Рубина Дина Ильинична. На солнечной стороне улицы

   Они встали рядом, лбами друг в дружку… Смешно касались носами… Так близко были его губы…
   - Сантиметра на два… - сказал Герман Алексеевич…
   И Стасик очень смешно обиделся, и дулся на нее весь вечер, пока пили в беседке чай с оладьями и айвовым вареньем.
   Вокруг лампочки над столом шуршали глухие баталии ночных бабочек, две приняли мучительную смерть в глубокой миске, в прозрачном и нежном озерце варенья, где плавали золотые, в электрическом сиянии, дольки плодов…
   Никогда позже Вера не будет настолько чувствовать себя хозяйкой судьбы, как в те вольные, шумные и счастливые три года, когда мать держали взаперти, дядя Миша худо-бедно еще жил в земной оболочке, а они со Стасиком были - семья.
   И никто бы не поверил, что два юных, взрывных и своенравных существа почти все это время прожили в одной квартире на расстоянии братской близости друг от друга. Да Вера потом и сама не могла этого понять и простить себе. А у Стасика понять и оплакать это совсем уже не оставалось времени…
   Так вот, однажды она обнаружила, что у него есть неизвестные ей знакомые…
   Они шли вдвоем через Сквер, и он все время озирался в поисках телефонной будки. Дважды уже попадались с испорченными автоматами, - Стасик явно бесился и на вопросы огрызался. Наконец в третьей будке телефон оказался действующим; он вошел, сложил костыли парочкой, оперся сразу на оба, накрутил диск и минут пять говорил с кем-то странным тесным тоном, каким разговаривал, если злился на Веру или не хотел высказываться. Но особенно странным было то, что на том конце провода его… - Вера близко стояла и доверчиво наблюдала этот разговор… - вроде как передразнивали: кто-то каркал, скрипел… явно издевался… А Стасик, вместо того чтобы отбрить наглеца как полагается, повесить трубку, плюнуть… отвечал терпеливо и всерьез… Да еще нервно постукивал ребром "двушки" по железной полочке.
   - А что, завтра не получится?… - говорил он… - Тогда послезавтра, где обычно… я все устрою… Он даст ключ…
   И в ответ опять его так же скрипуче-гнусаво передразнили…
   - Кто это был? - удивленно спросила Вера, когда Стасик вышел из будки.
   - Одна знакомая… Ты не знаешь…
   - Это - девушка? Какой у нее…
   - Да… - поколебавшись, сказал он… - необычный голос… больные связки и… особенность строения носоглотки.
   - А почему ты ее никогда не приводил к нам?
   - Зачем? Она… из другой оперы…
   - Еще бы, - согласилась Вера, приотстав от него на полшага и ощущая непонятную духоту в области диафрагмы… - такое чудное сопрано…
   - Зверек! - удивленно проговорил он, обернувшись и легонько съездив лапой по ее запущенной, "дикой", как говорил он, стрижке. - Тебя эти темы никак не должны касаться!
   - Значит… - сказала она, задыхаясь, - значит… когда ты сказал, что едешь в пятницу к отцу в Янгиюль… ты…
   - Не твое дело, - сухо оборвал он.
   - Ты… ты - мне - врал?! - и растерянно остановилась, ничего не понимая… - Зачем?!
   - Не твое дело! - крикнул он раздраженно.
   Тогда она резко развернулась и пошла в противоположную сторону, безжалостно быстро, чтобы он не смог догнать. Он орал вслед сначала что-то насмешливое, потом сердитое, приказным тоном… Она не остановилась: нашел себе ручного зверька!…
   И только когда на следующий день, взъерошенный и взбешенный, с бессонными тенями под глазами, он разыскал ее у дяди Миши во времянке и выволок, чуть ли не насильно, во двор, она с горьким удовлетворением позволила увести себя домой.
