Страница:
Рыбаков Вячеслав
Хроники смутного времени
Киносценарий "Хроники смутного времени", послуживший основой данной киноповести, была написан В. М. Рыбаковым по оригинальной идее К. С. Лопушанского и при его участии. Киноповесть была опубликована в журнале "Нева" в феврале 1998 г.
Вячеслав Рыбаков
Хроники смутного времени
киноповесть
Долгую темноту медленно и робко прокалывает движущийся будто бы издалека, из некоей бездны, мелко плещущий огонек свечи. Постепенно становится видно, что огарок, стоящий на блюдце, несет женщина; она идет из коридора, входит в комнату через отворенную дверь и ставит свечу на стол, у небольшого зеркала. Комната озаряется неверным, колышущимся светом. Типичная квартирка шестидесятых годов, распашонка. Очевидный налет интеллигентности, тоже образца шестидесятых: на стене модное в ту странную пору фото улыбающегося в седую бороду Хемингуэя; книги, книги; полная полка пластинок над допотопным электрофоном. Пара пластиночных коробок лежит, едва помещаясь, на тумбочке, на которой стоит электрофон, и видны названия: "Бах. Страсти по Иоанну"; "Всенощная" Рахманинова. Женщина присаживается перед зеркалом и торопливо наводит макияж, непрерывно то ли разговаривая с кем-то, то ли просто болтая вслух и комментируя едва ли не каждое свое действие. Голос веселый, оживленный, бодрый: - Ну, вот, опять не успела. Такое впечатление, знаешь, что они электричество все раньше и раньше отключают. Наверно, думают, что люди на работу все раньше и раньше расходятся... Ой! Промахнулась... - это о туши, которую наносит на ресницы лихорадочными, привычно поспешными движениями. - Собственно, логика в этом есть, правда? Транспорт ходит все хуже, значит, чтобы успеть на работу, надо выходить все раньше... Так, теперь другой... Сейчас... Сейчас Маринка будет красотка! И - на подвиги! Хорошо, что мне не надо к определенному времени... А в институт я сегодня тоже зайду. Мало ли... Они, конечно, не звонят, но это ничего не значит... могли и забыть... - вдруг начинает напевать. - Этот день получки порохом пропах, это радость со слезами на глазах... - сама же и смеется в полной тишине. - Ну, так. Щечки подрумяним... Хотя, конечно, мороз этим и сам займется... может, не тратить драгоценное зелье? Как думаешь? Оборачивается немного в сторону, рука замерла на весу. Тишина. - Ладно, не будем скупердяями. Это не для нас. Будем победителями. И будем выглядеть, как победители. Мне, между прочим, еще за машинопись должны заплатить. Как раз сегодня и отнесу эту груду... Вот... вот так... Готова к труду и обороне, - одним движением упихивает все хозяйство в косметичку, рывком затягивает молнию. - Свечку я погашу, ты не против? Ее уж совсем чуток осталось... Через полчасика все равно светать начнет, я выглядывала в окошко - небо почти ясное, звездочки видны... Ты не против, а? Раздается какой-то странный звук - горловое, гортанное, стиснутое: "Ы-ы-ы!"" - Ну, вот и ладушки, - женщина, снова обернувшись, улыбается весело и ласково. Но - мельком. Так быстро, как только позволяет норовящее погаснуть пламя свечки, уходит в коридор, утрамбовывает огромную, истертую, ветхую наплечную сумку, много лет назад бывшую молодежной и модной. Какие-то толстенные, тяжеленные папки впихивает в ее утробу, какие-то бумаги... Потом накидывает зимнее пальто, обувается - все лихорадочно, все впопыхах, кое-как. И постоянно оглядывается в комнату, откуда донеслось это единственное ответное "Ы!" Глаза панические, умоляющие, виноватые. Видна вешалка с одеждой - все висит тоже кое-как, и лишь отдельно, аккуратно, на плечиках - китель с майорскими звездами на погонах и орденом Героя России на груди. - Побежала! Не скучай, пожалуйста, я везде бегом шустренько и назад. Почитаем сегодня, пока свет дают... Или музыку послушаем. Да? Тишина. Женщина ждет несколько секунд, даже шею чуть вытянув от напряжения. - Радио включить? Пусть бубнит, пока меня нет, а? Тишина. Потом все-таки раздается: "Ы-ы!" Женщина стремглав бросается на кухню, где на стене висит простенький репродуктор, включает звук. С полуслова начинается какая-то реклама. "...Золотое колье? Пожалуйста! Обручальное кольцо с бриллиантом? Ну конечно! Докажите вашей избраннице искренность ваших чувств! Ведь она этого достойна!" Женщина, никак не в силах уйти, бежит обратно в комнату - к затерянной в сумраке постели, на которой угадывается укутанный одеялами лежащий человек с запрокинутым лицом. Женщина наклоняется, целует его в щеку, а затем, все так же торопливо, бежит обратно к выходу, открывает дверь на темную лестницу и только тогда задувает свечу.
