Страница:
Ярко пробегали в моей голове во время болезни некоторые из этих мыслей, которые казались мне очень важными и обычно фиксировались в моем сознании краткими сентенциями и какими-то невыраженными словами, но прочувствованными моим внутренним чувством, моим «я» и очень мне тогда ясными впечатлениями. Сейчас я почти ничего из этого не помню, и мне как-то не хочется делать усилий для того, чтобы заставить себя вспоминать. К некоторым из этих, закрытых мне теперь, но бывших, а может быть, и сейчас бессознательно для меня живущих мыслей у меня есть какое-то внутреннее не то стыдливое, не то священное чувство уважения, и мне не хочется их касаться, а хочется их ждать, ждать того нового порыва вдохновения, когда они появляются все целиком и когда они будут понемногу выявляться в моей жизни. Такие состояния в гораздо меньшей степени мне приходилось переживать и раньше.
Я помню, однако, что некоторые их этих мыслей имели характер гимнов (которых я никогда не пробовал раньше писать) и в одной из мыслей я касался – в переживаниях мне думалось, очень глубоко, – выяснения жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего. Выразить ясно я это не могу, и то, что я только что написал, меня не удовлетворяет, но я не хочу глубже вдумываться в эту формулировку, по причине, только что указанной.
Умер я между 83–85 годами, почти до конца или до конца работая над «Размышлениями». Я писал их по-русски и очень заботился, чтобы одновременно вышел точный английский перевод.
Заботу об издании этой книги я завещал нескольким лицам с тем, чтобы был образован Комитет, который бы весь возможный доход русских и английских изданий, всех последующих изданий и переводов употребил на помощь людям – безвозвратную, – но непременно личную помощь, личную в том смысле, как это делают некоторые христианские общины, стараясь поставить людей вновь на ноги или же сгладить им жизнь, если положение их безнадежное. Помощь должна была идти без различия национальности и веры, и каждый раз сумма должна быть истрачена: не ожидая больших несчастий, давать тем, про кого известно.
Книга будто бы имела успех, хотя она была очень пестрая – частию легкая и доступная, частию туманная, местами, так как мысль не всегда выливается в ясную форму; как будто из-за этого я кое-где переходил к образам (гимны).
Сейчас вспомнил об одной мысли, которая ярко выливалась мне во время болезни, но к которой я подходил еще в Киеве, во время работы над первой главой своей книги о живом веществе, в связи с чтением работы Мечникова (в Полтаве) и Кащенко (в Киеве) – но которую я тогда же не смог изложить в удовлетворяющей меня форме. Это мысль о возможности прекращения смерти, ее случайности, почти что бессмертия личности и будущего человечества. Меня интересовали последствия этого с геохимической точки зрения. Сейчас, во время болезни, целый рой идей, с этим связанных, прошел через мое сознание…
Так закончилась моя жизнь. Мне хочется здесь сказать несколько слов по поводу этих «Размышлений перед смертью». Для меня именно это построение является наиболее странным. Я совершенно ни о чем подобном не думал за эти долгие месяцы и годы.
Однако необходимо сказать следующее. С молодости меня привлекает форма изложения своих мыслей в виде кратких изречений, свободных набросков и отдельных, более длинных, но отрывочных размышлений. Я не раз пробовал это делать, но бросал, т. к. убеждался, как трудно уложить мысль, изложить ее так, чтобы это удовлетворяло; наконец, подымалась критика того, что стоит ли это записывать. А иногда не хотелось передавать в логических выражениях те, казавшиеся мне важными понимания сущего, которые я испытывал, как будто они были очень интимны, были случаи, когда приходившие мне мысли как будто верно выражавшие мое убеждение, внушали мне страх своими неизбежными логическими выводами, раз они станут общим достоянием (таковы мысли о семье и о значении половой морали).
Но как бы то ни было, стремление к такой форме книги очень меня всегда привлекало, так как оно давало большую свободу изложения, а чрезвычайная свобода в выборе тем и форм изложения, их чередование без всякого порядка казались мне отвечающими естественному ходу мыслей думающего человека. Такая форма лучше дневника – особенно если она идет без системы, а так или иначе подобрано то, что казалось данной личности важным и нужным сказать человечеству, внести в мировую литературу.
В последнее время в связи с чтением здесь уже мыслей Ларошфуко, Вовенарга, Гете, очевидно, эти старые стремления вновь оживились. Но то, чтобы они вылились в такую форму «Размышлений перед смертью», чтобы эта форма так или иначе определяла их, повлияла на их состав – характер – известной строгости мысли, изложения, подбора тем – если можно сказать, элемента торжественности лицом к лицу все время с Вечной загадкой, столь многих пугающей и столь могущественной в своем влиянии на сознание человека, – это элемент для меня совершенно неожиданный. И он дает единство бесконечному разнообразию тем и форм, творчества этого рода.
Точно так же совершенно неожиданна была для меня идея употребления дохода этой книги. Как будто она хотела связать ее с интимнейшими переживаниями моего духа. Я живу всегда – при всей отвлеченности моей природы – в сознании, что рационализирование охватывает небольшую часть духовных проявлений человеческой личности, что разум охватывает далеко не все и нельзя даже считать его главным и основным решателем жизненных проявлений личности.
