Рубина Дина Ильинична. Больно только когда смеюсь

    Так что, можете представить, с каким настроением я плелась тем вечером домой.
    Открывает мне папа, с мрачным значительным лицом, и говорит: «Ну, допрыгалась?»
    И я, абсолютно уверенная, что тут без меня уже приходила с душевной беседой Баба Лиза, прямо с порога заверещала:
    — Пап-пап-пап!!! Я чесссно слово!!! Больше никогда… никогда-никогда не повторится!..
    А помните, герой старого фильма Рязанова «Берегись автомобиля!» — его Смоктуновский играл — в очередной раз угоняет машину, продает ее, деньги переводит детскому дому, а когда возвращается назад в Москву, то прямо на вокзале заходит в телефонную будку и звонит домой (он с мамой живет): «Мама, как дела? Никто не приходил?» Имама ему в ответ: «Ты допрыгался, к тебе приходил следователь из уголовного розыска».
    Так и папа переждал мои вопли и говорит: «Ты допрыгалась, тебе пришел конверт из казённого ведомства».
    На конверте и вправду штамп серьезный стоял: «Издательство „Правда“». Белый такой конверт… У меня всё обвалилось внутри. Потом вспыхнуло перед глазами театральным золотым светом. Будто занавес взвился над судьбой. Мы открыли письмо, достали тоненький трепещущий листок фирменного бланка «Юности», — (помню, там в уголке была эмблема журнала: круглое девичье лицо с пшеничными колосьями вместо волос), — на котором было написано: «Ваш рассказ прочитан, понравился, планируем печатать его в январском номере 1971 года. Срочно пришлите фото».
    Мы бросились искать по всему дому приличную фотографию, что было немыслимым делом: на одной я рожу корчу, на другой мне кто-то сзади рожки приставил… Наконец нашли, вроде, с культурным выражением на физиономии, но опять беда: фотография-то пляжная. Стою я в купальнике, на фоне гор. Папа говорит: «Если вот так отрезать, по плечи, то лямки купальника можно принять за лямки сарафана».
    Мы отрезали и послали в редакцию заказным письмом.
    Можете вообразить мое потрясение, когда потом на этой фотографии, опубликованной в журнале, я увидела пририсованный к моей тощей шейке школьный воротничок. Вот тогда я поняла — на уровне интуитивном — нечто очень важное. Не стоит писателю раздетым щеголять. Его все равно потом разденут все кому не лень, срывая с него фиговые листочки писем и дневников.
 

 
   Так и началась моя литературная карьера. В то время я еще не предполагала, что это — моя будущая дорога, которая впоследствии станет целым трактом, со своими верстовыми столбами, постоялыми дворами и придорожными кабаками…
   – А В КЛАССЕ-ТО КАК РЕБЯТА ОТНЕСЛИСЬ?
   — Смеялись. Решили, что это моя очередная хохма. Я ведь была таким классным шутом.
   А наш математик, Игорь Абрамович, очень строгий учитель, он меня гонял, как Сидорову козу, часто за дверь выставлял… окинул ребят своим пронзительным взглядом поверх очков, и сказал: «Идиёты! Лет через двадцать вы будете хвастать, что учились с ней в одном классе».
   И как в воду глядел: сейчас в разных концах земли ко мне после выступлений подходят неизвестные мне пожилые личности и задорно говорят: «Давай, вспоминай меня!»
   А я, черт, ну никого не помню — такой врожденный порок! Не могу же я каждому объяснять это…
   – НО СТОЛЬ РАННИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ УСПЕХ — ДЕЙСТВИТЕЛЬНО УНИКАЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ, ПОВОД ДЛЯ ЗАВИСТИ СВЕРСТНИКОВ… ПОВОД ЗАГОРДИТЬСЯ…
   — С какой стати, боже мой? Послушайте, я видела в своей жизни столько вундеркиндов, из которых ни черта не вышло. Встречала десятки пишущих девочек и мальчиков, которые уже в 13 лет учились на первом курсе университета, или после школы триумфально поступали в Литературный институт имени Горького… Заканчивали его и становились обычными чиновниками, какими-нибудь редакторами в газетах. Все эти ранние достижения ровным счётом ничего не значат, и ни о чём не говорят. В моем случае, это просто улыбка судьбы, такая Золушкина планида.