Буквально на ощупь Марина спускается по лестнице и открывает дверь на улицу. Впрочем, это трудно назвать улицей. В свете разгорающегося жестокого морозного восхода видно, что вокруг дома тянется покрытый превращенным в лед утоптанным и укатанным снегом тротуар, но он никуда не ведет, сразу за ним - кочковатое подобие тундры, или торосистого ледяного поля, иссеченное и изрытое каким-то траншеями, кучами вывороченной земли, заваленное торчащими в разные стороны, тоже заснеженными, трубами... Кое-где это пустыню пересекают натоптанные тропинки: вверх-вниз, вверх-вниз... Неподалеку от двери урчит "Жигуль", извергая в ледяной воздух мерцающие в бритвенно остром свете зажженных фар клубы прогретого перегара. Рядом с ним возится человек. Он замечает Марину и делает шаг ей навстречу: - Доброе утро, Марина Николаевна. - Доброе утро, Вадим Сергеевич, - отвечает Марина, чуть замедляя шаги, но явно не собираясь задерживаться. Он почти заступает ей дорогу; между поребриком тротуара, за которым - торосистая пустыня, и боком его автомобиля зазор не более полуметра, и его легко перекрыть. - Как ваши дела? - Прекрасно, - отвечает Марина, вынужденно останавливаясь. - Ну, я рад. А у меня, представьте, чуть колесо не сняли сегодня. Выхожу, а какой-то хмырь возится... Я от неожиданности как гаркну на него... Вот что самое удивительное, - пар, видимый в отраженном свете фар, валит от его рта, - что я гаркнул. Подумал бы хоть секунду - испугался бы орать... вдруг по черепушке съездят. А тут Бог спас. Мужик сам усвистал, я болты подзатянул только, и все в ажуре... Нельзя оставлять тачку под окнами, нельзя, - вздыхает он. - И в то же время до стоянки ближайшей столько же трястись, сколько и до работы... тогда уж и машина не нужна. Ума не приложу, что делать. - Плохо человеку, которому есть, что выбирать, - улыбается Марина, и пристукивает ногой об ногу; в стареньких вытертых сапожках она сразу начинает мерзнуть. - И не говорите! - жизнерадостно смеется Вадим Сергеевич. - А... а... - он коротко взглядывает исподлобья, - Марина Николаевна, а вы не зашли бы как-нибудь в гости... поболтать? Чтоб не на морозе, а с чувством, с толком... - Отчего же нет, - с автоматической приветливостью говорит Марина. Когда-нибудь... вот посвободнее стану... Сейчас работы очень много, только успевай поворачиваться. - Да, время такое... Жить буквально некогда. Я вот тоже кручусь-верчусь, кручусь-верчусь - а все без толку как-то, радости нет... Разве что вы зайдете - вот мне и радость... - Вы преувеличиваете. - Совершенно ничего не преувеличиваю. - Ну, может, мы потом это обсудим? - не выдерживает Марина. Мужчина спохватывается, смотрит на часы. - Да-да, мне тоже ехать пора. - А мне идти, - говорит Марина. - Ну, Марина Николаевна, вы сами виноваты. Я подавал бы вам транспорт в любое время дня и ночи. - Спасибо, Вадим Сергеевич, но у меня нет денег на такую роскошь. - Зачем же вы меня обижаете? Я совсем не за деньги. - А совсем не за деньги - и подавно нет. Мужчина стоит неподвижно еще несколько секунд, потом, едва не ударив Марину дверцей - Марина отшатывается, и непонятно, ударил бы он ее, если б она не успела отшатнуться, или нет - открывает свой "Жигуль" и садится к рулю. Марина поправляет тяжелую сумку, спрыгнувшую с плеча от резкого движения. - Напрасно, Марина Николаевна, напрасно. Пробросаетесь. Дверца резко захлопывается, и машина тут же, коротко вжикнув протекторами о ледяную корку асфальта, трогает с места и укатывает, обгоняя Марину. Заворачивает за угол дома - вероятно, там есть выезд. В режущем белом свете галогенных фар плывут торосы и трубы.
Марина, подняв повыше воротник, чтобы не задувал ветер, с разбухшей, то и дело сползающей с плеча сумкой, карабкается по серпантину тропинки, взбирающейся на одну кучу выбранной земли, потом спускается, лавируя, потом снова карабкается вверх; по шатким, скользким мосткам пересекает какие-то канавы... Разгорается восход, яркий, кровяной, иссеченный лезвиями серых морозных облаков. Темными мертвыми коробками громоздятся на его фоне дома, какие-то промышленные трубы, над которыми наискось, кренясь по ветру, встают султаны то бурого, то белого дыма, ажурные, но уродливые опоры линии электропередач... С обвисшим хоботом чернеет перекошенный контур безжизненного экскаватора.
Медленно и надсадно, то совсем почти замирая, то с воем разгоняясь, катит по промороженному городу битком набитый трамвай. Снаружи - полутьма и внутри - полутьма, и серые, серые лица одно вплотную к другому. И Марина среди них. Пар от дыхания. Сквозь наледь на окнах смутно видны проплывающие мимо огни, какие-то размытые цветные пятна... Когда свет восхода прорезается в промежутки между плывущими тенями корпусов, ледяная короста чуть окрашивается в розовый цвет; потом снова наползает серая мгла. Кто-то продышал, или пятерней протаял небольшое прозрачное оконце - и сквозь него угадываются бесконечные промышленные громады, бесконечные краснокирпичные заборы промышленной зоны, которую пересекает трамвай, бредущие вдоль заборов сгорбленные люди...