   Так она потрясенно для себя открыла, что любит его. Вернее это была череда болезненных открытий: оказывается, он был мужчиной, а не просто Стасиком, у него была женщина, красавица с мерзким голосом мультипликационной вороны, он уходил к ней время от времени на ночь, и - что совершенно парализовало Веру, - она ощутила, что, оказывается, страшно, до спазмов в горле, ревнует его… И последнее, чудовищное открытие: она поняла, что, оказывается, может запросто убить ту, другую (видела ее в библиотеке и была сражена красотой и статью этого нетопыря в женском обличье), - и даже знала как: вот как мать зарезала дядю Мишу, - крепко сжав рукоятку ножа, с сильным замахом погрузить его в яремную ямку… (несколько раз перед сном она мысленно целилась и попадала, но для этого надо левой рукой сильно отогнуть назад голову той)…
   Выходит, она могла, оказывается, стать такой, как мать. А этого уже никак нельзя было допустить! Нет, нельзя! Главное для Веры было - не стать такой. А вот какой ей стать - она еще не знала…

***

   …Приблизительно в это же время появился и Леня, привел его не то Сенька Плоткин, не то Саша Стрижевский, не то поэт Минков. Праздновали день рождения Стасика. Народу набилось в тот вечер полон дом, кто-то пек в духовке картошку и резал сыр, группка курила на балконе, пугая соседей выкриками:
   - Ты полистай Бердяева хотя б для хохмы, старик!
   Стасик показывал какому-то долговязому свой последний пейзаж. Долговязый рассеянно щурил близорукие глаза за стеклами очков и помалкивал.
   Он вообще помалкивал весь вечер. Вера забрела на кухню, где чернявая Сенькина подруга Марина пасла в духовке целое стадо рыжих картофелин, и спросила у нее:
   - Такой высокий, глаза добрые - это кто?
   - Леня-то? - отозвалась Марина, отдернув руку от горячей картофелины. - Да это же Волошин, его все знают… Мать у него профессор, ухо-горло-нос, завотделением в 16-й горбольнице… Он всех-всех знает!
   - Зачем? - не поняла Вера.
   - Ну, такой человек-коммутатор, всех между собой перезнакамливает…
   - Странная профессия… - удивилась Вера. Маринка рассмеялась и сказала:
   - Да нет, это не профессия, он в "ящике" служит, не помню точно - где… что-то с ядерной физикой…
   Долговязый мелькал еще раза два-три за тот год: подошел к ним на выставке Файзуллы Насырова, постоял рядом минут пять, внимательно слушая баритон Стасика, и непонятно было - согласен он с ним или нет…
   Еще как-то столкнулись в продуктовом магазине; Вера кивнула ему, он запоздало и удивленно ответил, назвав ее "сударыней". Здравствуйте, сударыня…
   Вовсе не показался Вере человеком-коммутатором. Была в нем какая-то церемонность, принадлежность к иному, не знакомому Вере, кругу… И сдержанная взрослость, погруженность в себя - чего совсем не было в Стасике.
   Иногда она просила его "постоять чуток" - позировать, чего он не любил, - совсем не мог пребывать в неподвижности, словно каждую минуту старался наперед взять реванш у своей болезни, - но под ее мольбами сдавался, раздевался до пояса и, опершись на костыль, как гребец на весло, с мученическим выражением лица ждал, когда она завершит набросок. Для нее же эти сеансы таили неизъяснимые попытки проникнуть в заросли детских своих видений…
   …Долгое время Вера считала это сном.
   Впрочем, это и было сном, довольно часто повторяющимся: высокая, как заросли, - выше человека - трава, рядами растущая на покатом склоне холма, и голый, с одной только желтой повязкой на голове, всадник въезжает в высокие эти заросли, и волнами, зелеными волнами пробирается внутри до кромки поля… А там разворачивает коня, и вот уж желтая косынка бороздит поле в обратном направлении… И с каждым новым заездом все быстрее и быстрее скачет конь, и все громче покрикивает, все веселее хохочет всадник… А солнце, которое только что стояло высоко-высоко в небе, над белоснежным пиком главной, выгнутой парусом, горы, уже катится вниз багровым шаром, выплескивая алый марганцевый свет на небо и вершины гор.
