Рубина Дина Ильинична. На солнечной стороне улицы

Дина Ильинична Рубина
На солнечной стороне улицы
Часть первая

   …для любого сколько-нибудь тревожного человека родной город… - нечто очень неродное, место воспоминаний, печали, мелочности, стыда, соблазна, напрасной растраты сил. Франц Кафка. Письма к фройляйн Минце Э.
   Не помню названия улиц. Впрочем, их все равно переименовали. И не люблю, никогда не любила глинобитных этих заборов, саманных переулков Старого города, ханского великолепия новых мраморных дворцов, имперского размаха проспектов. Моя юность проплутала этими переулками, просвистела этими проспектами и - сгинула.
   Иногда во сне, оказавшись на смутно знакомом перекрестке и тоскливо догадываясь о местонахождении, я тщетно пытаюсь припомнить дорогу к рынку, где ждет меня спасение от позора.
   Я не помню лиц соучеников, и когда на моем выступлении в Сан-Франциско или Ганновере ко мне подходит некто незнакомый и, улыбаясь слишком ровной, слишком белозубой улыбкой, говорит: "Вспомни-ка школу Успенского", - я не помню, не помню, не помню!
   …Тогда почему все чаще, возвращаясь из Хайфы или Ашкелона домой, поднимаясь в свой иерусалимский автобус и рассеянно вручая водителю мятую двадцатку, я глухо говорю:
   - …В Ташкент?…

1

   Из долгой, с ветерком, гастроли мать нагрянула неожиданно и, вызнав у соседей про измену отчима, пошла резать его кухонным ножом. Нанесла три глубокие раны - убивать так убивать! - и села в тюрьму на пять лет…
   Вера в тот день как раз читала "Царя Эдипа". Распластанная книжка так и осталась валяться на кухонном столе дерматиновым хребтом вверх, словно силясь подняться с карачек… Так что все оказалось по теме. Хотя убийства настоящего и не вышло. Дядя Миша, отчим, долго валялся по больницам, но окончательно не выправился, - подволакивал ногу, клонился влево, подпирая себя палкой. Кашлял в кулак…
   "Догнива-а-ает", - говорила мать, убийца окаянная.
   Сама же отсчитала весь срок до копейки, и когда вернулась, Вере уже исполнилось двадцать.
   Вот вам конспект событий…
   Если же рассказывать толково и подробно… то эту жизнь надо со всех сторон копать: и с начала, и с конца, и посередке. А если копать с усердием, такое выкопаешь, что не обрадуешься. Ведь любая судьба к посторонним людям - чем повернута? Конспектом. Оглавлением… В иную заглянешь и отшатнешься испуганно: кому охота лезть голыми руками в электрическую проводку этой высоковольтной жизни

***

   Вернулась она тихо: позвонила в дверь двумя неуверенными звонками и, когда Вера открыла, прослезилась и обмахнула щеки дочери такими же неуверенными поцелуями. И то и другое было ей несвойственно.
   "Присмирела, что ли, на казенной баланде?" - подумала Вера.
   Мать прошла отчего-то не в комнату, а в кухню; Сократус - холеный барин, эстет, платиновые бакенбарды - следовал за ней тревожной трусцой, морщась от ужасного запаха тюремной юдоли.
   Мать опустилась на табурет, медленно стянула с головы косынку (поседела, фурия, - отметила Вера) и мягко, со слезою в голосе, вздохнула:
   - Ну вот, вернулась к тебе твоя мамочка…
   Привалившись острым плечом к дверному косяку, Вера молча наблюдала за нею. Только после ее слов, вернее после этого красивого обнажения поседевшей головы, она поняла, что играется сцена "Возвращение мамочки", и мысленно усмехнулась.
   Мать, между тем, оглядела кухню уже другим, своим прихватывающим взглядом, поддала носком стоптанной босоножки обломок угольного карандаша на полу:
   - Все малюешь… Я в твои годы горбила вовсю.
   - А, здравствуй, мама! - словно узнав ее наконец, воскликнула дочь. И согнала с губ улыбку. - В мои годы ты вовсю спекулировала.
   Та подняла на нее светлые рысьи глаза: видали верзилу? - стоит, жердь тощая, старая майка краской заляпана, взгляд угрюмый, насмешливый… Выросла. Самостоятельная!
   Они глядели друг на друга и понимали, что жить им теперь, обеим, бешеным, в этой вот квартире. Нос к носу…

