жадно глотают кислород геройства, воинской чести и доблести. Вскоре они неизбежно осознают, что сами же и являются источником этого кислорода! Тогда возникают и переполняются призывные пункты, растут ополчения, макаронные фабрики снова штампуют патроны, а на тягачи и бульдозеры, возвращаются орудийные башни. "Что такое мир? Чуткий сон войны!" - так сказал поэт. Я скажу больше: мир - это сплошной и огромный повод к войне. Мужчине с проснувшимся геном геройства и доблести всегда найдется достойное дело на этой земле!
   Умориньш сунул руку за ворот и, щелкнув, постоял навытяжку - видимо, с кем-то проконсультировался.
   - Не стану далеко ходить за примерами, - сообщил он нам, снова включившись, - но естественным образом перейду к причинам 121-й Междуармейской баталии, свидетелями которой вы пожелали стать.
   Как вам, наверное, известно, экономисты юга Восточной Сибири указали предпринимателям на реальную опасность роста продовольственной экспансии из-за Урала. В частности, акционерам кулинарных и в особенности кондитерских фирм Благовещенска, Хэгана и Цицикара был обещан не менее чем пятипроцентный спад дивидендов в будущем году. Основным же источником предполагаемой экспансии были названы северные княжества Федеративной Республики Русь. Вняв предостережениям экономистов, Объединенная Негоциация Амурских Штатов закупила услуги двух гвардейских воздушно-десантных полков Независимого Царства Сомали и заявила право сильного на Мурманский целлюлозно-кондитерский комбинат. Купеческая Дума княжества Карелия, не захотев за здорово живешь отдать контрольный пакет акций своего самого прибыльного предприятия, усилила моторизованную пехотную дружину княжества дюжиной австралийских вертолетов прикрытия и Дважды Крестоносной Отдельной Королевской ротой ПВО Канады, после чего объявила о своей готовности к обороне. Баталию было решено провести здесь, на территории суперплаца Бербир, примерно равноудаленной и от Благовещенска, и от Мурманска.
   Приказ-полковник высвободил руки из-под ремня, запахнул полы накидки и встал по стойке "смирно". Голос его зазвенел:
   - Около двенадцати часов тому назад вы были свидетелями первого огневого контакта с супостатом: доблестная Королевская рота ПВО Канады уничтожила транспорт с крупным рекогносцировочным десантом из Сомали. Сегодня бои местного значения идут на всей территории суперплаца - и только что был закончен один из них. В настоящий момент взвод божедомов из полка обслуживания суперплаца Бербир приступил к отданию последних почестей ста семидесяти трем павшим сомалийским десантникам и пяти членам экипажа транспорта, сбитого вчера. Они! Стяжали! Славу!..
   Приказ-полковник Умориньш умолк и склонил яйцо.
   Кто-то позади меня шумно вздохнул.
   - И здесь дурдом! - громко сказал Сима. На него шикнули.
   Я уже ничему не удивлялся. Никто уже ничему не удивлялся. Все мы слушали и вряд ли даже пытались понять.
   Я поискал глазами Олега и Танечку и обнаружил их совсем рядом с вагоном. Танечка мелко-мелко, по-старушечьи, крестилась, а Олег изображал приличествующую скорбь, но при этом о чем-то напряженно думал - и, кажется, был близок к принятию какого-то решения...
   Минута молчания кончилась. Приказ-полковник Умориньш гордо вздернул яйцо и продолжил речь:
   - Мне часто задают один и тот же вопрос, - вкрадчиво сообщил он. - А не разумнее ли, мол, сражаться там, на территории непосредственных интересов воюющих сторон?
   Аудитория зашумела в том смысле, что да, вопрос, действительно, резонный.
   - Ну что ж! - Приказ-полковник запахнул накидку и скрестил руки на груди. - Отвечу на ваш сугубо штатский вопрос.
   Он вытянул левую руку и стал загибать пальцы.
   - Во-первых, даже кратковременная эвакуация столь густо населенного города, как Мурманск, влетела бы Купеческой Думе в копеечку, превосходящую стоимость того самого контрольного пакета акций, с которым она не желает расстаться. Во-вторых, Объединенная Негоциация, даже овладев комбинатом, понесла бы неменьший урон от неизбежных в ходе военных действий разрушений. И в третьих: кто должен будет восстанавливать личное недвижимое имущество подданных князя Карелии? Имущество, которое не относится к предмету спора между нашими нанимателями, но столь же неизбежно пострадает в ходе баталии? Разумеется, победившая армия... Подчеркиваю: армия, а не сторона! Вряд ли таковое восстановление окупится гонораром: Стоит ли, наконец, упоминать о том, что самая тщательная эвакуация недисциплинированных штатских лиц с места предстоящей баталии не гарантирует их от более чем возможных несчастных случаев? Все вы знаете Международный закон о войне: пропажа без вести штатского лица в районе боевых действий чревата пожизненным заключением для десяти воинов; установленная гибель штатского лица в районе боевых действий - расстрелом стольких же.