Через всю мою жизнь проходит этот элемент и в том чувстве дружбы и братства, которое так красит жизнь, и я бы сказал, дает большую, чем что бы то ни было, возможность развернуться человеческой личности. И странным образом эта способность дружбы, создания новых дружественных связей – глубоких и крепких – не исчезла у меня и теперь, в старости, т. к. в Киеве зародились у меня глубокие дружественные связи с Василенко, Тимошенко, Личковым. Это все разные проявления эроса, и эроса настоящего, связанного не с абстрактным человеком-рационалистом, а с живой человеческой личностью. В связи с религиозными аспектами этого явления я много понял в общении с Нюточкой, и ее идея христианской помощи – как помощи индивидуальной и личной в отличие от социальной и государственной – целиком отразилась в моем потенциальном предсмертном распоряжении.
Неужели действительно охватившие меня во время болезни состояния позволили почувствовать предсмертное состояние сознательно умирающего человека, когда выступают перед ним основные элементы его земной жизни?
Любопытно, что сколько помню, ни разу во время болезни и посейчас область этих переживаний не переходила в сны, и я мог засыпать и могу засыпать только тогда, когда замирают образы, связанные с этим построением моей жизни.
Наташа все время помогала мне в работе. После издания «Геохимии» она вначале неизменно помогала мне, а затем занялась нашей библиотекой и семейным архивом (перевез частию из России), который давал материал для работы. Когда я ушел от управления Институтом и начал работу над «Размышлениями перед смертью» – общение на почве этой работы было вначале мне очень ясно… Мне казалось, что ее смерть была близка по времени с моей – раньше или позже, неясно…
Я записываю эти подробности по желанию Ниночки. Но мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но может быть, и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?
Мнимость и реальность
Сон и познание
Я помню, однако, что некоторые их этих мыслей имели характер гимнов (которых я никогда не пробовал раньше писать) и в одной из мыслей я касался – в переживаниях мне думалось, очень глубоко, – выяснения жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего. Выразить ясно я это не могу, и то, что я только что написал, меня не удовлетворяет, но я не хочу глубже вдумываться в эту формулировку, по причине, только что указанной.
Умер я между 83–85 годами, почти до конца или до конца работая над «Размышлениями». Я писал их по-русски и очень заботился, чтобы одновременно вышел точный английский перевод.
Заботу об издании этой книги я завещал нескольким лицам с тем, чтобы был образован Комитет, который бы весь возможный доход русских и английских изданий, всех последующих изданий и переводов употребил на помощь людям – безвозвратную, – но непременно личную помощь, личную в том смысле, как это делают некоторые христианские общины, стараясь поставить людей вновь на ноги или же сгладить им жизнь, если положение их безнадежное. Помощь должна была идти без различия национальности и веры, и каждый раз сумма должна быть истрачена: не ожидая больших несчастий, давать тем, про кого известно.
Книга будто бы имела успех, хотя она была очень пестрая – частию легкая и доступная, частию туманная, местами, так как мысль не всегда выливается в ясную форму; как будто из-за этого я кое-где переходил к образам (гимны).
Сейчас вспомнил об одной мысли, которая ярко выливалась мне во время болезни, но к которой я подходил еще в Киеве, во время работы над первой главой своей книги о живом веществе, в связи с чтением работы Мечникова (в Полтаве) и Кащенко (в Киеве) – но которую я тогда же не смог изложить в удовлетворяющей меня форме. Это мысль о возможности прекращения смерти, ее случайности, почти что бессмертия личности и будущего человечества. Меня интересовали последствия этого с геохимической точки зрения. Сейчас, во время болезни, целый рой идей, с этим связанных, прошел через мое сознание…
Так закончилась моя жизнь. Мне хочется здесь сказать несколько слов по поводу этих «Размышлений перед смертью». Для меня именно это построение является наиболее странным. Я совершенно ни о чем подобном не думал за эти долгие месяцы и годы.
Однако необходимо сказать следующее. С молодости меня привлекает форма изложения своих мыслей в виде кратких изречений, свободных набросков и отдельных, более длинных, но отрывочных размышлений. Я не раз пробовал это делать, но бросал, т. к. убеждался, как трудно уложить мысль, изложить ее так, чтобы это удовлетворяло; наконец, подымалась критика того, что стоит ли это записывать. А иногда не хотелось передавать в логических выражениях те, казавшиеся мне важными понимания сущего, которые я испытывал, как будто они были очень интимны, были случаи, когда приходившие мне мысли как будто верно выражавшие мое убеждение, внушали мне страх своими неизбежными логическими выводами, раз они станут общим достоянием (таковы мысли о семье и о значении половой морали).
Но как бы то ни было, стремление к такой форме книги очень меня всегда привлекало, так как оно давало большую свободу изложения, а чрезвычайная свобода в выборе тем и форм изложения, их чередование без всякого порядка казались мне отвечающими естественному ходу мыслей думающего человека. Такая форма лучше дневника – особенно если она идет без системы, а так или иначе подобрано то, что казалось данной личности важным и нужным сказать человечеству, внести в мировую литературу.
В последнее время в связи с чтением здесь уже мыслей Ларошфуко, Вовенарга, Гете, очевидно, эти старые стремления вновь оживились. Но то, чтобы они вылились в такую форму «Размышлений перед смертью», чтобы эта форма так или иначе определяла их, повлияла на их состав – характер – известной строгости мысли, изложения, подбора тем – если можно сказать, элемента торжественности лицом к лицу все время с Вечной загадкой, столь многих пугающей и столь могущественной в своем влиянии на сознание человека, – это элемент для меня совершенно неожиданный. И он дает единство бесконечному разнообразию тем и форм, творчества этого рода.