   И носится, как безумный, носится всадник, волнистой дорогой расходится высокое поле, блестит его потное, как лезвие ножа, тело, с каждым нырком в зеленое озеро приобретая зеленоватый, все более плотный цвет, и ходуном ходят бока черного, с прозеленью, коня… Все выше и тоньше звенит над горами крик, и маленькая Верка, не выдержав, выбегает навстречу всаднику… Ее распирает восторг, она кричит, размахивая руками, бежит к нему… Мать хватает ее, пытаясь зажать рот, крепко перехватив поперек живота… Но темно-зеленый всадник… - а это же дядя Садык, и желтая косынка на его голове - это материна косынка! - мчится прямо на них на огромном черном, с прозеленью, коне, и вот уже вплотную надвигается громада человека-коня, он наклоняется, выхватывает Верку из материных рук и крепко целует девочку. Странный резкий запах идет от него - смолистый, густой, веселый, ошеломительный запах-дурман. Верка валится к матери на руки, и сразу же вслед за этим наступает ночь…
   …Однажды в альбоме у Стасика она увидела репродукцию известной фрески Делакруа "Орфей, обучающий греков мирным искусствам", того ее фрагмента, где человек-конь раскинул руки, опершись на положенный на плечи лук… Она застыла над репродукцией, и весь вечер пребывала в сильном возбуждении, пытаясь вспомнить - где видела это благородное существо в слепящих лучах закатного солнца. И наконец вспомнила, и горный вечер в багровом полыхании заката пахнул на нее слиянным запахом полыни, мяты, мелиссы и базилика… и еще одного, терпкого смолистого запаха, стоящего над полем и обнимающего всадника с конем…
   - Над чем ты тут зависла? - спросил Стасик, склонившись над ее плечом.
   Она помолчала, подняла на него глаза и тихо проговорила: "… а я видела тоже…"
   - Что?
   Она погладила мелованный лист репродукции и сказала: "Вот, его…"
   - Кентавра? - с серьезным любопытством в глазах спросил Стасик. - Где?
   - В горах… - пробормотала она, - ты не знаешь… неважно…
   Он взъерошил ее короткие волосы, проговорил, улыбаясь:
   - Верка! Правильно! Вот это и должно стать твоей манерой!
   - Что? - удивилась она. Не поняла - что он хочет этим сказать… И, главное, уже тогда ей не нравилось, что он играет с ней, как с мальчиком-подростком.
   - А вот этот… легкий налет безумия… - разъяснил он весело.

***

   …И ведь это была ее первая победа! Первая победа - и над собой, и над ним, и над вызывающей красотой вороны-воровки с глазами цвета водорослей…
   Главное же, это была победа над его костылями, ибо с той минуты, когда она стала всадницей и они обоюдослиянным кентавром неслись по зеленому полю ее детского сна… костыли его просто перестали существовать, их больше не было, как и потом, в картинах, где Стасик всегда присутствовал совершенно здоровым, даже если мелькал в какой-нибудь маске, на заднем плане, полубоком, спиной…
   Почему же это воспоминание неизменно сжимало ее сердце? И по странной ассоциации, стоило увидеть ей в кадрах спортивных новостей какого-нибудь пловца, вздымающего победным жестом руки над бортиком бассейна, перед ее глазами возникал Стасик - с мокрыми волосами, с распахнутой грудью, совершенно смятенный…

***

   …Он мылся, запершись в ванной. Как обычно, горланил с комическим надрывом:
   - Сме-е-ейся пая-а-а-ац!
   Вера читала и морщилась. Отучить его орать в ванной оперные арии было невозможно, докричаться сквозь шум воды - тоже. Оставалось только ждать и терпеливо выслушивать надрывно-комические вопли.