***

   Я, пожалуй, встряну здесь ненадолго. Собою их не заслоню, хотя я и автор, вернее - одно из второстепенных лиц на задах массовки. Я и в хоре пела всегда в альтах, во втором ряду. Вы помните, конечно, эти немолчные хоры на районных конкурсах школьных коллективов? Если нет, я напомню:
   Выстроились на сцене двумя длинными рядами. Одежда парадная: белый верх - черный низ, зажеванные уголки красных галстуков с утра тщательно отпарены плюющимся утюгом…
   Второй ряд стоит на длинных скамьях из спортзала, не шевелясь и не дыша, потому что однажды, из-за подломившейся ножки скамьи, все дружно и косо, как домино из коробки, повалились на деревянный пол сцены.
   Подравняться!!! Носки туфель чуть расставлены… Смотреть на палочку!!! Набрали в грудь побольше потной духоты зала, и!…
   Вот хоровичка поднимает руки, словно готовясь долбануть локтями кого-то невидимого по обеим сторонам. Дирижерская палочка подрагивает и ждет. За роялем Клара Нухимовна: белое жабо крахмальной блузки, слезящийся нос, жировой горбик на шее… В черном зеркале поднятой крышки рояля подбитой голубкой трепещет отражение ее комканного кружевного платка.

И вот - бурный апрельский разлив вступления!

Взмах из затакта: повели медленно и раздумчиво…

 
Ветви оделись листвою весенней…
И птицы запели и травы взошли,
Весною весь мир отмечает рожденье…
 

звук нарастает, жилы на шее хоровички натягиваются…

Великого сы-ы-на… Вели-кой земли-и-и-и…

   И поехали с орехами:

Лееееееенин…

   Это мы, альты и вторые сопрано, еще затаенно; и вдруг - восторженный вскрик первых сопрано:
   - Ленин!!! Это весны…
   Первые сопрано, заполошно перебивая:
   - Это весны цветенье!!! Ле-еееенин… Ленин!!!
   Дружное ликование в терцию:
   - Это побееееды клиииич! - Славь-ся в века-а-ах…
   Совместное бурлацкое вытягивание баржи:
   - Лееееееенин! Наш…
   Вторые сопрано и альты, борясь за подлинную истовость:
   - Наш дорогой Ильич!!!
   И пошел, пошел, ребятки, финал - наш великий исход, исступление, искупление, камлание, сладострастие тотального мажора безумных весталок:

 
- Ле-ни-ну - слаааааааааааааа-ва!!!
Пар-ти-и слааааааааааааааа-ва!!!
Сла-ва в векаааааааааааааааааа-ах!!!
 

   …и вот теперь… подкрадываясь с пианиссимо, раскручивая птицу-тройку до самозабвенного восторга, по пути прихватив мощное сопрано нашей хоровички, налившейся свекольным соком, стремительно хлынувшим на лоб ее, щеки и монументальную грудь!!!

Слааааааааааааааааа-а-ва!!!

   Обвал дыхания в беспамятство тишины.
   Яростный гром аплодисментов под управлением жюри.