Точно так же совершенно неожиданна была для меня идея употребления дохода этой книги. Как будто она хотела связать ее с интимнейшими переживаниями моего духа. Я живу всегда – при всей отвлеченности моей природы – в сознании, что рационализирование охватывает небольшую часть духовных проявлений человеческой личности, что разум охватывает далеко не все и нельзя даже считать его главным и основным решателем жизненных проявлений личности.
Через всю мою жизнь проходит этот элемент и в том чувстве дружбы и братства, которое так красит жизнь, и я бы сказал, дает большую, чем что бы то ни было, возможность развернуться человеческой личности. И странным образом эта способность дружбы, создания новых дружественных связей – глубоких и крепких – не исчезла у меня и теперь, в старости, т. к. в Киеве зародились у меня глубокие дружественные связи с Василенко, Тимошенко, Личковым. Это все разные проявления эроса, и эроса настоящего, связанного не с абстрактным человеком-рационалистом, а с живой человеческой личностью. В связи с религиозными аспектами этого явления я много понял в общении с Нюточкой, и ее идея христианской помощи – как помощи индивидуальной и личной в отличие от социальной и государственной – целиком отразилась в моем потенциальном предсмертном распоряжении.
Неужели действительно охватившие меня во время болезни состояния позволили почувствовать предсмертное состояние сознательно умирающего человека, когда выступают перед ним основные элементы его земной жизни?
Любопытно, что сколько помню, ни разу во время болезни и посейчас область этих переживаний не переходила в сны, и я мог засыпать и могу засыпать только тогда, когда замирают образы, связанные с этим построением моей жизни.
Наташа все время помогала мне в работе. После издания «Геохимии» она вначале неизменно помогала мне, а затем занялась нашей библиотекой и семейным архивом (перевез частию из России), который давал материал для работы. Когда я ушел от управления Институтом и начал работу над «Размышлениями перед смертью» – общение на почве этой работы было вначале мне очень ясно… Мне казалось, что ее смерть была близка по времени с моей – раньше или позже, неясно…
Я записываю эти подробности по желанию Ниночки. Но мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но может быть, и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?
Мнимость и реальность
Приведенные выше записи В.И. Вернадского требуют пояснений.
В то время, о котором идет речь, он интенсивно работал над своей теорией живого вещества (так называл он совокупность живых организмов планеты) и его значения в геологической истории. Неудивительно, что это стало сквозной темой его вещих снов. Чтобы их достаточно серьезно обдумать, надо коснуться и некоторых черт характера Владимира Ивановича.
Двадцать девятого апреля 1893 года он записал в дневнике: «Был у нас Л.Н. Толстой – с ним продолжительный разговор об идеях, науке… Он говорил, что его считают мистиком, но скорее я мистик. И я им быть бы рад, мне мешает скептицизм».
Еще при жизни некоторые советские идеологи, чрезмерные блюстители материализма не раз критиковали Вернадского как мистика за то, что он верил в создание на планете ноосферы, области господства разума (а также в связи с его высказываниями по проблеме времени). Теперь нередко называют его идею ноосферы озарением, которое даровано высшим разумом.
И то, и другое – результат недоразумения. Предложившие идею ноосферы французские философы Э. Леруа и Тейяр де Шарден представляли ее в образе «духа Земли». А Вернадский так называл область господства научной мысли, организующей процессы в биосфере (к сожалению, в действительности техническая цивилизация губит земную природу).
Как естествоиспытатель Владимир Иванович оставался в четких пределах материализма. В то же время он признавался: «Я считаю себя глубоко религиозным человеком. А между тем для меня не нужна церковь и не нужна молитва. Мне не нужны слова и образы… Бог – понятие и образ, слишком полный несовершенства человеческого».
У него была склонность к мистицизму, проявившаяся еще в детстве. «Я создал себе какую-то религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду. Помню, как глубоко и сильно меня интересовали вопросы о том, что делается с душой после смерти. И рисовалось мне, что она долго (40, кажется, дней) летает вокруг тела, не может попасть туда. И ей холодно, ей страшно тяжело, она видит, как плачут, как рыдают кругом родные, как ее тело предают земле…»
Когда умер его старший брат, он перепугал ночью свою няню. Ему вдруг почудилось, что недавно умерший ее брат стоит в углу комнаты и грозит ему. Чуть позже, заболев туберкулезом почек, скончался Николай Вернадский, старший брат Владимира, с которым они были очень дружны. Во сне старший брат приходил к младшему (ему было 11 лет), говорил с ним, звал куда-то.
Страшны были не сны, а первые мгновения после пробуждения: Николая нет, его отпели в церкви и, заколотив гроб, закопали в землю. Но в сновидении он посещал Володю вновь и вновь, будто тоскуя без него, приглашая к себе. Он был одновременно живым и мертвым, исчезнувшим и существующим.
Перед сном Володя стал сильно волноваться. Сдерживая себя, повторял шепотом: «Пожалуйста, Коля, не приходи». И Николай перестал являться ему во сне.
В конце жизни Владимир Иванович не видел в смерти ничего таинственного: разложение на атомы, которые переходят в круговороты биосферы. Однако не перестал он верить в нечто Высшее, присутствующее во Вселенной. Трудно сказать, как он в зрелые годы относился к сновидениям. Но приведенное выше – необычайно четкое и последовательное – он счел необходимым записать подробно, следовательно, придавал ему большое значение.
Странно уже то, что оно проходило во время тяжелой болезни, при высокой температуре, почти в бреду. В подобных случаях человеку чудятся кошмары, в его памяти всплывают обрывки воспоминаний, роятся бессвязные образы. А тут – логично выстроенный сценарий, проект будущего, причем с правдоподобными деталями, вполне реалистичный.
