Рубанова Наталья. Сперматозоиды

Наталья Рубанова
Сперматозоиды

   Вам следует обратиться к психиатру:
   …если вы постоянно находитесь в удрученном состоянии, а ощущение тревоги и «пустоты» не покидает;

   …отношения и занятия, доставлявшие ранее удовольствие, не внушают оптимизма;
   …вас перестал интересовать даже секс;
   …вы не можете заснуть/спите чересчур много или просыпаетесь слишком рано;
   …из-за подавленности вам трудно сосредоточиться, вспомнить что-либо или принять решение;
   …на сниженном эмоциональном фоне вы стали злоупотреблять алкоголем или легкими наркотиками;
   …вам хочется плакать или кричать от отчаяния;
   …вам хочется подстричься «под ноль»;
   …у вас есть/были суицидальные мысли/попытки…
 
   …но перед этим
 
   …непременно увеличьте
 
   потребление
 
   витаминов группы В!

   Когда поток сперматозоидов устремляется к шейке матки, – важнейший процесс, имеющий решающее значение для воспроизводства видов, – можно заметить нетипичное поведение отдельных сперматозоидов. Они глядят вперед, глядят назад, порой даже принимаются плыть против течения и беспокойно виляют хвостом, что можно истолковать как попытку поставить под вопрос основы миропознания.
   Если им не удается преодолеть эту странную нерешительность, удвоив скорость движения, они прибывают с опозданием и редко когда могут принять участие в великом торжестве – создании новой комбинации генов.

Уэльбек

[the room]

   «Стране нужны ваши рекорды!» – они повсюду, раковые клетки их речи: неестественно улыбающаяся модель, с толком подогнанная под представления электората о воспроизводстве вида, оно же материнство (цветастая кофточка, фартук, натуральный, едва заметный, макияж и пр. и пр.), обнимает троих детенышей. А вот, например, ящерицы из семейства гекконов, осторожно примеривается к собственному голосу Сана, откладывают, если не найдут вторую 0.5, неоплодотворенные яйца, из которых потом вылупляется потомство – барышни в джазе forever!^[1] Вот если б человечьи самки могли проделывать то же самое, вопрос о качестве спермы отпал сам собой… Хотя, если знать, как правильно стимулировать неоплодотворенную яйцеклетку, она начнет делиться – сумасшествие! – ну в точности как наш эмбрион…Такое вот зачатие непорочное: но что, впрочем, есть порок, г-н Deus? Называя совокупление – любое, не обязательно механическое, – «низменным», «греховным», Ты автоматически подписываешь приговор своему же детищу (довольно, заметим, уродливому): что ж! И Ты несовершенен, и у Тебя случаются «сбои программы»: возможно, наш шарик – один из Твоих многочисленных черновиков, возможно, Ты только пробуешь писать набело… Меня же в этом, прямо скажем, темном дельце занимает одна лишь «цена вопроса» – сколько еще литров живой крови нужно перевести на занебеснутый Твой счет, и возможно ли законным способом, то есть не прибегая к самоволке, минимизировать издержки: вот, собственно, и все… Сана разводит руками, а потом, словно примериваясь еще к чему-то, кроме голоса, легко делает на турнике «солнышко».

* * *

   Тень на этой планетке отсутствует напрочь: спрятаться негде. Они в подобных случаях советуют представлять комнату. Или что-то вроде того: скворечню, нору, веранду – у кого чего, – и бежать, о!.. Бежать, будь ты даже одноногим: это ничего, что они не отличат муляж от плоти, ничего: скоро и ты привыкнешь.
 
   Итак, бежать – никаких перекуров, довольно опытов in vivo. Между тем выбор, как уверяют, есть (пусть даже ты, как окажется при ближайшем рассмотрении, давно на лопатках): ползком, прочь! Сперма – липкая вязкая мутная слизь, пахнущая сырыми каштанами, в каждом миллилитре которой сто миллионов живчиков тешат себя попыткой побега, – вот программа Allegro barbaro, прочесть которую между нот, несмотря на изрядный возраст, ты боишься, как боишься до сих пор и темного коридора, где: костлявая рука – Ягини? Кащея? Бастинды? – шорохи, слезы на щечках, «Буся-а-а-а-а!»; костлявая рука, скажут они, архетипична, слезы капали, прошлогодний снег таял, а ты так и не узнал/а самого главного.
 