   – ЛИТЕРАТУРА СРАЗУ ВОСПРИНИМАЛАСЬ ВАМИ КАК РАБОТА?
   — Когда я строчила всю эту ерунду? Ну, какая там работа, помилуйте. Наоборот — бегство от работы, от учебы. Тем более, представьте мое потрясение, когда выяснилось, что за публикацию мне положен гонорар. И какой!!! Мне прислали из «Юности» перевод — 98 рублей! Вы сейчас не можете вообразить, что это за сумма. Ведь 120 рублей — была зарплата инженера, врача, педагога. А тут мне, соплячке, за какую-то наглую писанину, которую я строчила на уроках математики, прислали аж 98 рублей…
   Помню оторопь родственников. Мгновенный пересмотр всех ценностей.
   Мама сказала: «О-о-о, мы должны что-то купить, чтобы у тебя осталась память о твоём первом гонораре».
 
    Мы пошли на рынок (дело происходило в южном городе, в Ташкенте, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами: куча эвакуированных и оставшихся там одесситов, дикая жестикуляция, дикий темперамент, характерный одесский говорок), и на подходе к вещевым рядам из какой-то подворотни нас поманила спекулянтка. Тёмная личность, толстая баба в засаленных бриджах. Спросила:
    — Вы шо-та ищете?
    Мама в ответ:
    — Почему это вас волнует?
    Та сказала:
    — Я вижу: такая хорошая девочка, такая хорошая мама, вы должны ей шо-та купить.
    — А что вы имеете? — спросила мама.
    — На ваше счастье имею последнюю кофту такого цвета, шо вы рухнете!
    — Интересно взглянуть…
    И та вытаскивает из мятого пакета розовую кофту, страшного, я бы даже сказала мучительного цвета, с такой фиолетовой искрой, что-то невероятное. Мама сказала:
    — Допустим, цвет нежный. И сколько?
    — Пятьдесят.
    — Ско-о-олько?! Ой, дайте я вас разбужу!
    — Да вы рукой пошшупайте!
    — Что мне ее щупать за такие деньги!
    — Это же чисто-шерсть!
    Как чёрт нас дёрнул, мы купили эту кофту. И спекулянтка сказала:
    — Шоб вы в этой кофте её замуж: выдавали!
    Замуж: я, надо сказать, выскочила рано, кофта должна была бы дожить до этого знаменательного события, но не дожила. По-моему, она облезла тут же, пока я дошла до дома. «Зато, — сказала мама, когда я надела обнову, — зато у тебя останется память на всю жизнь».
 
   Это был мой первый гонорар.
   А потом я стала посылать в «Юность» другие свои рассказики, их продолжали печатать; вскоре я переползла во «взрослый» отдел прозы. Словом, на протяжении нескольких лет это был такой странный, исключительно почтовый роман между провинциальной девочкой и столичным журналом.
   Но после того как вышла повесть «Когда же пойдёт снег?» и была инсценирована и поставлена на сцене московского ТЮЗа, (мне уже было 23 года, возраст почтенный), — ситуация круто изменилась.
   Меня пригласили на премьеру спектакля. Я впервые оказалась в Москве и, наконец, познакомилась с сотрудниками журнала «Юность», побывала в редакции — на площади Маяковского…
   – ИНТЕРЕСНО, КАК ЧУВСТВУЕШЬ СЕБЯ В 23 ГОДА, КОГДА ВИДИШЬ НА СЦЕНЕ СВОИХ ГЕРОЕВ?..