Марина в коридоре чужой квартиры. Совсем иной квартиры - комнаты куда больше, и коридор не кишкой, а едва ли не вестибюлем. Двери в комнаты из коридора красиво застеклены. Книги, книги... Длинный, сухопарый старик в очках, в джемпере поверх свитера с высоким воротником, с замотанной шарфом шеей и в теплых лыжных брюках перебирает страницы машинописи. Страницы шуршат, их много. - Какая же вы умничка, Марина Николавна. И точно в срок, и, я смотрю, опечаток нет совсем... Как всегда... как в добрые старые времена. Честное слово, если вы рядом, никакой компьютер не нужен. - Ну что вы, Борис Моисеевич, - улыбается Марина. Ну губах улыбка, а глаза - затравленные и ждущие, собачьи. - Да и стар я уже компьютерам учиться... Мариночка Николавна, посидите хоть полчасика, развлеките старика. Раздеться не предлагаю, правда, идите так. У меня одиннадцать градусов в кабинете. - Ужас какой! - искренне сочувствует Марина. - Да, как говорят теперь молодые, не фонтан... Ну, это еще ничего. На первом этаже, у Красницких, вообще семь. Скоро уйдет за ноль, трубы полопаются вконец, и тогда уж мы до весны не оттаем... Так проходите, Мариночка. Вы такая веселая всегда, такая жизнерадостная. Попьем чайку с вами, чаек согревает... - Некогда мне, Борис Моисеевич. Спасибо вам. Правда некогда. - Ну, чем же мне вас... - мнется старик. - Понимаете, Марина Николавна... заплатить-то я вам сейчас не смогу. - Как? - после едва уловимой паузы, мгновенно совладав с собой, спрашивает Марина. - Почему? - Да вот... Нечем. Как только деньги появятся, я вам тут же позвоню, тут же! - Вы же обещали... - произносит Марина и осекается, сама понимая, что все слова бессмысленны. - Эхе-хе... - старик выравнивает кипу листов, укладывает их в принесенную Мариной папку. - Папочку мне обновили, спасибо... Чего теперь стоят наши обещания. Время такое. - Какое? - спрашивает Марина. Старик не отвечает. Несколько секунд они молчат. Старику совестно, он еще старой закалки, не может в наглую. Но это ничего не меняет. Потом Марина говорит: - Ну конечно, я понимаю... Поворачивается и пытается открыть лестничную дверь. У нее ничего не получается, она нервно, раз за разом все яростнее, дергает засов. - Нижний, нижний, - почти сварливо говорит старик. Теперь ему хочется поскорее остаться одному; присутствие женщины как укор, а с глаз долой из сердца вон. - Да не так! - с раздражением выкрикивает он. - Дайте я! Все открывается очень просто.
Марина выходит на лестницу - лестница тоже совсем иная. В широкие окна валит свет морозного солнца. Дверь с лязгом захлопывается за Мариной, и гулкое эхо просторной лестницы дробит и раскатывает звук. Марина делает шаг, и тут ее ведет в сторону, ноги подламываются. Она останавливается, медленно и глубоко вздыхает несколько раз. Достает из сумочки пластинку с валидольными капсулами, привычным движением выдавливает одну на ладонь и берет ее губами. Медленно начинает спускаться.
Местный центр, но - тоже гололед, снующие туда-сюда люди проскальзываются то и дело. Нескончаемыми рядами, один к одному - изобильные ларьки. Марина, натужно продавливаясь сквозь коловращение людей, продвигается вперед. На несколько секунд задерживается у хлебного ларька, не в силах отвести голодных глаз от лежащих по ту сторону запотевшего стекла батонов, маковых рулетов...
Тесная секретарская комнатка: стол, шкафы с папками всех мастей и сортов, допотопная электрическая пишущая машинка "Ядрань" - когда-то достижение советской техники, а теперь громадный, нелепый гроб. Жидкие цветочки да кактус на подоконнике, наледь на стекле окна. Масляный обогреватель на полу. Женщина, одетая, словно на зимовку, в накинутом на плечи пальто вынимает из большой железной кружки с носиком кипятильник; от кипятильника валит пар, и от кружки валит пар. Разливает чай по чашкам, вынимает из коробки чайные пакеты. Марина сидит напротив нее, пальто она тоже не сняла, только расстегнула. - Каждый день сюда мотаюсь... - говорит женщина, готовившая чай. - Но зато вот только нам наши гроши и выплатили, только вспомогательному персоналу... А научникам - ни фига... Ну, ты и задрогла, как я погляжу. Пей, пей... Марина пытается взять чашку за ручку, но у нее слишком дрожат пальцы. Она пытается взять ее обеими руками за бока - но слишком горячо. - Горячо, - говорит она. - Как твой? - осторожно спрашивает секретарша. - Все в порядке, - быстро отвечает Марина. - Пьет