   Я – кто здесь?... – расскажу об этом: сырые каштаны, dusha moja, отдают хлоркой.

…

   Представить: излишество – непременное условие. Итак, он/а в просторном, роскошно безвещном, абсолютно белом пространстве, не провоцирующем внутреннюю истерику. Все отражается здесь как будто б в правильных зеркалах – так было и в том фильме, подсмотренном – «Быстро спать!» – в детстве: анфилады комнат, бой старинных часов, красивая и, разумеется, несчастная heroИнька («с тонкими длинными пальцами и такой болью в глазах, что…»), прижимающая к груди неотправленный месседж; а еще эти белые платья, корсеты, зонтики от солнца, все эти ленты да шляпки – и, разумеется, плетеные кресла (реквизит): белые плетеные кресла на летней веранде.
 
   Комнату. Надо очень четко представить чертову эту комнату, ну же! Ок, ок: в центре – внушительных размеров ложе (излишество как непременное условие), покрытое белоснежным пледом.
   Окно распахнуто: ветер колышет шторы. Можно и так: тончайшие невинные шторы. Что, конечно, еще хуже. Но – пусть, пусть! Пусть ветер колышет тончайшие невинные шторы, такое ведь тоже случается. Несколько раз он/а видел/а, как ветер делал это с тончайшими невинными шторами! Своего рода везение: ты находишься в некоем идеальном пространстве, лежишь на некоей идеальной поверхности, а воздух… Да разве не так? Разве стыдишься? Расслабься: попытка перевести с шакальего на человечий сны эмбриона – пустая затея замороченных профи, протоколирующих, с какого возраста ты соизволил/а мастурбировать.
   А теперь уймись и не задавай лишних: нам неплохо жилось добрую половину страницы, верно? Слияние реально. Ну давай же, давай: Аз, Буки… мотор!
 
   Веди себя так, будто никого нет дома.

[мамадорогая]

   Более-менее отчетливо Сана помнит себя лет с четырех: залитый солнцем двор, ноги, вязнущие в песке, ее маленькая рука – в большой отцовской ладони. На Сане темно-синее пальто и голубая шапка-буратинка: шелковые ленты завязаны под подбородком слишком туго. «Мне сорок лет!» – хнычет Сана. – «Тебе четыре!» – смеется отец. – «Нет, мне сорок, сорок!» – «Четыре!» – «Сорок!» – «Четыре!» – «Сорок!» – «Четыре, глупая…» – «Нет, вы не знаете, вы ничего не знаете! Мне сорок, сорок! Пусти!» – ладонь становится мокрой, Сана пытается вырваться. Кажется, именно в тот момент она впервые понимает, что попала.
 
   …Сана метнулась к двери. Да, она нашла силы принять душ, почистить зубы и даже – даже – намазать тело кремом: это ведь целое дело – кремом, когда знаешь, что трёхмерка – не лотерея, потому как «в лотерее всегда есть шанс» (где была услышана эта банальность, Сана уже не помнит, да и речь-то шла, кажется, о женитьбе: zhenit’sja vam, barin, pora).
   Она закрывается в ванной, чтобы пересчитать, пока старуха не видит, купюры: если воспринимать их как эквивалент человеческих отношений… и вообще энергии… – но осекается. Как атипичный представитель «экономически подчиненной группы» (sale, second hand, etc.), Сана не умеет завидовать, – а респектабельных свиней, делающих заказы в конторке, где просиживает от сих до сих разноцветные юбки-брюки, презирает: от заказов свиней зависит, тем не менее, зэ-пэ, позволяющая оплачивать некоторые счета – но лишь некоторые.
   «Ты скоро?» – кряхтенье, неумолимо приближающееся шарканье, двадцать пятый кадр: розы на салфетке вышили мы сами… помнит ведь, помнит! тридцать семь зим в кишки вмёрзло – а теперь подарим нашей милой ма… – тридцать семь, а поди ж ты, как в мозг впечатали… Может, если б ничего этого там, в мозгу-то, не сидело, они все – ну, из «группы», из «экономически подчиненной», и жили б нормально?.. Что такое, кстати, жить нормально, гадает Сана.
 
