Рудов Вениамин. Черная Ганьча

   Сурову было мучительно больно. Вера держалась лучше всех, пробовала шутить, ласкала сына. Мишка уклонялся от ее ласк, наскоро поел и ушел в свою комнату. Вскоре к нему ушел и Константин Петрович. Обед был скомкан.
   Ранняя темнота подступила к окнам. Вера зажгла свет, повертелась перед зеркалом, вышла и снова вернулась с подкрашенными губами и припудренным носом. Сурова не покидало тягостное состояние, перед глазами стоял Мишка, сумрачный, с тоскливым недетским взглядом. Хотелось пойти к нему. Но что сказать? Где найти слова, чтобы утешить мальчишку?
   - Ну ты хоть можешь не киснуть? Что с тобой, Юра? - Вера взяла его за локоть. - Атмосферочка, скажу я тебе, великолепнейшая, как на похоронах.
   - Что ты предлагаешь?
   - Вылазку в кафе. Потанцуем, на публику поглазеем. Ты будешь джентльменом и угостишь вкусненьким. Поехали, Суров.
   Предложение было не из худших, во всяком случае, куда интереснее, нежели сидеть дома, прислушиваться к себе самому, втихомолку беситься от неопределенности.
   - У меня десятка осталась, - признался, краснея и думая, что сейчас Вера спросит, где его деньги, а он не сможет сказать, что большую часть их отдал на строительные материалы для Холода.
   - Пустяки! Трешки хватит. - Вера беспечно рассмеялась. - Легли на курс.
   Где она подхватила это выражение, он не знал, хотя из ее уст слышал впервые. На Вере был белый гольф и черная юбка. Волосы у нее отросли, лежали на плечах, черные, слегка курчавившиеся, тускло отливая неровным блеском.
   В кафе, куда они приехали спустя полчаса, играл джаз, было много свободных столиков, горели, переливаясь, неоновые огни.
   Суров давно не танцевал, ощущал скованность, было неприятно, что на Веру мужчины пялят глаза - она в самом деле привлекательна, Суров это видел, но не чувствовал той приятной приподнятости, как раньше, когда она, нарядная, приезжала к нему на пляж или встречала дома. Раздражали постоянно меняющие цвет неоновые огни. Танцуя, он без конца ловил на себе завистливые взгляды. Что до Веры, то она была в своей стихии. По ее виду трудно было предположить, что в ней сейчас происходит борение чувств.
   Лишь много позднее, в вагоне, Суров понял, что вылазка в кафе была маленькой Вериной хитростью, тактическим ходом: "Сравни, дескать, город и твою глушь".
   Домой возвращались поздно, где-то в первом часу ночи, но, как и днем, на улицах было полно гуляющих, горели огни реклам, слышался смех. Вера шла, возбужденная танцами, тяжело опираясь на локоть Сурова. Глаза ее блестели, в них вспыхивали, отражаясь, неоновые огни световых реклам. Небо заволокло тучами. Трамваи шли редко, и Суров спешил, чтобы успеть до дождя.
   Дождь хлынул, когда они уже были в квартире.
   - Вот и кончился наш прощальный вечер, - сказала Вера, стаскивая через голову гольф. - Все, Суров. - В ее голосе зазвенели долго сдерживаемые слезы. Сняла гольф, не освободив из рукавов руки, села, будто связанная, на диванчик в горестной позе. - Скажи что-нибудь.
   Он высвободил ее руки, сложил гольф.
   - Все, как прежде, Верочка. Я не могу здесь, ты не можешь там. Где же выход?
   - Если бы ты хотел...
   - Только без слез. И тише, пожалуйста. Спят ведь.
   Глотая слезы, принялась раздеваться. Обычно она стыдливо поворачивалась к нему спиной, и он видел ее загоревшие до бронзового оттенка плечи с белыми полосами от лифчика. Сейчас Вера стояла к нему лицом, всхлипывала. Вышла в спальню, и оттуда послышались ее рыдания.
