– Какое бы то ни было вмешательство в имперские экономические соглашения недопустимо.
– Они искусственны:
– Они составляют основу нашего величия.
– Мир, – твердо сказал отец, – не совместим с сохранением деспотизма. Дело мира требует равенства народов, и оно будет осуществлено. Равенство народов подразумевает самую широкую свободу торговой конкуренции. Станет ли кто-нибудь отрицать, что одной из главных причин возникновения войны было стремление Германии захватить господствующее положение в торговле Центральной Европы?
Спор на данную тему между Черчиллем и отцом не мог привести ни к чему. Разговор продолжался, но премьер-министр снова начал овладевать им. Черчилль говорил уже не отдельными фразами, а целыми абзацами, и с лица коммодора Томпсона начало сходить встревоженное, мрачное выражение. Премьер-министр говорил все увереннее, его голос снова заполнял комнату. Однако один вопрос остался без ответа; он не получил ответа и на, следующих двух конференциях, на которых встретились эти люди. Индия, Бирма были живым упреком англичанам. Сказав о них вслух однажды, отец и впредь напоминал о них англичанам, бередя своими сильными пальцами раны их больной совести, подталкивая, подгоняя их. Он поступал так не из упрямства, а потому, что был убежден в своей правоте; Черчилль это знал, и именно это беспокоило его больше всего.
Он ловко перевел разговор на другое, так же ловко втянул в него Гарри Гопкинса, брата, меня – всех нас, лишь бы только увести отца от этой темы, не слышать его высказываний по колониальному вопросу и его настойчивых, раздражающих рассуждений о несправедливости преференциальных имперских торговых соглашений.
Был уже третий час ночи, когда английские гости распрощались. Я помог отцу добраться до его каюты и уселся там, чтобы выкурить с ним по последней папиросе.
– Настоящий старый тори, не правда ли? – проворчал отец. – Настоящий тори старой школы.
– Мне одно время казалось, что он взорвется.
– Ну, – улыбнулся отец, – мы с ним сработаемся. На этот счет не беспокойся. Мы с ним прекрасно поладим.
– Если только ты не будешь затрагивать Индию.
– Как сказать? Я полагаю, что мы еще поговорим об Индии более основательно, прежде чем исчерпаем эту тему. И о Бирме, и о Яве, и об Индо-Китае, и об Индонезии, и обо всех африканских колониях, и о Египте и Палестине. Мы поговорим обо всем этом. Не упускай из виду одно обстоятельство. У Уинни [1] есть одна высшая миссия в жизни, – но только одна. Он идеальный премьер-министр военного времени. Его основная, единственная задача заключается в том, чтобы Англия выстояла в этой войне.
– И, на мой взгляд, он этого добьется.
– Верно. Но заметил ли ты, как он меняет тему, когда речь заходит о какой-нибудь послевоенной проблеме?
– Ты поднимал щекотливые вопросы. Щекотливые для него.
– Есть и другая причина. У него идеальный склад ума для военного руководителя. Но чтобы Уинстон Черчилль руководил Англией после войны? Нет, не будет этого.
Жизнь показала, что в этом вопросе английский народ согласился с отцом.
Следует отметить, что самый большой вклад в создание Хартии был сделан Самнером Уэллесом, который больше всех потрудился над ней. Хартия была его детищем с того самого момента, как она была задумана в Вашингтоне; он вылетел из Вашингтона с рабочим проектом окончательного ее текста в портфеле; весь мир знает, как велико было и остается значение этой декларации. И, конечно, не он и не отец виновны в том, что она так плохо выполняется.
Во всяком случае, работа над редакцией отдельных формулировок продолжалась до завтрака; затем премьер-министр и его помощники вернулись на свой корабль. После завтрака отец занимался почтой и законопроектами конгресса, требовавшими его внимания: самолет в Вашингтон вылетал в тот же день. К середине дня Черчиллю удалось урвать несколько минут для отдыха. С палубы «Августы» мы наблюдали, как он сходил с «Принца Уэльского», намереваясь пройтись по берегу и взобраться на утес, высившийся над бухтой. На воду спустили вельбот; английские матросы пригнали его на веслах к трапу, и премьер-министр быстро сбежал по ступенькам. На нем была вязаная фуфайка с короткими рукавами и штаны, не доходившие до колен. С нашего наблюдательного пункта он казался огромным толстым мальчиком, которому нехватало только игрушечного ведерка и лопатки, чтобы поиграть в песке на пляже. Очутившись в вельботе, он направился прямо к рулю и стал командовать. До нас доносились его отрывистые распоряжения; матросы гребли с большим усердием. Наконец, все они скрылись из вида, но нам потом рассказали о дальнейшем ходе событий. Премьер-министр быстро полез на утес, возвышавшийся на триста-четыреста футов над берегом. Вскарабкавшись туда, он посмотрел вниз и увидел, что некоторые его спутники привольно расположились на пляже в надежде на проблески солнца. Черчилль тотчас же набрал горсть камешков и стал развлекаться, разгоняя своих напуганных спутников удачными попаданиями. Веселые забавы сильных мира сего!
В семь часов премьер-министр опять приехал к нам на обед – на сей раз по-настоящему неофициальный: кроме отца и Черчилля, присутствовали только Гарри Гопкинс, мой брат и я. Это был вечер отдыха; несмотря на вчерашний спор, все мы были как бы членами одной семьи и вели неторопливую и непринужденную беседу. Все же Черчиллем попрежнему владело стремление убедить нас, что Соединенные Штаты должны немедленно объявить войну Германии, но он понимал, что в этом вопросе он обречен на поражение. Сообщения о совещаниях наших военных представителей, происходивших непрерывно в последние дни, говорили о растущей убежденности обеих сторон в том, что для достижения окончательной победы Англия нуждается в американской промышленности и в активных действиях Америки; впрочем, в этом вряд ли кто-нибудь сомневался и раньше.
Сознание этой зависимости не могло не сказаться на отношениях между двумя руководителями. Постепенно, очень медленно, мантия вождя сползала с плеч англичанина на плечи американца.
