Это напомнило мне, что и я в некоторой степени участвовал в составлении и обсуждении соглашения трех держав о будущем Ирана. Я спросил отца, было ли оно в конце концов подписано.
– Да, конечно. Подписано, скреплено печатью и доставлено по назначению. И, кстати, спасибо тебе за твою работу. Пат Хэрли, – продолжал отец, – хорошо поработал. Если есть на свете человек, способный распутать узел китайской внутренней политики, то это Пат Хэрли. – Знаешь, Эллиот, – продолжал отец, сбрасывая одеяло, чтобы встать, – люди типа Пата Хэрли бесценны. Почему? Да потому, что они преданы. Я могу давать ему такие поручения, каких никогда не дал бы человеку из государственного департамента, потому что на Хэрли я могу положиться. Ты меня понимаешь?
Я подумал о чиновниках государственного департамента, нередко ставивших отца в положение, из которого ему приходилось выпутываться самому.
– Ты знаешь, – продолжал отец, – сколько раз люди из государственного департамента пытались скрыть адресованные мне сообщения, задержать их, как-нибудь не пропустить их ко мне, – и только потому, что некоторые из этих профессиональных дипломатов не согласны с моим мнением. Им следовало бы работать у Черчилля. Да фактически они значительную часть своего времени и работают на него. Только подумай: чуть не все они считают, что Америке следует определять свою внешнюю политику таким образом: смотреть, что делают англичане, а затем подражать им. Дело не в том, демократы они или республиканцы, – сказал отец, раздражаясь в ходе своих рассуждений. – Насколько мне известно, Пат Хэрли и еще несколько человек, работающих со мною, – республиканцы до мозга костей. Но они знают, что их родина ведет войну, и готовы сделать для нее все, что в их силах. И они это делают.
Вошел Артур Приттимен и стал помогать отцу одеваться.
– Еще шесть лет назад мне советовали, – продолжал отец, – произвести в государственном департаменте чистку. Он похож на английское министерство иностранных дел, где сидит человек, носящий звание постоянного заместителя министра. Он остается постоянным заместителем при любом правительстве – и при консервативном, и при лейбористском, и при либеральном. Для него это безразлично. Он – постоянный. Так и с нашим государственным департаментом. Люди вроде Пата Хэрли вдвое ценнее. Пату нужно только указывать, что именно делать. Если ему скажешь, он выполнит честно и хорошо. – Отец сам себя поймал на том, что стал повышать голос, и улыбнулся.
– Что же ты? – сказал он, – ведь считается, что я отдыхаю. Это твоя вина; ты заставил меня вспомнить этих господ в полосатых штанах из государственного департамента.
Я засмеялся; отец спросил меня, почему я не переодеваюсь к обеду. Я сказал, что не получил приглашения, но даже если бы и был приглашен, то не пошел бы.
– Я устал, папа. У меня было много работы, а кроме того, прошлую ночь я не спал. Я только перекушу и отправлюсь спать.
Он посмотрел на меня с завистью.
– Но завтра ты будешь здесь?
– Да, конечно. Во всяком случае часов до 4 или 5.
Утром я снова был у отца, и он сказал мне, что по вопросу о вступлении Турции в войну уже принято окончательное решение, и притом отрицательное.
– Мне кажется, – сказал отец, – что это была в некотором роде последняя попытка Черчилля настоять на наступлении союзников с юга, со стороны Средиземного моря.
Я спросил отца, заняла ли Россия какую-либо позицию в этом вопросе. Он улыбнулся.
– Сталин сказал, что Турции не надо ничего давать по ленд-лизу в случае, если это повлечет за собой малейшую задержку наступления на Западном фронте. Сегодня мы с Уинстоном собираемся составить какое-нибудь заявление, чтобы спасти престиж Турции. Ведь газеты уже почти месяц пишут, что она намерена объявить войну Германии.
Я размышлял о том, что Сталин и отец сумели поладить и что нас с ним, очевидно, объединяют общие интересы. Я высказал эту мысль отцу, и он заметил:
– Важнее всего было разъяснить Сталину, что Соединенные Штаты и Великобритания не объединились в блок против Советского Союза. Мне кажется, что мы раз и навсегда рассеяли это представление. Я надеюсь, что это так. После войны все дело может расстроиться только в случае, если мир снова разделится и Россия окажется против Англии и нас. Вот почему сегодня, как и завтра, наша главная задача – сохранить за собою роль третейского судьи, роль посредника между Россией и Англией.
Было ясно, что, действуя таким образом, Соединенные Штаты заняли руководящее положение в мире. В своей внешней политике мы перестали тащиться в хвосте у Англии. Отец сумел продемонстрировать на конференции, что мы не зависим от своего английского сородича, что мы ставим себе задачей согласовывать в будущей организации Объединенных наций диаметрально противоположные взгляды английских империалистов и русских коммунистов. История покажет, удастся ли осуществить это, но я могу констатировать, что в Каире, после Тегеранской конференции, отец был убежден, что такая политика сможет быть проведена на благо всех заинтересованных сторон, среди которых далеко не последнее место занимают малые государства.
Расставшись со мной, отец все утро занимался разбором вашингтонской почты. Около полудня прибыл генерал Стилуэлл. Это было его последнее свидание с отцом. Они беседовали около 20 минут, причем «Джо Уксус» выражал недовольство политикой Чан Кай-ши, особенно тем, что он занимался накапливанием сил для борьбы против коммунистов после войны. Отец, поглощенный мыслями о своем соглашении с Чан Кай-ши и последовавшем за ним соглашении со Сталиным, говорил мало и лишь убеждал Стилуэлла уладить все как можно лучше. Было совершенно очевидно, что во время разговора со Сталуэллом отец думал о чем-то другом. Я полагаю, что мысленно он снова приходил к выводу, что сначала необходимо разгромить нацистов, и лишь после этого он сможет позволить себе обратиться к проблемам, стоящим перед американским командованием в Китае.
