Рубанов Андрей. Йод

   – Я уже спрашивал, – признался сын.
   – И что сказала мама?
   – Сказала, что да, ты крутой.
   – Ну, маме виднее.
   Лучше вывезти его в лес, на его же машине, заставить написать предсмертную записку и повесить на суку… Машину бросить, уйти пешком… Все равно – трудно… Где стопроцентная уверенность, что он ее напишет? Что на жирном теле крысы не останется следов борьбы, синяков или ссадин?
   Ребенок опять вздохнул. Очевидно, неудавшийся кулачный бой настроил его на философский лад.
   – Ты, папа, зря так со мной разговариваешь.
   – А как я разговариваю?
   – Как с маленьким. Вот Мария Дмитриевна знаешь как говорит? Она говорит: вы не маленькие и не большие, вы люди и я с вами говорю как с людьми.
   …Наконец, главное. Где найти его? Как выкрасть? К чьей помощи обратиться в столь сложном деле? Огромный боров, он будет сопротивляться изо всех сил, орать, звать на помощь и так далее. Я, может, и крутой, с точки зрения жены, но я не могу просто поехать к нему в дом, отобрать чемодан с деньгами, выстрелить в лоб и уйти. У меня нет даже адреса. У меня нет ничего. Я не готов воевать.
   Когда доехали до дома и я выбрался из машины, тщательно проследив, чтоб не замарать о край двери единственную куртку, – подошел угловатый человек со злым красивым лицом, как бы сбежавший с полотна художника-соцреалиста. Смутно знакомый; возможно, сосед.
   – Алло, – позвал он. – Слышь. Ты тут зря свою тачку ставишь.
   – Почему «зря»? – спросил я. – В каком смысле?
   – Тут, – объяснил сосед, – тачку ставлю я. Уже десять лет.
   Сын ждал. Усиленно прислушивался. Я посмотрел на угловатого – он явно был готов к скандалу. Может быть, он его даже хотел.
   – Извини, уважаемый, – сказал я. – Теперь буду знать. Я просто не знал. Теперь – знаю. Ты бы мне раньше сказал. Сейчас отведу ребенка – и освобожу твое место. Подожди буквально пять минут.
   Угловатый едва не просиял. Теперь, когда он победил, настоял на своем, – он почти любил меня. Он подождал бы и пять минут, и пять недель. Предложи я сейчас угостить его пивом – он бы обрадованно кивнул. И пил бы, и анекдоты мне рассказывал, и подносил огня к моей сигарете.
   Нет, он не хотел скандала, – но жизнь отучила современного горожанина от того, чтобы выяснять спорные вопросы вежливо и мирно.
   У двери лифта я подмигнул ребенку.
   – Вот так, дружище. Настоящие крутые всегда ведут себя вежливо и мирно. Понял?
   – Конечно, – сказал мальчик и взял меня за руку.
   Недавно ему исполнилось пять лет. Я уважал его за самодостаточность: у него всегда была куча дел, какие-то сложные игры, кассеты с мультфильмом «Коты быстрого реагирования», коллекция джедайских светящихся мечей; он не вторгался во взрослую жизнь родителей и не манипулировал ими, хотя, как все дети, был ловким манипулятором. В общем, мы разошлись по комнатам и погрузились каждый в свое: сын – в игру, а папа – в обдумывание убийства бывшего друга. Маму ждали не раньше девяти вечера. Мама после работы истощала себя физическими упражнениями, она у нас была активная спортсменка. По привычке я полез в дальний ящик кухонного шкафа за пакетом с травой (обычно до прихода жены выкуривалось минимум два джойнта) – но вспомнил, что решил покончить с наркоманией, и закрыл шкаф. Сверток, однако, не выбросил, оставил; затолкал поглубже меж конвертов с пряностями. Выбрасывать жалко. И еще: настоящая сила воли проявляется именно в том, чтоб иметь в доме траву – и не курить ее. Ломки от травы не бывает, трава есть трава, баловство, дурь, зато бывает печаль и даже депрессия, особенно у людей с подвижной психикой. И я, как типичный торчок с подвижной психикой, устроился горизонтально, с каким-то журналом, посвященным дорогим тачкам, дорогим бабам и промежуточным сущностям, но бабы показались мне скучны, а тачки чрезмерно красивы. И насчет того, как правильно казнить врага, в журнале не было ни слова.