В этом мы убедились позже, вечером, при новой вспышке того самого спора, который накануне заставил всех нас затаить дыхание. Это был своего рода заключительный аккорд воинствующего черчиллевского консерватизма. Черчилль встал и расхаживал по каюте, ораторствуя и жестикулируя. Наконец, он остановился перед отцом, помолчал секунду, а затем, потрясая коротким, толстым указательным пальцем перед самым его носом, воскликнул:
– Господин президент, мне кажется, что вы пытаетесь покончить с Британской империей. Это видно из всего хода ваших мыслей об устройстве мира в послевоенное время. Но несмотря на это, – он взмахнул указательным пальцем, – несмотря на это, мы знаем, что вы – единственная наша надежда. И вы, – голос его драматически дрогнул, – вы знаете, что мы это знаем. Вы знаете, что мы знаем, что без Америки нашей империи не устоять.
Со стороны Черчилля это было признанием, что мир может быть завоеван только на основе условий, поставленных Соединенными Штатами Америки. И, сказав это, он тем самым признал, что английской колониальной политике пришел конец, точно так же, как и попыткам Англии занять господствующее положение в мировой торговле и ее стремлению стравить между собой СССР и США.
И всему этому действительно пришел бы конец. если бы отец был жив.
1. Что их страны не стремятся к территориальным или другим приобретениям.
2. Что они не согласятся ни на какие территориальные изменения, не находящиеся в согласии со свободно выраженным желанием заинтересованных народов.
3. Что они уважают право всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить; что они стремятся к восстановлению суверенных прав и самоуправления тех народов, которые были лишены этого насильственным путем.
4. Что они, соблюдая должным образом свои существующие обязательства, будут стремиться обеспечить такое положение, при котором все страны – великие или малые, победители или побежденные – имели бы доступ на равных основаниях к торговле и к мировым сырьевым источникам, необходимым для экономического процветания этих стран.
5. Что они стремятся добиться полного сотрудничества между всеми странами в экономической области с целью обеспечить для всех более высокий уровень жизни, экономическое развитие и социальное обеспечение.
6. Что после окончательного уничтожения нацистской тирании они надеются на установление мира, который даст возможность всем странам жить в безопасности на своей территории, а также обеспечить такое положение, при котором все люди во всех странах могли бы жить всю свою жизнь, не зная ни страха, ни нужды.
7. Что такой мир должен предоставить всем возможность свободно, без всяких препятствий плавать по морям и океанам.
8. Что они считают, что все государства мира должны по соображениям реалистического и духовного порядка отказаться от применения силы, поскольку никакой будущий мир не может быть сохранен, если государства, которые угрожают или могут угрожать агрессией за пределами своих границ, будут продолжать пользоваться сухопутными, морскими и воздушными вооружениями. Они полагают, что впредь до установления более широкой и надежной системы всеобщей безопасности такие страны должны быть разоружены. Они будут также помогать и поощрять всякие другие осуществимые мероприятия, которые облегчат миролюбивым народам избавление от бремени вооружений.
На мой взгляд эта декларация представляет особый исторический интерес, к которому теперь примешивается чувство горечи в связи с последующими нарушениями ее духа и буквы.
Оставляя в стороне первые два пункта и при этом лишь указав, пожалуй, мимоходом на туземное население атолла Бикини, выселенное из своих домов, чтобы дать цивилизованному миру возможность испытать свою новую и самую занимательную игрушку, мы остановимся на третьем пункте, чтобы поразмыслить о судьбах народов Явы и Индонезии. Минуем четвертый пункт – тайны его слишком глубоки. Пятый пункт представляет собой сегодня лишь благое пожелание – отголосок высоких надежд, которые мы некогда питали. Шестой пункт – в момент, когда пишутся эти строки, – все еще ожидает завтрашнего дня, чтобы претвориться в жизнь. Седьмой пункт в данный момент, повидимому, не внушает опасений (хотя люди XX века хотели бы, пожалуй, чтобы он применялся не только к морским, но и к воздушным путям). Три замечательные фразы последнего пункта приобретают сегодня особое значение: их необходимо вдалбливать в головы таких людей, как генерал-майор Гровс, поскольку его настойчивые требования непрерывного увеличения запаса атомных бомб все больше подменяют собой зрелую и продуманную внешнюю политику США.
Во вторник, около пяти часов дня, «Принц Уэльский» поднял якорь, снова уходя навстречу войне. Он прошел близко от «Августы», которая отдала ему прощальный салют; при этом оркестр играл «Олд Лэнг Сайн». Я стоял рядом с отцом, поддерживая его под руку, и мы смотрели, как английский корабль выходит в море. Теперь у нас оставалось лишь время для краткого прощания, так как «Августа» тоже вскоре отплывала. Над морем висел туман, и лететь обратно на озеро Гэндер было невозможно. В конце концов, меня и лорда Бивербрука высадили на берег, и нам пришлось отправиться на мою базу поездом. Там я должен был устроить лорду место на самолете, улетавшем в Вашингтон, где ему предстояли дальнейшие переговоры с нашими руководителями ленд-лиза.
Мы с «Бивером» ехали на озеро Гэндер в поезде, представлявшем собой настоящий музейный экспонат – с деревянными сиденьями и пузатыми чугунными печками, стоявшими посредине каждого вагона; через каждые десять миль поезд останавливался на двадцать минут. Мой спутник, удивительный маленький человечек, был далеко не в восторге от этой неудобной поездки. Когда один безобидный железнодорожник допустил вполне простительную ошибку, дав нам какие-то неправильные сведения, Бивер в течение трех минут отчитывал его пронзительным голосом, пересыпая свои самые выразительные замечания отборными англо-саксонскими словечками из четырех букв. Этот железнодорожник должен был быть либо философом, либо глухим, чтобы, не протестуя, выслушивать такие оскорбления.