За завтраком общество отца составляли только Черчилль и Гарри Гопкинс; разговор шел о составлении коммюнике по поводу приезда Исмета Иненю. Это коммюнике следовало сформулировать очень осторожно, учитывая попрежнему неприязненные отношения между Турцией и Советским Союзом, тем более, что ранее Черчилль надеялся на вступление Турции в войну в качестве союзника. После завтрака прибыл сам Иненю, а вскоре явился и посол СССР в Турции Виноградов, выступавший как представитель Сталина. Коммюнике должно было ясно показать, что турецкое правительство находится в согласии с правительствами Советского Союза, Великобритании и Соединенных Штатов, хотя Турция и не вступает в войну, вопреки предсказаниям самых проницательных журналистов. Этим и объяснялись его формулировки.
– :на этот раз, когда мы покончим с врагом, мы намерены разделаться с ним основательно, чтобы он не мог начать новую войну. Если даже нам придется некоторое время прибегать к силе для поддержания мира, мы пойдем и на это:
Отец казался довольным; после минувших дней упорного труда он был настроен явно оптимистически.
Когда он окончил свою речь, мне снова пришлось попрощаться с ним, так как я хотел вылететь обратно в Тунис до наступления темноты. Я беседовал с отцом до прихода Сузерленда – начальника штаба генерала Макартура – и за эти несколько минут узнал, что отец снова разошелся во взглядах с Черчиллем, на этот раз уже по другому вопросу. Это выяснилось в связи с тем, что я мимоходом упомянул о своей встрече в Тунисе с Эйзенхауэром и сказал, что, вероятно, увижусь с ним опять на следующее утро.
– Передай ему привет, – сказал отец. – Скоро ему предстоит заняться еще более ответственным делом; бедняга, я ему не завидую.
– Бедный Айк, – подумал я, – итак, ему все-таки придется вернуться в Пентагон [8] .
– Это уже официально решено, папа? Можно мне передать ему что-нибудь, если я увижу его или Бутчера?
– Окончательного решения еще нет, Эллиот. Но совершенно очевидно, что Черчилль будет категорически возражать против назначения Маршалла на этот пост: дело не столько в том, что Маршалл слишком часто спорил с премьер-министром по военным вопросам, сколько в том, что он слишком часто одерживал верх. Я уверен, что для него это тоже будет разочарованием.
Я не сразу понял, о чем говорит отец.
– Ты хочешь сказать, что Айку не придется вернуться в Пентагон?
– Если не произойдет никаких перемен, то ему придется выполнить величайшую оперативную задачу, когда-либо достававшуюся командующему. Что ему делать в Пентагоне?
По пути на аэродром я размышлял о решении поручить Эйзенхауэру командование операцией «Оверлорд», что теперь казалось вполне вероятным. Конечно, для Айка это было бы приятным известием, но я думал и о Джордже Маршалле. Из всего, что говорил мне отец, из всего, что мне удавалось слышать на конференциях, начиная с Арджентии, наконец, из самого хода войны мне было абсолютно ясно, что Маршалл обладал совершенно особыми качествами командира, которые и в штабной обстановке, и на поле боя позволяли ему необычайно умело управлять людьми, вести войну, руководить совещаниями. Но на беду именно эти качества, повидимому, и создали ему врага в лице Уинстона Черчилля. Я вспомнил, как в Тегеране отец сказал мне, что Маршалл – единственный американский генерал, способный упорно отстаивать свое мнение в споре с премьер-министром. И в то же время я сознавал, что умение ладить с Черчиллем, не изменяя своим собственным взглядам, было также незаурядным качеством, которое Эйзенхауэр проявлял неоднократно. Это тоже имело первостепенное значение для организации вторжения, которое должно было иметь своим исходным пунктом Англию.
Те несколько часов, что я провел в Карфагене до прибытия отца, я занимался организацией обеда. Мы обедали на вилле отца, но все без исключения блюда были приготовлены американскими солдатами, и только в роли официантов фигурировали двое итальянских военнопленных. Обед состоялся по случаю производства в чин 'майора офицера моей части Давида Брукса из Оклахомы. Вряд ли когда-нибудь приходилось молодому офицеру праздновать свое производство в таком блестящем обществе. Кроме главнокомандующего, за столом сидели пять генералов, в их числе командующий силами союзников и командующий американскими воздушными силами в бассейне Средиземного моря, да еще три адмирала – Леги, Макинтайр и Браун. Я подозреваю, что агентов секретной службы, сопровождавших отца, несколько беспокоило присутствие итальянских официантов. В течение всего обеда за каждым движением этих несчастных следили пристальные взоры; но официанты не собирались никого отравить и лишь дивились, что им разрешили находиться в одной комнате с главой государства. После обеда они с трепетом пожали отцу руку; впоследствии, все еще не придя в себя от удивления, они признались мне, что считали бы невозможным подойти так близко к Муссолини или Виктору-Эммануилу – даже в довоенной Италии их сочли бы потенциальными врагами государства.
После обеда мне удалось выяснить, что вопрос о назначении Эйзенхауэра командующим вторжением союзных армий во Францию уже окончательно решен. Отец сказал мне, что соответствующее уведомление Эйзенхауэр получит от Маршалла, который находится еще в Каире, и что до того Айк ни в коем случае не должен ничего знать. В тот вечер у отца был очень усталый вид, он совершенно выбился из сил, а ему предстояло еще совершить инспекционную поездку. Он даже хотел продлить эту поездку и посетить, помимо Мальты и Сицилии, входивших в его маршрут, еще и Италию. Но генерал Эйзенхауэр снова помешал ему, отказав в разрешении и слагая с себя ответственность за последствия.
Как ни измучен был отец, он весь светился радостью, сознавая, что он многое свершил в такой короткий срок.