По-видимому, так отразился склад его рационального ума. Тем более странно, что такой человек испытал нечто подобное пророческому озарению.
Вернадский – признанный классик естествознания: историк, философ и организатор науки, основатель биогеохимии, один из создателей генетической минералогии, геохимии, радиогеологии. Никто из ученых ХХ века не может похвастаться соизмеримыми достижениями. Его выдающееся создание – учение о биосфере, области жизни на планете. Это синтез идей и фактов, относящихся к десяткам научных дисциплин. Подобное достижение невозможно без вдохновения, озарения, прорыва мысли в новые области познания.
В молодые годы такое состояние испытывают многие мыслители. Гениальные поэты, например, проявляются очень рано. То же относится к математикам, физикам. Но у Владимира Ивановича учение о биосфере оформилось тогда, когда творцу было 60 лет! Многие ли мыслители оставались в такие годы романтиками? Или ему помогало проникать в Неведомое мистическое откровение?
Иногда он пытался выйти за пределы науки, стремясь, как он писал в дневнике, выяснить явления «жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего».
Возможно, он ощутил, вообразил или предположил слияние своей души с Вечным Духом после того, как пережил приведенный выше пророческий сон в начале 1920 года, болея сыпным тифом и находясь в бреду на грани смерти (лечивший его врач умер).
Сначала он сделал скептическое замечание: «Это не был вещий сон, т. к. я не спал – не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего». Но затем признался: «И сам я не уверен, говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не имеющей реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам несомненно говорят исторические документы».
Однако он не считал, что все должно свершиться именно так, как ему привиделось. По его мнению, это был один из вариантов продолжения его жизни, если он покинет Россию и ему в дальнейшем посчастливится заинтересовать своими идеями научную общественность на Западе.
Что же произошло с ним в действительности?
В годы Гражданской войны у Владимира Ивановича стали складываться первые соображения о геологической сути «живого вещества». Это был зародыш, из которого кристаллизовалось учение о биосфере.
Выздоравливал он в Крыму. Белая армия терпела поражение. Началась лихорадочная эвакуация тех, кто боялся оставаться в «Совдепии». Вернадскому было забронировано место на британском военном корабле (об этом позаботилось Королевское общество – аналог Академии наук).
Теперь у него появилась возможность реализовать то будущее, которое зримо показало воображение: морской берег, прекрасные здания с хорошо оборудованными лабораториями. Это – руководимый им Институт живого вещества, находящийся в США.
Его отношение к большевикам в ту пору было негативным. Он сомневался, что Советская власть сможет справиться с анархией и разрухой. Он записал в дневнике:
«Мои старые идеи, которые неизменно все развивались у меня за долгие годы моей ученой и профессорской деятельности и выразились в 1915–1917 гг. в попытках объединения и организации научной работы в России и в постановке на очередь дня роста и охвата научными учреждениями Азии, явно сейчас потеряли реальную основу в крушении России. Не по силам будет изможденной и обедневшей России совершение этой мировой работы, которая казалась столь близкой в случае ее победы в мировой войне. Мне ясно стало в этих фантастических переживаниях, что роль эта перешла к англичанам и Америке».
Казалось бы, о чем тут раздумывать? Получен сигнал – то ли из подсознания, то ли свыше. Надо срочно перебираться в Англию, а затем в США. Он – ученый с мировым именем. Его идеи найдут отклик; со временем будет создан Институт, о котором он мечтал. А что его ждет на родине? Победа большевиков (в ней он уже не сомневался). Разруха и голод. Гегемония пролетариата. Подозрительность к интеллигентам. Отсутствие средств на серьезные научные исследования…
Учтем: его видения были необычайными, не похожими на привычные сны. Он пережил путешествия по разным странам, встречи с учеными, научные доклады и дискуссии, свою организационную и творческую работу. Это было, можно сказать, ясновидение будущего.
И все-таки он не отправился в эмиграцию. (Покинул навсегда Россию сын Георгий; он обосновался в США, стал видным историком.)
Институт на берегу Атлантического океана остался только в мечтах. Владимир Иванович так и не произнес доклад «О будущности человечества» и не написал «Размышлений перед смертью», хотя и то и другое явилось ему в вещем сне.
Он с полной серьезностью воспринял свои видения, предполагая их вещими. Но в то же время не мог избавиться от привычного духа сомнения, считал, что ясновидение открывает будущее не как достоверность, а как вероятность. Назвал мечтаниями свои сны наяву. Хотя оговорился: такая судьба «возможна».
Веря в неизбежность увиденного, Владимир Иванович организовал бы свои действия соответствующим образом. Как знать, не произошло ли тогда все точно так, как предвиделось?
Нет, он поступил иначе. Пошел наперекор судьбе.
И все-таки в его сне не обошлось без вещих деталей.
«Умер я между 83–85 годами, почти до конца работая над «Размышлениями». Я писал их по-русски…» Да, он умер в таком возрасте. Это документально зафиксированное свидетельство о собственной кончине производит впечатление чудесного пророчества. Сделано оно за четверть века до события!
До конца своих дней Вернадский действительно работал над «Размышлениями…», хотя и не «…перед смертью», а «…натуралиста», и над воспоминаниями «Пережитое и передуманное». Все это сбылось.
Что это – мистическое озарение в сновидении? Изнемогающее от тяжкой болезни тело освободило разум, и он проник в мир иной, где слиты настоящее, прошлое и будущее в бездне вечности? Не таково ли погружение в бессознательное?