Когда меня не отвлекали подобные словесные фейерверки, я размышлял о значении того, что происходило в последние дни. Англичане приехали просить у нас помощи, но держались гордо, почти вызывающе. Наши руководители понимали, что Соединенное Королевство сражается и за нас, за всех американцев; но они были представителями народа, который еще не дошел до ясного, четкого понимания угрожавшей ему опасности. Америка все еще находилась в состоянии перехода от мира к войне. Перед нашими начальниками штабов стояла сложная задача – сопоставить английские и советские требования и обеспечить обеим странам достаточную помощь, чтобы они могли и дальше истреблять нацистов.
События тех дней произвели на меня глубокое впечатление; оно свежо и по сей день. Судьба Америки находилась в твердых руках, в руках людей, всеми силами стремившихся, как и прежде, любыми средствами обеспечить нашей стране мир и в то же время охранять наши основные национальные интересы.
В той игре, которую президент и его начальники штабов начали в гавани Арджентии, важнейшая роль принадлежала времени. Как мы знаем, время мчалось тогда так стремительно, что наши производственные планы еле поспевали за ним.
Глава третья. От Арджентии до Касабланки
– Они искусственны:
– Они составляют основу нашего величия.
– Мир, – твердо сказал отец, – не совместим с сохранением деспотизма. Дело мира требует равенства народов, и оно будет осуществлено. Равенство народов подразумевает самую широкую свободу торговой конкуренции. Станет ли кто-нибудь отрицать, что одной из главных причин возникновения войны было стремление Германии захватить господствующее положение в торговле Центральной Европы?
Спор на данную тему между Черчиллем и отцом не мог привести ни к чему. Разговор продолжался, но премьер-министр снова начал овладевать им. Черчилль говорил уже не отдельными фразами, а целыми абзацами, и с лица коммодора Томпсона начало сходить встревоженное, мрачное выражение. Премьер-министр говорил все увереннее, его голос снова заполнял комнату. Однако один вопрос остался без ответа; он не получил ответа и на, следующих двух конференциях, на которых встретились эти люди. Индия, Бирма были живым упреком англичанам. Сказав о них вслух однажды, отец и впредь напоминал о них англичанам, бередя своими сильными пальцами раны их больной совести, подталкивая, подгоняя их. Он поступал так не из упрямства, а потому, что был убежден в своей правоте; Черчилль это знал, и именно это беспокоило его больше всего.
Он ловко перевел разговор на другое, так же ловко втянул в него Гарри Гопкинса, брата, меня – всех нас, лишь бы только увести отца от этой темы, не слышать его высказываний по колониальному вопросу и его настойчивых, раздражающих рассуждений о несправедливости преференциальных имперских торговых соглашений.
Был уже третий час ночи, когда английские гости распрощались. Я помог отцу добраться до его каюты и уселся там, чтобы выкурить с ним по последней папиросе.
– Настоящий старый тори, не правда ли? – проворчал отец. – Настоящий тори старой школы.
– Мне одно время казалось, что он взорвется.
– Ну, – улыбнулся отец, – мы с ним сработаемся. На этот счет не беспокойся. Мы с ним прекрасно поладим.
– Если только ты не будешь затрагивать Индию.
– Как сказать? Я полагаю, что мы еще поговорим об Индии более основательно, прежде чем исчерпаем эту тему. И о Бирме, и о Яве, и об Индо-Китае, и об Индонезии, и обо всех африканских колониях, и о Египте и Палестине. Мы поговорим обо всем этом. Не упускай из виду одно обстоятельство. У Уинни [1] есть одна высшая миссия в жизни, – но только одна. Он идеальный премьер-министр военного времени. Его основная, единственная задача заключается в том, чтобы Англия выстояла в этой войне.
– И, на мой взгляд, он этого добьется.
– Верно. Но заметил ли ты, как он меняет тему, когда речь заходит о какой-нибудь послевоенной проблеме?
– Ты поднимал щекотливые вопросы. Щекотливые для него.
– Есть и другая причина. У него идеальный склад ума для военного руководителя. Но чтобы Уинстон Черчилль руководил Англией после войны? Нет, не будет этого.
Жизнь показала, что в этом вопросе английский народ согласился с отцом.
* * *
На следующее утро, часов в одиннадцать, премьер-министр снова явился в капитанскую каюту «Августы». Он просидел у отца два часа, занимаясь Хартией. До завтрака он, Кадоган, Самнер Уэллес, Гарри Гопкинс и отец работали над последним ее вариантом. В течение этих двух часов я несколько раз входил в каюту и ловил налету обрывки разговора; при этом я все старался понять, каким образом Черчилль сумеет примирить идеи Хартии с тем, что он говорил накануне вечером. Думаю, что он и сам этого не знал.Следует отметить, что самый большой вклад в создание Хартии был сделан Самнером Уэллесом, который больше всех потрудился над ней. Хартия была его детищем с того самого момента, как она была задумана в Вашингтоне; он вылетел из Вашингтона с рабочим проектом окончательного ее текста в портфеле; весь мир знает, как велико было и остается значение этой декларации. И, конечно, не он и не отец виновны в том, что она так плохо выполняется.
Во всяком случае, работа над редакцией отдельных формулировок продолжалась до завтрака; затем премьер-министр и его помощники вернулись на свой корабль. После завтрака отец занимался почтой и законопроектами конгресса, требовавшими его внимания: самолет в Вашингтон вылетал в тот же день. К середине дня Черчиллю удалось урвать несколько минут для отдыха. С палубы «Августы» мы наблюдали, как он сходил с «Принца Уэльского», намереваясь пройтись по берегу и взобраться на утес, высившийся над бухтой. На воду спустили вельбот; английские матросы пригнали его на веслах к трапу, и премьер-министр быстро сбежал по ступенькам. На нем была вязаная фуфайка с короткими рукавами и штаны, не доходившие до колен. С нашего наблюдательного пункта он казался огромным толстым мальчиком, которому нехватало только игрушечного ведерка и лопатки, чтобы поиграть в песке на пляже. Очутившись в вельботе, он направился прямо к рулю и стал командовать. До нас доносились его отрывистые распоряжения; матросы гребли с большим усердием. Наконец, все они скрылись из вида, но нам потом рассказали о дальнейшем ходе событий. Премьер-министр быстро полез на утес, возвышавшийся на триста-четыреста футов над берегом. Вскарабкавшись туда, он посмотрел вниз и увидел, что некоторые его спутники привольно расположились на пляже в надежде на проблески солнца. Черчилль тотчас же набрал горсть камешков и стал развлекаться, разгоняя своих напуганных спутников удачными попаданиями. Веселые забавы сильных мира сего!