На следующее утро отец поднялся раньше меня и вылетел на «С-54» с прикрытием из истребителей на Мальту, а затем на Сицилию (где Марк Кларк, к своему изумлению, был награжден крестом «За заслуги»; он и понятия не имел, зачем его вызвали из Италии). В половине пятого отец возвратился в Эль-Ауина, и я встретил его на аэродроме. В 8 часов мы обедали в обществе только членов его штаба Леги, Брауна, Макинтайра и Уотсона. Отец, разумеется, не смог ответить на единственный вопрос, который мне хотелось выяснить до его отъезда домой, назначенного на следующее утро. Я хотел знать, отправится ли Туи Спаатс вместе с Айком в Англию, так как из этого я мог бы заключить, будет ли и моя часть участвовать во вторжении. Однако отец был осведомлен только о лицах, непосредственно подчиненных главнокомандующему, а Спаатс не принадлежал к этому изысканному обществу. Да и кроме того, в этот последний вечер отец не хотел говорить ни о чем, кроме своего главного достижения за месяц, проведенный вне дома.
– Объединенные нации: – сказал он мне с большим удовлетворением в этот последний вечер. – Американцы – конгрессмены, газетные обозреватели – говорят об Объединенных нациях, как о чем-то существующем только в связи с войной. Имеется тенденция нападать на них, заявляя, что мы едины лишь потому, что к единству нас вынуждает война. Но не война является подлинно объединяющей силой. Такая сила – мир. Только после войны я смогу добиться, чтобы Объединенные нации были поистине Объединенными нациями!
Глава девятая. От Каира и Тегерана до Ялты
– Да, конечно. Подписано, скреплено печатью и доставлено по назначению. И, кстати, спасибо тебе за твою работу. Пат Хэрли, – продолжал отец, – хорошо поработал. Если есть на свете человек, способный распутать узел китайской внутренней политики, то это Пат Хэрли. – Знаешь, Эллиот, – продолжал отец, сбрасывая одеяло, чтобы встать, – люди типа Пата Хэрли бесценны. Почему? Да потому, что они преданы. Я могу давать ему такие поручения, каких никогда не дал бы человеку из государственного департамента, потому что на Хэрли я могу положиться. Ты меня понимаешь?
Я подумал о чиновниках государственного департамента, нередко ставивших отца в положение, из которого ему приходилось выпутываться самому.
– Ты знаешь, – продолжал отец, – сколько раз люди из государственного департамента пытались скрыть адресованные мне сообщения, задержать их, как-нибудь не пропустить их ко мне, – и только потому, что некоторые из этих профессиональных дипломатов не согласны с моим мнением. Им следовало бы работать у Черчилля. Да фактически они значительную часть своего времени и работают на него. Только подумай: чуть не все они считают, что Америке следует определять свою внешнюю политику таким образом: смотреть, что делают англичане, а затем подражать им. Дело не в том, демократы они или республиканцы, – сказал отец, раздражаясь в ходе своих рассуждений. – Насколько мне известно, Пат Хэрли и еще несколько человек, работающих со мною, – республиканцы до мозга костей. Но они знают, что их родина ведет войну, и готовы сделать для нее все, что в их силах. И они это делают.
Вошел Артур Приттимен и стал помогать отцу одеваться.
– Еще шесть лет назад мне советовали, – продолжал отец, – произвести в государственном департаменте чистку. Он похож на английское министерство иностранных дел, где сидит человек, носящий звание постоянного заместителя министра. Он остается постоянным заместителем при любом правительстве – и при консервативном, и при лейбористском, и при либеральном. Для него это безразлично. Он – постоянный. Так и с нашим государственным департаментом. Люди вроде Пата Хэрли вдвое ценнее. Пату нужно только указывать, что именно делать. Если ему скажешь, он выполнит честно и хорошо. – Отец сам себя поймал на том, что стал повышать голос, и улыбнулся.
– Что же ты? – сказал он, – ведь считается, что я отдыхаю. Это твоя вина; ты заставил меня вспомнить этих господ в полосатых штанах из государственного департамента.
Я засмеялся; отец спросил меня, почему я не переодеваюсь к обеду. Я сказал, что не получил приглашения, но даже если бы и был приглашен, то не пошел бы.
– Я устал, папа. У меня было много работы, а кроме того, прошлую ночь я не спал. Я только перекушу и отправлюсь спать.
Он посмотрел на меня с завистью.
– Но завтра ты будешь здесь?
– Да, конечно. Во всяком случае часов до 4 или 5.
Утром я снова был у отца, и он сказал мне, что по вопросу о вступлении Турции в войну уже принято окончательное решение, и притом отрицательное.
– Мне кажется, – сказал отец, – что это была в некотором роде последняя попытка Черчилля настоять на наступлении союзников с юга, со стороны Средиземного моря.
Я спросил отца, заняла ли Россия какую-либо позицию в этом вопросе. Он улыбнулся.
– Сталин сказал, что Турции не надо ничего давать по ленд-лизу в случае, если это повлечет за собой малейшую задержку наступления на Западном фронте. Сегодня мы с Уинстоном собираемся составить какое-нибудь заявление, чтобы спасти престиж Турции. Ведь газеты уже почти месяц пишут, что она намерена объявить войну Германии.
Я размышлял о том, что Сталин и отец сумели поладить и что нас с ним, очевидно, объединяют общие интересы. Я высказал эту мысль отцу, и он заметил:
– Важнее всего было разъяснить Сталину, что Соединенные Штаты и Великобритания не объединились в блок против Советского Союза. Мне кажется, что мы раз и навсегда рассеяли это представление. Я надеюсь, что это так. После войны все дело может расстроиться только в случае, если мир снова разделится и Россия окажется против Англии и нас. Вот почему сегодня, как и завтра, наша главная задача – сохранить за собою роль третейского судьи, роль посредника между Россией и Англией.