много? - осторожно спрашивает секретарша. Марина изумленно вскидывает на нее глаза. - Совсем не пьет. - Может, он... того? Ты не замечала? Может, он ширяется? - Да Господь с тобой, Татка! - Ну, не знаю... Все говорят, что кто из горячих точек вернулся, тот уже не... ну извини, извини. Не гуляет? - Нет, - решительно говорит Марина. Подруга внимательно вглядывается ей в лицо. - Либо ты скрываешь чего-то, либо... это просто чудеса... - Никаких чудес. Мы любим друг друга, вот и все. В приоткрывшуюся дверь вдруг заглядывает пожилой человек в шубе: - Наталья Семеновна, сам - у себя? - С минуты на минуту ждем! - отвечает подруга сварливо - ей неприятно, что разговор прервали на самом интересном месте. Заглянувший человек замечает Марину. - Здравствуйте, Марина Николаевна! - Здравствуйте, Олег Петрович. - Давненько вас не видно... Наверное, диссертацию заканчиваете наконец? Пора, пора... У вас же только статьи ваши замечательные сложить в кучку и дело в шляпе! Давайте, Мариночка, покуда я в силе... - с равнодушным добродушием он коротко улыбается и исчезает. - Значит, опять не выплатили... - говорит Марина. - А когда собираются, не говорят? Секретарша отрицательно качает головой. За нитяной хвостик, будто утонувшего мышонка, вытягивает из своей чашки чайный пакетик, болтает ложечкой. - Даже не слыхать ничего. А я, знаешь, как была пионеркой чокнутой, так и осталась. Только дали деньгу, сразу побежала в "Секонд Хэнд" и все спустила! Три часа рылась в шматье, все недорого так... Слушай, я там шарфик выкопала один, под горячую руку схватила, а дома-то как следует повертелась перед зеркалом - все-таки цвет не мой. Не перекупишь? - Да что ты, Татка, - с улыбкой пожимает плечами Марина. - Какой там шарфик... - Вот такой, - Татка подскакивает к шкафу с папками, открывает одному из створок и достает шарфик из глубины. Кидает Марине. - Вот глянь, глянь. Ну прямо на тебя. Марина примеривает, обматывается и так, и этак. Татка заботливо держит перед нею небольшое зеркало. Марина никак не может остановиться: хоть попримерять... - Тут даже ученый совет был на тему денег, но что они могут... пошуршали и отогреваться расползлись. Но... - она мнется. - Знаешь... Тут у нас... Марина снимает наконец шарф, протягивает Татке. - Нет, Таткин, - говорит она с сожалением. - Не смогу. - Жаль... тебе как раз к глазам... - Татка прячет сокровище. Марина наконец подносит чашку ко рту, пьет. - Печенюшку хочешь? Марина улыбается. - Да... Спасибо, Татка... Размачивает печенье в горячем чае. - А еще одну можно? - Да конечно, бери! Марина вынимает из коробки еще одно печенье и прячет в сумку, в небольшой целлофановый пакет. - Домой? - спрашивает Татка. Марина смущенно втягивает голову в плечи, взглядывает исподлобья, потом - кивает. - Так вот, я чего сказать-то хотела... - Татка вдруг заговорщически понижает голос. - У нас же тут несколько человек... голодовку объявили. - Что?! - Ну да! Сидели в бывшем партбюро... ночевали там и не жрали ни черта. Уж и милиция их растаскивала, и врачи... - И что? - Всех почти растащили помаленьку... Только... Я почему тебе и рассказываю... Там этот твой, - Татка усмехается едва уловимо, - сокурсник остался. Пока, говорит, не будет всем выплачено за лето хотя бы... Заперся изнутри и сидит, как сыч... - Сухая?! - с ужасом восклицает Марина. - Чего? А, ну... да не знаю я... С час назад был разговор, что ломать дверь будут, директора ждут и милицейского чина какого-то... Неотложку-то видела у входа? - Видела... только не поняла... думала, просто так стоит. - Время сейчас такое, что просто так не бывает ничего... - начинает Татка, но Марина потрясенно прерывает ее. - Ну, вы дикари. Человек там, может, умирает... Ради нас всех умирает! - Дурью он мается, а не умирает! - сразу принимает боевую стойку Татка. - В партбюро? - В бывшем, в бывшем... Марина вскакивает и выбегает из кабинета; чай едва не выплескивается из поспешно поставленной чашки.
Марина почти бежит по институтскому коридору - длинному, извилистому коридору старого здания, наверное, еще в первые десятилетия Советской власти отданного под научное учреждение, да так и оставшегося этим учреждением, покуда выпереть ученых ни у кого не дошли руки. Большие окна, высокие потолки; облупленная штукатурка, треснувшие и склеенные чуть ли не изолентой стекла. Бьются за Марининой спиной, отставая, полы расстегнутого пальто. Людей нет.