***

   С неделю было тихо. Мать не трогала Веру, присматривалась. Правда, в первый же вечер в отсутствие дочери сгребла все холсты, подрамники, кисти и коробки с сангиной и мелом и свалила на пол в маленькой восьмиметровой комнате, где Вера обычно спала.
   Большую же, пропахшую скипидаром, лаком и краской, - дочь считала ее мастерской и на этом основании превратила в свинарник, даже доски для подрамников в ней строгала, - мать отмыла, проветрила, постирала и повесила на окна старые занавески, пять лет валявшиеся в углу на стуле (света ей, дылде, видите ли, не хватало!), и для порядку прибила на дверь небольшую такую задвижечку, не засов какой-нибудь амбарный, - все-таки с дочерью жить, не с чужим человеком.
   Вера, увидев это, ничего не сказала: в самом деле, нужно же и матери где-то жить. Жаль было только постановку для натюрморта, мать разобрала ее. Окаменелые от давности гранаты выбросила, а медный, благородно темный кумган обтерла от пыли тряпкой, служившей в постановке вишневым фоном, и переставила на подоконник.
   "Ах ты, корова старая, - подумала дочь беззлобно, - я неделю ждала, пока он пылью покроется, чтоб не слишком блестел…"
   Вообще Вера была настроена миролюбиво, мрачно-миролюбиво. Вечерами сидела в своей комнате и часами рисовала автопортреты, поминутно вскидывая глаза на свое отражение в остром осколке когда-то большого и прекрасного зеркала. Иногда раздевалась до пояса (натурщицы были не по ее студенческому карману) и таким же сосредоточенно-цепким взглядом, словно чужую, вымеряла себя в зеркале: прямые плечи, робкую, как у подростка, грудь, втянутый живот…
   В первые дни мать, все еще играя роль "вернувшейся мамочки", пробовала беседовать по душам, то есть совала нос не в свои дела, давала идиотские советы или принималась вдруг рассказывать душещипательные тюремные истории. Но нарвалась несколько раз на едкие замечания дочери и отступилась.
   Дочь не пускала в свою странную, но, видимо, устоявшуюся жизнь. Ну, и маячил между ними еще живым укором этот недобиток, который и получил свое, на что напрашивался…
   У Веры как раз тогда заканчивался период длительного увлечения хатха-йогой; по утрам она уже не стояла на голове и не тратила полтора часа на позы с тех пор, как умножила эти полтора часа на семь (неделя), а потом на тридцать (месяц), и прикинула - сколько времени поглотило у нее бессмертное учение.
   Рассудив, что полтора месяца - довольно жирный кусок от ее, безусловно, смертной жизни, утренние занятия самосовершенствованием она прекратила, но все еще была убеждена, что, закрыв глаза и вызвав в воображении круг зеленого цвета, можно сосредоточиться и усилием воли погасить любые нежелательные эмоции - например, ярость при виде задвижки на двери, которую приколотила эта старая тюремная комедиантка.