   Поэтому, господа, - тихо, но очень внушительно произнес он после паузы (на сей раз вполне ораторской), - я убедительно прошу вас не выходить из зоны безопасности - она ясно обозначена цепью воев суперплаца Бербир. Возможные действия воев по удержанию увлекшихся зрителей в границах означенной зоны я убедительно прошу не рассматривать как насилие с их стороны. Уверяю вас, господа: даже из окон ваших вагонов обзор в любое время суток будет не хуже, чем из сенатской ложи в Колизее. Желающие смогут арендовать или приобрести бинокли и подзорные трубы в интендантстве суперплаца Бербир...
   В голосе приказ-полковника не было ни горечи, ни гнева, он говорил о биноклях, как о чем-то само собой разумеющемся. Видимо, поэтому жутковатый смысл сказанного не сразу проник в мое сознание. Первой, кажется, отреагировала Танечка:
   - Господи, - тонко проговорила она, - да за кого нас принимают?.. - и, крикнув: - Олег! - она с неожиданной силой развернула его к себе, ухватила за плечи и стала трясти. А Олег не пытался ее успокоить - он думал о чем-то своем, глядя поверх голов на горизонт, где все еще дымилось.
   - За шпаков они нас принимают, - сообщил Сима (мне, а не Танечке) и заворочал задом, протискиваясь обратно в тамбур. - Так мы и есть шпаки, Петрович, и останемся шпаками. Пошли на хрен отсюда!
   Сима понял все. И гораздо больше, чем я.
   Приказ-полковник Умориньш сказал не всю правду. Но сделал достаточно много тонких намеков, чтобы мы сами могли догадаться о том, что не сказано. Я не хотел догадываться. Мне это было вовсе ни к чему. Я сопротивлялся пониманию изо всех моих слабых сил.
   Сима выдернул меня из переполненного тамбура, как полотенце из набитого комода, и ринулся вперед. Я кое-как дохромал следом за ним до купе и повалился на полку. Сима уже сидел напротив и откупоривал лекарство от всех скорбей.
   Приказ-полковник Умориньш кричал, перекрывая поднявшийся ропот, голос его был слышен даже здесь.
   - И в заключение! - кричал он. - Смею заверить! что авантюра амурских негоциантов! обречена на провал!.. Наши новейшие средства индивидуальной защиты!.. Боевой дух!.. Традиции воинской доблести... со времен Ладобора и Дыбника...
   - Давай, Петрович! - рявкнул Сима, перекрывая голос полковника, и сунул мне стакан, держа наготове еще один. - Давай залпом - и сразу запей!
   "Незнание не освобождает... - подумал я, садясь и принимая стакан. Да. Но бывают такие знания, что лучше без них".
   И я дал залпом и сразу запил, а голос приказ-полковника за окном сменился другим голосом - неожиданно певучим, завораживающим баритоном, что-то весело вещавшим не по-русски.
   "Имею право "не знать... - думал я, чувствуя, что засыпаю, оглушенный спиртом. - Ну какой из меня секирник?.. - думал я. - Или дыбник? С чего они взяли?.. Это был только сон..."
   7
   ...Не помню, сколько дней мы с Симой не просыхали, и не знаю, что в эти дни происходило снаружи. Видимо, кто-то действительно взялся разрешить возникшие у нас затруднения - и, видимо, преуспел. Потому что однажды, проснувшись в темном купе, я долго слушал перестук колес, Симин заливистый храп и Танечкины всхлипывания сквозь сон.
   Мне казалось, что я знаю, почему она всхлипывает - надо только напрячься как следует, и я сразу вспомню... Вспоминалась почему-то братская могила, на которую Танечка за неимением живых цветов принесла бумажные, скрученные из салфеток, а мы с Симой - бутылку спирта и стаканы. Почти в самом конце списка на полупрозрачном желтоватом могильном камне мы отыскали строчку:
   "Хлява О.С., ген.сержант".
   Перед ним в списке был "Тунг-Томбо, гв.капрал", а после него - "Юрич А.В., инж.-поручик" и "Яа-Нгуги, гв.копейщик".
   - Нас, Петрович, эта война не касается, - говорил Сима мне уже в купе, суя стакан.
   - Никаким боком!.. - соглашался я и все отпихивал надоевший спирт.
   Танечка была здесь же и почему-то тоже хотела, чтобы я выпил, но я больше не мог. А Олега не было, и некому было защитить меня от распоясавшегося алкаша.