   Судя по всему, сегодня он опять не вернется домой, до утра останется у той, красивой, с мерзким голосом… В такие вечера Вера садилась в кресло с книжкой и принимала глухую оборону - едва отвечала на его вопросы, изображала острое увлечение сюжетом, редко переворачивая страницы. Молча поднимала брови, когда из коридора он кричал что-нибудь шутливо-прощальное.
   Вдруг грохнуло в ванной, покатилось… - жестяная кружка, в которой стояли зубные щетки и расчески. Пение оборвалось. Вера прислушалась… вскочила и бросилась в коридор:
   - Стасик! В чем дело? - тревожно крикнула она.
   Он не отозвался. Ничего нельзя было услышать сквозь шум льющейся воды.
   Она стучала кулаком в дверь:
   - Стасик! Стасик! Ты меня слышишь?! Что случилось?
   Он не отзывался. Упал, поняла она, уронил костыль! не может до него дотянуться! ударился головой… потерял сознание!… Захлебнулся?!!
   Обезумев от ужаса, навалилась на запертую дверь, заколотила в нее, заорала. Колотила и колотила, бросалась на дверь дикой овчаркой - плечом, спиной, выла, визжала…
   Вдруг он открыл - бледный, совершенно мокрый, в наброшенном на тело халате. Вода струилась по лицу и волосам… Значит, все-таки дотянулся до костылей. Вера зарыдала и бросилась к нему, обхватила обеими руками. С его волос вода лилась на ее лицо.
   - Ты что, дура, спятила? - спросил он. - Я ей кричу, а она дверь ломает.
   - Я… я… не слышала… я испугалась, что ты упал… умер… - дрожа, задыхаясь, вцепившись в него, бормотала она.
   Он сердито обнял ее, чмокнул в макушку. - Перестань трястись… Ну грохнулся, подумаешь!… Хватит реветь, дура, - со мной никогда ничего не случится… Ну… довольно уже! Иди… я оденусь…
   Но она по-прежнему, упрямо, как ребенок, обхватив обеими руками, не выпускала его из тесного закутка между ванной и раковиной, притиснувшись щекой к его груди, словно пыталась непосредственно из сердца расслышать ответ, который ждала. Дрожала странной, неостановимой дрожью… И оба молчали…
   - …Ну? - наконец выговорил он, обеими ладонями пытаясь отклонить ее голову. - Я же опоздаю, дурочка…
   Тогда она выпрямилась, прямо взглянула в его смятенное мокрое лицо…
   - Не пущу!… - глухо сказала она, чувствуя, как учащенно бьется и его сердце тоже… - Не пущу… к ней… Никогда больше! - и медленно, обеими ладонями раздвинув - как занавес - халат на его груди, пробормотала в его, уже ищущие, губы:
   - Кентавр…
   … И всю жизнь потом для нее наиболее притягательным в мужчине были плечи и мощный разлет мышц груди (два коротких, бесцветных романа с натурщиками: красота торса попутала, кентавр поманил с вершины холма и исчез… - Стасик, Стасик!…), словно верхняя, духовная половина тела даже в плотской любви была для нее важнее остального… Словно образ кентавра только и мог возбудить, взбаламутить глубинный ветер, уносящий ее в поле дурмана.

***

   Появился долговязый после смерти Стасика. Буквально недели через три.
   - Здравствуйте, Вера. Вы меня, наверное, не помните, я приходил к вам… Я - Леонид Волошин… - и, в замешательстве, видя, что Вера молча стоит в дверях, не приглашая: - Я только сегодня вернулся из командировки, а мы договаривались со Стасом… Он дома?
   Вера и прежде-то была немногословна, а после этой смерти совсем замолчала, онемела. Она вообще замолчала - внутренне умолкла. В те дни казалось - навсегда.
   - Мне бы повидать его…
   Он глядел своими чуть выпуклыми глазами за стеклами очков в большой роговой оправе и ждал ответа. Вера разлепила губы и шевельнула ими.
   Он подался к ней, наклонился:
   - Простите?
   - Стасик погиб. - Сухо и тихо повторила она, как отвечала всей этой орде, которая хлынула на нее и отхлынула, наткнувшись на бесслезное молчание.