   С тех пор, как мать вернулась, зеленый круг приходилось вызывать в воображении довольно часто, и у Веры появилось опасение, что вся ее жизнь теперь может пойти сплошными зелеными кругами: мать устроилась уборщицей в очередной стройтрест и понемногу набирала обороты: купила себе венгерские кроссовки, завилась и стала красить губы.
   Вера насторожилась, как насторожился бы житель горной деревушки, заметив, что над давно погасшим вулканом вновь курится дымок.
   И вправду, дней через пять, вечером мать ввалилась разгоряченная, деятельная. Распахнула пошире входную дверь: за нею, тяжело топая, поднимались по лестнице двое мужчин с ящиками на плечах.
   - Рахимчик, сюда… Рахимчик, легче давай… - командовала мать. - Колюнь, ложь эту хреновину вот здесь… Осторожней, не побей!… Та-а-ак…
   Вера вышла из своей комнаты и молча смотрела на озабоченную беготню. Колюня и Рахимчик сбегали еще по два раза вниз, внесли шесть банок импортной краски…
   - Рахимчик, ну что, - все там? Дай вам бог здоровья, ребятки, подмогли. Получайть! - мать, как разгулявшийся купец в кабаке, с размаху вмяла в Колину ладонь трешку.
   - Ка-ать… - с жалостливым укором протянул Коля, - натаскались же…
   - Ка-а-люня! - мать изумленно-ласково подняла брови. - А бог где? - и похлопала ладонью по молодой его, напористой груди. - Вот где бог-то! В нас-то он и есть…
   Вера хмыкнула и даже вперед подалась, чтобы не прозевать Колюнину реакцию на божественный довод. С богом - это новенькая была хохма, может, в тюряге у кого переняла. Но Коля, несмотря на молодой возраст и, вероятно, вполне атеистический взгляд на мир, смутился и как-то потускнел. Бедняга просто не знал, что из матери невозможно вышибить лишней копейки, а то бы и вопроса такого нелепого не стал поднимать.
   Когда парни ушли, Вера осмотрела ящики. В них была чешская кафельная плитка. Предположить, что мать решила ремонтировать квартиру, Вера никак не могла. Выходит, взялась за старое, коммерсантка чертова.
   - По нарам соскучилась? - спросила ее Вера.
   Мать оскорбилась не на слова дочери, а на тон - спокойный. Бесило ее это спокойствие.
   - Заткнись, акварель чокнутая!
   - Ну, сядешь…
   Мать прищурилась азартно:
   - Эт кто меня посадит, ты что ль?
   - Я!
   Вера ответила так неожиданно для себя и вдруг поняла, что может посадить. Стоило бы, во всяком случае. Чтобы не одуреть от зеленых кругов перед мысленным взором.
   Мать задохнулась от ярости:
   - Ты?! Ты?! Ты меня посадишь, помазилка драная?! - И присовокупила длинно. И еще присовокупила.
   - Ну, эту поэзию мы слыхали, - невозмутимо ответила Вера, повернулась и пошла к себе в комнату. Но не успела закрыть за собою дверь - мать подскочила и кулаком сильно ударила дочь по спине, между лопаток.
   Вера в драку не кинулась, сдержала себя, хотя волна горячей крови долго еще гулким прибоем омывала сердце. И никаких кругов в воображении она вызывать не стала.
   Отчеканила только с тихим, леденящим душу бешенством:
   - Еще разок лапу на меня поднимешь - горько раскаешься…