   Суров порывался войти. Но сдержался: сто раз об одном и том же! Надоело. Да и бесполезно. Никаких веских доводов, абсолютно никаких причин отказываться от возвращения на заставу у Веры не было. В этой уверенности ее никто и ничто поколебать не могло. Он прислушивался к шуму дождя, сидя на подоконнике.
   - Юра! - из спальни послышался голос Веры.
   - Сейчас.
   Жена сидела в халате на разобранной постели, опустив ноги на коврик. Ее лицо было в слезах, она их не вытирала.
   - Хочешь, я поеду с тобою... ненадолго?
   - Зачем?
   - Не знаю... Юра... Юрочка... Помоги нам всем.
   - Ты говоришь глупости. - Я - военный человек. Куда прикажут. А на время... Что значит на время?..
   Сел рядом, стал втолковывать, как маленькой, что жить дальше вот такой раздвоенной жизнью нельзя ни ему, ни ей, что он собирается в академию и три года, если примут его, будут жить в столице. Что после - увидим, время покажет. После, конечно, тоже будет граница, но, вероятно, не на заставе.
   Когда он умолк, она отстранилась:
   - Нет, Юра, я здесь останусь. Не могу и не хочу. Хочется немного счастья. Не могу быть просто хорошей женой и просто хорошей матерью. И ты от меня не требуй.
   - Такого я не требовал.
   Вера упрямо тряхнула головой:
   - Какая разница - ты, другой ли? Быков сказал. Он - политработник, и ему по штату положено следить за нашей нравственностью, хранить в святости семейный очаг офицерского кор-р-р-пуса.
   Она легла, накрывшись одеялом до подбородка.
   Суров вышел в другую комнату, закурил, стряхивая пепел себе в ладонь. Дождь перестал, и было слышно, как срываются и шлепают по лужам отдельные капли. "Что ж, - думал Суров, - все ясно: Вера требует невозможного, а он не только не хочет, но и не может уволиться, чтобы быть мужем при жене. Кто отпустит из армии совершенно здорового человека, офицера с перспективой на служебный рост, как принято говорить? Абсурд!"
   Докурив, разделся, прошел в спальню, лег, зная, что Вера не спит.
   Она беззвучно плакала, уткнувшись в подушку.
   Суров молчал, чувствуя, как постепенно им овладевает ожесточение против тупого ее упрямства. Так они лежали, отчужденные, и час и два - долго. Ему казалось, что жена наконец уснула. Самого клонило в сон.
   - Юра...
   Дрема с него слетела.
   - Что?
   Она порывисто поднялась, обхватила рукой его шею, пробуя заглянуть в лицо.
   - Почему бы тебе не попроситься сюда! Какая разница, где служить?..
   - Чепуху мелешь, - сказал он сердито.
   - Ради Мишки.
   Видно, она и сама почувствовала, что получилось неискренне, но остановиться уже не могла. Разве не любит он сына? Не желает ему счастья? Она, разумеется, уверена, что он Мишку любит больше всего. Так в чем же дело? Надо подать рапорт. В конце концов, можно попросить генерала Михеева он посодействует. Разве не так?
   Он лежал, не реагируя на ее горячечные слова, пока она не заметила, что муж не слушает.
   - Я не права?
   - Спи, тебе нужно уснуть.
   - Юра...
   - Надоело. Одно и то же. - Принялся одеваться, торопливо, как по тревоге, не думая, что на дворе ночь и что до утра хотя бы он никуда не может уйти.
   Она наблюдала за ним, обхватив свои плечи руками и съежившись. Ночник отбрасывал красный свет на ее голые руки, лицо. В глазах застыли красные точки, и вдрагивали ресницы.
   - Куда ты?..
   Рев пароходного гудка ворвался в тишину комнаты. Вера запнулась.
   Он вышел в другую комнату, сел на диванчик и курил, курил безостановочно и только взвинчивал себя до предела, до головной боли. Второй раз за этот месяц на юге он, как бы подводя черту, мысленно твердил: Вера отрезанный ломоть.
   На свою станцию Суров приехал хмурым полуднем. Первым желанием было вызвать машину, чтобы сразу, не канителясь, без раскачки, какая обычно длится несколько дней после отпуска, окунуться в привычное. Он погасил в себе этот порыв, решил добираться до заставы пешком.