В семь часов премьер-министр опять приехал к нам на обед – на сей раз по-настоящему неофициальный: кроме отца и Черчилля, присутствовали только Гарри Гопкинс, мой брат и я. Это был вечер отдыха; несмотря на вчерашний спор, все мы были как бы членами одной семьи и вели неторопливую и непринужденную беседу. Все же Черчиллем попрежнему владело стремление убедить нас, что Соединенные Штаты должны немедленно объявить войну Германии, но он понимал, что в этом вопросе он обречен на поражение. Сообщения о совещаниях наших военных представителей, происходивших непрерывно в последние дни, говорили о растущей убежденности обеих сторон в том, что для достижения окончательной победы Англия нуждается в американской промышленности и в активных действиях Америки; впрочем, в этом вряд ли кто-нибудь сомневался и раньше.
Сознание этой зависимости не могло не сказаться на отношениях между двумя руководителями. Постепенно, очень медленно, мантия вождя сползала с плеч англичанина на плечи американца.
В этом мы убедились позже, вечером, при новой вспышке того самого спора, который накануне заставил всех нас затаить дыхание. Это был своего рода заключительный аккорд воинствующего черчиллевского консерватизма. Черчилль встал и расхаживал по каюте, ораторствуя и жестикулируя. Наконец, он остановился перед отцом, помолчал секунду, а затем, потрясая коротким, толстым указательным пальцем перед самым его носом, воскликнул:
– Господин президент, мне кажется, что вы пытаетесь покончить с Британской империей. Это видно из всего хода ваших мыслей об устройстве мира в послевоенное время. Но несмотря на это, – он взмахнул указательным пальцем, – несмотря на это, мы знаем, что вы – единственная наша надежда. И вы, – голос его драматически дрогнул, – вы знаете, что мы это знаем. Вы знаете, что мы знаем, что без Америки нашей империи не устоять.
Со стороны Черчилля это было признанием, что мир может быть завоеван только на основе условий, поставленных Соединенными Штатами Америки. И, сказав это, он тем самым признал, что английской колониальной политике пришел конец, точно так же, как и попыткам Англии занять господствующее положение в мировой торговле и ее стремлению стравить между собой СССР и США.
И всему этому действительно пришел бы конец. если бы отец был жив.
* * *
На следующий день за завтраком к нам присоединился английский министр военного снабжения, маленький лорд Бивербрук. Военные представители обеих сторон работали в это время в каюте адмирала Кинга. К половине третьего все пришли к окончательному соглашению по поводу совместных деклараций, подлежавших опубликованию. Главная задача, стоявшая перед дипломатами в эти дни, была выполнена; я видел, что Уэллес и отец испытывали удовлетворение и гордость. Когда мы вышли на палубу «Августы», казалось, что все лица расплываются в широкой улыбке. Почетный караул и судовой оркестр построились на палубе, и когда английские начальники штабов, а за ними Черчилль стали спускаться по трапу, оркестр заиграл «Боже, храни короля». Конференция закончилась. На следующий день президент и премьер-министр от имени Соединенных Штатов и Соединенного Королевства сделали следующее заявление:1. Что их страны не стремятся к территориальным или другим приобретениям.
2. Что они не согласятся ни на какие территориальные изменения, не находящиеся в согласии со свободно выраженным желанием заинтересованных народов.
3. Что они уважают право всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить; что они стремятся к восстановлению суверенных прав и самоуправления тех народов, которые были лишены этого насильственным путем.
4. Что они, соблюдая должным образом свои существующие обязательства, будут стремиться обеспечить такое положение, при котором все страны – великие или малые, победители или побежденные – имели бы доступ на равных основаниях к торговле и к мировым сырьевым источникам, необходимым для экономического процветания этих стран.
5. Что они стремятся добиться полного сотрудничества между всеми странами в экономической области с целью обеспечить для всех более высокий уровень жизни, экономическое развитие и социальное обеспечение.
6. Что после окончательного уничтожения нацистской тирании они надеются на установление мира, который даст возможность всем странам жить в безопасности на своей территории, а также обеспечить такое положение, при котором все люди во всех странах могли бы жить всю свою жизнь, не зная ни страха, ни нужды.
7. Что такой мир должен предоставить всем возможность свободно, без всяких препятствий плавать по морям и океанам.
8. Что они считают, что все государства мира должны по соображениям реалистического и духовного порядка отказаться от применения силы, поскольку никакой будущий мир не может быть сохранен, если государства, которые угрожают или могут угрожать агрессией за пределами своих границ, будут продолжать пользоваться сухопутными, морскими и воздушными вооружениями. Они полагают, что впредь до установления более широкой и надежной системы всеобщей безопасности такие страны должны быть разоружены. Они будут также помогать и поощрять всякие другие осуществимые мероприятия, которые облегчат миролюбивым народам избавление от бремени вооружений.
На мой взгляд эта декларация представляет особый исторический интерес, к которому теперь примешивается чувство горечи в связи с последующими нарушениями ее духа и буквы.
Оставляя в стороне первые два пункта и при этом лишь указав, пожалуй, мимоходом на туземное население атолла Бикини, выселенное из своих домов, чтобы дать цивилизованному миру возможность испытать свою новую и самую занимательную игрушку, мы остановимся на третьем пункте, чтобы поразмыслить о судьбах народов Явы и Индонезии. Минуем четвертый пункт – тайны его слишком глубоки. Пятый пункт представляет собой сегодня лишь благое пожелание – отголосок высоких надежд, которые мы некогда питали. Шестой пункт – в момент, когда пишутся эти строки, – все еще ожидает завтрашнего дня, чтобы претвориться в жизнь. Седьмой пункт в данный момент, повидимому, не внушает опасений (хотя люди XX века хотели бы, пожалуй, чтобы он применялся не только к морским, но и к воздушным путям). Три замечательные фразы последнего пункта приобретают сегодня особое значение: их необходимо вдалбливать в головы таких людей, как генерал-майор Гровс, поскольку его настойчивые требования непрерывного увеличения запаса атомных бомб все больше подменяют собой зрелую и продуманную внешнюю политику США.