На пятачке перед бывшем партбюро единственное оживленное место в институте; но каково это оживление! Молча, с неподвижным лицом курит врач, глядя в пустоту перед собой. Вытирает тыльной стороной ладони пот со лба милицейский лейтенант в расстегнутой шинели. И два-три сотрудника института компактной кучкой стоят поодаль - им это все уже порядком обрыдло, но в то же время очень хочется досмотреть, чем кончится этот цирк. - Марина Николаевна! - кидается Марине навстречу долговязый парень. - А вас-то каким ветром? Другой шикает на него, вовремя схватив за локоть. Милиционер снова утирает лицо. Шапку он держит в левой руке. Правой пару раз ударяет в дверь. - Владислав Михайлович! - кричит он надсаживаясь, будто в горах. - Еще несколько минут - и мы просто выломаем дверь! У нас есть санкция! Сейчас прибудет начальство, и начнем ломать! Не теряйте последний свой шанс! Тишина. Милиционер выжидательно вытягивает короткую шею - ответа нет. - Поймите, одно дело - если вы выйдете сами, другое - если вас выволокут насильно! Это же верная психушка с принудительным кормлением! Ответа нет. Милиционер оборачивается к сотрудникам института: - Топор принесли? - Не нашли топора, - отвечает пожилой сотрудник, явный институтский завхоз. - Лом вон притащили... в углу стоит... Марина подходит к двери. - А это еще кто?.. - милиционер заступает ей дорогу, пихает в плечо. Марина едва не падает. Врач, казалось бы, и не смотревший в их сторону, поддерживает ее под локоть. - Пустите меня, - говорит Марина. - Я попробую его... уговорить. - Это из ваших, что ли? - оборачивается лейтенант к сотрудникам. Те хитро переглядываются и перешептываются, потом долговязый говорит: - Да-да, из наших. Грузный милиционер, совсем неповоротливый в шинели и портупее, неловко уступает Марине место у запертой двери. - Ну, попробуйте... - с сомнением говорит он. - Владик! - почти не повышая голоса, говорит Марина, нагнувшись к замочной скважине. - Это я, ты узнаешь голос? Узнаешь? Это я! Пауза. Милиционер безнадежно мотает головой. Врач прикуривает сигарету от сигареты, все так же пусто глядя перед собой. - Марина? - доносится голос изнутри. - Да, Владенька, да! - просияв, кричит Марина. Милиционер с явным облегчением вытирает пот со лба и смотрит на Марину почти благодарно. Открой мне, пожалуйста. Надо поговорить. А кричать при них при всех мне не хочется, ты же понимаешь! Пауза. - Они ввалятся вместе с тобой, - доносится изнутри. Марина резко оборачивается к стоящим позади нее. Глаза у нее горят, волосы всплескивают от резкого движения; она полна энергии. - Обещайте, что дадите нам поговорить спокойно. Все равно ваши начальники еще Бог знает где. - Да ладно, - говорит милиционер после паузы. - Они обещают! - кричит Марина; у нее срывается голос от волнения. Долгая пауза. Полная тишина. Потом под тяжелыми, неуверенными шагами отчетливо скрипит за дверью паркет. - Только ты, - говорит голос изнутри. - Все пусть отойдут. Крикни мне, когда отойдут. И звякает ключ. Милиционер непроизвольно делает шаг вперед; Марина, обернувшись, как орлица над орленком раскидывает в стороны руки: - Не смейте! Вы обещали! Чувствуется, что она готова и к рукопашной. - Ну-ну, - говорит лейтенант, отворачивается от Марины и отходит за угол коридора. За ним нехотя утягиваются остальные. - Можно! - громко говорит Марина. Дверь чуть приоткрывается. Марина входит.
Помещение как помещение. Стол с телефоном, несколько стульев вокруг него, старый - все старое - потертый и продавленный кожаный диван у стены. Стеллажи с папками и полными собраниями сочинений классиков - куда их девать? Так тут и живут. На продавленном кожаном диване сидит осунувшийся, небритый, закутанный человек. Он не стар; несколько дней назад он, вероятно, был даже довольно молод, не старше Марины. Некоторое время Марина молча сидит рядом с ним, глядя ему в лицо и не зная, с чего начать. И тогда начинает он: - Ну, здравствуй. - Здравствуй, Владик, - тихо отвечает Марина. Весь ее напор, всю ее храбрую сталь - смело, будто и не было их. Тихая, робкая мышка. - Зачем ты здесь? - А ты? - отвечает она. Он печально усмехается. - Пойдем отсюда, а? - просительно говорит Марина. - Ну пойдем... Как можно так с собой... Кому же еще и жить-то, Владик! Кому? - Ты не уговаривай меня, Марин. Я не уйду. - Они же тебя все равно выволокут... - Ну, выволокут... пару ребер поломают... это их проблемы. - Да нельзя так, Владик, нельзя! - страстно говорит она, схватив его за руки. - Господи, холодные какие... ледяные... Ты же погибнешь! - Я уже погиб. - Ну что ты рисуешься! Что за поза... Умный, добрый, красивый... - Мне все время стыдно, - глухо говорит он, схватившись пятерней за лицо, и речь его от этого звучит теперь немного невнятно. - Как будто это я чего-то не сделал... в чем-то ошибся... как будто это из-за моей лени или глупости кругом бардак. Не упыри эти виноваты... какой с упырей спрос? Я! Понимаешь? Я все время чувствую себя виноватым... Не могу так больше. - Вот пропадешь, - сердито говорит Марина, а на ресницах ее начинают посверкивать слезы, - тогда действительно будешь виноват. Как Светка-то без тебя останется? - Светка от меня давно ушла, Марина, - мягко говорит Владислав после едва уловимой заминки, - и Петьку увела совсем, видеться не дает... Мы с тобой действительно мало общались в последнее время. - Господи, - потрясенно говорит Марина, - да что ж ей... - О, она очень четко сформулировала. Я думала, ты перспективный гений, а ты просто малахольный гений... Марина нерешительно улыбается сквозь слезы. И он улыбается ей в ответ. И легонько обнимает за плечи. - Зря ты за меня тогда не вышла, - говорит он. - Может, по-другому бы сложилось. Мы бы дружка дружку поддерживали... Она молчит. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать - и не может, слова вязнут в гортани. - Нет, - решительно говорит он вдруг, - было бы еще хуже. Как начал бы я от большой любви о тебе заботиться... Из кожи бы вон лез, чтобы пристойную жизнь обеспечить. Ну, и как полагается - икнуть бы не успел, стал бы подонком. Там урвать, тут перехватить, там стерпеть унижение, тут закрыть глаза на мерзость... все в семью, все ради родных и близких... Любовь самый мощный мотор, но... подчас она - очень подлый мотор. Хорошо, что я один. Некоторое время сидят неподвижно, почти прижавшись друг к другу, потом он, опомнившись, неловко убирает руку с ее плеча. - Ладно, - говорит он, посуровев. - Гением не смог стать, мужем и отцом не смог стать... что осталось? Осталось остаться порядочным человеком. Я никуда не пойду, Марин, а ты иди. Спасибо, что навестила. Иди. Сейчас приедут начальники, и тут такое начнется... Ни к чему тебе. - Владик, - решившись, твердо говорит Марина, - у меня беда. Большая беда. Сейчас некогда рассказывать, потом. Но, возможно, мне понадобится помощь... и, скорее всего, мне не к кому будет обратиться, кроме тебя. Он чуть отстраняется и, набычившись, пристально вглядывается ей в лицо, закопав длинный подбородок в складках шарфа. - Что-нибудь случилось... с мужем? - сразу осипнув, говорит он. Она встряхивает головой, с трудом удерживаясь, чтобы не зареветь в голос. - Потом, Владик, потом. Сейчас давай просто уйдем. Понимаешь?.. ведь ты понимаешь!.. если тебя рядом не будет, мне никто не поможет! Через мгновение на губах его снова проступает улыбка. Обреченная. - Какая же ты хитрая, Маришка, - с невыразимой нежностью говорит он. Лиса Патрикеевна... Я-то думал, меня ничем не взять. Молчат. Тикают часы на стене. - Помнишь, после выпуска собрались в общаге у Кадыра... Русская ты, я как бы хохол, Акиф из Нахичевани, Кадыр из Чимкента, Ксюшка-буддистка из Улан-Удэ... Так было замечательно, что вот сидим в одной комнате, такие разные и такие родные, - пауза. - А теперь люди стали такие одинаковые... и такие чужие... - А потом вы мне принесли гитару, и мы все пели Окуджаву, - подхватывает Марина, глотая слезы и моляще заглядывая Владиславу в глаза. - Помнишь? Дольского, Окуджаву... Помнишь, Владик? Молчат. И вдруг Владислав тихонько затягивает с полустрофы: - Твои пассажиры, матросы твои приходят на помощь...
Вячеслав Рыбаков
Хроники смутного времени
киноповесть
Долгую темноту медленно и робко прокалывает движущийся будто бы издалека, из некоей бездны, мелко плещущий огонек свечи. Постепенно становится видно, что огарок, стоящий на блюдце, несет женщина; она идет из коридора, входит в комнату через отворенную дверь и ставит свечу на стол, у небольшого зеркала. Комната озаряется неверным, колышущимся светом. Типичная квартирка шестидесятых годов, распашонка. Очевидный налет интеллигентности, тоже образца шестидесятых: на стене модное в ту странную пору фото улыбающегося в седую бороду Хемингуэя; книги, книги; полная полка пластинок над допотопным электрофоном. Пара пластиночных коробок лежит, едва помещаясь, на тумбочке, на которой стоит электрофон, и видны названия: "Бах. Страсти по Иоанну"; "Всенощная" Рахманинова. Женщина присаживается перед зеркалом и торопливо наводит макияж, непрерывно то ли разговаривая с кем-то, то ли просто болтая вслух и комментируя едва ли не каждое свое действие. Голос веселый, оживленный, бодрый: - Ну, вот, опять не успела. Такое впечатление, знаешь, что они электричество все раньше и раньше отключают. Наверно, думают, что люди на работу все раньше и раньше расходятся... Ой! Промахнулась... - это о туши, которую наносит на ресницы лихорадочными, привычно поспешными движениями. - Собственно, логика в этом есть, правда? Транспорт ходит все хуже, значит, чтобы успеть на работу, надо выходить все раньше... Так, теперь другой... Сейчас... Сейчас Маринка будет красотка! И - на подвиги! Хорошо, что мне не надо к определенному времени... А в институт я сегодня тоже зайду. Мало ли... Они, конечно, не звонят, но это ничего не значит... могли и забыть... - вдруг начинает напевать. - Этот день получки порохом пропах, это радость со слезами на глазах... - сама же и смеется в полной тишине. - Ну, так. Щечки подрумяним... Хотя, конечно, мороз этим и сам займется... может, не тратить драгоценное зелье? Как думаешь? Оборачивается немного в сторону, рука замерла на весу. Тишина. - Ладно, не будем скупердяями. Это не для нас. Будем победителями. И будем выглядеть, как победители. Мне, между прочим, еще за машинопись должны заплатить. Как раз сегодня и отнесу эту груду... Вот... вот так... Готова к труду и обороне, - одним движением упихивает все хозяйство в косметичку, рывком затягивает молнию. - Свечку я погашу, ты не против? Ее уж совсем чуток осталось... Через полчасика все равно светать начнет, я выглядывала в окошко - небо почти ясное, звездочки видны... Ты не против, а? Раздается какой-то странный звук - горловое, гортанное, стиснутое: "Ы-ы-ы!"" - Ну, вот и ладушки, - женщина, снова обернувшись, улыбается весело и ласково. Но - мельком. Так быстро, как только позволяет норовящее погаснуть пламя свечки, уходит в коридор, утрамбовывает огромную, истертую, ветхую наплечную сумку, много лет назад бывшую молодежной и модной. Какие-то толстенные, тяжеленные папки впихивает в ее утробу, какие-то бумаги... Потом накидывает зимнее пальто, обувается - все лихорадочно, все впопыхах, кое-как. И постоянно оглядывается в комнату, откуда донеслось это единственное ответное "Ы!" Глаза панические, умоляющие, виноватые. Видна вешалка с одеждой - все висит тоже кое-как, и лишь отдельно, аккуратно, на плечиках - китель с майорскими звездами на погонах и орденом Героя России на груди. - Побежала! Не скучай, пожалуйста, я везде бегом шустренько и назад. Почитаем сегодня, пока свет дают... Или музыку послушаем. Да? Тишина. Женщина ждет несколько секунд, даже шею чуть вытянув от напряжения. - Радио включить? Пусть бубнит, пока меня нет, а? Тишина. Потом все-таки раздается: "Ы-ы!" Женщина стремглав бросается на кухню, где на стене висит простенький репродуктор, включает звук. С полуслова начинается какая-то реклама. "...Золотое колье? Пожалуйста! Обручальное кольцо с бриллиантом? Ну конечно! Докажите вашей избраннице искренность ваших чувств! Ведь она этого достойна!" Женщина, никак не в силах уйти, бежит обратно в комнату - к затерянной в сумраке постели, на которой угадывается укутанный одеялами лежащий человек с запрокинутым лицом. Женщина наклоняется, целует его в щеку, а затем, все так же торопливо, бежит обратно к выходу, открывает дверь на темную лестницу и только тогда задувает свечу.