   Было пасмурно и прохладно, над головой нависало серое небо, дул порывистый ветер. Принимался накрапывать дождь, но ветер расталкивал облака, временами проглядывала синева.
   Суров шел налегке, с небольшим чемоданом в руке. Издалека, вероятно от поворота к лесничеству, долетал однообразный ноющий звук - похоже, на высоких оборотах работал мотор: где-то в колдобине застрял лесовоз. Суров пытался и не мог представить себе поселок лесничества с новым домом на самой окраине, но был уверен, что дом успели выстроить. Суров был еще во власти последних волнений, всего того, что происходило позапрошлой ночью на квартире у Веры, ни о чем другом думать не мог. Снова и снова повторял про себя слова: "Вера - отрезанный ломоть".
   Снова принялся накрапывать дождь, опять ярился ветер, выл, как пес, и гнал облака. Суров пожалел, что не переоделся в военную форму. На нем была лишь короткая куртка. Форму и плащ положил в чемодан. Ветер трепал ему волосы. Он подумал, что переоденется у Вишнева в будке.
   Вишнева Суров увидел еще издалека. Стрелочник стоял у шлагбаума в неизменной своей черной шинели с треплющимися по ветру обтрепанными полами, смотрел из-под ладони приставленной козырьком к глазам.
   - Богатым будете, товарищ капитан. Спервоначалу за чужого принял. С приездом вас, Юрий Васильевич. Заходите, будете гостем.
   - Спасибо, Христофорыч.
   В будку Суров вошел как в парилку. В углу пылала печурка, исходил паром огромный пузатый чайник. На единственном табурете, пригревшись, дремал откормленный рыжий кот.
   - Брысь! - Вишнев смахнул рыжего с табурета. - Садитесь, Юрий Васильевич. Чайку?
   - В другой раз. Тороплюсь. Надо к вечеру домой успеть.
   - Машину б вызвали. Чего ж с ходу-то на своих двоих? Находитесь. Нынче на вашей заставе делов хватает, товарищ капитан, - сказал он загадочно.
   - У кого их мало!
   - Не скажите, товарищ капитан. Завчерась был у меня подполковник товарищ Голов, так строго наказывал: "Смотри, Христофорыч, на тебя вся надежда, потому как ты вроде передовой пост. Мимо твоей будки нарушителю никак не пройти. Глаз имей. Должон пройти высокий здоровый мужчина, за сорок лет. Появится, глаз держи, а нам - немедля". Ну, а вы, гляжу, тоже в штатском, так сказать, ростом господь бог не обидел. Надо, думаю, посмотреть, кто да что. Выходит, на поверку-то маху я дал, товарищ капитан. - И вдруг всплеснул руками: - Да что это я, старый хрен, мелю: "капитан", "капитан"! Со званьем вас, товарищ майор! Поздравляем, и, как говорится, чтоб не последняя звездочка.
   Сурова приятно удивило известие.
   - Кто сказал?
   - Аккурат завчерась приезжал Кондрат Степанович. Заехал, думал, может, угадает вас встретить. Он сказал. - Вишнев налил себе кружку бурого чая. Оно бы по такому случаю не чай пить, товарищ капитан... Тьфу ты, будь она неладная!.. товарищ майор. Вы уж того, не заначьте стариковскую порцию. Вишнев потряс Сурову руку: - Поздравляю.
   Суров стал переодеваться. Вишнев наблюдал за ним, прихлебывая из кружки кипяток.
   - Заждались ребяты, - сказал, ставя кружку на подоконник. - Дом кончали, так каждый раз вспоминали вас. Хлопцы строгие стали. Я вон, считай, с сорок пятого тут живу, возле границы, значится, и примечаю: чуть обстановка сурьезная, пограничники сразу меняются, вроде другие парни. Значится, у них своя ответственность, только до поры до времени спрятанная... Уходите? Посидели б.
   - В другой раз, Христофорыч. Всего хорошего.