   Дверь открывается: «Ноги помыть хочу, пусти» – от старухи, как всегда, пованивает. «Вся вымоешься, может? Голова-то смотри какая…» – «Часто нельзя». – Сана отворачивается: невозможно принимать человека, принимающего душ раз в месяц, таким как есть. Раз в месяц, мамадорогая, раз в месяц – или реже: поначалу еще ничего, но потом… когда запах псины смешивается со стойкими запахами мочи и подгнившей рыбы… Становясь невыносимым, амбре и провоцирует большинство скандалов.
   Сана мечтает съехать, но зэ-пэ смеется над ней – конверт за конвертом: с такой зэ-пэ светит лишь подстольная конура в получасе, как говорят о н и, пешкодралом от жэ-дэ: все это, впрочем, не ново – Сана дважды стояла одной ногой замужем, а потому предпочитает проституцию социальную – генитальной. Одиночество – вот и все, в сущности, что ей сейчас нужно: они в этих случаях советуют представлять комнату…
 
   Сана проходит в «зал» – старуха, как всегда, насвинячила: да, собственно, чего ждать от человека с таким диагнозом?.. Ничего, ничего нельзя ждать от человека с таким диагнозом – с другим диагнозом, впрочем, тоже: от другого человека с другим диагнозом вообще ничего ждать нельзя – вот Сана и не ждет, изо всех сил не ждет П.
   Сана знает кое-что о «пилюлях счастья», однако П. не готов, не готов к пилюлям – лишь на миг умолкает мозг его, на один миг лишь: трупики мыслей привычно множатся с невероятной скоростью: вдруг тебе не понравится?.. вдруг мы все испортим?.. Сана отворачивается: Сане, конечно же, не понравится, если он просто обнимет ее – даже наверняка! Сана смеется и жмет руку П.: мягкую, теплую – чужая роскошь ладонной нежности! – а потом, уже дома, разглядывая себя в зеркале, равнодушно отмечает, что vsё eshё horosha; впрочем, шмотки из секонд-хэнда, стильные шмотки второй свежести, шмотки «с барского плеча» скроют через минуту и грудь, и наглую ложбинку на шее, и тонкую полоску межножья, куда заплывешь раз – и уж не вынырнешь, пропадешь. Вот П. и боится, у П. ведь семеро по лавкам – ну, пусть не семеро, пусть двое, мальчик и мальчик, десять и восемь… а еще жена Женя, оговаривается он, жена Женя (подвид), живущая, разумеется, «только ради семьи»… Сана не комментирует: Сана видела эту ж. (крашеная блондинка в унылом брючном костюме – и шарфик на шее, безвкусный, нелепый, никчемный, глупо-розовый, до тошноты: глупо-розовый): видела на выставке, на его, П., фотовыставке… О, Сана знает: нужно «всего лишь» отпустить ситуацию, позволив событиям течь, как им заблагорассудится, однако сегодня, почему-то именно сегодня сделать это невероятно сложно. Parnei tak mnogo ho-lo-os-tih, мамадорогая, когда-нибудь Сана точно разобьет этот чертов ящик – возьмет топор, и разрубит, разрубит!.. – «И-иди кинцо смотреть, кинцо хорошее…» – a ja lublju zhenatogo, не смешно.
 