   — Ужасной идиоткой себя чувствуешь. Я приехала и сразу попала на генеральный прогон. Сидела в пустом зале — щуплая, в новых джинсах, в черном свитерке… и растерянно глядела на сцену, по которой бегали дяди и тети вдвое старше меня, проговаривая вслух слова, которые вот в этой черепушке родились.
   Там еще какая вышла история… В повести у парня и девочки погибает в авиакатастрофе мать. И художник спектакля, недолго думая, взял мою фотографию из журнала «Юность», перерисовал ее в виде «портрета мамы» и повесил на сцене. Так что на протяжении всего действия «дети» то и дело обращались к этому моему портрету, трагически произнося что-нибудь вроде: «покойная мама… когда мама погибла… если бы мама была жива…» А я, понимаете ли, тут сижу, вполне живая, и, в общем-то, планирую еще чуток пожить… Знаете, это было довольно зябкое впечатление. Вот тогда я поняла, что искусство — страшная штука! Мой текст, мои мысли, мои чувства — лишь только появляются на страницах журнала или книги, принадлежат уже не мне. Рассказ, повесть вдруг становятся неким совершенно отдельным от меня явлением, которое гуляет в пространстве, в мироздании — само по себе. И у произведения, как у человека, оказывается, своя судьба.
 

 
   Однако самым ужасным оказалось… кланяться со сцены. Вот вы когда-нибудь кланялись? Попробуйте. Это серьезное испытание. Все глаза на тебя устремлены. Тело твое становится деревянным и не сгибается — ни в шее, ни в корпусе. Помнится, у меня сгибались только колени, и я так неловко слегка приседала, болтая руками, как будто книксен делала… Ужасно! Не помню ничего более страшного в своей профессиональной деятельности…
   А в 24 года меня угораздило стать членом Союза писателей, — самым молодым в стране.
   – ЭТО БЫЛО ЛЕСТНО?
   — Это было странно.
   Вступить в Союз писателей СССР, то есть стать писателем патентованным, проштемпелеванным, в те времена было не легче, чем стать членом масонской ложи. Это был магический круг, переступить который следовало как-то хитро, чуть ли не заклинания творя: членом Союза мог стать автор двух изданных книг; с другой стороны, издать книгу мог только член Союза… Это был нормальный бред советской жизни, одно из его проявлений. Помнится, замечательный поэт Вадим Левин рассказывал о своих многолетних мытарствах на этом поприще. Не кто-нибудь, а Борис Заходер пытался протолкнуть его в Союз писателей, провести сквозь Сциллу и Харибду приемной комиссии. Ничего не помогало. Однажды Заходер пробормотал:
   — Может, придется Михалкова просить…
   Вадим Левин осторожно спросил:
   — Борис Владимирович… А разве Михалков — хороший человек?
   Заход ер ответил с непередаваемой горечью:
   — Вадим, хорошие люди еще никогда никому не могли помочь…
 

 
   Но я-то жила в благословенной «провинции у моря», где с благоговейным трепетом относились ко всему, что происходило в имперской столице. Мои публикации в столичном журнале наводили местных писательских бонз на мысль о неких моих возможных связях там (!)… Словом, судьба продолжала выписывать затейливые узоры, как пьяный на велосипеде, и я въехала в Союз писателей на жеребячьем энтузиазме доверчивой юности. В то время я еще «не изрослась», как говаривала моя бабушка, «из своих идиотских штук». И когда приезжала в официальную и холодную, во всех смыслах — в отличие от Ташкента, — Москву, частенько провоцировала разные забавные и острые ситуации. Например, мне доставляло удовольствие разыгрывать вахтеров ЦДЛ — Центрального Дома литераторов.
    Картинка по теме:
    В те годы — не то, что сегодня, — это было весьма солидное заведение, цитадель советских писателей, трубадуров советской идеологии. Войти в особняк — бывший дворец князей Олсуфьевых, с баром, буфетом и великолепным рестораном в знаменитом Дубовом зале, возможно было только по билету Союза писателей. Так что бабки, вахтеры в ЦДЛ, были отлично натасканы и с успехом могли служить сторожевыми псами на колымской зоне.