Кого-то может удовлетворить такая игра ума. Однако она вместо объяснения предлагает эквилибристику словами и понятиями. Хотелось бы понять, какую роль может играть сон в интеллектуальной деятельности.
В то время, о котором идет речь, он интенсивно работал над своей теорией живого вещества (так называл он совокупность живых организмов планеты) и его значения в геологической истории. Неудивительно, что это стало сквозной темой его вещих снов. Чтобы их достаточно серьезно обдумать, надо коснуться и некоторых черт характера Владимира Ивановича.
Двадцать девятого апреля 1893 года он записал в дневнике: «Был у нас Л.Н. Толстой – с ним продолжительный разговор об идеях, науке… Он говорил, что его считают мистиком, но скорее я мистик. И я им быть бы рад, мне мешает скептицизм».
Еще при жизни некоторые советские идеологи, чрезмерные блюстители материализма не раз критиковали Вернадского как мистика за то, что он верил в создание на планете ноосферы, области господства разума (а также в связи с его высказываниями по проблеме времени). Теперь нередко называют его идею ноосферы озарением, которое даровано высшим разумом.
И то, и другое – результат недоразумения. Предложившие идею ноосферы французские философы Э. Леруа и Тейяр де Шарден представляли ее в образе «духа Земли». А Вернадский так называл область господства научной мысли, организующей процессы в биосфере (к сожалению, в действительности техническая цивилизация губит земную природу).
Как естествоиспытатель Владимир Иванович оставался в четких пределах материализма. В то же время он признавался: «Я считаю себя глубоко религиозным человеком. А между тем для меня не нужна церковь и не нужна молитва. Мне не нужны слова и образы… Бог – понятие и образ, слишком полный несовершенства человеческого».
У него была склонность к мистицизму, проявившаяся еще в детстве. «Я создал себе какую-то религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду. Помню, как глубоко и сильно меня интересовали вопросы о том, что делается с душой после смерти. И рисовалось мне, что она долго (40, кажется, дней) летает вокруг тела, не может попасть туда. И ей холодно, ей страшно тяжело, она видит, как плачут, как рыдают кругом родные, как ее тело предают земле…»
Когда умер его старший брат, он перепугал ночью свою няню. Ему вдруг почудилось, что недавно умерший ее брат стоит в углу комнаты и грозит ему. Чуть позже, заболев туберкулезом почек, скончался Николай Вернадский, старший брат Владимира, с которым они были очень дружны. Во сне старший брат приходил к младшему (ему было 11 лет), говорил с ним, звал куда-то.
Страшны были не сны, а первые мгновения после пробуждения: Николая нет, его отпели в церкви и, заколотив гроб, закопали в землю. Но в сновидении он посещал Володю вновь и вновь, будто тоскуя без него, приглашая к себе. Он был одновременно живым и мертвым, исчезнувшим и существующим.
Перед сном Володя стал сильно волноваться. Сдерживая себя, повторял шепотом: «Пожалуйста, Коля, не приходи». И Николай перестал являться ему во сне.
В конце жизни Владимир Иванович не видел в смерти ничего таинственного: разложение на атомы, которые переходят в круговороты биосферы. Однако не перестал он верить в нечто Высшее, присутствующее во Вселенной. Трудно сказать, как он в зрелые годы относился к сновидениям. Но приведенное выше – необычайно четкое и последовательное – он счел необходимым записать подробно, следовательно, придавал ему большое значение.
Странно уже то, что оно проходило во время тяжелой болезни, при высокой температуре, почти в бреду. В подобных случаях человеку чудятся кошмары, в его памяти всплывают обрывки воспоминаний, роятся бессвязные образы. А тут – логично выстроенный сценарий, проект будущего, причем с правдоподобными деталями, вполне реалистичный.
По-видимому, так отразился склад его рационального ума. Тем более странно, что такой человек испытал нечто подобное пророческому озарению.
Вернадский – признанный классик естествознания: историк, философ и организатор науки, основатель биогеохимии, один из создателей генетической минералогии, геохимии, радиогеологии. Никто из ученых ХХ века не может похвастаться соизмеримыми достижениями. Его выдающееся создание – учение о биосфере, области жизни на планете. Это синтез идей и фактов, относящихся к десяткам научных дисциплин. Подобное достижение невозможно без вдохновения, озарения, прорыва мысли в новые области познания.
В молодые годы такое состояние испытывают многие мыслители. Гениальные поэты, например, проявляются очень рано. То же относится к математикам, физикам. Но у Владимира Ивановича учение о биосфере оформилось тогда, когда творцу было 60 лет! Многие ли мыслители оставались в такие годы романтиками? Или ему помогало проникать в Неведомое мистическое откровение?
Иногда он пытался выйти за пределы науки, стремясь, как он писал в дневнике, выяснить явления «жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего».
Возможно, он ощутил, вообразил или предположил слияние своей души с Вечным Духом после того, как пережил приведенный выше пророческий сон в начале 1920 года, болея сыпным тифом и находясь в бреду на грани смерти (лечивший его врач умер).
Сначала он сделал скептическое замечание: «Это не был вещий сон, т. к. я не спал – не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего». Но затем признался: «И сам я не уверен, говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не имеющей реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам несомненно говорят исторические документы».
Однако он не считал, что все должно свершиться именно так, как ему привиделось. По его мнению, это был один из вариантов продолжения его жизни, если он покинет Россию и ему в дальнейшем посчастливится заинтересовать своими идеями научную общественность на Западе.
Что же произошло с ним в действительности?
В годы Гражданской войны у Владимира Ивановича стали складываться первые соображения о геологической сути «живого вещества». Это был зародыш, из которого кристаллизовалось учение о биосфере.