   Сана заглядывает в кухню – сестрица-крольчиха ковыряет в носу и блаженно лыбится: мамадорогая, чем думала ты, скажи-ка, чем думала ты, раздвигая ноги в январе тысяча девятьсот семьдесят неважного?.. Сана, конечно, понимает, почему ее тянет к П. – он похож на отца (к черту комплекс Электры, к черту) – ни прибавить ни убавить, похож на отца, да, а она, Сана, она ведь действительно любила его и даже, помнится, готовила для «его жены» – а теперь подарим нашей милой ма… – отравочки. Воспоминание пронзило в одну из ночей, когда старуха зычно и не без удовольствия портила воздух – э т о, как ни странно, походило на стук метронома: прук-прук, пдррук-пдррук, и снова – прук-прук… Сана выскользнула из постели: курить, detka, курить – да и какие у тебя варианты! «Первый закон ям: если ты в ней, то перестань копать», «Если чего-то не делать нельзя, постарайся делать это пристойно» – откуда это, откуда, кто-нибудь скажет, нет?.. Какого лешего?..
 
   Когда Сане было пять, она прятала пузырьки, накрытые кусочками целлофана и обвязанные у горлышка разноцветными мулине, в старых «посылочных» коробках, хранившихся в чулане: это были ее яды, яды, предназначенные для «жены отца» – чем не репетиция Медичи? Вот малышка растирает игрушечной своей ступкой красный перец и листья фиалки, вот набирает в пипетку зеленку, вот наполняет флакончик из-под ужасных духов «Наташа» марганцовкой, а потом бросает туда иргу, принимая ее за волчью ягоду… Жить, зная о возможности возмездия, становится куда как легче, ведь если «его жена» умрет, его уж точно у нее не отнимут – занебеснутые рекрутеры, впрочем, распорядятся иначе.
 
   Сана одевается: пора тащиться в конторку, пока хрюкающим на другой планетке респектабельным свиньям не пришло в голову заняться плановым (кризис, разводят они копытцами) высвобождением персонала. Сестрица-крольчиха смотрит на Сану, застывшую в дверях, тусклыми своими глазенками и зевает, обнажая давно не чищенные зубы: сестрица-крольчиха уже долго играет с бутылочкой из-под соевого соуса – туда-сюда, туда-сюда! Напальчник, лежавший на столе, тоже идет в дело – сестрица-крольчиха ловко приспосабливает его для своих нужд: гы, горланит она, гы-ы! Бутылочка из-под соевого соуса замирает и подпрыгивает: гы, гы-ы! Сана выталкивает мать в коридор-кишку и, загораживая проход, кричит: когда ты мылась последний раз, когда мылась?.. Сану подташнивает: она отпускает дверь и оседает. Гы-ы! Гы-ы! Старуха вырывает из рук крольчихи бутылочку и что есть сил колотит по голове. Крольчиха визжит: да-ай, да-ай, гы-ы!.. А-а!.. А-а!.. За что-о-о-о, ма-ма?!.

[выход из ситуации]

   Сана не хочет вызывать у двуногих жалость: чего-чего, а «чувства глубокого удовлетворения» от потирания потных рук при виде возможной ее робы она им не доставит. Правда, если бы Сану спросили, кому – им, едва ли она ответила б хоть сколько-то внятно. Возможно, впрочем, перед глазищами и мелькнуло б несколько силуэтов (скажем, светловолосой дамы – ну той, с улыбочкой), но и только. Goreotuma! Они, видите ли, существуют – далее корпостилёк от холдинга Brain WashingK^[2] и ООО «Pidriz», страшилка регрессивного гипноза фьюче-пипл^[3] – «ради содействия формированию преуспевающего и стабильного российского общества», бла-бла; им, конечно же, нет дела до прибыли: они успешны, гуманны, адекватны – они, продвинутые и толерантные, даже исключили из лексикона такое понятие, как «человеческие ресурсы».
 
   Чтобы не уметь от рождения радоваться простым вещам, а потом вдруг, после «второго рождения», обучиться сему ремеслу, необязательно ломать конечности или балансировать на грани. Чтобы не уметь радоваться их простым вещам, достаточно иметь другую частоту вибрации, и с этим у Саны все в порядке. Непорядок с другим: которую уж ночь нацеливают на нее русалки мощные эрегированные хвосты, которую уж ночь поют ей свои песни, которую уж ночь – не пора ли в больничку? – цепляются за нее длиннющими своими пальцами… «Асум выд ярохо мо!^[4]» – просыпается Сана с криком, и «Внутренняя сторона ветра», падая, открывается на истории Геронеи Букур: «Женщина в первой половине своей жизни рожает, а во второй убивает и хоронит себя или своих близких. Вопрос только в том, когда начинается эта вторая половина».
 