   "Я такой же офицер, как любой другой, - размышлял он, помахивая полупустым чемоданом и углубляясь в лес. - Очередное звание для меня большая радость, не скрываю. И была б она втрое больше, если б можно было разделить ее с Верой и сыном".
   На вокзале Мишка держался молодцом, но Суров не мог смотреть в его глаза, которые сын то поднимал к нему, то прятал за длинными, как у Веры, ресницами. Не заплакал при расставании, Вера рассеянно поцеловала Сурова в щеку, холодно простилась и, только поезд тронулся, в ту же секунду покинула перрон...
   Знакомая обстановка постепенно возвращала Сурова к будничным заботам, к работе, в какую он окунется, едва появится на заставе. То постороннее, что прилипло за месяц пребывания на курорте в большом южном городе, слетит, как пыль на ветру. И пускай не останется времени даже для нормального сна, а иногда в одиночестве и взгрустнется, не пожалеет, что остался непреклонным в своих отношениях с Верой.
   - С приездом, товарищ майор! - сказал он вслух, впервые произнеся свое новое звание и косясь на капитанский погон.
   "Мальчишка! - урезонил себя. - Радуешься. Ни капли солидности нет в тебе, Суров. Взбрыкни давай, лес кругом - никто не увидит".
   На леспромхозовской дороге показался газик, и Суров еще издали увидел усатое лицо старшины, близко наклоненное к ветровому стеклу.
   - С приездом, товарищ майор, - Холод молодцевато козырнул.
   - Здравствуйте, Кондрат Степанович, - Суров пожал старшине руку. Откуда и куда?
   У старшины увлажнились глаза, дрогнуло лицо:
   - Подполковник посылал хату смотреть... Спасибо, товарищ майор... Мы з Ганной, товарищ майор, навек ваши должники... Да за такое, Юрий Васильевич...
   - Заладили, - недовольно протянул Суров. - Садитесь и рассказывайте, что у нас нового. Поехали, Колесников.
   Холод грузно сел на боковую скамейку и долго не отвечал.
   - Неспокойно у нас, - сказал после длительного молчания. - Чужой збирается уходить.
   30
   Вторую неделю чужой держал заставу в напряжении и тревоге. Его ждали из ночи в ночь, изо дня в день, и хуже всего была неизвестность.
   На боевом расчете начальник заставы каждый день повторял обстановку:
   - Нарушение границы возможно на правом фланге участка, в районе Кабаньих троп, агентом вражеской разведки Соломаниным Александром Мироновичем, сорока шести лет...
   Кроме внешних примет Соломанина, в прошлом советского гражданина, пограничники знали, что он - опасный государственный преступник: инженер по образованию, специалист в области ядерной физики, он полтора десятка лет тому назад, находясь в заграничной командировке, отказался возвратиться на Родину; в Советский Союз заброшен для сбора сведений о новом виде оружия, перед засылкой прошел длительную подготовку, обучен приемам маскировки и преодолению заграждений.
   С наблюдательной вышки Бутенко просматривал весь свой участок - от Кабаньих троп до тупика леспромхозовской узкоколейки, что обрывалась у заграждения. Соломанин мог, маскируясь кустарником, выйти именно в тот район. Пограничникам стало известно, что Соломанин в канун октябрьских праздников прибыл в областной центр с Урала, на случайной машине проехал из аэропорта в город и там скрылся от наблюдения. Прошли праздники, еще пробежали дни, чужого так и не отыскали...
   Бутенко, время от времени поднося бинокль к глазам, просматривал участок. Погода менялась. С утра дул ветер, холодно светило солнце. Временами набегали тучи, и тогда на задубевшую землю сеялась колючая крупка, стучала по стеклам вышки, по крыше. Ветер сгонял ее в лес, в придорожные канавы, в борозды вспаханной полосы. Без снега контрольная полоса казалась Бутенко беззащитной - хоть скачи по ней, следа не останется. Третьего дня, когда ударил первый мороз, ему все обрадовались, надоело топать по грязи - с самой осени шли дожди.