    А я, повторяю, щуплой была, совсем несерьезной особой, на вид подросткового возраста. И вот, с восторженной физиономией провинциала я устремлялась мимо дежурной бабки в фойе заветного особняка…
    Сразу же — как выстрел в спину — несся вопль:
    — Сто-о-ой!!! Ку-у-уда?!
    Я послушно сдавала назад, робко подходила к бабкиному столу на входе.
    — Эт куда, интересно знать, ты так резво несёсся, а?!
    — Покушать… — докладывала я доверчиво. Я неплохая актриса. — Тут ведь… э-э-э… есть буфет, мне сказали?..
    — Тут все есть! — отвечала всемогущая бабка с ядовитой улыбочкой. — Только не для тебя.
    — Э-э-э… почему? — искренне удивлялась я.
    — Да потому, что билет надо иметь, билет, ясно?
   – Проездной? — уточняла я, кротко и даже преданно глядя в бульдожью ее личность.
    — Ка-а-кой проездной, хосподи?! От бестолочь, а! Билет! Союза! Писателей! Поняла?! Так… давай, пошла отсюдова! Давай-давай, времени на тебя нету!
    — А… так вы, может, имеете в виду… — тут я принималась суетливо и подробно обхлопывать свои карманы. Проходила минута… две… Я доставала и роняла на пол платочек, кошелек, троллейбусные талоны. Бабка наливалась свекольным соком. По сути дела, это была неплохая цирковая реприза. Когда, как мне казалось, пауза достигала кульминации, я, наконец, извлекала из заднего кармана джинсов заветный красный билет.
    — Может, этот? — подобострастно спрашивала я.
    Бабка бросалась коршуном на билет, так как ясно же, что это не мой. Наверняка, какой-нибудь бородатый «член» выдал свой билет очередной шлюшке, — попользоваться…
    Это, знаете, был высокий момент — когда старуха раскрывала красную книжечку в предвкушении аппетитного скандала. И упиралась в мою фотографию. Подлинный катарсис. Шекспир! Шиллер! «Кольцо Нибелунгов»… До сих пор я с удовольствием вспоминаю эти, немо жующие губы… Эти трясущиеся бульдожьи брыла стражей порядка.
 
    — ДА ВЕДЬ ТАК МОЖНО И ДО УДАРА ЖЕНЩИНУ ДОВЕСТИ!
   — Можно. Я и сейчас никогда не упускаю случая поставить на место хама… Это моя охота.
   Так вот, единственный раз меня пропустили в ЦДЛ без проверки. Это случилось в день знакомства с моим будущим мужем, Борисом. Узнав, что у этого симпатичного, хотя и бомжеватого на вид художника, сегодня — день рождения, я пригласила его посидеть в ресторане ЦДЛ. Вот тогда нас пропустили, не глядя — дело в том, что у Бориса, с его благородной лысиной и окладистой бородой уже в то время была внешность классика. А то, что пальтецо худое… так, может, свое пропил… С классиками здесь всякое бывало. Вахтерша ни на мгновение не усомнилась в наличии у него заветного писательского билета. Почтительно кивнула… Ну, а я уж бочком протырилась. Мало ли кого классики могли с собой привести из женского полу…
   Между прочим, мы до сих пор вспоминаем, что за 12 рублей наелись в тот день в ресторане знаменитого Дубового зала ну просто от пуза! А вокруг сидели — это был особый урожай — сплошные знаменитости. Я наклонилась через стол и сказала Борису:
   — Обратите внимание: за столом направо сидят такой-то, такой-то и такая-то. А за столом налево сразу пять звезд, как на хорошем коньяке: такая-то, такая-то, и такой-такой-такой…
   Художник послушно повертел головой, взглянул на меня своими блестящими карими глазами и сказал с мягким украинским выговором:
   — А по-моему, мы с вами здесь самые симпатичные люди.