Во вторник, около пяти часов дня, «Принц Уэльский» поднял якорь, снова уходя навстречу войне. Он прошел близко от «Августы», которая отдала ему прощальный салют; при этом оркестр играл «Олд Лэнг Сайн». Я стоял рядом с отцом, поддерживая его под руку, и мы смотрели, как английский корабль выходит в море. Теперь у нас оставалось лишь время для краткого прощания, так как «Августа» тоже вскоре отплывала. Над морем висел туман, и лететь обратно на озеро Гэндер было невозможно. В конце концов, меня и лорда Бивербрука высадили на берег, и нам пришлось отправиться на мою базу поездом. Там я должен был устроить лорду место на самолете, улетавшем в Вашингтон, где ему предстояли дальнейшие переговоры с нашими руководителями ленд-лиза.
Мы с «Бивером» ехали на озеро Гэндер в поезде, представлявшем собой настоящий музейный экспонат – с деревянными сиденьями и пузатыми чугунными печками, стоявшими посредине каждого вагона; через каждые десять миль поезд останавливался на двадцать минут. Мой спутник, удивительный маленький человечек, был далеко не в восторге от этой неудобной поездки. Когда один безобидный железнодорожник допустил вполне простительную ошибку, дав нам какие-то неправильные сведения, Бивер в течение трех минут отчитывал его пронзительным голосом, пересыпая свои самые выразительные замечания отборными англо-саксонскими словечками из четырех букв. Этот железнодорожник должен был быть либо философом, либо глухим, чтобы, не протестуя, выслушивать такие оскорбления.
Когда меня не отвлекали подобные словесные фейерверки, я размышлял о значении того, что происходило в последние дни. Англичане приехали просить у нас помощи, но держались гордо, почти вызывающе. Наши руководители понимали, что Соединенное Королевство сражается и за нас, за всех американцев; но они были представителями народа, который еще не дошел до ясного, четкого понимания угрожавшей ему опасности. Америка все еще находилась в состоянии перехода от мира к войне. Перед нашими начальниками штабов стояла сложная задача – сопоставить английские и советские требования и обеспечить обеим странам достаточную помощь, чтобы они могли и дальше истреблять нацистов.
События тех дней произвели на меня глубокое впечатление; оно свежо и по сей день. Судьба Америки находилась в твердых руках, в руках людей, всеми силами стремившихся, как и прежде, любыми средствами обеспечить нашей стране мир и в то же время охранять наши основные национальные интересы.
В той игре, которую президент и его начальники штабов начали в гавани Арджентии, важнейшая роль принадлежала времени. Как мы знаем, время мчалось тогда так стремительно, что наши производственные планы еле поспевали за ним.
Глава третья. От Арджентии до Касабланки
После всех разговоров о войне, которые велись в Арджентии, мне стало вдвое труднее мириться со своей относительной бездеятельностью в Арктике, где я занимался только воздушной разведкой. К счастью, уже недели через две после конференции, в начале сентября, моя эскадрилья была отозвана в Соединенные Штаты. Я немедленно подал заявление о приеме в школу штурманов, чтобы получить звание, если не пилота, то хотя бы штурмана, и благодаря этому иметь возможность скорее попасть на театр военных действий за океаном. Мысленно я подчеркнул красным карандашом некоторые места в своем заявлении и поставил в нем несколько восклицательных знаков. Возможно, это сыграло некоторую роль: в конце сентября моя просьба была удовлетворена, и я получил приказ о назначении на аэродром Келли в Сан-Антонио (штат Техас). Сначала я был офицером наземной службы, затем – офицером разведки; теперь мне предстояло стать офицером летной службы.
В своих записях, относящихся к первым дням пребывания на аэродроме Келли, по возвращении в Соединенные Штаты я нахожу почти на каждой странице замечания о благодушном настроении, с которым приходилось сталкиваться повсюду. Это настроение не могло не поразить меня – человека, вернувшегося после выполнения задания за океаном; я уверен в том, что оно поражало всякого, кто возвращался в то время из поездок в Англию; впрочем, пожалуй, мне не следовало так удивляться. Однако, когда мои друзья говорили (это случилось трижды), что мне пора снять военную форму, что я уже провел в армии законный год и упускаю широкие возможности использовать улучшившуюся рыночную конъюнктуру, я сначала вступал в спор, затем стал недоумевать, откуда берется такая дубовая бесчувственность ко всему, что происходит в мире, и, наконец, ушел в себя и перестал вести разговоры на эту тему. В сентябре и октябре 1941 г. такие споры были бесполезны. Кроме того, я имел представление об истоках подобной безмятежности, и мои соображения никого не поразят новизной. Ее питали крупнейшие американские газеты: «Чикаго трибюн», газеты Херста, нью-йоркская «Дейли ньюс», вашингтонская «Таймс-Геральд» и газеты треста Скриппс-Говарда. То многоголосым хором, то в унисон они пели обольстительную песнь сирены, призывая к безразличию, самодовольству, бездеятельности. Если этот сладкозвучный хор отражал настроение народа, это значило. что газеты забыли о своей обязанности нести народу свет и знание. Если же издатели газет считали, что выполняют свою обязанность, то их представление о свете и знании заслуживало весьма нелестной характеристики.
В первое воскресенье декабря я получил разрешение навестить свою семью, жившую на ферме у Форт Уорт. Через несколько дней (если бы все прошло гладко) я должен был окончить штурманскую школу; я, конечно, не знал, куда буду назначен, и поэтому хотел провести день-другой дома со своими детьми.