Было ясно, что, действуя таким образом, Соединенные Штаты заняли руководящее положение в мире. В своей внешней политике мы перестали тащиться в хвосте у Англии. Отец сумел продемонстрировать на конференции, что мы не зависим от своего английского сородича, что мы ставим себе задачей согласовывать в будущей организации Объединенных наций диаметрально противоположные взгляды английских империалистов и русских коммунистов. История покажет, удастся ли осуществить это, но я могу констатировать, что в Каире, после Тегеранской конференции, отец был убежден, что такая политика сможет быть проведена на благо всех заинтересованных сторон, среди которых далеко не последнее место занимают малые государства.
Расставшись со мной, отец все утро занимался разбором вашингтонской почты. Около полудня прибыл генерал Стилуэлл. Это было его последнее свидание с отцом. Они беседовали около 20 минут, причем «Джо Уксус» выражал недовольство политикой Чан Кай-ши, особенно тем, что он занимался накапливанием сил для борьбы против коммунистов после войны. Отец, поглощенный мыслями о своем соглашении с Чан Кай-ши и последовавшем за ним соглашении со Сталиным, говорил мало и лишь убеждал Стилуэлла уладить все как можно лучше. Было совершенно очевидно, что во время разговора со Сталуэллом отец думал о чем-то другом. Я полагаю, что мысленно он снова приходил к выводу, что сначала необходимо разгромить нацистов, и лишь после этого он сможет позволить себе обратиться к проблемам, стоящим перед американским командованием в Китае.
За завтраком общество отца составляли только Черчилль и Гарри Гопкинс; разговор шел о составлении коммюнике по поводу приезда Исмета Иненю. Это коммюнике следовало сформулировать очень осторожно, учитывая попрежнему неприязненные отношения между Турцией и Советским Союзом, тем более, что ранее Черчилль надеялся на вступление Турции в войну в качестве союзника. После завтрака прибыл сам Иненю, а вскоре явился и посол СССР в Турции Виноградов, выступавший как представитель Сталина. Коммюнике должно было ясно показать, что турецкое правительство находится в согласии с правительствами Советского Союза, Великобритании и Соединенных Штатов, хотя Турция и не вступает в войну, вопреки предсказаниям самых проницательных журналистов. Этим и объяснялись его формулировки.
* * *
После оформления коммюнике и прощания отец вышел на крыльцо виллы и произнес импровизированную речь перед отрядом военной полиции, охранявшим делегатов конференции. Я слушал его из-за двери. Он сказал:– :на этот раз, когда мы покончим с врагом, мы намерены разделаться с ним основательно, чтобы он не мог начать новую войну. Если даже нам придется некоторое время прибегать к силе для поддержания мира, мы пойдем и на это:
Отец казался довольным; после минувших дней упорного труда он был настроен явно оптимистически.
Когда он окончил свою речь, мне снова пришлось попрощаться с ним, так как я хотел вылететь обратно в Тунис до наступления темноты. Я беседовал с отцом до прихода Сузерленда – начальника штаба генерала Макартура – и за эти несколько минут узнал, что отец снова разошелся во взглядах с Черчиллем, на этот раз уже по другому вопросу. Это выяснилось в связи с тем, что я мимоходом упомянул о своей встрече в Тунисе с Эйзенхауэром и сказал, что, вероятно, увижусь с ним опять на следующее утро.
– Передай ему привет, – сказал отец. – Скоро ему предстоит заняться еще более ответственным делом; бедняга, я ему не завидую.
– Бедный Айк, – подумал я, – итак, ему все-таки придется вернуться в Пентагон [8] .
– Это уже официально решено, папа? Можно мне передать ему что-нибудь, если я увижу его или Бутчера?
– Окончательного решения еще нет, Эллиот. Но совершенно очевидно, что Черчилль будет категорически возражать против назначения Маршалла на этот пост: дело не столько в том, что Маршалл слишком часто спорил с премьер-министром по военным вопросам, сколько в том, что он слишком часто одерживал верх. Я уверен, что для него это тоже будет разочарованием.
Я не сразу понял, о чем говорит отец.
– Ты хочешь сказать, что Айку не придется вернуться в Пентагон?
– Если не произойдет никаких перемен, то ему придется выполнить величайшую оперативную задачу, когда-либо достававшуюся командующему. Что ему делать в Пентагоне?
По пути на аэродром я размышлял о решении поручить Эйзенхауэру командование операцией «Оверлорд», что теперь казалось вполне вероятным. Конечно, для Айка это было бы приятным известием, но я думал и о Джордже Маршалле. Из всего, что говорил мне отец, из всего, что мне удавалось слышать на конференциях, начиная с Арджентии, наконец, из самого хода войны мне было абсолютно ясно, что Маршалл обладал совершенно особыми качествами командира, которые и в штабной обстановке, и на поле боя позволяли ему необычайно умело управлять людьми, вести войну, руководить совещаниями. Но на беду именно эти качества, повидимому, и создали ему врага в лице Уинстона Черчилля. Я вспомнил, как в Тегеране отец сказал мне, что Маршалл – единственный американский генерал, способный упорно отстаивать свое мнение в споре с премьер-министром. И в то же время я сознавал, что умение ладить с Черчиллем, не изменяя своим собственным взглядам, было также незаурядным качеством, которое Эйзенхауэр проявлял неоднократно. Это тоже имело первостепенное значение для организации вторжения, которое должно было иметь своим исходным пунктом Англию.