   И за эти его слова я вышла за него замуж. И перебралась в Москву.
   – И ВСЕ ЭТИ ГОДЫ ПРОДОЛЖАЛИ ПЕЧАТАТЬСЯ В «ЮНОСТИ»?
   — До определенного срока. Наша идиллия с «Юностью» продолжалась до тех пор, пока я не стала писать приличные вещи. Как только я задумалась над смыслом некоторых исторических событий и жизни вообще… меня, как и положено, перестали печатать. Лучшее из того, что на то время я написала — роман «На Верхней Масловке» и повесть «Двойная фамилия» — в редакции отвергли. И я, в сущности, понимаю — почему. Я перестала быть милой остроумной девочкой из Ташкента, со своей милой уютной «семейной темой». Выяснилось, что меня абсолютно не интересуют комсомольская героика и прочая советская мура. Антикомсомольская героика меня, надо сказать, тоже не интересовала никогда.
   Я всегда с ужасом смотрела на диссидентов всех мастей, понимая, что это оборотная сторона медали. Помните, у Довлатова, кажется:
   — Он же коммунист!
   — Вы ошибаетесь, он антикоммунист!
   — Это одно и то же! — (цитирую по памяти).
   Я как-то всегда остро чувствовала, что это «одно и то же» — в том смысле, что и для поддержки режима и для сопротивления ему нужен определенный к нему интерес. Такой специальный общественный темперамент, заставляющий человека непрерывно жаждать борьбы — за что-то или против чего-то. А у меня весь темперамент уходил на саму жизнь, потому что ничего интереснее ее на свете нет.
   Кстати, уже переехав в Израиль, я много раз наблюдала этих замечательных людей, пострадавших от советской власти, посидевших в тюрьмах, в «отказе», выкинутых из Союза в одночасье, то есть, в 24 часа… Все они по прибытии на историческую родину немедленно включались в борьбу — неважно против кого и чего. Те, кто сидел за преподавание иврита и еврейской истории, бросались создавать здесь «русские партии» и бороться за права «русских». Я не иронизирую. Повторяю — это разновидность человеческого темперамента, наличие в характере протестной компоненты.
 

 
   Писатель Владимир Порудоминский рассказывал, что его соседка по коммуналке, старая, пропитая и прокуренная зэчка с внешностью старухи Изергиль, не раз повторяла: «Каждый советский человек должен отсидеть минимум шесть лет, чтобы стать ближе к народу!»
   Ее сожитель, алкоголик Петя — он был чуть умнее ее, — возражал: «Маня, двух достаточно!»
   Знаменитый «угонщик самолета» Эдуард Кузнецов рассказывал мне об одном политическом, который необычайно мужественно держался на допросах и на суде: никого не сдал, ничего не подписал…
   На этапе блатные украли у него тапочки. Он боролся пять лет — писал во все инстанции, устраивал голодовки. Наконец, тапочки ему вернули… Когда закончился срок, он вышел на свободу и стал терроризировать жену. Стойкий мужественный человек, он был невыносим с близкими: скандалил, высоким голосом к чему-то призывал, обвинял в чем-то. Его характер был безнадежно деформирован: многие годы своей жизни этот человек положил на выколачивание тапочек.
   – И ВСЕ ЖЕ ОТ ВЫСОКОГО-ОБЩЕСТВЕННОГО ХОЧЕТСЯ ВЕРНУТЬСЯ К ПРИЗЕМЛЕННОМУ, МАТЕРИАЛЬНОМУ: А НА ЧТО, ИЗВИНИТЕ, СУЩЕСТВОВАЛ В ТЕ ГОДЫ ЛИТЕРАТОР? КАРТОШКУ-ОГУРЦЫ НА ЧТО ПОКУПАЛ?