   - А вот Хлявы коснулась, - наставительно говорил Сима. И снова совал мне стакан. - Крепко коснулась. И вроде как из-за нас. Жалко Хляву, Петрович?
   - Жалко, - кивал я и опять отпихивал.
   - И мне жалко. Давай, Петрович. За Хляву. Надо, пойми!
   И он почти силой влил в меня полстакана спирта.
   - А теперь спи, Петрович! - приказал он, когда я, давясь Икотой, запил спирт стаканом чего-то сладкого, теплого, препротивного. - Крепко спи, повторил он. - Надо, Петрович...
   Но я еще долго не мог уснуть, икая и пытаясь вникнуть в смысл его беседы с Танечкой - что-то про дурдома, которые не лучше и не хуже один другого, а просто разные, но свой дурдом роднее... А Олега все не было и не предвиделось, и почему-то это было правильно. Танечка плакала и соглашалась: правильно, мол, - но все равно плакала. Так я и уснул под ее плач, а проснулся под всхлипывания.
   Было темно, стучали колеса, храпел Сима. Танечка всхлипывала во сне. Я вытянул руку к окну и ощутил пальцами стекло. Значит, окно было не зашторено. За окном была наконец-то ночь, и мы наконец-то куда-то ехали...
   В следующий раз я проснулся при свете дня. Поезд стоял. Через оконное стекло проникали высокое солнце и станционные шумы. Кое-как я встал и выглянул в окно... Мы стояли на втором или на третьем пути: какой-то состав загораживал от нас станцию. В просвете между вагонами мне была видна часть вокзального фронтона с буквами "ИРЮК" - Бирюково, надо полагать. Слава Богу. Я почти что дома. Скоро пересадка в Тайге, и еще три часа от Тайги... Надо привести себя в порядок - и побыстрее.
   С треском откатилась дверь, и Сима, пыхтя, втащил в купе ящик... бренди, а Танечка внесла свою болоньевую сумку. Полную. Олега с ними не было.
   Я сел.
   - Проснулся, Петрович? - спросил Сима и осторожно поставил ящик под стол. Ящик был полон, поверх него лежали еще три бутылки. (С ума сойти. Откуда столько денег?)
   Танечка опустила сумку на пол и села в свой угол. Глаза у нее были красные, лицо какое-то усталое, всему покорное, а блузка опять расстегнута. Перехватив мой взгляд, Танечка повела плечом, но застегивать блузку не стала.
   Сима упал на полку рядом со мной, обтер потное лицо рукавом свитера, потянулся к ящику.
   - Танюха, давай закусь!
   - Может, не надо? - спросила Танечка. - Глупость какая-то.
   - Танюха, я тебе уже объяснял: это единственный способ! Молодой меня не слушал - и где теперь молодой? Где лысый с пацаном?..
   - Мальчик в поезде, - возразила Танечка. - В пятом купе, у Ядвиги Остаповны. Едет, хотя и не пьет...
   - Он пацан, ему еще ни один дурдом не родной! Вот вырастет и определится - как папаня его определился... Ты на него, Петрович, не смотри, а наливай и пей. Тебе надо. Для поправки... Мы тоже сначала поправимся, а потом все вместе начнем квасить по-настоящему. До опупения.
   - Поправиться надо... - проговорил я (сипло, как Сима давеча), - но квасить я не буду. Мне в Тайге выходить.
   - В какой? - спросил Сима, садясь и дуя в стаканы.
   - Станция так называется - Тайга, - пояснил я.
   - Это я просек. На какой станции Тайге ты выходишь? Или тебе это похрен? Извини, Танюха.
   - Он еще не знает, - сказала Танечка. - И не поверит, пока сам не увидит.
   - Что я должен увидеть? - Мне опять стало нехорошо. - Чему поверить? И... где Олег?
   Они молчали.
   Я снова сунулся к окну. Буквы "ИРЮК" никуда не делись.
   - Это Бирюкове, - сказал я не очень уверенно. - Или нет?
   - Бирюкове, Бирюкове, - ответил Сима. - Давай закусь, Танюха. Поправимся, и пусть Петрович погуляет. Недолго.
   - Гончие псы... - выговорил я, как выругался, и сел.
   - Во-во, - согласился Сима и расплескал на два пальца по стаканам. Начинаешь сечь, Петрович.
   В Танечкиной сумке были вареные яйца и черствый хлеб. Я точно знал, что они в меня не полезут, но после бренди - полезли...
   А потом я пошел гулять. Ненадолго.
   Бирюкове было как Бирюкове, только памятник Ленину снова стоял на своем месте. И кумачовых лозунгов на фасадах не убавилось, а, наоборот, прибавилось. Тексты были обычные, хотя и забытые, но среди них такой: "Руки прочь от Советского Афганистана!". Гм.