* * *
На следующий день, когда самолет отца приземлился в Эль-Ауина в Тунисе, его встречали генерал Эйзенхауэр, генерал Спаатс, Гарри Бутчер и я. Пока мы ехали в машине с аэродрома к «Белому дому» в Карфагене, отец с увлечением рассказывал мне и генералу Эйзенхауэру, какие интересные вещи он видел с воздуха за этот день. Майор Отис Брайан вел самолет вдоль побережья, как раз над дорогой, по которой нацисты отступали под ударами Монтгомери. Места боев вереницей проходили под самолетом. На протяжении более тысячи миль отец видел брошенные при отступлении в пустыне самолеты, танки, грузовики Африканского корпуса немцев. Один за другим проплывали под крылом самолета Эль-Аламейн, Тобрук, Бенгази, Триполи, Сфакс; отец был так воодушевлен, как будто он сам командовал английской 8-й армией.Те несколько часов, что я провел в Карфагене до прибытия отца, я занимался организацией обеда. Мы обедали на вилле отца, но все без исключения блюда были приготовлены американскими солдатами, и только в роли официантов фигурировали двое итальянских военнопленных. Обед состоялся по случаю производства в чин 'майора офицера моей части Давида Брукса из Оклахомы. Вряд ли когда-нибудь приходилось молодому офицеру праздновать свое производство в таком блестящем обществе. Кроме главнокомандующего, за столом сидели пять генералов, в их числе командующий силами союзников и командующий американскими воздушными силами в бассейне Средиземного моря, да еще три адмирала – Леги, Макинтайр и Браун. Я подозреваю, что агентов секретной службы, сопровождавших отца, несколько беспокоило присутствие итальянских официантов. В течение всего обеда за каждым движением этих несчастных следили пристальные взоры; но официанты не собирались никого отравить и лишь дивились, что им разрешили находиться в одной комнате с главой государства. После обеда они с трепетом пожали отцу руку; впоследствии, все еще не придя в себя от удивления, они признались мне, что считали бы невозможным подойти так близко к Муссолини или Виктору-Эммануилу – даже в довоенной Италии их сочли бы потенциальными врагами государства.
После обеда мне удалось выяснить, что вопрос о назначении Эйзенхауэра командующим вторжением союзных армий во Францию уже окончательно решен. Отец сказал мне, что соответствующее уведомление Эйзенхауэр получит от Маршалла, который находится еще в Каире, и что до того Айк ни в коем случае не должен ничего знать. В тот вечер у отца был очень усталый вид, он совершенно выбился из сил, а ему предстояло еще совершить инспекционную поездку. Он даже хотел продлить эту поездку и посетить, помимо Мальты и Сицилии, входивших в его маршрут, еще и Италию. Но генерал Эйзенхауэр снова помешал ему, отказав в разрешении и слагая с себя ответственность за последствия.
Как ни измучен был отец, он весь светился радостью, сознавая, что он многое свершил в такой короткий срок.
На следующее утро отец поднялся раньше меня и вылетел на «С-54» с прикрытием из истребителей на Мальту, а затем на Сицилию (где Марк Кларк, к своему изумлению, был награжден крестом «За заслуги»; он и понятия не имел, зачем его вызвали из Италии). В половине пятого отец возвратился в Эль-Ауина, и я встретил его на аэродроме. В 8 часов мы обедали в обществе только членов его штаба Леги, Брауна, Макинтайра и Уотсона. Отец, разумеется, не смог ответить на единственный вопрос, который мне хотелось выяснить до его отъезда домой, назначенного на следующее утро. Я хотел знать, отправится ли Туи Спаатс вместе с Айком в Англию, так как из этого я мог бы заключить, будет ли и моя часть участвовать во вторжении. Однако отец был осведомлен только о лицах, непосредственно подчиненных главнокомандующему, а Спаатс не принадлежал к этому изысканному обществу. Да и кроме того, в этот последний вечер отец не хотел говорить ни о чем, кроме своего главного достижения за месяц, проведенный вне дома.
– Объединенные нации: – сказал он мне с большим удовлетворением в этот последний вечер. – Американцы – конгрессмены, газетные обозреватели – говорят об Объединенных нациях, как о чем-то существующем только в связи с войной. Имеется тенденция нападать на них, заявляя, что мы едины лишь потому, что к единству нас вынуждает война. Но не война является подлинно объединяющей силой. Такая сила – мир. Только после войны я смогу добиться, чтобы Объединенные нации были поистине Объединенными нациями!
* * *
На следующее утро мы поднялись в 6 часов и отправились в аэропорт. Отец вылетел в Дакар, чтобы сесть на «Айову» и к рождеству быть дома. Я вылетел с последней группой солдат и офицеров из своего тылового штаба в Сан-Северо (Италия), где мы провели рождество в холоде и грязи, не зная, пробудем ли в Италии до конца войны или попадем в число счастливцев, которые 1 мая 1944 г. пойдут в наступление на Германию.
Глава девятая. От Каира и Тегерана до Ялты
Мое пребывание в Италии по окончании Каирской конференции не было отмечено никакими выдающимися событиями.
Так же осторожно, как и всякий солдат, начиная от рядового, я пытался выведать, получит ли моя часть назначение в Соединенное королевство. Примерно в то время, когда до меня начали доходить вести, что наши перспективы ухудшились, – а как показывает армейский опыт, это обычно означает, что они улучшились, – распространились неприятные слухи о подготовке решающего удара в обход тянувшихся через всю Италию германских укреплений на какой-то пункт, расположенный на западном побережье, вблизи Рима.
Речь шла о высадке в Анцио, но после всего, что мне было известно о стратегических планах, выработанных Объединенным советом начальников штабов сначала в Египте, а затем в Иране, я не мог поверить в серьезность такого предприятия.
Однако, прежде чем начались последние приготовления к этой операции, мне было приказано явиться в ставку генерала Спаатса в Англии. Прибыв туда, я получил следующее задание: реорганизовать все американские разведывательные авиационные части как 8-й воздушной армии (бомбардировщики дальнего действия), так и 9-й армии (легкие бомбардировщики ближнего действия) и руководить действиями этих частей, чтобы добыть все сведения, необходимые для вторжения в Европу. Вскоре после этого я узнал о высадке в Анцио. Но лишь спустя несколько недель, когда мне случилось встретиться с генералом Эйзенхауэром, я узнал, что Черчилль лично настоял на этой операции, которой он сам дал условное обозначение «Шингл». Это была, очевидно, его последняя – и предпринятая совершенно самовольно – попытка навязать нам вторжение в Европу с юга, а не с запада.