   Он не отпрянул, не ахнул, не вскрикнул, не стал забрасывать вопросами, вытягивать подробности, не цокал языком, не качал головой. Так и стоял, в полнаклона, вглядываясь в ее лицо. Смотрел с минуту, потом спросил:
   - Вы остались одна?
   Она пожала плечами. Он прошел мимо нее в квартиру, походил по комнате, мельком оглядывая работы Стасика на стенах. Потом обернулся к Вере:
   - На что вы живете, Вера, извините за бестактность? Вам деньги не нужны?
   Она мотнула головой и нахмурилась, потому что вдруг ощутила, как запнулось дыхание и сдавило что-то в горле, и на глаза набежала влага.
   Сглотнула и, опустив голову, хмурясь и сосредоточенно расстегивая и застегивая рукав рубашки, впервые торопливо и тихо стала рассказывать о смерти Стасика.
   Он попал под машину, опаздывал на зачет по истории искусства. Знаете, тот поворот с проспекта Ленина на улицу Германа Лопатина? В акте написано: "Перебегал дорогу в неположенном месте".
   - Перебегал? - повторил Леня, недоуменно подняв брови.
   - Да, "перебегал"…
   Так, в милицейском отчете, Стасик восторжествовал над своими костылями после смерти.

***

   …Длинная дорога на загородном автобусе в Янгиюль - куда она ехала "сообщить", потому что невыносимо было представить безмолвно вопящий листок телеграммы в руках его отца (казалось, если - сама, словами, голосом - будет много легче. Пустое, конечно…) - так и осталась самой длинной и самой страшной дорогой в ее жизни.
   Через верхние синие стекла полуразбитого автобуса на сиденья било прямое солнце, а небо казалось открыточно, вульгарно синим.
   На заднем сиденье трясся веселенький пьяный. Время от времени он доставал из кармана залитых пивом и пропахших мочой штанов пластмассовую свистульку и рассыпал трели, вытаращивая мутные глаза и раздувая колючие щеки. Пассажиры посмеивались с благодушным презрением. Только старик узбек напротив Веры - красивый, белобородый, - молча посматривал на пьяненького свистуна, и во взгляде его читалось столько брезгливой горечи, столько врожденного благородства, столько обиды за унижающего себя и униженного соплеменника, столько холодной гордости… - Вера глядела на его прекрасное лицо и в этой тряске, столь созвучной отупляющей, душевной ее боли, даже отчета себе не отдавала, что жадно запоминает - как подергивается седая косматая бровь, как взгляд он переводит плавно от окна на пассажиров.
   Выцветший поясной платок был обвязан вкруг тюбетейки. А на синем ватном чапане кто-то любовно нашил две аккуратные заплатки: голубую - на рукаве и бирюзовую - под мышкой.
   От станции она очень долго шла до дома Германа Алексеевича - сделала круг через базарчик, где инвалид, сидя на спиленном бревне, раздирал баян, выпевая пьяным и плачущим голосом: "Разве ты, разве ты-и-и… разве ты винова-а-ата, что к седому виску-у-у я приставил нага-а-ан"…
   У калитки стояла минут пять, и любое движение собственной поднявшейся руки отзывалось внутри ледяным ожогом. Потом решилась: толкнула калитку и ступила во двор, в ласковые мятущиеся блики солнца на желтом кирпиче вымытой с вечера дорожки.
   На пустом айване в центре беседки, на расстеленных курпачах, лежала газета, на газете - очки Германа Алексеевича. Из дома в глубине огромного двора доносились голоса, - значит, в гостях здесь самаркандская племянница с дочкой; где-то в комнатах тявкала Клеопатра, и своим проклятым бессознательным зрением, алчно заглатывающим детали, Вера углядела, что дверь с террасы была распахнута, и клином между нею и косяком торчал детский тапочек.