   — Отличный вопрос! Отвечаю: огромный отряд советских литераторов кормился дружбой народов. На ней зарабатывали и мелкие сошки, и великие поэты — Пастернак, Ахматова, Тарковский… Помните проникновенные стихи о летящих журавлях Расула Гамзатова в переводах Козловского и Наума Гребнева… а параллельно — анекдот про очередь в буфете ЦДЛ, в которой знаменитый поэт просит «адын кофе и два булка»?
   Индустрия дружбы народов кормила очень многих. Сейчас уже существует немало воспоминаний на эту тему.
   Я выросла и долго жила в Ташкенте. Узбекистан был крупнейшей республикой, основным поставщиком «белого золота» — хлопка. Главный советский хан — Рашидов — сам писал поэмы, поэтому любой мало-мальски уважающий себя функционер тоже стремился стать писателем. Его амбиции должны были воплотить в явь белые негры. Оплачивалось это неплохо. Я много понасоздавала шедевров узбекской прозы. Самым главным в этом деле что было — не отдать ни капли собственной крови, того драгоценного материала, который идет на производство своих вещей. Для этого мысленно перекрывался кран — где-то в мозжечке. И тогда немедленно заря становилась розовой, закат — багряным, розы рифмовались с морозами, любовь с кровью, и так далее… То есть, безграмотный и ужасающий подстрочник превращался в такой клеенчатый коврик, расписанный кишлачными лебедями. О, это была целая эпоха…

На панели
записки литературного негра

   В молодости, по причине крайней бедности и некоторых изнуряющих обстоятельств, мне пришлось пойти на панель.
   Собственно, это была литературная панель, но особой разницы я тут не вижу. В кругу литераторов такой заработок называется «литрабством», и ни один знакомый мне литератор не избежал этой страшной участи.
   Необходимо отметить немаловажное обстоятельство: дело происходило в советском Узбекистане, в период наивысшего расцвета «национальной по форме».
   Узбекскую литературу работали три-четыре человека. Эти семижильные рабочие лошади обслуживали легион литературных аксакалов. Изрядную часть узбекской прозы писала, извините, я.
   На одном из литературных семинаров ко мне зыбкой походкой подвалил подвыпивший классик и в порыве откровенности пожаловался, что переводчики не доносят его стихов до читателей. Плохо переводят, сволочи. Поэтому он сам написал стих. По-русски.
   — Читай! — предложила я заинтересованно.
   Классик сфокусировал взгляд и, профессионально выпевая строчки, разрубая рукою в воздухе размер, продекламировал:

 
Tu — любое моя, ти — свет моя!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит!
Речах несмелая, ласках — умелая…
Походка нешумная… Умная-умная!
Я хочу с тобой бит, я хочу с тобой жит.
Ти — любое моя, ти — свет моя…
 

   — Замечательно! — похвалила я. — Публикуй.
   Но классик, видимо, почуял недоброе в моей усмехающейся физиономии.
   — Нет, Динкя-хон! — он схватил меня за рукав.
   — Ти правда скажи, ти чесна скажи: недостаткя ест?
   — Есть один недостаток, — сказала я честно. — По-русски «в ласках умелая» называется «блядь».
   — Какой сложни русски язык! — схватился он за голову.
   Эта невинная шалость не прошла для меня даром. Через несколько дней меня вызвал к себе секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы, хотя и неграмотный человек. Когда-то в далекой молодости он выпасал скот на пастбищах в горах Чимгана и недурно играл на рубабе, даже получил приз на районном конкурсе народных дарований. Собственно, с этого конкурса все и началось, а закончилось шестнадцатитомным собранием сочинений в тисненных золотом переплетах.
   В кабинете секретаря союза сидел также мой давешний классик. На столе лежала пухлая папка, при виде которой я насторожилась.
   — Ми силедим за тивой творчества, — начал бывший пастух с улыбкой благодушного визиря. — Решений ест: поручений тибе дат. Балшой роман ест, видающийся.
   Мне страшно не хотелось приниматься за строительство очередной египетской пирамиды.