Моя часть влилась в накапливавшиеся в Англии американские войска 19 января, и мы тотчас же приступили к работе рука об руку с нашими английскими коллегами из Королевских воздушных сил. Так как мне случалось критиковать в этой книге некоторых английских военных руководителей, я хочу здесь отметить, что офицеры Королевских воздушных сил, с которыми мне приходилось работать с середины января до дня вторжения и потом вплоть до капитуляции нацистов, были в высшей степени квалифицированными людьми, прекрасно знали свое дело и не уступали никому – каждый в отдельности и все вместе – в трудолюбии и в своем стремлении поскорее выиграть войну. Их страна имела все основания гордиться ими. В большой мере благодаря их работе вторжение сопровождалось столь небольшими потерями. Заявляя, что успехом нашего оружия в Европе мы в значительной степени обязаны специалистам воздушной разведки из Королевских воздушных сил, я выражаю мнение всех американских офицеров, работавших с ними.
Прошли январь, февраль и март. В апреле появились первые реальные признаки того, что обсуждавшийся в Тегеране план организации «челночных» бомбардировочных полетов между Англией и Советским Союзом, а также между Советским Союзом и Италией начинает осуществляться. В штаб экспедиционных сил союзников прибыл советский генерал, который вел предварительные переговоры и затем вернулся на родину. В мае мне сообщили, что я должен буду сопровождать генералов Фреда Андерсона и Теда Кэртиса и нескольких штабных офицеров 8-й армии, отправлявшихся в Россию для осмотра намеченных для нас аэродромов и урегулирования всех подробностей перед началом челночных операций.
Мы были очень довольны, что русские приняли план челночных бомбардировок и согласились предоставить свои истребители для прикрытия наших бомбардировщиков и особенно тем, что они обещали разрешить нам производить воздушную фоторазведку. Конечно, именно в связи с последним обстоятельством я был командирован в Россию.
Мы летели над знакомыми мне местами: Касабланка, Тунис, Каир, Тегеран (где мы взяли на борт русского военного штурмана и радиста), и оттуда – в Москву. Это была первая из моих двух поездок в Россию за время войны. Мы пробыли там немногим больше недели, и поэтому мои впечатления о России несколько отрывочны, но все же чрезвычайно ярки. Я помню очень широкие улицы Москвы; банкет, данный в нашу честь видными офицерами Красной авиации, на котором меня усадили между двумя русскими, и мы вели разговор почти исключительно жестами. Я помню Кремль, куда мы отправились с визитом к Молотову, – огромное здание, превосходящее даже наш Пентагон и не похожее ни на одно из виденных мною учреждений: коридоры, устланные толстыми красными коврами, и комфортабельно обставленные комнаты. Помню великолепный оперный театр, где мы слушали «Снегурочку» Римского-Корсакова, поставленную и исполненную неизмеримо красивее и лучше, чем в нашем оперном театре в Нью-Йорке. Помню публику на спектакле: 90 процентов ее составляли люди в форме, но здесь можно было увидеть и элегантно одетых женщин. Помню я и обед в гостинице «Москва» с семью американскими корреспондентами; в короткое время, имевшееся в нашем распоряжении, они рассказали мне кое-что о стране, где они находились.
Они сообщили мне, что для русских лозунг «все для войны» означает действительно все для войны – в самом буквальном смысле слова.
И я помню полет, который мы совершили, осматривая аэродромы, выделенные для наших челночных операций; особенно мне запомнился аэродром в Полтаве, который до войны не уступал нашему аэродрому Рандольф в Техасе, а когда мы его видели, – находился еще почти в том же разгромленном состоянии, в каком его оставили нацисты. Здесь же я впервые увидел красноармейцев за работой и проникся уважением к энергии, с которой они преодолевают всякие препятствия. Чтобы построить аэродром, русским приходилось ставить на тяжелую физическую работу тысячи нестроевых солдат, и они поразительно быстро и хорошо справлялись со своим делом. Тут же работали и женщины – здоровенные амазонки, которым ничего не стоило перекидывать 50-галлонные бидоны бензина, как мячики.
С воздуха мы видели, как просто Красная Армия разрешила вопросы транспорта и снабжения. За отсутствием шоссейных дорог грузовые машины двигались напрямик, без дороги, а когда проложенная колея раскисала до такой степени, что машины начинали в ней вязнуть, они переходили на движение по обочинам, пока, наконец, весь путь не представлялся с воздуха, как протянувшаяся через всю степь утоптанная полоса шириною в 400 – 500 ярдов. Весь советский Южный фронт снабжался по одноколейной железной дороге. Приступив к своим челночным операциям, мы настояли на переброске нашего собственного 100-октанового авиационного бензина и бомб с Персидского залива и тем самым загрузили транспорт русских, но они охотно разрешили нам это.
– Решающим.для русских, – сказал я, – является второй фронт. Это будет капитальной проверкой того, что они думают о нас. Если второй фронт откроется, – все хорошо. Если же нет:
– Если? – проворчал Эйзенхауэр, – что означает это «если»?
Я ответил, что имел в виду обещание, данное отцом и английским премьер-министром в Тегеране, и дату 1 мая.
– Я ничего не знаю об этих обещаниях. Меня там не было. Но я знаю о вторжении во Францию. На этот счет русские могут не беспокоиться.
Наступил день вторжения. Началась операция «Оверлорд» и точно приуроченное к ней советское наступление. Немцы пустили в ход самолеты-снаряды.