   Глядя сейчас с высоты на большой массив озими, зеленевшей по ту сторону границы, Бутенко думал, что без снега могут вымерзнуть так дружно взошедшие зеленя. Может быть, снег выпадет ночью. До полудня светило солнце, потом скрылось за тучей, и стал слабеть мороз. Ветер переменился, подул с запада поверху осин над незамерзшим болотом. Пускай бы снег пошел!..
   Ранние сумерки застали Бутенко в пути на заставу. День прошел нормально, служба немного утомила, отяжелели ноги в валенках, автомат оттягивал плечо, и в том месте, где ремень давил на ключицу, ощущалась неприятная тяжесть. Из-за чрезмерной нагрузки последних дней ребята заметно осунулись, думалось Бутенко, и сам майор сдал, будто в отпуске не был. Наверное, одному старшине сейчас стало полегче - перебрался в новую хату и скоро на гражданку уйдет - насовсем. Колосков останется старшиной.
   "Будет старшина Холод внуков нянчить, - невесело усмехнулся Бутенко, поправляя на плече ремень автомата. - К лету Лизка привезет ему внука. Такая див-чинка была славная, девятнадцать лет всего, а поспешила замуж. Их не поймешь, девчат, торопятся, как бабочки на огонь, будто боятся, что замуж не выйдут. И Лизка туда же. Ей-то в вековухах не остаться - так зачем было спешить, спрашивается? А, что ни говори, хлопче, прохлопал ты Лизку. Такую дивчину прозевал! И все из-за дурацкой робости".
   Лизка... Что теперь себя понапрасну растравливать! Замужем. И нужен ей Алексей Бутенко, как рыбе зонтик. Или, говорит Лиходеев, как зайцу стоп-сигнал... Бессовестный Логарифм. Ему - что...
   Сумерки ползли из осинника, хоронились в подлеске, смывая его очертания, будто накапливались для решительного броска. Из лесу тянуло серым воздухом, горьковато-сладким запахом палых листьев - видать, к оттепели. До Кабаньих троп, откуда Бутенко намеревался позвонить на заставу, оставалось немного. Он на минуту представил себе дежурку, где перед боевым расчетом становится оживленно, всегда веселого, а теперь на дежурстве построжевшего Лиходеева.
   Из вязи событий память выдернула Лизкино замужество. Его и выдергивать было нечего - лежало поверху, неотстоявшееся, болючее.
   ...Лизка прикатила на позапрошлой неделе домой, на каникулы - сказала. Каникулы так каникулы. Кому дело? Перед ужином неожиданно зашла на кухню, вызвала в боковушку, где хранились продукты и стоял умывальник.
   - Здравствуй, Лешенька.
   - Привет. Дальше что скажешь? - Всегда он так с нею. От робости.
   - Бирюк! - Она протянула ладонь. Он сжал ее теплые пальцы, отпустил. Не успел опомниться, как Лизка обхватила его за плечи: - Ты меня любишь, Лешенька? Правду скажи. И смотри мне в глаза.
   Кровь ему бросилась в голову.
   - Чего мелешь? - промычал. - Отчепись, чертяка.
   - Отвечай, когда спрашивают! Любишь?
   У Лизки пьяно пахли волосы. Ее губы были близко-близко. Он отвернулся. В голове зашумело, кровь сильно стучала в виски. Он не понимал, куда клонит Лизка, к чему затеян разговор.
   - Пусти, сумасшедшая...
   - Сумасшедшая? - рассмеялась она. - Ты ж говорил: "Люблю"? - Смех ее звучал странно.
   - Тебя другой любит, - пробурчал обиженно.
   Она заглядывала ему в глаза, ждала ответа. Ему было стыдно оттого, что она грудью прижималась к нему. И жарко до невозможности.
   - А я думала... - Лизка отняла руку.
   - Ну тебя...
   - Лешенька...
   - Давай скорше говори, чего тебе надо, ужин скоро, ребята придут.
   - Ты друг или нет?
   Он попятился.
   - Говори, чего надо.
   - Пойдешь в свидетели? С Лиходеевым. Мы с Игорем расписываемся.
   Сначала подумал: разыгрывает. Какой такой свидетель ей нужен, чтоб окрутиться с Шерстневым? И почему тайно от родителей? Разве ж такое можно скрыть!..