***

   И началось… Не жизнь, а война двух миров.
   Сначала явился участковый - строгий белобрысый молодой человек немногим старше Веры. Проверил документы и предложил ознакомиться с заявлением. Вера без особого интереса пробежала глазами безграмотные строчки, написанные знакомой деятельной рукой, и расстроилась: мать вышла на военную тропу. В заявлении сообщалось, что гражданка Щеглова В. из 15-й квартиры, особа без определенных занятий, тунеядка склочного характера и аморального поведения, третирует весь дом постоянными дебошами, пьянством и сквернословием. Поэтому от всех жильцов большая просьба до работников милиции: будьте добреньки выселить гражданку Щеглову В. из квартиры, где она регулярно измывается над матерью с подорванным здоровьем. Подписана бумажка была: "группа соседей не откажуца потвердить". Далее стоял энергичный и невнятный росчерк материной подписи и приписка: "и зогадила всю квартиру".
   Вера аккуратно сложила листок вдвое, вернула его белобрысому участковому и сказала:
   - Заходи, компотом угощу, абрикосовым.
   Участковый нахмурился и вошел. Вера налила ему в большую кружку компоту и отрезала кусок пирога с яйцом и луком. Ей слишком часто приходилось сидеть на диете, особенно в те месяцы, когда почти на всю зарплату закупала в художественном салоне материал - холст, бумагу, подрамники, лак… Так что, если вдруг заводилась свободная десятка и накатывало столь редкое у нее кулинарное вдохновение, Вера уж не жалела часа полтора потоптаться у плиты, чтобы затем в дивном одиночестве провести вечер наслаждений - за книгой, смакуя по кусочкам отбивную, зажаренную с луком и картофелем, отпивая медленными глотками кофе, сваренный ею по-настоящему, как Стасик научил - с пенкой, подошедшей дважды…
   - Что ж вы с соседями не ладите? - строго спросил участковый.
   Вероятно, строгостью хотел уравновесить либерально-попустительское питье компота у проверяемой гражданки.
   - Соседи у меня хорошие, - ответила Вера. - А бумажку моя мать писала.
   Парень сильно удивился - видать, недавно приступил к обязанностям участкового, а может, просто рос в приличной семье. Даже перестал жевать. Снял фуражку, вытер платком потную красную полосу на лбу:
   - Ну, дела-а-а… Чего это она?
   - Такой характер лютый, - объяснила Вера… - Да ты не расстраивайся! Давай я твой портрет нарисую? Вон у тебя какое лицо… надбровные дуги какие, мощно вылепленные…
   Участковый смущенно потрогал свои надбровные дуги, которые расхвалила гражданка Щеглова В., отодвинул пустую кружку и сказал:
   - Да нет, в другой раз. Спасибо.
   Он осмотрел квартиру, зашел в Верину комнату, внимательно оглядел расставленные вдоль стен холсты на подрамниках, большие картонные папки, коробки с пастелью и сангиной… пятачок свободного места с мольбертом у окна и топчан, занимающий чуть не треть комнаты…
   - Да-а-а… Тесно тебе здесь… Помолчал и добавил:
   - Говорят - искусство, искусство! Работники искусства… А я гляжу - не очень-то у тебя чистая работа…
   - Ну, у тебя - тоже… - усмехнулась Вера. Уже на пороге он сказал озабоченно:
   - Хорошо, что я по соседям сперва не двинулся. Может, вызвать ее в оперпункт, прижучить маленько?
   - Не надо, сама справлюсь. И объяснила насмешливо:
   - Это из нее талант прет, понимаешь? Она талантливая, только образования нет, и жизнь была тяжелая - война, блокада… родные поумирали все… Если б ее вовремя образовать, вышла бы птица большого полета. Может, министр финансов, может, гениальная актриса…
   Вечером она сказала матери:
   - Значит, вот так: судиться и сволочиться с тобой я не буду. На это нужны время и вдохновение, а мне все это пригодится для другого дела… Не хочешь жить нормально - давай размениваться.
   - Еще чего! - мать возбужденно улыбалась. - Я не для того квартиру зарабатывала, чтоб по ветру ее размотать!
   О том, как она зарабатывала эту квартиру, до сих пор ходили легенды в жилищном отделе горсовета. И долго еще после происшествия кто-нибудь из чиновников посреди совещания оборачивался к другому, прицокивал языком, подмигивал, говорил шепотом:
   - Адыл Нигматович, я как вспомню: ка-акая же-енщи-на, а? Груди-то видали, прям антоновка, золотой налив!… Как думаете, она вправду с четвертого этажа сиганула бы?
   - Э-э-э! - морщился Адыл Нигматович, - глуп-сти! Тот дженчина просто бандитка некультурный, больше ничего. Какой воспитаний у него, а? Вишел голий на балкон, дочкя на перил садил… Кричал - сам прыгну, дочкя ронять буду!… Гришя, подумай сам - зачем горсовет такой скандал! Пусть уже сидит в тот квартир, самашедчий дженчина!
   - Ты у меня отсюда бесплатно вылетишь, вместе с картинками, ветер в ушах запоет!
   "Портрет бы с тебя, стервы, писать, - подумала Вера. - Уж больно живописна в яркой косыночке на рыжей завивке, в оранжевой этой кофте… Посадить у окна, чтобы свет - слева, а фон приглушенный, пожалуй, серовато-синий… Тогда лицо приобретет сияющий зеленоватый оттенок, дополнительный к красному, яркому… Та-ак… Свет от окна освещенную часть лица сделает холоднее, чем затемненную… а на той будет рефлекс от теплых оттенков обоев… Хм… так-так… аккорды зеленого и красного повторить в одежде… да… и более глухими отголосками на спинке стула… и тогда среда наполнится энергией двух этих цветов, из которых возникнет живописная ткань портрета…"
   Ну, чего не жить как люди?
   Вслух она сказала:
   - Ну, смотри, не обижайся… Мать театрально захохотала.