Буквально на ощупь Марина спускается по лестнице и открывает дверь на улицу. Впрочем, это трудно назвать улицей. В свете разгорающегося жестокого морозного восхода видно, что вокруг дома тянется покрытый превращенным в лед утоптанным и укатанным снегом тротуар, но он никуда не ведет, сразу за ним - кочковатое подобие тундры, или торосистого ледяного поля, иссеченное и изрытое каким-то траншеями, кучами вывороченной земли, заваленное торчащими в разные стороны, тоже заснеженными, трубами... Кое-где это пустыню пересекают натоптанные тропинки: вверх-вниз, вверх-вниз... Неподалеку от двери урчит "Жигуль", извергая в ледяной воздух мерцающие в бритвенно остром свете зажженных фар клубы прогретого перегара. Рядом с ним возится человек. Он замечает Марину и делает шаг ей навстречу: - Доброе утро, Марина Николаевна. - Доброе утро, Вадим Сергеевич, - отвечает Марина, чуть замедляя шаги, но явно не собираясь задерживаться. Он почти заступает ей дорогу; между поребриком тротуара, за которым - торосистая пустыня, и боком его автомобиля зазор не более полуметра, и его легко перекрыть. - Как ваши дела? - Прекрасно, - отвечает Марина, вынужденно останавливаясь. - Ну, я рад. А у меня, представьте, чуть колесо не сняли сегодня. Выхожу, а какой-то хмырь возится... Я от неожиданности как гаркну на него... Вот что самое удивительное, - пар, видимый в отраженном свете фар, валит от его рта, - что я гаркнул. Подумал бы хоть секунду - испугался бы орать... вдруг по черепушке съездят. А тут Бог спас. Мужик сам усвистал, я болты подзатянул только, и все в ажуре... Нельзя оставлять тачку под окнами, нельзя, - вздыхает он. - И в то же время до стоянки ближайшей столько же трястись, сколько и до работы... тогда уж и машина не нужна. Ума не приложу, что делать. - Плохо человеку, которому есть, что выбирать, - улыбается Марина, и пристукивает ногой об ногу; в стареньких вытертых сапожках она сразу начинает мерзнуть. - И не говорите! - жизнерадостно смеется Вадим Сергеевич. - А... а... - он коротко взглядывает исподлобья, - Марина Николаевна, а вы не зашли бы как-нибудь в гости... поболтать? Чтоб не на морозе, а с чувством, с толком... - Отчего же нет, - с автоматической приветливостью говорит Марина. Когда-нибудь... вот посвободнее стану... Сейчас работы очень много, только успевай поворачиваться. - Да, время такое... Жить буквально некогда. Я вот тоже кручусь-верчусь, кручусь-верчусь - а все без толку как-то, радости нет... Разве что вы зайдете - вот мне и радость... - Вы преувеличиваете. - Совершенно ничего не преувеличиваю. - Ну, может, мы потом это обсудим? - не выдерживает Марина. Мужчина спохватывается, смотрит на часы. - Да-да, мне тоже ехать пора. - А мне идти, - говорит Марина. - Ну, Марина Николаевна, вы сами виноваты. Я подавал бы вам транспорт в любое время дня и ночи. - Спасибо, Вадим Сергеевич, но у меня нет денег на такую роскошь. - Зачем же вы меня обижаете? Я совсем не за деньги. - А совсем не за деньги - и подавно нет. Мужчина стоит неподвижно еще несколько секунд, потом, едва не ударив Марину дверцей - Марина отшатывается, и непонятно, ударил бы он ее, если б она не успела отшатнуться, или нет - открывает свой "Жигуль" и садится к рулю. Марина поправляет тяжелую сумку, спрыгнувшую с плеча от резкого движения. - Напрасно, Марина Николаевна, напрасно. Пробросаетесь. Дверца резко захлопывается, и машина тут же, коротко вжикнув протекторами о ледяную корку асфальта, трогает с места и укатывает, обгоняя Марину. Заворачивает за угол дома - вероятно, там есть выезд. В режущем белом свете галогенных фар плывут торосы и трубы.