   - Попросишь у отца увольнительную. Сделай для меня. Ты же золотой парень, Лешенька! Сам не знаешь, какой ты человечище! - Припечатала поцелуй. - Лады?
   Поцелуй подействовал мало, Алексей приподнял голову, соображая. И разом перестал чувствовать биение крови в висках. Уже не Лизкина рука - чужая слегка сдавила сердце и отпустила.
   - Добре.
   Она засмеялась и выскользнула, как ящерка...
   Из-за холма по ту сторону проволоки показалась луна. Тучи перекатывались через нее, становились плотнее. Вот бег их замедлился, не стало видно луну.
   На Кабаньих тропах Бутенко настигла темнота. И, как всегда, когда сразу наступит вечер, тишина стала полниться множеством звуков. Вот низко над головой прошелестела крыльями галочья стая - к вечеру галки возвращались к жилью; лес, было задремавший перед наступлением темноты, ожил: слышался треск сучьев, таинственные шорохи; прокричала птица, похоже, сорока; в глубине леса дробно застучали по мерзлой земле копытца животного - видать, спугнутая косуля.
   С немым удивлением Бутенко внимал хаосу звуков, пробуя осмыслить, откуда они навалились. Ему стало немного тревожно, как всегда, когда остаешься один в темноте, далеко от жилья. Вокруг ухало, попискивало, звенело, трещали сучки, со звоном лопались льдинки.
   И вдруг - как отрезало.
   Густо и крупно повалил снег. Скрыло лес. Не стало видно тропу.
   Бутенко шел Мокрым лугом по берегу осушительного канала, до половины наполненного водой. Сейчас вокруг было белым-бело, снегопад смыл очертания, и не разобраться, где обрывается берег.
   Прошлый год тут наворотили канав. До самых морозов надсадно ревели тракторы и бульдозеры, грызли торфянище экскаваторы, хрумкали кусторезы, ползали канавокопатели.
   В этом году мелиораторы не приехали. В осиннике гнездились птицы, по-прежнему мокло болото, а на осушенном участке погнало осоку и лозняк, повсюду пробился хвощ...
   Кончался тринадцатый сектор, за ним начиналась вырубка. До заставы оставалось полпути. Лишь сейчас Бутенко вспомнил, что хотел позвонить. Свернул с тропы к заграждению, нащупал розетку, включился в линию связи.
   Застава откликнулась сразу. Послышался сипловатый голос дежурного:
   - Алексей, ты?
   - Ну.
   - Что у тебя?
   - Порядок. Снег идет. Не видать ничего. Як в молоке иду.
   - А у нас дождик. - Лиходеев не мог без подначки. - Хотел чего? Давай быстрее, некогда.
   - Як там дела, Лиходей? Ну, обстановочка як?
   - Нормально. Давай, годок, не тяни...
   По ту сторону, за проволочным забором, неистово заорали гуси.
   В их крике потонул голос Лиходеева.
   Бутенко чертыхнулся. Днем с вышки были видны избы маленькой деревеньки, что раскинулась у самой границы; ближе всех к проволоке стояла на отшибе деревянная изба под красной жестью, огороженная с трех сторон хворостяной изгородью. В усадьбе было полно гусей. Видно, хозяйка их только сейчас загоняла.
   Бутенко возвратился на тропу. Снег заметал следы, его набросало много, по щиколотку, идти становилось труднее - вязли ноги. Умолкли гуси, стало тихо, казалось, слышится шелест падающих снежинок.
   Первый снег всегда веселит душу. Даже сейчас, облепленный с головы до ног, Бутенко ощущал в себе знакомую приподнятость, чуть ли не мальчишечий восторг его обуял, захотелось слепить увесистый снежок да запустить им... в белый свет, что ли?
   Он подходил к кладкам через ручей, когда ему почудилось, будто в стороне кто-то громко вздохнул. Остановился, послушал.
   "Юрында", - сказал про себя.