   Со времен ладных похорон (гроб не перевернулся, могилу выкопали споро, никто до беспамятства не напился) прошло сорок дней, и Сана побежала с утра пораньше не «на кладбище», но именно что к отцу, к новому его дому, а когда восемь нежных ирисов почти эротично разлеглись на могиле и та, казалось, вот-вот не выдержит, Сане стало совсем уж тоскливо, и она подумала, что даже цветы не может выбрать «приличные», а потом снова не заплакала – да лучше б они ее душили, эти слезы!.. Ан нет: одна лишь тяжесть, сдавившая солнечное сплетение, и душила, а потому на поминки (ужасное, ужасное слово) ноги не шли.
 
   Звонок глух и похож чем-то на тот его кашель (опять кажется?). Сана проходит в большую комнату: серия «Спартак-чемпион» – звук, впрочем, этично приглушен… Сана хочет размозжить телевизор, но вместо этого негромко здоровается и, чувствуя чудовищную неловкость, садится, ловя на себе взгляды: палитра от вялого интереса до легкого раздражения.
   Ей предлагают калории – на одноразовой тарелке картошка, курья нога, винегрет, хлеб: съешь, кажется, кусок и подавишься: «Ка-аму салата? А-атличный салат!» – поминальные разносолы, томящиеся между теплым кагором и ледяной водкой, кажутся издевкой: отец не пил, питался скромно – нет-нет, он никогда не купил бы вот эту рыбу или вон тот сыр; неужто все смолотят, думает Сана, поднося к губам кагор, но вкуса не чувствует. «А покойник пожрать-то любил!» – пыхтит горбоносый сосед, отправляя в пасть шматок мяса: Сана не помнит, когда именно залепила ему пощечину – до того как сдернула скатерть?.. после?.. Не помнит.
 
   Отвернувшись к стенке, она долго изучает рисунок обоев. Впрочем, не столько, сколько могла б: надо платить по счетам через апгрейд «устала», «не могу», «нет смысла» или «пошли к черту», а значит, переводить. Или, что хуже оплачивается, механически исправлять «а» на «о», тире – на дефис и обратно, а потом, хоббит, когда из глаз посыплется песок… не думать, не думать! «Давно покончено с жидкими тусклыми прядями… нет больше бледной, без следов макияжа, кожи…» – да неужели т а к до конца? Не думать, не думать нон-стоп: «Волосы ложатся теперь ровными прядями, а некогда мышиный цвет замаскирован всеми оттенками меда и караме…». Сана обрывает фразу и оборачивается: странно, опять показалось… она сохраняет файл и ложится на пол: xⁿ + yⁿ = zⁿ при условии, что степень n равна двум. Но если n больше двух? При n больше двух уравнение в целых числах не имеет решений… А может, она, Сана, и есть это целое число? Может, именно ее n больше двух? Значит, это ее уравнение не имеет решения и винить некого?.. «God wants all human beings to be saved»^[5] – переводит она бесплатно на автомате, не понимая, откуда взялась эта брошюра. – «Хочешь услышать истину о Боге и личном спасении? Приходи на христианское богослужение!» – впрочем, как и та: «Хочешь подняться над земными заботами? Обеспечь волосам глубокое увлажнение!» – латиница-кириллица-латиница-кириллица… замолчи, заткнись, пропади!.. На двенадцати дубах Разбойник гнездо себе свил, за десять верст его посвист слышен!
   Все что мне нужно, это спрыгнуть. Соскочить с Земли, думает Сана, заваривая чай в пиале из исиньской глины, и, включая радио, застывает: «Проблемы загнали вас в тупик? В жизни не видно просвета? Обзаведитесь личным психологом! Новая служба «Гадания по телефону»: мы подскажем выход из ситуаций, когда найти решение кажется уже невозможным».