   - Вера? Ты что, одна? А художник где? - спросил вдруг Герман Алексеевич сверху. Она вздрогнула и подняла глаза: старик сидел на верху деревянной лестницы, прислоненной к опорам беседки, - в сетчатой майке, в синих бриджах, с садовыми ножницами в руках.
   - Не заболел, случаем?
   Она стояла, с запрокинутой головой, белая от навалившегося на нее ужаса, и молча смотрела на Германа Алексеевича. И это было страшнее, чем там, в морге, ждать, когда откинут простыню со Стасикиного лица. Господи, что там было "опознавать"! - когда она с порога опознала обломки его изувеченного костыля, валявшиеся у стены…
   На крыльце морга курили и щурились от солнца два разбитных паренька в белых халатах.
   Один рассказывал другому какой-то длинный несмешной анекдот, да еще не мог вспомнить последнюю реплику персонажа, в которой, должно быть, и заключалась соль анекдота, и, напряженно морща лоб, щелкал пальцами, приговаривал: ща-ща-ща… щас вспомню…
   И только странный, явно сумасшедший человек, обросший буйной черной бородой, снующий вокруг с ведрами и тряпками, был здесь по-настоящему реален и, как сказал бы Стасик, живописен…
   В воздухе этого идиллического дворика, во влажной, дышащей земле, вспоротой нежными побегами травы, в чутко вздрагивающих ветвях, вспухших почками будущей листвы, была разлита набирающая силу весна.
   Мысль о том, что Стасика нет, в то время как есть и будут эти чуткие деревья, эта рвущаяся к свету из тела земли трава, просыхающие на солнце дорожки из бурого кирпича, - казалась невероятной; мертвый Стасик и сейчас был для нее в сто раз живее двух пареньков, не замечающих грозного соседства весны и смерти.
   …Как могла она надеяться - "смягчить"… чем? голосом? - она онемела… Видом своим - этим запрокинутым помертвелым лицом?
   - Вера… - осекшись, выговорил старик. Она молчала. Руки висели плетьми.
   - Он… живой?
   Она мотнула головой и выдавила шепотом:
   - Поедем…
   Тяжело ударились о землю садовые ножницы.
   - Помоги сойти, - глухо проговорил старик, лунатически нащупывая перекладину лестницы. Она бросилась, обняла его колени, чуть ли не принимая на себя тяжесть грузного тела, и, когда затряслась и ткнулась подбородком в его грудь, он сказал строго:
   - Молчи! Выдь за калитку, жди меня…
   Годы спустя, когда на пути в Веллингтон ей пришлось восемь часов куковать на пересадке в Бангкоке, она вспомнила бесконечную дорогу на Янгиюль, и то, как хотелось, чтобы она не кончалась никогда - и мгновенно успокоилась, смирилась: все было легче, чем та дорога. И позже, в Германии, на развод она решилась после одной ночи, которая началась с бессмысленной и вялой ссоры с Дитером, продолжилась бессонницей, а на рассвете - тяжелым забытьем, когда, просыпаясь и засыпая вновь, в третий раз она увидела дорогу на Янгиюль и себя, везущую Герману Алексеевичу смерть сына, - в бесконечной тряске на полуразбитом автобусе, под пронзительную свистульку вонючего алкаша. И сочла это окончательным знаком.
   И все же перед разлукой они со Стасиком успели вдохнуть весны и даже сделали по этюду.
   За последний год несколько раз уезжали так: мгновенно собравшись, поймав попутку, в незнакомом направлении… И, выбравшись из машины где-нибудь в предгорьях Чимгана, расставляли этюдники и писали до захода солнца, не задумываясь - где заночуют.