Выздоравливал он в Крыму. Белая армия терпела поражение. Началась лихорадочная эвакуация тех, кто боялся оставаться в «Совдепии». Вернадскому было забронировано место на британском военном корабле (об этом позаботилось Королевское общество – аналог Академии наук).
Теперь у него появилась возможность реализовать то будущее, которое зримо показало воображение: морской берег, прекрасные здания с хорошо оборудованными лабораториями. Это – руководимый им Институт живого вещества, находящийся в США.
Его отношение к большевикам в ту пору было негативным. Он сомневался, что Советская власть сможет справиться с анархией и разрухой. Он записал в дневнике:
«Мои старые идеи, которые неизменно все развивались у меня за долгие годы моей ученой и профессорской деятельности и выразились в 1915–1917 гг. в попытках объединения и организации научной работы в России и в постановке на очередь дня роста и охвата научными учреждениями Азии, явно сейчас потеряли реальную основу в крушении России. Не по силам будет изможденной и обедневшей России совершение этой мировой работы, которая казалась столь близкой в случае ее победы в мировой войне. Мне ясно стало в этих фантастических переживаниях, что роль эта перешла к англичанам и Америке».
Казалось бы, о чем тут раздумывать? Получен сигнал – то ли из подсознания, то ли свыше. Надо срочно перебираться в Англию, а затем в США. Он – ученый с мировым именем. Его идеи найдут отклик; со временем будет создан Институт, о котором он мечтал. А что его ждет на родине? Победа большевиков (в ней он уже не сомневался). Разруха и голод. Гегемония пролетариата. Подозрительность к интеллигентам. Отсутствие средств на серьезные научные исследования…
Учтем: его видения были необычайными, не похожими на привычные сны. Он пережил путешествия по разным странам, встречи с учеными, научные доклады и дискуссии, свою организационную и творческую работу. Это было, можно сказать, ясновидение будущего.
И все-таки он не отправился в эмиграцию. (Покинул навсегда Россию сын Георгий; он обосновался в США, стал видным историком.)
Институт на берегу Атлантического океана остался только в мечтах. Владимир Иванович так и не произнес доклад «О будущности человечества» и не написал «Размышлений перед смертью», хотя и то и другое явилось ему в вещем сне.
Он с полной серьезностью воспринял свои видения, предполагая их вещими. Но в то же время не мог избавиться от привычного духа сомнения, считал, что ясновидение открывает будущее не как достоверность, а как вероятность. Назвал мечтаниями свои сны наяву. Хотя оговорился: такая судьба «возможна».
Веря в неизбежность увиденного, Владимир Иванович организовал бы свои действия соответствующим образом. Как знать, не произошло ли тогда все точно так, как предвиделось?
Нет, он поступил иначе. Пошел наперекор судьбе.
И все-таки в его сне не обошлось без вещих деталей.
«Умер я между 83–85 годами, почти до конца работая над «Размышлениями». Я писал их по-русски…» Да, он умер в таком возрасте. Это документально зафиксированное свидетельство о собственной кончине производит впечатление чудесного пророчества. Сделано оно за четверть века до события!
До конца своих дней Вернадский действительно работал над «Размышлениями…», хотя и не «…перед смертью», а «…натуралиста», и над воспоминаниями «Пережитое и передуманное». Все это сбылось.
Что это – мистическое озарение в сновидении? Изнемогающее от тяжкой болезни тело освободило разум, и он проник в мир иной, где слиты настоящее, прошлое и будущее в бездне вечности? Не таково ли погружение в бессознательное?
Кого-то может удовлетворить такая игра ума. Однако она вместо объяснения предлагает эквилибристику словами и понятиями. Хотелось бы понять, какую роль может играть сон в интеллектуальной деятельности.
Сон и познание
Сравнительно точными оказались сновидческие провидения Вернадского, относящиеся к научным достижениям. В полузабытьи во время болезни он вдруг ощутил свои незаурядные интеллектуальные силы. До этого, даже уже став профессором, академиком и получив международное признание, он постоянно сомневался в своих творческих возможностях. А тут – словно внезапное озарение:
«Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня… Я почувствовал в себе ДЕМОНА СОКРАТА». Он обрел уверенность в своих интеллектуальных силах в то время, когда у него не было сил физических. Можно сказать, разум его не дремал, и во сне он провидел свой дальнейший творческий путь.
И это свершилось. Он создал учение не менее значительное, чем эволюционная теория Дарвина. Оно не оказало серьезного воздействия на общественное сознание только потому, что немногие смогли оценить глубину научных прозрений Вернадского.
Например, прославленная теория относительности Эйнштейна (специальная и общая) была быстро принята и понята специалистами. Шумиха вокруг нее объясняется рвением журналистов и занятной парадоксальностью некоторых ее следствий. Учение Вернадского о биосфере оценили у нас прежде всего его ученик, замечательный ученый-мыслитель Александр Евгеньевич Ферсман (1883–1945), а за рубежом, в философском аспекте – французские философы и ученые Эдуард Леруа (1870–1954) и Тейяр де Шарден (1881–1955). Последние, прослушав его лекции по геохимии в 1923 г. в Сорбонне, выдвинули идею ноосферы, области духовной жизни на планете.
Только спустя три десятилетия после создания учения о биосфере оно получило широкое признание. К этому времени имя его творца основательно забылось. Экологический бум последних десятилетий быстро принял социально-политические формы. Теперь все чаще стали писать о ноосфере, порой называя представления о ней научной теорией и приписывая ее Вернадскому. Но при этом почти всегда имеются в виду вариации на темы Тейяра де Шардена или туманные фантазии.