[фрау Штайнер]

   Сана идет по обледенелому асфальту: упадет – не упадет? полюбит – позабудет – замуж возьмет – к черту пошлет… Да что это за гадания, в самом-то деле, детский сад! Сколько лет тебе, detka, да и кто такой П.? Плохая копия отца, если разобраться, дурная – грубая, примитивная, сделанная на коленке… Отставить П., отставить! И… р-раз-два, взвейся флаг… – поди-ка, тоже ведь до сих пор помнит… а забудешь разве, как строем в космос ходили? Не в тюрьме, так в школке (рифмуется с: «в конке», «в треуголке», «в двустволке», «волки»), однако шибко ль велика разница?
   Сана думает, что если не видеть П., ну то есть если не видеть никогда больше, то она, пожалуй – чем черт не шутит? – и задышит. Звонок распыляет, впрочем, благие ее намерения: медведь в лесу сдох, жизнь превратилась в сон, жизнь превратилась в чудо, привет Кальдерону и Кустурице^[6]: почему нет? Съемка! – а хорошо быть фотографом – всегда можно на съемку сослаться, ни одна ж. не докопается, ну а кадры… Так ты едешь?.. Сана кусает губы: а если мы все испортим? Едешь?.. Скажи, я должен знать прямо сейчас, чтобы… Ja i baba i muzhik, смеется Сана. Не понял, кричит П., ты можешь на человеческом языке изъясняться или переводы окончательно мозг выели?..
   Она педантично вычеркивает дни, оставшиеся до пятницы, красным капиллярным стержнем, а когда вычеркивать больше нечего, когда П. уже подхватывает ее у перекрестка да гонит машинку по МКАД, Сану накрывает странное оцепенение, переходящее в страх, но П. этого, конечно, не чувствует: он занят дорогой, он хочет как можно скорее переместиться из пункта А в пункт В – тут, собственно, и сказке конец…
   Сана же спит и видит – вот лес, вот медведь, вот молодец: жизнь как сон – или же все-таки как чудо? Но П. режет ее фильм, П. выгоняет ее, обескровленную и обезвоженную, из зрительного зала (а ведь у нее билет! билет!) – сначала исчезает звук, а потом и сама картинка: «Чай в термосе». Сана кивает и не проговаривается, что мечтает убить Снежную королеву, ехать в чертовой этой машинке вечность и никуда, вообще никуда не приезжать, ни-ког-да – может, если составить слово из льдинок, так и будет?.. Знаешь, говорит вдруг П., а ведь ты… ведь тебе… тебе я могу рассказать все… ну или почти. Это важно, иметь такого человека (на «иметь» Сана морщится). Ты уникум, а я… да что там… мы же кредит выплачиваем… коробка, скворечня!.. Мальчик и мальчик: добежавшие, как ты выражаешься, сперматозоиды… Из-за них долги. Точнее, из-за них тоже… Я ведь, Сана, всем должен… по жизни. Устал! Изменить нельзя ничего. А иногда хочется… даже не знаю, как и сказать… ну, в общем, слабым побыть… попробовать, как это: слабину дать. Тебе мужики говорили когда-нибудь, что хотят слабыми стать?.. Сана закуривает: местоимение мы («мы выплачиваем…») режет слух больше неожиданного признания.
   Да нет, она резко выдыхает дым.
   Так – пара мужей, любовник… больше никто.
 