В воскресенье я встал поздно и сразу после завтрака уехал кататься верхом. Когда я вернулся домой часа в три дня, жена сообщила мне, что Гарри Хэтчинсон и Джин Кэйгл звонили мне с радиостанции. Я решил, что они просто собирались поговорить со мной о делах, прежде чем я вернусь в Сан-Антонио, а вести деловые разговоры мне не хотелось. Кто-то из детей включил радио, чтобы послушать музыку, и тут я понял, почему Гарри и Джин звонили мне. По радио передавался приказ, гласивший, что все офицеры и солдаты должны немедленно явиться в свои части.
Все заговорили сразу, перебивая друг друга. Я поспешно сменил штатский костюм на военную форму и позвонил по телефону адъютанту на аэродром Келли; тот посоветовал мне вернуться сейчас же в лагерь на машине. Мне оставалось лишь строить самые невероятные догадки и отвечать на вопросы детей – что такое Пирл Харбор и где он находится? Машина подъехала к крыльцу, я поспешно попрощался и отправился на юг.
По дороге в Сан-Антонио я обогнал сотни военнослужащих, добиравшихся до своих лагерей с попутными машинами. В свою машину я посадил четверых – одного из Массачузетса, одного из Восточного Техаса, одного из Западного Техаса и говорившего нараспев юнца из Северной Каролины.
На аэродроме Келли все волновались и недоумевали, как и я. С каждым часом появлялись все более невероятные слухи. Зарегистрировавшись и явившись к адъютанту и к дежурному офицеру, я отправился на квартиру, которую снимал близ аэродрома, и заказал телефонный разговор с отцом. Нас соединили только через два часа, а мое волнение нарастало с каждой минутой. Наконец, раздался звонок, и я взял трубку. Мне ответила главная телефонистка Белого Дома мисс Хэкмейстер.
– Алло?
– Капитан Эллиот?
– Алло, Хэки: Отец занят?
– Я вас сейчас соединю. Я только хотела убедиться в том, что это вы.
После короткой паузы я услышал голос отца:
– Эллиот?
– Алло, папа! – Мне приходилось почти кричать.
– Как поживаешь, сын?
– Я? Превосходно. Как ты?
– Я: очень занят, конечно.
– Какие новости, папа?
– Новости? Конечно, дела довольно серьезные: А что слышно у тебя?
– У меня?
– Да. Что у вас там говорят?
– Ну: говорят, что всех нас отправят завтра: что всем эскадрильям будет приказано вылететь на Филиппины.
– Да?
– А недавно мы слышали, что в Мексике высадился японский десант и что в любой момент можно ожидать нападения на техасские авиабазы.
– Вот как!
– Затем рассказывали, что японцы готовят экспедиционную колонну пехоты, которая вторгнется в Техас или Калифорнию через мексиканскую границу:
Я услышал восклицание отца, свидетельствовавшее о том, что он слушает меня с интересом.
– Ладно, – сказал он, – если ты еще что-нибудь услышишь, дай мне знать, хорошо?
– Конечно, конечно! Как только я:
В телефоне щелкнуло: он положил трубку; я сделал то же самое и вскочил:
Как?! Что же произошло? Я звонил ему, чтобы узнать новости, а кончилось тем, что я рассказывал ему:
И он хочет, чтобы я сообщил ему , если узнаю что-нибудь новое: Ему – Главнокомандующему и вождю.
Я вздохнул и пошел спать.
Этот приказ и характер моего нового назначения были окружены такой тайной, что у меня возникли самые радужные надежды. Не иначе, как что-нибудь очень крупное и важное. Наверняка какое-нибудь задание за океаном:
И действительно, это оказалось назначением за океан, но когда я узнал, в чем оно состояло, меня слегка покоробило. Оно носило условное обозначение «Устарелое предприятие» и представлялось мне таким скучным, что, на мой взгляд, оно не только устарело, а вообще никуда не годилось. Мне и еще одному штурману поручалось вести воздушную разведку и аэрофотосъемку обширных районов Северной Африки. Африки!
Перед самым отъездом у меня была беседа с отцом – одна из наших обычных бесед между завтраком и началом его рабочего дня; я поделился с ним своим разочарованием по поводу этого якобы «чрезвычайного» задания. Задание было, конечно, сверхсекретным, но я считал возможным, что главнокомандующий уже осведомлен о нем.
Так оно и оказалось, и отец тотчас же стал объяснять мне, почему мое задание в действительности гораздо важнее, чем я предполагал. Как и все его объяснения, оно помогло мне лучше понять проблемы и стратегию войны в масштабе всего земного шара. Начать с того, что отец просиял от удовольствия, когда я рассказал ему о характере своего задания. Пока я выражал недовольство и объяснял, почему я считаю, что не стоило поднимать по этому поводу такой шум, он варил себе кофе (отец всегда сам варил кофе, утверждая, что на кухне не умеют делать это как следует).
Наконец, когда я перестал ныть по поводу маловажности своего назначения, отец сказал:
– Ты неправ. Ты считаешь, что тебя посылают только для того, чтобы фотографировать какие-то пески, и что это бесполезная трата времени и пленки. Но это неверно. Взгляни на дело вот с какой точки зрения: важно ли, чтобы Китай продолжал сражаться?
– Конечно: Думаю, что так.
– Без Китая, если Китай падет, сколько японских дивизий, по-твоему, освободится и для чего? Возьми Австралию, возьми Индию: она уже готова, как спелая слива, к тому, чтобы ее сорвали. Двигайся дальше, прямо на Средний Восток:
– Япония? – спросил я недоверчиво.
– А почему нельзя представить себе, что японцы и немцы предпримут наступление с двух сторон, чтобы создать гигантские клещи, сходящиеся где-то на Ближнем Востоке, и таким образом полностью изолировать Россию, отрезать Египет, перерезать все коммуникационные линии, идущие через Средиземное море?
– Да: но при чем здесь Африка?
– Как мы в данный момент доставляем военные материалы в помощь Китаю?
– По Бирманской дороге.
– А если и она будет захвачена?
– Будем доставлять их по воздуху из Индии.
– Именно. Это единственный быстрый способ. Теперь, как доставлять эти материалы в Индию?