Для нашей темы главное другое: предвидение Вернадским своих творческих достижений оказалось совершенно верным. Значит, во сне, в бредовых видениях, перейдя в необычное, измененное состояние сознания (ИСС), он смог раскрыть в себе то, что в обычном состоянии ускользало от его внимания.
К этим годам он накопил огромный творческий потенциал, который требовал реализации. Он скромно оценивал свои творческие способности, а потому не торопился переходить к крупным обобщениям. Однако из глубин подсознания во время снов или бредовых видений он получил сигнал: пора, не медли, действуй, дерзай!
До этого времени он писал статьи и книги как специалист в конкретных науках: кристаллографии, минералогии, геохимии. В одном лишь случае позволил себе «вольность»: опубликовал в журнале «Вопросы философии и психологии» статью «О научном мировоззрении» (1902). В ней он тоже выступил как специалист, рассуждающий об особенностях научного метода и значении научных знаний для формирования мировоззрения людей ХХ века.
После того как Владимир Иванович подробно зафиксировал свои вещие видения, он приступил к активной работе над учением о живом веществе и биосфере. Оно стало вершиной его научного творчества. Вместе с тем он уже не сдерживал свои творческие стремления, начав разрабатывать концепцию ноосферы и проблему времени. И если его представления о ноосфере так и не оформились в убедительное научное учение, то понимание особенностей реального пространства и времени оказалось провидческим.
Более полувека назад в физике немало споров вызвало предположение, что в мире элементарных частиц существует отличие правого и левого. Знаменитый физик В. Паули написал: «Я не верю, что бог является левшой… и готов побиться об заклад на очень большую сумму, что эксперимент даст симметричный результат». Авторитетные специалисты считали, что элементарные частицы должны вылетать из атома симметрично, если нет каких-либо воздействий извне.
И вдруг проведенный эксперимент с ошеломляющей достоверностью опровергнул мнение крупнейших физиков! А Вернадский предвидел возможность различия правого и левого в микромире за двадцать лет до того, как физики всерьез занялись этой проблемой. Он писал: «Пространство-время глубоко неоднородно, и явления симметрии могут в нем проявляться только в ограниченных участках».
Почему геолог постиг в физике то, что не смогли понять физики? Прежде всего потому, что он никогда не ограничивал себя рамками одной науки, стремясь понимать природу как целое.
В геохимии Вернадский предсказал гипотезу каолинового ядра и важнейшую роль алюминия в строении многих силикатов. Последующие исследования подтвердили его прогноз. Американский ученый Е. Шибольд написал тогда, что полученные результаты были предугаданы с гениальной интуицией В.И. Вернадским и легли в основу современной кристаллохимии силикатов. Выдающийся французский химик Ле Шателье назвал идею Вернадского гениальной гипотезой.
…Широко распространена вера в некую врожденную гениальность, в необычайную одаренность отдельных индивидуумов, наделенных каким-то особенным строением мозга, способного выполнять работу, недоступную простым смертным. На мой взгляд, это традиционное заблуждение, истоки которого в далекой древности, когда гением называли особый дух, покровительствующий конкретному человеку.
Врожденные качества безусловно сказываются на спортивных достижениях. В каждом виде спорта для того, чтобы достичь выдающихся результатов, требуются определенные кондиции. Однако людей с предпосылками стать чемпионами достаточно много, а побеждает кто-то один. Сказываются дополнительные, не менее важные факторы, порой даже случайные обстоятельства.
Научное творчество в предельно упрощенной схеме можно уподобить спортивному соревнованию, но сугубо умственному, грубо говоря, – соревнованию не мышц, а мозгов. У кого он работает лучше, эффективней, тот и совершает выдающиеся открытия.
Увы, такая аналогия порочна в своей основе и не имеет никакого научного обоснования. Во-первых, почти во всех видах спорта для того, чтобы достичь феноменальных результатов, требуется успешная работа мозга, а не только мышц. Во-вторых, никаких особенностей мозга знаменитых ученых и философов обнаружить не удалось. Скажем, по размерам и форме черепов они вполне обыкновенны.
Говорят, например, будто Альберт Эйнштейн – непревзойденный гений, эталон ученого. Но это всего лишь результат популяризации его имени, эффект рекламы. При всем уважении к его замечательным достижениям, надо помнить, что они приходятся на его молодость и стали результатом свободного творчества (тогда он служил в патентном бюро и наукой занимался в часы досуга).
Обладай он врожденной гениальностью, то и в дальнейшем, получив великолепные возможности для творчества, он проявил бы себя как великий мыслитель и физик. Этого не произошло. Немало ученых совершили значительно больше, чем он, открытий, причем в разных областях знаний, тогда как Эйнштейн был более или менее узким специалистом.
«Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня… Я почувствовал в себе ДЕМОНА СОКРАТА». Он обрел уверенность в своих интеллектуальных силах в то время, когда у него не было сил физических. Можно сказать, разум его не дремал, и во сне он провидел свой дальнейший творческий путь.
И это свершилось. Он создал учение не менее значительное, чем эволюционная теория Дарвина. Оно не оказало серьезного воздействия на общественное сознание только потому, что немногие смогли оценить глубину научных прозрений Вернадского.