Я прочитал в «Старс энд страйпс» сообщения о совещании в Думбартон-Оксе и порадовался тому, что «Большая тройка» уже достигла такого тесного единства в разрешении проблем мира. Из полученного от отца короткого письма я узнал кое-что о его сентябрьской встрече с премьер-министром в Квебеке, где обсуждались, в основном, вопросы войны с Японией. В течение лета и осени 1944 г. я дни и ночи занимался исключительно фоторазведкой над Францией, Германией и Голландией. Это была такая напряженная и утомительная работа, что я был искренне рад, когда меня послали в командировку по техническим делам в Соединенные Штаты. Это означало работу в военном министерстве, то есть посещение Вашингтона и возможность снова увидеться с отцом и со всей семьей.
Первым из членов семьи, кого я увидел в Белом Доме, была моя сестра Анна. Она рассказала мне, как чувствует себя отец, и все же, увидев его, я был несколько удивлен, главным образом потому, что во время только что закончившейся избирательной кампании ходило много толков о плохом состоянии его здоровья. Он действительно похудел и казался утомленным, но только и всего.
– А чего же ты ожидал? – спросил отец, протягивая мне руку, когда мне удалось не надолго проскользнуть к нему между двумя посетителями. – Эти поездки по стране для ведения избирательной кампании становятся несколько труднее, но мне они идут впрок.
Он постарел, но, несмотря на усталость, с его щек не сошел румянец. Он сказал мне, что надеется отдохнуть недели две, возможно в Уорм-Спрингс, и совершенно определенно намерен провести рождество в Гайд-парке.
– Нравится тебе такая перспектива?-спросил он.
– Конечно! Но я даже не знаю, где я буду к тому времени. Вероятно, снова в Англии. Это будет зависеть от моей работы.
Так же осторожно, как и всякий солдат, начиная от рядового, я пытался выведать, получит ли моя часть назначение в Соединенное королевство. Примерно в то время, когда до меня начали доходить вести, что наши перспективы ухудшились, – а как показывает армейский опыт, это обычно означает, что они улучшились, – распространились неприятные слухи о подготовке решающего удара в обход тянувшихся через всю Италию германских укреплений на какой-то пункт, расположенный на западном побережье, вблизи Рима.
Речь шла о высадке в Анцио, но после всего, что мне было известно о стратегических планах, выработанных Объединенным советом начальников штабов сначала в Египте, а затем в Иране, я не мог поверить в серьезность такого предприятия.
Однако, прежде чем начались последние приготовления к этой операции, мне было приказано явиться в ставку генерала Спаатса в Англии. Прибыв туда, я получил следующее задание: реорганизовать все американские разведывательные авиационные части как 8-й воздушной армии (бомбардировщики дальнего действия), так и 9-й армии (легкие бомбардировщики ближнего действия) и руководить действиями этих частей, чтобы добыть все сведения, необходимые для вторжения в Европу. Вскоре после этого я узнал о высадке в Анцио. Но лишь спустя несколько недель, когда мне случилось встретиться с генералом Эйзенхауэром, я узнал, что Черчилль лично настоял на этой операции, которой он сам дал условное обозначение «Шингл». Это была, очевидно, его последняя – и предпринятая совершенно самовольно – попытка навязать нам вторжение в Европу с юга, а не с запада.
Моя часть влилась в накапливавшиеся в Англии американские войска 19 января, и мы тотчас же приступили к работе рука об руку с нашими английскими коллегами из Королевских воздушных сил. Так как мне случалось критиковать в этой книге некоторых английских военных руководителей, я хочу здесь отметить, что офицеры Королевских воздушных сил, с которыми мне приходилось работать с середины января до дня вторжения и потом вплоть до капитуляции нацистов, были в высшей степени квалифицированными людьми, прекрасно знали свое дело и не уступали никому – каждый в отдельности и все вместе – в трудолюбии и в своем стремлении поскорее выиграть войну. Их страна имела все основания гордиться ими. В большой мере благодаря их работе вторжение сопровождалось столь небольшими потерями. Заявляя, что успехом нашего оружия в Европе мы в значительной степени обязаны специалистам воздушной разведки из Королевских воздушных сил, я выражаю мнение всех американских офицеров, работавших с ними.
Прошли январь, февраль и март. В апреле появились первые реальные признаки того, что обсуждавшийся в Тегеране план организации «челночных» бомбардировочных полетов между Англией и Советским Союзом, а также между Советским Союзом и Италией начинает осуществляться. В штаб экспедиционных сил союзников прибыл советский генерал, который вел предварительные переговоры и затем вернулся на родину. В мае мне сообщили, что я должен буду сопровождать генералов Фреда Андерсона и Теда Кэртиса и нескольких штабных офицеров 8-й армии, отправлявшихся в Россию для осмотра намеченных для нас аэродромов и урегулирования всех подробностей перед началом челночных операций.
Мы были очень довольны, что русские приняли план челночных бомбардировок и согласились предоставить свои истребители для прикрытия наших бомбардировщиков и особенно тем, что они обещали разрешить нам производить воздушную фоторазведку. Конечно, именно в связи с последним обстоятельством я был командирован в Россию.
Мы летели над знакомыми мне местами: Касабланка, Тунис, Каир, Тегеран (где мы взяли на борт русского военного штурмана и радиста), и оттуда – в Москву. Это была первая из моих двух поездок в Россию за время войны. Мы пробыли там немногим больше недели, и поэтому мои впечатления о России несколько отрывочны, но все же чрезвычайно ярки. Я помню очень широкие улицы Москвы; банкет, данный в нашу честь видными офицерами Красной авиации, на котором меня усадили между двумя русскими, и мы вели разговор почти исключительно жестами. Я помню Кремль, куда мы отправились с визитом к Молотову, – огромное здание, превосходящее даже наш Пентагон и не похожее ни на одно из виденных мною учреждений: коридоры, устланные толстыми красными коврами, и комфортабельно обставленные комнаты. Помню великолепный оперный театр, где мы слушали «Снегурочку» Римского-Корсакова, поставленную и исполненную неизмеримо красивее и лучше, чем в нашем оперном театре в Нью-Йорке. Помню публику на спектакле: 90 процентов ее составляли люди в форме, но здесь можно было увидеть и элегантно одетых женщин. Помню я и обед в гостинице «Москва» с семью американскими корреспондентами; в короткое время, имевшееся в нашем распоряжении, они рассказали мне кое-что о стране, где они находились.