   — Большой рахмат, Сагдулла-ака, — заныла я. — Большой-большой рахмат… Очень горда таким важным поручением… Хотя, совсем болею, вот… Печень… почки… легкие… желудок…
   — Путевкя санаторий дадим! — перебил меня секретарь Союза. — Бери рукопис. Лечис, перводи.
   — Желчный пузырь… — пробовала сопротивляться я, — прямая кишка, предстательная же…
   — Э! Лючши санаторий поедешь! — поморщился он. — Дыва месяс — должен перевести… Вот Абидулла тебя вибрал, хароший характеристик имеешь. Зачем много говоришь, а?..
   Абидулла, трезвый на сей раз, курил дорогие импортные сигареты и важно кивал. Он приходился зятем хозяину кабинета.
   — К сожалению, Сагдулла-ака…
   — Э, слюшай! — улыбка доброго визиря спала с лица секретаря Союза. — Ти — пирозаик, да? Ки-нига свой хочеш издават, да? Союз писателей туда-сюда постулат, литфонд-митфонд член имет, а? Зачем отношений портиш? Балшой савецкий лит-ратура надо вместы строит!
   Он сделал отсылающий жест кистью руки, подобно тому, как восточный владыка дает знак телохранителям уволочь жертву. Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая:
   — Динкя-хон, ти старасса, красива пиши. Я за эта роман государственный премий получу в облает лит-ратура!
   Он впихнул меня в такси, сунул водителю трешку и помахал рукой:
   — Денги мал-мал получишь, Союз писателей принимат буду, благодарныст буду делат. Пиши!
   Тут же, в такси, развязав тесемочки папки, я пробежала глазами первую страницу подстрочника: «Солнце взошло на лазурный небо, Зулфия встал в огороде редиска копать, его девичье сердце трепещет от любви…»
   Я читала и постепенно успокаивалась. Все это было привычным и нестрашным, переводилось с закрытыми глазами и левой ногою. То есть, предыдущий абзац в моем окончательном переводе выглядел бы, примерно, так: «Едва солнце тронуло пепельно-рассветную гладь неба, Зульфия открыла глаза с тревожно бьющимся сердцем — сегодня решалась ее судьба…», — ну и прочая бодяга на протяжении четырехсот страниц.
   «Да ладно, — подумала я, — в конце концов, подзаработаю. Ну, Зульфия… ну, копает редиску! Да черт с ней, пусть копает на государственную премию, мир от этого не перевернется!»
   Я листнула подстрочник дальше страниц на тридцать, и насторожилась, — потому что у колхозной героини Зульфии появилась откуда-то русская шаль с кистями, и вышитые туфельки, хотя, по социальному статусу и погодным условиям ей полагалось шастать в калошах на босу ногу. Заподозрив нехорошее, я стала листать подряд, и — волосы зашевелились на моей голове: посреди нормального подстрочечного бреда перед моими глазами поплыли вдруг целые страницы прекрасной русской прозы, мучительно знакомой по стилю!
   Дома я немедленно позвонила приятелю-филологу, человеку образованному, умному и циничному, и в смятении скороговоркой выложила ситуацию.
   Он помолчал, похмыкал.
   — Как ты думаешь — по стилю, что это?
   — Похоже, середина девятнадцатого. Может, Погорельский, может, Лермонтов. — Прочти-ка пару абзацев!
   Я прочла то место, где колхозная героиня Зульфия на страстном свидании за гумном изъяснялась герою на пленительном литературном языке.
   — Стоп, все ясно! — сказал мой образованный приятель-филолог. — Это Лермонтов, «Вадим», неоконченная проза. Твой Абидулла драл с него целыми страницами, как сукин сын… — Он тяжело вздохнул и проговорил: — Ну, что ж… так нам и надо. Будешь переводить.
   — Я! Пе-ре-во-дить?! Да что ты несешь! Я устрою ему грандиозный литературный скандал, его вышвырнут из Союза писателей!