– Понимаю – через Средиземное море.
– Взгляни на дело и с другой точки зрения. Ты знаешь, как трудно обеспечить доставку материалов в Советский Союз. Мурманский маршрут:
– Самоубийство.
– Поэтому мы теперь предполагаем использовать Персидский залив. Неужели нам придется попрежнему считаться с необходимостью перевозок вокруг южной оконечности Африки? И не забывай, что даже на Мадагаскаре есть люди, которые, не задумываясь, укроют японские или нацистские подводные лодки. Нам нужен путь через Средиземное море. Поэтому:
– Понимаю! Африка. Я не сообразил этого раньше только потому, что мне непонятно, зачем мы тратим время таким образом. Почему бы нам просто не погрузиться на суда и не ударить самим по нацистам – из Англии?
– Разве мы не добиваемся возможности пустить производство полным ходом? – Отец невесело улыбнулся. – Разве мы не хотим множества других вещей? Но мы знаем одно: китайцы убивают японцев, а русские убивают немцев. Мы должны помогать им продолжать свое дело до тех пор, пока наши собственные армии и флоты не будут готовы выступить яа помощь. Поэтому мы должны начать посылать им во сто раз, в тысячу раз больше материалев, чем они получают от нас теперь. Африка – наша гарантия того, что они получат эти материалы. Взглянем на Африку еще под одним углом зрения. Нацисты двинулись в Сахару вовсе не для того, чтобы загорать там. Для чего им Египет? Для чего им Центральная Африка? Оттуда недалеко до Бразилии. Пенсильвания-авеню может превратиться в Адольф-Гитлер-штрассе; не воображай, что это невозможно! Так что ты снимай-ка пески получше и не думай, что это бесполезная трата пленки!
В своих записях, относящихся к первым дням пребывания на аэродроме Келли, по возвращении в Соединенные Штаты я нахожу почти на каждой странице замечания о благодушном настроении, с которым приходилось сталкиваться повсюду. Это настроение не могло не поразить меня – человека, вернувшегося после выполнения задания за океаном; я уверен в том, что оно поражало всякого, кто возвращался в то время из поездок в Англию; впрочем, пожалуй, мне не следовало так удивляться. Однако, когда мои друзья говорили (это случилось трижды), что мне пора снять военную форму, что я уже провел в армии законный год и упускаю широкие возможности использовать улучшившуюся рыночную конъюнктуру, я сначала вступал в спор, затем стал недоумевать, откуда берется такая дубовая бесчувственность ко всему, что происходит в мире, и, наконец, ушел в себя и перестал вести разговоры на эту тему. В сентябре и октябре 1941 г. такие споры были бесполезны. Кроме того, я имел представление об истоках подобной безмятежности, и мои соображения никого не поразят новизной. Ее питали крупнейшие американские газеты: «Чикаго трибюн», газеты Херста, нью-йоркская «Дейли ньюс», вашингтонская «Таймс-Геральд» и газеты треста Скриппс-Говарда. То многоголосым хором, то в унисон они пели обольстительную песнь сирены, призывая к безразличию, самодовольству, бездеятельности. Если этот сладкозвучный хор отражал настроение народа, это значило. что газеты забыли о своей обязанности нести народу свет и знание. Если же издатели газет считали, что выполняют свою обязанность, то их представление о свете и знании заслуживало весьма нелестной характеристики.
В первое воскресенье декабря я получил разрешение навестить свою семью, жившую на ферме у Форт Уорт. Через несколько дней (если бы все прошло гладко) я должен был окончить штурманскую школу; я, конечно, не знал, куда буду назначен, и поэтому хотел провести день-другой дома со своими детьми.
В воскресенье я встал поздно и сразу после завтрака уехал кататься верхом. Когда я вернулся домой часа в три дня, жена сообщила мне, что Гарри Хэтчинсон и Джин Кэйгл звонили мне с радиостанции. Я решил, что они просто собирались поговорить со мной о делах, прежде чем я вернусь в Сан-Антонио, а вести деловые разговоры мне не хотелось. Кто-то из детей включил радио, чтобы послушать музыку, и тут я понял, почему Гарри и Джин звонили мне. По радио передавался приказ, гласивший, что все офицеры и солдаты должны немедленно явиться в свои части.
Все заговорили сразу, перебивая друг друга. Я поспешно сменил штатский костюм на военную форму и позвонил по телефону адъютанту на аэродром Келли; тот посоветовал мне вернуться сейчас же в лагерь на машине. Мне оставалось лишь строить самые невероятные догадки и отвечать на вопросы детей – что такое Пирл Харбор и где он находится? Машина подъехала к крыльцу, я поспешно попрощался и отправился на юг.
По дороге в Сан-Антонио я обогнал сотни военнослужащих, добиравшихся до своих лагерей с попутными машинами. В свою машину я посадил четверых – одного из Массачузетса, одного из Восточного Техаса, одного из Западного Техаса и говорившего нараспев юнца из Северной Каролины.
На аэродроме Келли все волновались и недоумевали, как и я. С каждым часом появлялись все более невероятные слухи. Зарегистрировавшись и явившись к адъютанту и к дежурному офицеру, я отправился на квартиру, которую снимал близ аэродрома, и заказал телефонный разговор с отцом. Нас соединили только через два часа, а мое волнение нарастало с каждой минутой. Наконец, раздался звонок, и я взял трубку. Мне ответила главная телефонистка Белого Дома мисс Хэкмейстер.
– Алло?
– Капитан Эллиот?
– Алло, Хэки: Отец занят?
– Я вас сейчас соединю. Я только хотела убедиться в том, что это вы.
После короткой паузы я услышал голос отца:
– Эллиот?
– Алло, папа! – Мне приходилось почти кричать.
– Как поживаешь, сын?
– Я? Превосходно. Как ты?
– Я: очень занят, конечно.
– Какие новости, папа?
– Новости? Конечно, дела довольно серьезные: А что слышно у тебя?
– У меня?
– Да. Что у вас там говорят?
– Ну: говорят, что всех нас отправят завтра: что всем эскадрильям будет приказано вылететь на Филиппины.