2

   Из большой и горластой семьи Щегловых - одних детей было трое, да мать с отцом, да тетя Наташа с сыном Володей, и все жили дружно и суматошно в двух комнатах в коммуналке на Васильевском острове, Четвертая линия; - так вот, из всех Щегловых в живых после блокады остались восьмилетняя Катя и брат Саша.
   В армию Сашу не взяли из-за эпилепсии.
   Их эвакуировали в Ташкент… И здесь Сашу и умирающую Катю взяла к себе на балхану узбечка Хадича.

***

   "- Да нет, милая вы моя, все не так скоро делалось! И вообще, делалось-то как бы и не людьми, а безумной воронкой эпохи, которая всасывала всех нас в какую-то гигантскую утробу оцепенелого ужаса, голода и хаоса войны…
   Вы извините, что я так сразу, и сразу - с критикой. Вы сказали, что собираете воспоминания бывших ташкентцев, как вы выразились - "голоса унесенных ветром" - ну, и я обрадовался. И хотя в Ташкенте я был только в детстве, в эвакуации, а потом вернулся в Саратов, я все же считаю себя вправе тоже "подать голос". Так что вот, посылаю запись…
   …Я-то помню кое-что из того времени, хотя был совсем пацаном… - так, картинки отдельные. Представьте, что на некий азиатский город сваливается миллион вшивого, беглого оборванного люда… На вокзал прибывают эшелоны за эшелонами, город уже не принимает. И это разносится по вагонам, люди передают друг другу: "Город не принимает… не принимает… не дают прописку".
   И все-таки горемычные толпы вываливались из поездов и оставались на привокзальной площади, расстилали одеяла на земле и садились, рассаживались целыми семьями в пыли под солнцем. Ступить уже было негде, приходилось высматривать - куда ногу поставить… А прибывали все новые, новые оборванцы… бродили по площади, встречали знакомых, спрашивали друг друга: "Вы сколько сидите?" Узнавали новости о близких, приходили в отчаяние… И все-таки сидели…
   И мы с мамой сидели, изо дня в день… потому что ехать дальше - означало гибель, а в Ташкенте выживали, цеплялись за какую-то работу, жизнь вытягивала соломинкой надежды.
   Помню, на этой, залитой солнцем и застланной одеялами, площади лежала женщина в беспамятстве. У нее было сухое, обтянутое кожей лицо и губы, иссеченные глубокими кровавыми трещинами. Кто-то сжалился и смазал эти кровоточащие трещины постным маслом, и вдруг она, не открывая глаз, судорожно принялась слизывать масло с губ…
   … А вот еще картинка: мы с мамой идем по улице, над головой - сплошная зеленая крона с узорными прорехами ослепительного солнца, у мамы в руке наш единственный фанерный чемодан… а вокруг на гремящих самокатах разъезжают мальчишки и кричат: "Жидовка, скажи "кукуруза!"… Я держу маму крепко за руку и, конечно, верю в ее силу… но все-таки немного страшно… На вокзале можно было взять носильщика - дюжего мужика, - он обвязывался ремнями-веревками и пешком тащил чемоданы по адресу, какой скажут… просто шел впереди тебя, сгибаясь под тяжестью баулов и тюков… С носильщиком было бы не так страшно идти по чужому городу… Но у нас ни тюков, ни денег не было, поэтому мама несла чемодан сама, только руки меняла. Останавливалась, говорила мне, тяжело дыша: "Подожди… зайди с другой руки"… и мы шли дальше… А самокаты сужают круги, все теснее кружат на своих гремящих подвизгивающих подшипниках: "Жидовка, скажи "кукуруза!".
   Мама вдруг остановилась и в сердцах крикнула: "Холера тебе в пузо!!!"… И это так понравилось мучителям, что они отстали…
   …Рынки, конечно, помню… Алайский рынок, знаменитый… это был какой-то… Вавилон! Вот уж действительно где смешались языки-наречья, пот, слезы, тряпье, тазы, ослы, арбы, люди… А ворья сколько! Вся страна беспризорная, голытьба окаянная сползалась в город хлебный, теплый… Люди говорили: "Самара понаехала!", почему-то считалось, что самарцы - сплошь ворюги… Когда в кинотеатрах стали крутить кино "Багдадский вор", появилась присказка: "Пока смотрел "Багдадский вор", ташкентский вор бумажник спер"…
   Помню, на рынке однажды поймали вора. И кто-то уже стал звать милицию, а один дядька - краснорожий, однорукий, сказал: "Не надо, сами справимся!"
   Несколько мужиков сгрудились над пойманным, и только слышно: уханье и - хрясть, хрясть! Так дружно, так остервенело били!… И только потом я догадался, что били-то его свои и что однорукий краснорожий был, наверное, главарем шайки, а того, пойманного, била вся его шобла, била до полусмерти - таким образом спасая…
   Шестьдесят пять лет прошло, а эти картины у меня перед глазами, как вчерашний день… И вообще, сколько за плечами осталось - Саратов, Москва, десятки городов… Вот сейчас и до конца уже - Марбург, а я до сих пор, стоит только закрыть глаза, так ясно представляю себе эту улочку, по которой мы с мамой идем, - высоченные кроны чинар сплетаются над головою в зеленый солнечный тоннель…"