   Как и до армии, говорил "юрында", "чамайдан", "хвонарь". И еще сотни слов произносил на свой манер, так привык с детства, не задумываясь над их звучанием. Под кладками, за тонким покровом льда, лопотал, вздыхая, ручей.
   - Юрында, - еще раз, вслух уже, произнес он.
   И замер.
   Странно, сколько раз проходил через кладки, и ни разу не появлялось желания послушать тихую разноголосую песню ручья. А сейчас обостренный слух улавливал все оттенки звучания, и звуки казались удивительно слаженными...
   Тропа вывела к вырубке, где торчали из снега молодые сосенки и темнели поверху старые трухлявые пни.
   До заставы было полчаса ходу.
   Бутенко шел медленно, опустив воротник полушубка и расстегнув верхний крючок, часто оглядывался, словно мог что-нибудь различить в снежной кутерьме. Порой начинало казаться, что вздох ему вовсе не померещился, что, пользуясь снегопадом, кто-то пробрался через границу на участке, за который несет ответственность он, Алексей Бутенко, старослужащий, опытный пограничник. Глядеть вдаль не имело смысла - снег падал и падал, устилал землю. Хорошо, когда снег уляжется на вспаханной полосе. Снег - он большое подспорье в охране границы.
   Предчувствие редко обманывает - оно приходит от опыта, а на границе еще от знания обстановки.
   Влекомый сомнениями, Бутенко возвратился назад, вышел на кладки, миновал деревеньку - теперь оттуда не раздавалось и звука, словно жилье похоронилось под снегом, - пересек Кабаньи тропы. Шел быстро, подсвечивая по сторонам следовым фонарем. Скоро разогрелся, пересохло во рту, зашершавели губы. Хотелось пить. Снег падал реже, не так обильно, но все еще густо и крупно - мокрый. Он напитал полушубок и валенки, мокрые, они стали неимоверно тяжелыми. Теперь, думалось Бутенко, до утра не высохнут даже в жаркой сушилке, а завтра не в чем будет идти на границу, если, конечно, майор снова уважит и отправит в наряд. Второй месяц Бутенко себе готовит замену, парень попался толковый, с ходу схватывает что к чему, самостоятельно научился готовить.
   Если не принимать во внимание неразделенную любовь к Лизке, то до этого дня, до сей минуты, когда достиг пересечения троп и собрался в обратный путь, жизнь Алексея Бутенко протекала без крутых подъемов и опасных спусков, нормально протекала: известно, не то чтобы совсем как на ровной дороге, но без потрясений, которые в считанные секунды или возвеличивают человека, или сбивают с ног и отшвыривают в сторону.
   Сам Бутенко, пожалуй, затруднился б ответить, храбр он или труслив, готов ли к самопожертвованию, к героическим поступкам, о которых наслышан, читал, видел в кино. Привычный к труду с малых лет, он и в армии не ощущал тягот службы, хотя в душе иногда сетовал на поварское свое положение.
   В первые мгновения стоял потрясенный, не знал, что предпринять - как прирос к месту над припорошенными следами. Не сразу разобрал, что следы ведут к границе, до которой рукой подать, что счет идет на секунды, а тот, кого ждали так долго и в постоянной тревоге, - уйдет.
   От волнения взмокла спина и свело челюсти. Полтора года ждал Бутенко "своего" нарушителя, все продумал - от первого оклика "стой!" до самого трудного...
   А сейчас растерялся. От неожиданности. Стоял над следами, теряя драгоценное время.
   Много часов спустя, когда времени было вдоволь и не надо было спешить, он перебирал в памяти каждый свой шаг, все свои мысли, поступки.
   Что-то еще удерживало на месте, еще продолжалось оцепенение. Непослушными пальцами достал из сумки ракету. Зеленый свет залил глаза слепотой.
   Прежде чем в глазах окончательно потемнело, успел в зеленом хаосе выхватить взглядом чужого. Выстрел ракеты заставил того обернуться, пригвоздил к месту, неправдоподобно огромного в неверном мелькании, будто впаянного в зеленую круговерть.
   - Стой! - Вместо грозного окрика из горла Бутенко вырвался придушенный писк. - Стой, стрелять буду!