– Да?
– А недавно мы слышали, что в Мексике высадился японский десант и что в любой момент можно ожидать нападения на техасские авиабазы.
– Вот как!
– Затем рассказывали, что японцы готовят экспедиционную колонну пехоты, которая вторгнется в Техас или Калифорнию через мексиканскую границу:
Я услышал восклицание отца, свидетельствовавшее о том, что он слушает меня с интересом.
– Ладно, – сказал он, – если ты еще что-нибудь услышишь, дай мне знать, хорошо?
– Конечно, конечно! Как только я:
В телефоне щелкнуло: он положил трубку; я сделал то же самое и вскочил:
Как?! Что же произошло? Я звонил ему, чтобы узнать новости, а кончилось тем, что я рассказывал ему:
И он хочет, чтобы я сообщил ему , если узнаю что-нибудь новое: Ему – Главнокомандующему и вождю.
Я вздохнул и пошел спать.
* * *
Нападение на Пирл Харбор не изменило программы занятий в штурманской группе вплоть до назначенного дня выпуска. Я получил назначение в 6-ю разведывательную эскадрилью, стоявшую на Западном побережье; штаб ее был расположен в пустыне у сухого озера Мюрок, близ Ланкастера в Калифорнии. Мы несли патрульную службу над Тихим океаном. Я прослужил сперва в 6-й, потом во 2-й эскадрильях до конца января; затем я внезапно получил секретное предписание явиться к командиру 1-й картографической группы на аэродром Боллинг в Вашингтоне.Этот приказ и характер моего нового назначения были окружены такой тайной, что у меня возникли самые радужные надежды. Не иначе, как что-нибудь очень крупное и важное. Наверняка какое-нибудь задание за океаном:
И действительно, это оказалось назначением за океан, но когда я узнал, в чем оно состояло, меня слегка покоробило. Оно носило условное обозначение «Устарелое предприятие» и представлялось мне таким скучным, что, на мой взгляд, оно не только устарело, а вообще никуда не годилось. Мне и еще одному штурману поручалось вести воздушную разведку и аэрофотосъемку обширных районов Северной Африки. Африки!
Перед самым отъездом у меня была беседа с отцом – одна из наших обычных бесед между завтраком и началом его рабочего дня; я поделился с ним своим разочарованием по поводу этого якобы «чрезвычайного» задания. Задание было, конечно, сверхсекретным, но я считал возможным, что главнокомандующий уже осведомлен о нем.
Так оно и оказалось, и отец тотчас же стал объяснять мне, почему мое задание в действительности гораздо важнее, чем я предполагал. Как и все его объяснения, оно помогло мне лучше понять проблемы и стратегию войны в масштабе всего земного шара. Начать с того, что отец просиял от удовольствия, когда я рассказал ему о характере своего задания. Пока я выражал недовольство и объяснял, почему я считаю, что не стоило поднимать по этому поводу такой шум, он варил себе кофе (отец всегда сам варил кофе, утверждая, что на кухне не умеют делать это как следует).
Наконец, когда я перестал ныть по поводу маловажности своего назначения, отец сказал:
– Ты неправ. Ты считаешь, что тебя посылают только для того, чтобы фотографировать какие-то пески, и что это бесполезная трата времени и пленки. Но это неверно. Взгляни на дело вот с какой точки зрения: важно ли, чтобы Китай продолжал сражаться?
– Конечно: Думаю, что так.
– Без Китая, если Китай падет, сколько японских дивизий, по-твоему, освободится и для чего? Возьми Австралию, возьми Индию: она уже готова, как спелая слива, к тому, чтобы ее сорвали. Двигайся дальше, прямо на Средний Восток:
– Япония? – спросил я недоверчиво.
– А почему нельзя представить себе, что японцы и немцы предпримут наступление с двух сторон, чтобы создать гигантские клещи, сходящиеся где-то на Ближнем Востоке, и таким образом полностью изолировать Россию, отрезать Египет, перерезать все коммуникационные линии, идущие через Средиземное море?
– Да: но при чем здесь Африка?
– Как мы в данный момент доставляем военные материалы в помощь Китаю?
– По Бирманской дороге.
– А если и она будет захвачена?
– Будем доставлять их по воздуху из Индии.
– Именно. Это единственный быстрый способ. Теперь, как доставлять эти материалы в Индию?
– Понимаю – через Средиземное море.
– Взгляни на дело и с другой точки зрения. Ты знаешь, как трудно обеспечить доставку материалов в Советский Союз. Мурманский маршрут:
– Самоубийство.
– Поэтому мы теперь предполагаем использовать Персидский залив. Неужели нам придется попрежнему считаться с необходимостью перевозок вокруг южной оконечности Африки? И не забывай, что даже на Мадагаскаре есть люди, которые, не задумываясь, укроют японские или нацистские подводные лодки. Нам нужен путь через Средиземное море. Поэтому:
– Понимаю! Африка. Я не сообразил этого раньше только потому, что мне непонятно, зачем мы тратим время таким образом. Почему бы нам просто не погрузиться на суда и не ударить самим по нацистам – из Англии?
– Разве мы не добиваемся возможности пустить производство полным ходом? – Отец невесело улыбнулся. – Разве мы не хотим множества других вещей? Но мы знаем одно: китайцы убивают японцев, а русские убивают немцев. Мы должны помогать им продолжать свое дело до тех пор, пока наши собственные армии и флоты не будут готовы выступить яа помощь. Поэтому мы должны начать посылать им во сто раз, в тысячу раз больше материалев, чем они получают от нас теперь. Африка – наша гарантия того, что они получат эти материалы. Взглянем на Африку еще под одним углом зрения. Нацисты двинулись в Сахару вовсе не для того, чтобы загорать там. Для чего им Египет? Для чего им Центральная Африка? Оттуда недалеко до Бразилии. Пенсильвания-авеню может превратиться в Адольф-Гитлер-штрассе; не воображай, что это невозможно! Так что ты снимай-ка пески получше и не думай, что это бесполезная трата пленки!