Они сообщили мне, что для русских лозунг «все для войны» означает действительно все для войны – в самом буквальном смысле слова.
И я помню полет, который мы совершили, осматривая аэродромы, выделенные для наших челночных операций; особенно мне запомнился аэродром в Полтаве, который до войны не уступал нашему аэродрому Рандольф в Техасе, а когда мы его видели, – находился еще почти в том же разгромленном состоянии, в каком его оставили нацисты. Здесь же я впервые увидел красноармейцев за работой и проникся уважением к энергии, с которой они преодолевают всякие препятствия. Чтобы построить аэродром, русским приходилось ставить на тяжелую физическую работу тысячи нестроевых солдат, и они поразительно быстро и хорошо справлялись со своим делом. Тут же работали и женщины – здоровенные амазонки, которым ничего не стоило перекидывать 50-галлонные бидоны бензина, как мячики.
С воздуха мы видели, как просто Красная Армия разрешила вопросы транспорта и снабжения. За отсутствием шоссейных дорог грузовые машины двигались напрямик, без дороги, а когда проложенная колея раскисала до такой степени, что машины начинали в ней вязнуть, они переходили на движение по обочинам, пока, наконец, весь путь не представлялся с воздуха, как протянувшаяся через всю степь утоптанная полоса шириною в 400 – 500 ярдов. Весь советский Южный фронт снабжался по одноколейной железной дороге. Приступив к своим челночным операциям, мы настояли на переброске нашего собственного 100-октанового авиационного бензина и бомб с Персидского залива и тем самым загрузили транспорт русских, но они охотно разрешили нам это.
* * *
У всех нас создалось впечатление, что русские явно стремились сойтись с нами поближе, сотрудничать с нами. Они выражали свое уважение к американцам, к американским машинам и к высокой организации американской промышленности. Джо Дэвис продемонстрировал, как легко сотрудничать с русскими. Печально, что наше правительство не считает больше нужным посылать людей типа Дэвиса на ответственный пост представителя США в Советском Союзе.* * *
По возвращении в Лондон из этой командировки в Москву и на русский Южный фронт мне однажды представилась возможность несколько отдохнуть от все более и более напряженной работы по подготовке к вторжению в Европу. Я был приглашен на бридж к генералу Эйзенхауэру; мы с моим партнером Тедом Кэртисом потерпели позорное поражение в результате блестящей игры Айка Эйзенхауэра, партнером которого был его адъютант Гарри Бутчер. Мне запомнился этот вечер потому, что нас заставили рассказать все подробности поездки в страну Советов. Что это за страна? Что у них за армия? Каковы их летчики? Их дисциплина? Что они думают о нас? Моих собеседников интересовало не столько настроение официальных лиц, с которыми они встречались в Тегеране и Лондоне, сколько взгляды русских офицеров и солдат. Мы отвечали на вопросы, как могли.– Решающим.для русских, – сказал я, – является второй фронт. Это будет капитальной проверкой того, что они думают о нас. Если второй фронт откроется, – все хорошо. Если же нет:
– Если? – проворчал Эйзенхауэр, – что означает это «если»?
Я ответил, что имел в виду обещание, данное отцом и английским премьер-министром в Тегеране, и дату 1 мая.
– Я ничего не знаю об этих обещаниях. Меня там не было. Но я знаю о вторжении во Францию. На этот счет русские могут не беспокоиться.
Наступил день вторжения. Началась операция «Оверлорд» и точно приуроченное к ней советское наступление. Немцы пустили в ход самолеты-снаряды.
Я прочитал в «Старс энд страйпс» сообщения о совещании в Думбартон-Оксе и порадовался тому, что «Большая тройка» уже достигла такого тесного единства в разрешении проблем мира. Из полученного от отца короткого письма я узнал кое-что о его сентябрьской встрече с премьер-министром в Квебеке, где обсуждались, в основном, вопросы войны с Японией. В течение лета и осени 1944 г. я дни и ночи занимался исключительно фоторазведкой над Францией, Германией и Голландией. Это была такая напряженная и утомительная работа, что я был искренне рад, когда меня послали в командировку по техническим делам в Соединенные Штаты. Это означало работу в военном министерстве, то есть посещение Вашингтона и возможность снова увидеться с отцом и со всей семьей.
Первым из членов семьи, кого я увидел в Белом Доме, была моя сестра Анна. Она рассказала мне, как чувствует себя отец, и все же, увидев его, я был несколько удивлен, главным образом потому, что во время только что закончившейся избирательной кампании ходило много толков о плохом состоянии его здоровья. Он действительно похудел и казался утомленным, но только и всего.
– А чего же ты ожидал? – спросил отец, протягивая мне руку, когда мне удалось не надолго проскользнуть к нему между двумя посетителями. – Эти поездки по стране для ведения избирательной кампании становятся несколько труднее, но мне они идут впрок.
Он постарел, но, несмотря на усталость, с его щек не сошел румянец. Он сказал мне, что надеется отдохнуть недели две, возможно в Уорм-Спрингс, и совершенно определенно намерен провести рождество в Гайд-парке.
– Нравится тебе такая перспектива?-спросил он.
– Конечно! Но я даже не знаю, где я буду к тому времени. Вероятно, снова в Англии. Это будет зависеть от моей работы.