   Однажды всю ночь просидели за разговором в сторожке егеря, который наткнулся на них, голосующих в темноте на дороге, и привез к себе: Стасика на осле, с костылями поперек колен, Вера же еле поспевала следом с двумя этюдниками, и замаялась так, что мгновенно уснула на расстеленном одеяле, на полу, в углу сторожки…
   …В ту, последнюю, вылазку они выбрали удачный вид на расходящийся в глубине горный коридор с несколькими одинокими алычами на склонах. Стасик стоял рядом, тяжело навалясь подмышкой на костыль, от чего тот уходил резиновым наконечником в мягкую травянистую землю холма, как конь под Ильей Муромцем, и, глядя в небольшой квадрат картона, говорил негромко:
   - Утяжелила вот здесь кусок неба с этим кустом… Добавь берлинской синей… А здесь неплохо… Мягче надо сопоставлять желтое с оранжевым, не груби…
   Внезапно, как это бывает в горах, началась гроза: дальнее громыхание, которое сначала они приняли за тарахтенье одинокого грузовика внизу на дороге, пухло взорвалось над самым ухом тяжелой звуковой волной, вмиг натянулось густое черное облако, низкое, как похоронный шатер, и так же, как налетевший вихрь срывает с кольев шатер, так и это облако стало носиться над их головами, роняя панические короткие молнии, - картинно, будто и вправду там, верхом на облаке, сидел некто яростный и азартный, натягивал свой лук и целился, и промазывал, и опять натягивал тетиву, и рычал, и бесился, зверея все больше от неудачи.
   Пыхнуло в тишине рыже-фиолетовым, и сразу грохнуло и раскололось вдребезги небо, извергая холодные осколки дождя…
   Вера заорала от восторга, Стасик обнял ее и набросил свою куртку ей на голову, как на клетку с попугаем, чтобы тот умолк. Но Вера куртку скинула, и жадно смотрела, как в дымном фиолетовом теле тучи преломляются желтым солнечные лучи, как, ежесекундно вспыхивая, сменяют один другого оптические эффекты.
   Стояла, вцепившись в локоть Стасика, чувствуя терпкий страх вперемешку с желанием вспыхнуть мгновенно и чисто и развеяться пеплом над горами…
   …Потом, когда туча унеслась, подтерев за собой оранжевое от заката, глянцевое небо, они долго стояли, совершенно мокрые, в тающей, шуршащей каплями, тишине, среди густого послегрозового запаха трав, наблюдая, как валится за рощу миндальных деревьев воспаленная миндалина солнца…
   Вера обернулась и вдруг увидела выгнутую ледяным парусом, ополоснутую марганцевым уходящим светом, гору, которая прежде была под облачным колпаком…
   Она стояла и глядела на этот, взрезавший небо, алый парус ее сна…
   - Вон там… - сказала она, указывая рукой, - внизу, на склоне холма… поле с высокими-высокими травами… Помнишь, я говорила тебе?
   Стасик удивленно смотрел на лунатическое выражение ее глаз…
   - Давно, в детстве… Как сон… Голый всадник на потном коне… въезжал с одного края поля и выезжал на другом, разворачивал коня и снова въезжал, как в море… Волны над головой… Желтый платок на зеленых волнах… - Она морщилась, силясь вытянуть реальность за кончик хоть какой-нибудь приметы. - Или мне снилось?
   - Так вот оно что… - медленно проговорил он. - Вот он откуда взялся, твой кентавр…
   Обнял, тихо, томительно ощупывая губами ее, влажные от дождя, губы… И долго они стояли так, озябшие, среди мокрой травы, осторожно грея друг друга губами, словно вызывая, продлевая удивленную нежность того вечера, случившегося всего три месяца назад…
   - Знаешь, что ты видела? - спросил он, наконец оторвавшись от нее. И в глазах его было то самое, любимое ею, выражение веселого любопытства:
   - Охоту за гашишем…
   Тем вечером их подобрал на шоссе и пустил переночевать к себе - он жил в соседнем кишлаке, - молодой уйгур на побитом и замызганном "москвиче".
   Накормил их пылающей перцем жирной шурпой, выдал целый тюк пахнущих дневным солнцем курпачей, - и всю ночь, на балхане его дома, где на расстеленных мешках вдоль стен пестрым ковром лежали сухофрукты, они неслись обоюдослиянным кентавром, совсем близко к громадным дрожащим звездам, перегоняя какое-нибудь созвездие Стрельца…