***

   …Хадича, маленькая проворная женщина, подвязав с утра косынкой седые жидкие косицы, целый день бесшумной юлой крутилась по утоптанному, чисто выметенному дворику. А Катя умирала…
   Истонченный блокадным голодом желудок отторгал пищу. Девочка лежала на цветастых курпачах, расстеленных на балхане, и молча глядела в теплое узорное небо, сквозившее радужными снопиками сквозь листья чинар. Виноградные лозы оплетали деревянные столбы балханы. Настырный ветерок трепал на плоских крышах алые лепестки маков… Где-то во дворе с курлыкающим ровным звуком день и ночь вдоль дувала катился арык…
   Саша сидел рядом, обхватив колени, - сутулый, мосластый, сам донельзя худой, - и тихо плакал: он понимал, что Катя умирает и он остается один из Щегловых, совсем один, в этом бойком южном городе, среди чужих людей. Он никого к Кате не подпускал и все разговаривал с ней, отворачиваясь и отирая слезы рукавом рубашки.
   - А потом, Катенька, мы поедем на острова, на лодке кататься. Помнишь, как первого мая, до войны? Нам тогда еще двух лодок оказалось мало, тетя Наташа на берегу осталась… А Володька так перегнулся через борт - за твоим уплывшим шариком, - что мы чуть не перевернулись… помнишь? Я буду грести, а ты вот так сядешь на корме и руку опустишь в воду, а вода ласковая, теплая… Это обязательно будет, Катенька…
   Хадича несколько раз поднималась на балхану, смотрела на девочку, качала головою и бормотала что-то по-узбекски. Под вечер, завернув в головной платок сапоги старшего сына, Хикмата, ушла и вернулась через час без сапог, осторожно держа обеими руками поллитровую банку кислого молока.
   - Кизимкя, бир пиалушкя катык кушяй, - озабоченно приговаривала она, натряхивая в пиалу белую комковатую жижу.
   - Оставьте ее… - угрюмо простонал Саша, - все равно вырвет…
   И тут лицо тихой Хадичи изменилось: она тонко и гневно закричала что-то по-узбекски, даже замахнулась на Сашу худым коричневым кулачком, сморщенным и похожим на сливу-сухофрукт.
   Осторожно подложив ладонь под легкую Катину голову, приподняла ее и поднесла к губам девочки пиалу. Катя потрогала губами прохладную кисловатую массу, похожую на жидкий студень из клея, а еще на довоенный кефир… послушно отхлебнула и потянулась - еще.
   Хадича отняла пиалу, покачав головой: нельзя сразу. Весь вечер она просидела возле девочки, разрешая время от времени делать два-три глотка…
   На другой день размочила в оставшемся молоке несколько кусочков лепешки и позволила Кате съесть тюрю.
   Саша уже не плакал. Он бегал к колонке за водой, раздувал самовар, помогал у тандыра, подметал двор, и бог знает что еще готов был сделать для этой женщины, для ее четверых, тоже хронически голодных, смуглых, точно сушеных, ребятишек.