   Потом зазвонил телефон. Из положения лежа я взял трубку, а когда узнал голос – вскочил и едва не вытянул руки по швам.
   – Надо встретиться, – сказал абонент. – Срочно.
   – Как ты меня нашел? – спросил я, изумленный.
   – Глупый вопрос, Андрей. Подъезжай, поговорим. Записывай адрес.
 
   Казнь бывшего друга пришлось отменить. Палачу предложили большую, серьезную работу. Палач обрадовался. Он бросил в сумку смену белья, черные джинсы, фотоаппарат и книгу «Манипуляция сознанием». Взял пиджак, галстук не взял. Зачем на войне галстук?
   Вечером улетел туда, где его любовь к риску и насилию можно было реализовать сотней разных способов: в город Грозный, столицу Чеченской Республики.

Глава 5
2009 г. Поездка к родителям

   Если мой дом представить в виде глобуса или карты мира, Чечня будет на балконе. Здесь пыльно, ветрено и опасно. Стекол нет, потому что денег – стеклить – тоже нет. Кухня – разумеется, Америка. Она богато обставлена и набита всевозможными приспособлениями, облегчающими жизнь. Комната ребенка, – наоборот, Россия. Здесь всего навалом и царит чудовищный беспорядок; половину барахла надо выбросить, но жалко; в углах складировано неисправное оружие (игрушечное, разумеется), на стенах портреты футболистов; типичная Россия.
   Спальня жены – Европа. Уютно, хороший запах. В Европе люди мало работают и неплохо зарабатывают. Моя супруга – в той же ситуации.
   Я никогда не требовал от жены ежедневного хождения на службу. Много лет назад Ирма сама сформулировала свою основную функцию: продолжать меня любить. Иногда у нее получается, иногда – нет. Я не в претензии. У меня тоже не всегда все получается.
   В юные годы я хотел быть писателем, она – стилистом. Изобретательницей внешности. Как и я, она подавала большие надежды. Потом мы вместе наступили на грабли. Оказалось, что для настоящего «профессионального успеха» недостаточно иметь талант и трудолюбие. Надо терпеть, маневрировать, распределять силы и обуздывать амбиции. Надо, наконец, уметь ждать, пока дойдет очередь. В любом большом деле, будь то индустрия красоты или литература, главное – не талант и энергия, главное – дождаться, пока дойдет очередь. Но мы не желали терпеть, маневрировать и обуздывать. Когда мы познакомились, ей было семнадцать, мне – двадцать два, нам было скучно карабкаться и ждать. Гораздо интереснее и веселее рвануться, подпрыгнуть, взлететь – и рвануть к вершине! У некоторых, самых везучих, это получается. У нас не получилось.
   Но мы, как говорил Макмерфи, хотя бы попытались.
   Жена посвятила парикмахерскому делу в общей сложности пятнадцать лет. И даже содержала собственную школу. Она могла бы сделать себе имя. Расхаживать в окружении сонма ассистентов. Она всерьез любила свою работу. Если она любила что-то или кого-то, то всегда всерьез. До сих пор, если разговор заходит о модных стрижках, в глазах моей женщины появляется грусть, а лицо складывается в гримасу глубокого презрения – когда двигаются даже мочки ушей, а на шее твердеют жилки. Так презирать можно только то, во что когда-то был влюблен.