   …а Штайнер вот пишет, что в седьмом тысячелетии все тетки бесплодными станут. – Мамадорогая, наконец-то! – Почему наконец-то? – А что тут думать, сколько можно повторять одно и то же, действия одни и те же? – Ну… божественный замысел. Но ты только вообрази: получается, в седьмом тысячелетии людям на земле уже нечего делать будет! – А сейчас они что делают? Ты вообще понимаешь, что происходит? – Куда малограмотной бабе… – Да таких, как ты, на руках носить надо. – Так носи… – Заняты… – Все две? – Все две. – Соврал бы! – Ты ж не поверишь… – Допустим… – Тогда зачем? – Чтоб я развесила уши чтоб ты подарил мне серебряные вилки чтоб я снимала «лапшу»: классно придумано? – Классно, иди ко мне. – Почему, если обнаженка, говорят «иди ко мне»? – Кто говорит? – Ну, так… вообще… люди… – Не слушай людей, иди ко… – Погоди, а еще Штайнер говорит… – Ну какой опять Штайнер! – …о великой тайне. – Великой тайне? – Если в двух словах… – Покороче. – Если в двух словах, то органы, которые человек называет органами низшей природы… – Эти, что ли? – Да хватит, я серьезно… – Я тоже. – Ну дослушай, эти самые органы, в общем, в некотором роде испорченное изображение богов в земном человеке. – Не понял: кого цитируем?.. – То, что должно было стать, исходя из космического замысла, высшим, наидуховным, стало низшей природой… – Как все запущено-то! – Вот эта самая тайна и скрывает противоречивость людскую… Все это произошло из-за вторжения Люцифера… – Может, не надо столько Штайнера?.. – А что делать?.. – Сходи замуж по новой. – Благодарствуйте! – Я тебя обожаю. – Женись. – Многоженство запрещено… – Что же делать?.. – Иди ко мне. – Я не хочу, не хочу, я не хочу-у!.. – Успокойся. – Не надо меня успокаивать! – Вина хочешь? – Какого вина, какого вина, когда я не знаю, как жить дальше! Хотя, знаешь… нет, погоди-ка: я все, все-все-все, кажется, знаю. Я буду женой Штайнера! – Он умер, Сана… – Штайнер и теперь живее всех живых! – А ты здорово набралась… – И-и-и-ди ка-а мнэ-э… – Не кривляйся. – И-и-и-ди ка-а мнэ-э… в кошмарррном снэ-э-э… – Да уймись ты! – Меня зовут фррррау Штайнеррррррр!..
 
   Античный лоб, нос с еле заметной горбинкой, аристократичные (так бывает) губы… у П. какое-то детское выражение лица: спящий мачо почти всегда похож на ребенка, думает Сана, не потому ли инфантильность – обратная сторона «чисто мужских» качеств? «Спи, шесть только…». П. тяжело дышит – что видит душа его, гадает Сана, что вообще видит душа, покидающая – пусть ненадолго – тело, по каким мирам путешествует? А может, это не душа путешествует, а какой-нибудь двойник астральный – или как его там?.. Что она, Сана, вообще знает об астральных двойниках? И куда улетала ее тень? А никуда, закуривает она минуту спустя, никуда ее тень и не улетала – сегодня Сана не сомкнула глаз: первый раз в жизни слушала она сердце П., видела, как танцуют на щеках его странные, не пойми откуда взявшиеся отсветы, и запоминала, запоминала; предчувствуя же нечто неизбежное, фотографировала зрачками каждое мгновение иллюзорного своего рая – никогда, быть может, не была она настолько осознанна: я смотрела на того, кого любит душа моя, и… «Спи-и, кому говорю!» Все хорошо, волчок, все хорошо, серый, и тебя вылечат… А ведь ночь действительно нежна, думает Сана: кажется, колумбарий ее редких, исчезающих как вид, чувств пополнит новая урна – быть может, не так нескоро: кто знает? Ну а пока… пока физическое тело Саны прижимается к физическому телу П., а эфирное сплетается с эфирным – тук, тук: как странно, и этот ритм выдает все тот же дурацкий метроном, как странно!..
   Сана подходит к окну – кажется, все это она уже видела: очередное дежавю – а бывает ли дежавю дежавю, интересно?.. Год кончается, и дни мои текут. В голосе ветра холод, пронзающий душу^[7] – обмакивала ли когда-нибудь Сана тончайшее перышко в резную тушечницу?.. Последнее время снятся странные сны – она видит себя то придворной дамой императрицы Сёси, то не слишком набожной (дамская добродетель, как ни печально, всегда имела рыночную стоимость) монахиней-бенедиктинкой, то гладиатором, снимающим, согласно закону чести, шлем, дабы проткнуть себе горло, а то и колдушей – вот, да вот же он, маленький ее домик на краю сельца! О, как хорошо там и покойно, сколько целебных трав на стенах, сколько людей приходит к ней, веселой горбунье, за помощью!..