Например, прославленная теория относительности Эйнштейна (специальная и общая) была быстро принята и понята специалистами. Шумиха вокруг нее объясняется рвением журналистов и занятной парадоксальностью некоторых ее следствий. Учение Вернадского о биосфере оценили у нас прежде всего его ученик, замечательный ученый-мыслитель Александр Евгеньевич Ферсман (1883–1945), а за рубежом, в философском аспекте – французские философы и ученые Эдуард Леруа (1870–1954) и Тейяр де Шарден (1881–1955). Последние, прослушав его лекции по геохимии в 1923 г. в Сорбонне, выдвинули идею ноосферы, области духовной жизни на планете.
Только спустя три десятилетия после создания учения о биосфере оно получило широкое признание. К этому времени имя его творца основательно забылось. Экологический бум последних десятилетий быстро принял социально-политические формы. Теперь все чаще стали писать о ноосфере, порой называя представления о ней научной теорией и приписывая ее Вернадскому. Но при этом почти всегда имеются в виду вариации на темы Тейяра де Шардена или туманные фантазии.
Для нашей темы главное другое: предвидение Вернадским своих творческих достижений оказалось совершенно верным. Значит, во сне, в бредовых видениях, перейдя в необычное, измененное состояние сознания (ИСС), он смог раскрыть в себе то, что в обычном состоянии ускользало от его внимания.
К этим годам он накопил огромный творческий потенциал, который требовал реализации. Он скромно оценивал свои творческие способности, а потому не торопился переходить к крупным обобщениям. Однако из глубин подсознания во время снов или бредовых видений он получил сигнал: пора, не медли, действуй, дерзай!
До этого времени он писал статьи и книги как специалист в конкретных науках: кристаллографии, минералогии, геохимии. В одном лишь случае позволил себе «вольность»: опубликовал в журнале «Вопросы философии и психологии» статью «О научном мировоззрении» (1902). В ней он тоже выступил как специалист, рассуждающий об особенностях научного метода и значении научных знаний для формирования мировоззрения людей ХХ века.
После того как Владимир Иванович подробно зафиксировал свои вещие видения, он приступил к активной работе над учением о живом веществе и биосфере. Оно стало вершиной его научного творчества. Вместе с тем он уже не сдерживал свои творческие стремления, начав разрабатывать концепцию ноосферы и проблему времени. И если его представления о ноосфере так и не оформились в убедительное научное учение, то понимание особенностей реального пространства и времени оказалось провидческим.
Более полувека назад в физике немало споров вызвало предположение, что в мире элементарных частиц существует отличие правого и левого. Знаменитый физик В. Паули написал: «Я не верю, что бог является левшой… и готов побиться об заклад на очень большую сумму, что эксперимент даст симметричный результат». Авторитетные специалисты считали, что элементарные частицы должны вылетать из атома симметрично, если нет каких-либо воздействий извне.
И вдруг проведенный эксперимент с ошеломляющей достоверностью опровергнул мнение крупнейших физиков! А Вернадский предвидел возможность различия правого и левого в микромире за двадцать лет до того, как физики всерьез занялись этой проблемой. Он писал: «Пространство-время глубоко неоднородно, и явления симметрии могут в нем проявляться только в ограниченных участках».
Почему геолог постиг в физике то, что не смогли понять физики? Прежде всего потому, что он никогда не ограничивал себя рамками одной науки, стремясь понимать природу как целое.
В геохимии Вернадский предсказал гипотезу каолинового ядра и важнейшую роль алюминия в строении многих силикатов. Последующие исследования подтвердили его прогноз. Американский ученый Е. Шибольд написал тогда, что полученные результаты были предугаданы с гениальной интуицией В.И. Вернадским и легли в основу современной кристаллохимии силикатов. Выдающийся французский химик Ле Шателье назвал идею Вернадского гениальной гипотезой.
…Широко распространена вера в некую врожденную гениальность, в необычайную одаренность отдельных индивидуумов, наделенных каким-то особенным строением мозга, способного выполнять работу, недоступную простым смертным. На мой взгляд, это традиционное заблуждение, истоки которого в далекой древности, когда гением называли особый дух, покровительствующий конкретному человеку.
Врожденные качества безусловно сказываются на спортивных достижениях. В каждом виде спорта для того, чтобы достичь выдающихся результатов, требуются определенные кондиции. Однако людей с предпосылками стать чемпионами достаточно много, а побеждает кто-то один. Сказываются дополнительные, не менее важные факторы, порой даже случайные обстоятельства.
Научное творчество в предельно упрощенной схеме можно уподобить спортивному соревнованию, но сугубо умственному, грубо говоря, – соревнованию не мышц, а мозгов. У кого он работает лучше, эффективней, тот и совершает выдающиеся открытия.
Увы, такая аналогия порочна в своей основе и не имеет никакого научного обоснования. Во-первых, почти во всех видах спорта для того, чтобы достичь феноменальных результатов, требуется успешная работа мозга, а не только мышц. Во-вторых, никаких особенностей мозга знаменитых ученых и философов обнаружить не удалось. Скажем, по размерам и форме черепов они вполне обыкновенны.
Говорят, например, будто Альберт Эйнштейн – непревзойденный гений, эталон ученого. Но это всего лишь результат популяризации его имени, эффект рекламы. При всем уважении к его замечательным достижениям, надо помнить, что они приходятся на его молодость и стали результатом свободного творчества (тогда он служил в патентном бюро и наукой занимался в часы досуга).
Обладай он врожденной гениальностью, то и в дальнейшем, получив великолепные возможности для творчества, он проявил бы себя как великий мыслитель и физик. Этого не произошло. Немало ученых совершили значительно больше, чем он, открытий, причем в разных областях знаний, тогда как Эйнштейн был более или менее узким специалистом.