   Ирма ушла из дела в силу исторических закономерностей. В начале нулевых русскую индустрию красоты атаковали педерасты. Сначала они вытеснили женщин из моды, далее победили в смежных областях. Одежда, обувь, косметика, прически, ногти, омолаживающие процедуры – педерасты торжествовали повсюду. Конкурировать с педерастами жене показалось унизительным и нечестным: педерасты обычно стоят друг за друга горой, тогда как гетеросексуальные женщины непременно соперничают. Хорошо организованное и сплоченное международное лобби педерастов поддержало русских первопроходцев связями и деньгами, – теперь, на исходе десятилетия, они оккупировали светские салоны, журнальные развороты и телеэкраны. Моей подруге пришлось с гордо поднятой головой отступить на заранее подготовленные позиции, то есть непосредственно к семейному очагу, где ждал муж, протягивая ключи от новой машины и авиабилеты в Венецию.
   Вот так пидоры изменили всю мою личную жизнь.
   Когда я вошел, жена выглянула из кухни, изучила мое лицо и спросила:
   – Что-то случилось?
   – Нет. Все в порядке.
   Я сел, она приготовила чай (у нас в доме с этим строго, все начинается и заканчивается чаем) и осведомилась:
   – Как дела на работе?
   – Работаем.
   Четверть часа назад, еще на перегоне между «Кожуховской» и «Печатниками», я заблаговременно решил, что не буду ничего говорить домочадцам насчет выхода из бизнеса. Иначе жена обязательно спросит, чем я намерен теперь заняться, – а я не знал, чем займусь. Отдохну две-три недели, а там видно будет. Я решил уйти не потому, что появилась лучшая альтернатива. Я решил уйти красиво: в никуда. А жена, практичная женщина, не поняла бы красоты ухода в никуда. Никакая жена не поняла бы, а моя и подавно. Поэтому мне, опять же заблаговременно, уже на перегоне между «Печатниками» и «Волжской», пришлось убрать с физиономии блаженно-торжественную ухмылку эскаписта и нацепить обычную гримасу усталого и погруженного в заботы мелкого предпринимателя. Что говорить супруге, как преподнести, каким тоном и какой выбрать момент – это надо всесторонне обдумать. Я не боюсь своей жены, нет, – я ее берегу.
   – А как сотруднички? – спросила она. – Как Миронов?
   – С утра до ночи не разгибается.
   В беседе принимали участие два наших соседа, с пятого этажа и с девятого, оба сверлили стены – в те моменты, когда стальные жала их перфораторов вонзались в железобетон, мы делали паузу, говорить все равно было невозможно. Когда сосед с девятого закончил, жена уточнила:
   – Пьет?
   – Он уже год не пьет.
   – Не верю.
   – Зря. Надо верить в людей.
   Следует отдать ей должное: она редко пыталась давать советы относительно моей работы. Она мало понимала в моей работе. Я сам мало понимал в моей работе.
   Меня всегда забавляли истории из жизни европейских или американских буржуа: муж отходит от дел, а жена становится у руля фирмы. Как такое может быть, поражался я. Этот проклятый руль – я сам его с трудом проворачиваю. Упираюсь руками и ногами.
   Много раз Ирма искренне порывалась мне помочь. Я мог использовать ее хотя бы в качестве бесплатного курьера. Или личного водителя. Но представить ее, изящную и благоуханную, в нашем «офисе», где к полудню от сигаретного дыма можно впасть в прострацию, где даже копировальная машина не работает, если на нее не заорать матом, где в три часа дня совладельцы – они же директора, они же менеджеры, они же секретари-референты – играют в дартс по десять рублей за очко, чтобы развеяться, было решительно невозможно.
   Я вздохнул и спросил:
   – Где у нас йод?
   – А тебе зачем? – сразу забеспокоилась супруга. – Ты поранился?
   – Нет.
   – Или опять собрался нюхать?
   – Да, – ответил я. – Кто-то нюхает кокаин, кто-то йод. Каждому свое.
   – Ты сумасшедший, – спокойно сказала Ирма. – Маньяк.
   – Точно, – весело согласился я.
   Сосед с пятого морально поддержал меня, вонзив свое сверло особенно глубоко. Сосед с девятого сменил дрель на молоток.
   – Ты не в себе, – продолжила жена, опять в меня вглядываясь. – С тобой что-то не так. Ты грустный. Ты что-то скрываешь.
   – Я не грустный. Я печальный.
   – А что, есть разница?
   – Печаль благороднее.
   – И по какому поводу твоя печаль?
   – Ну… Особого повода нет. Просто я подумал, что ты зря вышла за меня замуж.
   – Вот как. Неожиданное заявление.
   – Это не заявление. Я ничего не утверждаю. Просто… мысль вслух. Мне кажется, тебе нужен был кто-то попроще.
   Ирма засмеялась.
   – Во-первых, ты не такой уж и сложный. Во-вторых, когда я за тебя выходила, я не думала, кто проще, а кто – нет.
   – А о чем ты думала?
   – Ни о чем не думала, – снисходительно ответила жена. – Я тебя любила. Давай-ка прекратим этот разговор, он мне не нравится. Как прикажешь это понимать? Типа «извини, я не тот, кто тебе нужен», да? Готовишь почву, чтобы соскочить?
   – Мне некуда соскакивать, сама знаешь. Я голодранец.
   – Ты не видел голодранцев.
   – Я все видел. Я видел такое, что не дай бог никому.
   – Тогда не говори, что ты голодранец. Есть масса людей, которые живут хуже нас и не жалуются.
   – Я не жалуюсь. Я думаю вслух.
   – Ты слишком много думаешь. Думай поменьше. И пореже.
   – Я пытаюсь.
   – Молодец, – сказала жена. – Тренируйся, и у тебя получится. Иди, понюхай йоду, успокойся, и поедем. Твоя мама нас ждет.
   Иногда – нечасто, один или два раза в год, – я думаю, что моя к ней любовь превратилась в желание вместе состариться. За восемнадцать лет моя женщина давно превратилась в часть меня. Она не самая лучшая часть, но и не худшая. Это неудивительно, когда-то она была моим ребром и теперь медленно и верно проделывает обратный путь.
   Иногда она ужасна. Иногда великолепна. Неоднократно я хотел ее убить. В другие моменты, наоборот, мог погибнуть от ее руки. Однажды я ее ударил, а четырехлетний сын закричал и бросился на меня с кулаками.
   Ну, может, я не ударил, толкнул. В подобных случаях кретины-мужья всегда «толкают». Или даже «отталкивают». Тюрьмы переполнены теми, кто «слегка толкнул». Ладно. В браке не действуют категории добра и зла. С каждым днем вокруг меня все меньше мест, где действуют категории добра и зла.
 
   Собрались, поехали проведать родителей. Всей семьей: я, жена, сын на заднем сиденье. За рулем, естественно, дама. Я рядом, в полудреме. Я давно наездился, больше нет ни сил, ни желания давить гашетку. А жене – нормально. За восемнадцать лет супружества выяснилось, что жена моя много крепче мужа своего.
   Всякий раз, полуразвалясь в полусне возле небрежно вращающей руль супруги, я проектирую написание романа «Моя жена и ее муж», но потом понимаю, что сделать такую книгу невозможно: семейная жизнь слишком прихотливо устроена, слишком много сцеплено там неуловимых интимностей, не подлежащих переносу на бумагу. Вон, Толстой пытался написать семейный роман, а в финале героиня прыгнула под паровоз – сдается мне, помимо воли автора.
   Кое-как преодолели сорок верст Горьковского шоссе. Поток машин был немыслимой плотности – такой, когда начинаешь жалеть уже даже не себя, закупоренного в полированном железном сундуке, а самую дорогу, многострадальную шершавую спину ее, асфальт и обочины; полированных сундуков все больше, а дорога как была одна, так и осталась. Беда с дорогами.
   Всякий раз, потратив два часа на путешествие в родной город, я проектирую создание политической партии под названием «Где дороги?!». Но потом вспоминаю, что кто-то уже пытался замутить нечто подобное, но не вышло. Дороги делать дорого. По-русски это даже пишется одинаково.
   Великий и могучий русский язык все нам точно истолковывает. На то он и код. Расшифровал – зашифруй обратно, от греха.
   Давно уже нас ничего не объединяет; гражданин города Владивостока чужой для гражданина города Владикавказа; Ростов и Питер – две разные планеты; в Москве, с моими доходами, в моих ботинках, на моей «тойоте», я мирный поц, а в Коломне на той же машине я большой человек; но язык остался. Только он у нас и есть. Скрепляет, на манер цемента, сто пятьдесят миллионов индивидуальных сознаний.
   Желаете национальную идею – ищите ее в языке. Однако не забудьте, что само выражение «национальная идея» сложено не из русских слов. А переведешь, получится «общие русские понятия», – чисто феня арестантская; смешно.
   Хорошо, продуктивно думается в движущемся автомобиле, если жена за рулем.
   На сороковом километре – плавный поворот. Приехали, Электросталь. Тут же меня накрыло, как одеялом. Родина, провинция. Ломкая аура места, где я рос, пока не вырос. Втыкаю себя в этот город, как палочку в девятикопеечное мороженое. А было еще крем-брюле за тринадцать, гораздо вкуснее, потому что сливочное, и вдобавок в вафельном стаканчике.
   Обсаженные кленами улицы, тяжеловесно нависающие пятиэтажные дома с эркерами; везде мои следы и следы следов, микрочастицы и молекулы меня, четырнадцатилетнего. Вот здесь на дискотеке я подрался из-за девчонки и был повержен на щербатый танцпол, после чего прибежал друг и вечный сосед по парте Поспелов и разнял махаловку; а здесь спешил в читальный зал – проверить неподтвержденную информацию, что в журнале «Знание – сила» публикуют «Жука в муравейнике»; а вот отсюда, бритый наголо, пятьдесят восемь килограммов вкупе с пальто, уезжал служить, и на вопрос: «Как написать заявление в Афган?» – получил от увешанного значками сержанта ухмылку и ответ: «Мелким почерком».
   Прибыли; предъявили бабушке и дедушке потомка: пятнадцать лет, рост метр восемьдесят три. Футболист, гитарист, усы. Сели ужинать. Мама называла внука «набаловышек». Отец – в обычной манере – не иначе как «пиздюк корюзлый». С ударением на «ю». За глаза, разумеется. Что такое «корюзлый», я никогда до конца не понимал, но если пробовал оценить собственного отпрыска глазами папы, школьного учителя с полувековым стажем, то сразу соглашался: действительно, корюзлый; иначе не скажешь.
   А мой сын уже другой, он московский мальчик из двадцать первого века, он не всегда понимает дедушку. Московскому мальчику надо переводить, что такое, например, «мухортенький», или «фильдеперсовый», или «сгондобить».
   Пили чай, говорили о главном поставщике семейных новостей: родном брате матери, моем дяде Игоре. После смерти бабушки дядька стал совсем плохой. Еще год назад как-то держался, хотя и бродил с разбитым, обожженным лбом – регулярно падал лицом на горящие конфорки газовой плиты. Последние несколько месяцев его никто не видел. Бедолага вообще не выходил за порог квартиры. Кореша приносили самогон, пили вместе и уходили, а дядька впадал в прострацию до следующего прихода корешей.
   Когда жена вышла из-за стола – принести с кухни тортик, – мама негромко спросила, почему у меня так блестят глаза. Известий, что ли, жду хороших? Или гонорар отвалили за новую книгу? Я соврал. Ответил, что да, обещают какие-то деньги, солидный тираж, рекламу и прочее. Мама просияла, отец, по обычной привычке, усмехнулся в седые усы, кивнул.
   Они никогда не были в особенном восторге от того, что единственный сын пытается сочинять книги. Мама полжизни преподавала литературу в школе. А сыну преподавала после школы. Именно от матери сын впервые узнал, что Бальзак спал с богатыми старухами, Некрасов был конченый картежник, Есенин – оголтелый пьяница, Гоголя закопали живым, что писатели очень любят вешаться, стреляться и сходить с ума и вообще: чем талантливее художник, тем горше ему живется на белом свете. Родители, конечно, предпочли бы видеть отпрыска материально обеспеченным и крепко стоящим на ногах обладателем «надежной профессии» – а хоть бы и бизнесменом, например. Так что сейчас, нарезая тортик, я им ничего не сказал про выход из бизнеса. Я редко с ними откровенничал – предпочитал держать свои переживания при себе, это фамильное, от папы досталось, он принципиально все носил в себе и никогда не жаловался ни на что и ни на кого – за исключением, может быть, министра финансов Павлова, в начале девяностых годов организовавшего хитрую денежную реформу, в результате которой отец остался без штанов.
   Впрочем, с тех пор прошло достаточно времени, и папа, несмотря на все старания министра Павлова и его коллег, опять имеет достаточное количество штанов и еще много всего, полный джентльменский набор шестидесятипятилетнего мужчины с головой и руками: и квартиру, и машину в каменном гараже, и дачу с балконом, и баню по субботам, и цифровой фотоаппарат, и коньяк армянский.
   Я ничего им не сказал. Даже не намекнул. Никому ничего говорить пока нельзя. Тем более жене и матери. Главное – сказать самому себе. Пообещать, договориться. Оценить. Уйти из русской коммерции, с голым задом, после восемнадцати лет работы, в пустоту – это решительность или малодушие? Безусловно, сначала следует разобраться с собой, а потом делать заявления.
   В обратный путь тронулся с легкой душой. Видеть своих родителей здоровыми и благополучными – большое наслаждение для взрослого человека.
   Детей, господа, следует делать в ранней молодости, в двадцать лет, когда велит природа. Рожать сыновей и дочерей в тридцать или позже – глупо. Потом вы станете семидесятилетними развалинами, начнете болеть, а ваши сорокалетние дети будут бегать вокруг вас, дряхлых, вместо того чтобы обустраивать собственную жизнь.
 
   Однако насладиться благодарными думами о родителях не получилось. На первом же повороте – едва отъехали – жена невзначай подрезала соседнюю машину, и тут же, подсвеченные кстати загоревшимся красным светофором, вылезли из той машины добры молодцы, двое, совсем юные. С самыми серьезными намерениями.
   Расу, к которой они принадлежали, я хорошо знал. Изнутри знал; некогда я сам принадлежал к этой расе.
 
   Полубалбесы, полубандиты. Городские ковбои.
   В девяносто втором году я со товарищи тоже изнывал от желания проверить твердость собственных кулаков. Однако мы были все-таки более робингудами, хоть и на свой ублюдочный манер; мы никогда не связались бы с дураком, если в его машине сидят женщины или дети. Мы не трогали мирное население. Наверное, именно поэтому нас быстро перестреляли и пересажали.
   Ладно, этих тоже не пощадят.
   Юноши бодро, наперебой выкрикнули нечто грубое. Уверенные, плечистые, они ничего не боялись, они жаждали крови, драк, побед, приключений, самоутверждения, мяса, денег, девочек. Один – высокий, крепкий, с интеллигентным лицом, очень коротко стриженный, с кожной складкой пониже затылка. Такая складка была у Димочки Сидорова. Второй – маленький, преступно изогнутый, сухой, как вобла. Распространенный тандем. А я был кто? Облезлый саблезубый тигр без сабель и зубов. Я хотел выскочить, но жена надавила на газ. Добры молодцы успели ударить кулаками по корме нашего авто, но и только; мы бежали с места происшествия. Я кипел, как чайник, но, поскольку изнутри был пуст, остатков пара хватило только на то, чтоб выругаться.
   В моем родном городе, горько шумел я, в ста метрах от моего дома какие-то малолетки будут меня кошмарить! Останови, я выйду, доску от забора оторву, разберусь, мальчиков следует проучить, пусть сначала подрастут, а потом взрослую мазу тянут…
   – Сиди, – дерзко рекомендовала супруга, – тоже мне, крутой, тебя ветром шатает.
   – А давайте доедем до Москвы, – твердым юношеским басом попросил сын с заднего сиденья, – давайте молча доедем, потом я пойду гулять, а вы ругайтесь себе сколько хотите.
   Они правы, подумал я. На то они и семья моя. Папа до сих пор не угомонится; папе сорок лет, а он все норовит каждого юного гопничка на место поставить. Сам же при этом худой и кашляет.
   Они правы, да. С такими жизнерадостными юными злодеями незачем биться на кулачках. Таким лучше сразу автомат показать. Специальным образом. Я в Чечне подсмотрел: поднимаешь его, автомат, дулом вверх, чтоб затвор оказался на уровне головы, и стреляешь в небо. Дымящиеся горячие гильзы, кувыркаясь, летят в лицо и грудь собеседника. Очень наглядно. Особенно если ствол укороченный, тогда оппонент еще и глохнет, минуты на три или четыре.
   Всякий раз, сталкиваясь с дорожным хамством, я проектирую покупку автомата, – но потом понимаю, что такому, как я, вспыльчивому, оружие противопоказано.
   И я заткнулся. Кстати подумал, что драка с малолетними балбесами, с отрыванием доски от забора и обрушиванием упомянутой доски на затылки упомянутых балбесов, наверняка чревата объяснениями в милиции, вплоть до уголовного дела – придется откупаться, нести расходы, а я ведь теперь не бизнесмен, то есть человек без денег. Следовательно, не могу себе позволить уличную драку по ничтожному поводу. Эта простая мысль меня смутила. Бизнесмен всегда при деньгах, даже если деньги – чужие. Бизнесмену, если что, всегда дадут в долг. А безработному не дадут. Бизнесмен может позволить себе всякие мелкие шалости. Покурить травы на смотровой площадке Воробьевых гор, или вручить нищей бабушке в подземном переходе тысячу рублей, чтобы бабушка тут же ушла, испуганная и счастливая, или вечером душной московской пятницы сесть в машину и махнуть на море, вдвоем с другом, просто так: восемнадцать часов ходу, и вот тебе поселок Джубга, Черное море, поплавали и назад, в воскресенье днем вернулись. Многое может себе позволить тот, у кого есть лавка, дело, бизнес. А у кого нет – тот живет с оглядкой.
   Приуныв, я вытащил из-под сиденья пачку влажных салфеток и стал протирать пластмассовые панели обшивки. Жена одобрительно покосилась.
   Жить с оглядкой я никогда не умел, но теперь решил привыкать: приказал себе, дал слово и решил запомнить этот день.
   А что до уличного конфликта – в этом вопросе я эксперт. Жена тоже кое-что умеет. Однажды зимой в ста метрах от нашего дома ее оскорбил какой-то мужичок, и тогда супруга (женщина добрая) погналась за обидчиком, выследила, где он оставил свою машину, и разбила ему монтировкой стекло в присутствии многочисленных свидетелей, немало шокированных. Я тогда сидел дома, пьяный. Увидев разозленную супругу, пришел в ярость, бросился, едва не в тапочках, по морозу, на поиски негодяя и обнаружил его почесывающим в затылке подле своего поврежденного джипа; отхлестал по щекам перчатками, а потом, вернувшись домой, от отвращения к себе и ко всему на свете продолжил пить, пока не убрался в хлам.
   Но сегодняшний инцидент – эти две задорные юные морды, и испуганный сын, и жена, вроде бы расстроенная, но спустя считаные минуты выбросившая все из головы (это она умела), – оказался последним, когда меня всерьез обеспокоила чужая агрессия.