Марина, подняв повыше воротник, чтобы не задувал ветер, с разбухшей, то и дело сползающей с плеча сумкой, карабкается по серпантину тропинки, взбирающейся на одну кучу выбранной земли, потом спускается, лавируя, потом снова карабкается вверх; по шатким, скользким мосткам пересекает какие-то канавы... Разгорается восход, яркий, кровяной, иссеченный лезвиями серых морозных облаков. Темными мертвыми коробками громоздятся на его фоне дома, какие-то промышленные трубы, над которыми наискось, кренясь по ветру, встают султаны то бурого, то белого дыма, ажурные, но уродливые опоры линии электропередач... С обвисшим хоботом чернеет перекошенный контур безжизненного экскаватора.
Медленно и надсадно, то совсем почти замирая, то с воем разгоняясь, катит по промороженному городу битком набитый трамвай. Снаружи - полутьма и внутри - полутьма, и серые, серые лица одно вплотную к другому. И Марина среди них. Пар от дыхания. Сквозь наледь на окнах смутно видны проплывающие мимо огни, какие-то размытые цветные пятна... Когда свет восхода прорезается в промежутки между плывущими тенями корпусов, ледяная короста чуть окрашивается в розовый цвет; потом снова наползает серая мгла. Кто-то продышал, или пятерней протаял небольшое прозрачное оконце - и сквозь него угадываются бесконечные промышленные громады, бесконечные краснокирпичные заборы промышленной зоны, которую пересекает трамвай, бредущие вдоль заборов сгорбленные люди...
Марина в коридоре чужой квартиры. Совсем иной квартиры - комнаты куда больше, и коридор не кишкой, а едва ли не вестибюлем. Двери в комнаты из коридора красиво застеклены. Книги, книги... Длинный, сухопарый старик в очках, в джемпере поверх свитера с высоким воротником, с замотанной шарфом шеей и в теплых лыжных брюках перебирает страницы машинописи. Страницы шуршат, их много. - Какая же вы умничка, Марина Николавна. И точно в срок, и, я смотрю, опечаток нет совсем... Как всегда... как в добрые старые времена. Честное слово, если вы рядом, никакой компьютер не нужен. - Ну что вы, Борис Моисеевич, - улыбается Марина. Ну губах улыбка, а глаза - затравленные и ждущие, собачьи. - Да и стар я уже компьютерам учиться... Мариночка Николавна, посидите хоть полчасика, развлеките старика. Раздеться не предлагаю, правда, идите так. У меня одиннадцать градусов в кабинете. - Ужас какой! - искренне сочувствует Марина. - Да, как говорят теперь молодые, не фонтан... Ну, это еще ничего. На первом этаже, у Красницких, вообще семь. Скоро уйдет за ноль, трубы полопаются вконец, и тогда уж мы до весны не оттаем... Так проходите, Мариночка. Вы такая веселая всегда, такая жизнерадостная. Попьем чайку с вами, чаек согревает... - Некогда мне, Борис Моисеевич. Спасибо вам. Правда некогда. - Ну, чем же мне вас... - мнется старик. - Понимаете, Марина Николавна... заплатить-то я вам сейчас не смогу. - Как? - после едва уловимой паузы, мгновенно совладав с собой, спрашивает Марина. - Почему? - Да вот... Нечем. Как только деньги появятся, я вам тут же позвоню, тут же! - Вы же обещали... - произносит Марина и осекается, сама понимая, что все слова бессмысленны. - Эхе-хе... - старик выравнивает кипу листов, укладывает их в принесенную Мариной папку. - Папочку мне обновили, спасибо... Чего теперь стоят наши обещания. Время такое. - Какое? - спрашивает Марина. Старик не отвечает. Несколько секунд они молчат. Старику совестно, он еще старой закалки, не может в наглую. Но это ничего не меняет. Потом Марина говорит: - Ну конечно, я понимаю... Поворачивается и пытается открыть лестничную дверь. У нее ничего не получается, она нервно, раз за разом все яростнее, дергает засов. - Нижний, нижний, - почти сварливо говорит старик. Теперь ему хочется поскорее остаться одному; присутствие женщины как укор, а с глаз долой из сердца вон. - Да не так! - с раздражением выкрикивает он. - Дайте я! Все открывается очень просто.
Марина выходит на лестницу - лестница тоже совсем иная. В широкие окна валит свет морозного солнца. Дверь с лязгом захлопывается за Мариной, и гулкое эхо просторной лестницы дробит и раскатывает звук. Марина делает шаг, и тут ее ведет в сторону, ноги подламываются. Она останавливается, медленно и глубоко вздыхает несколько раз. Достает из сумочки пластинку с валидольными капсулами, привычным движением выдавливает одну на ладонь и берет ее губами. Медленно начинает спускаться.
Местный центр, но - тоже гололед, снующие туда-сюда люди проскальзываются то и дело. Нескончаемыми рядами, один к одному - изобильные ларьки. Марина, натужно продавливаясь сквозь коловращение людей, продвигается вперед. На несколько секунд задерживается у хлебного ларька, не в силах отвести голодных глаз от лежащих по ту сторону запотевшего стекла батонов, маковых рулетов...
Тесная секретарская комнатка: стол, шкафы с папками всех мастей и сортов, допотопная электрическая пишущая машинка "Ядрань" - когда-то достижение советской техники, а теперь громадный, нелепый гроб. Жидкие цветочки да кактус на подоконнике, наледь на стекле окна. Масляный обогреватель на полу. Женщина, одетая, словно на зимовку, в накинутом на плечи пальто вынимает из большой железной кружки с носиком кипятильник; от кипятильника валит пар, и от кружки валит пар. Разливает чай по чашкам, вынимает из коробки чайные пакеты. Марина сидит напротив нее, пальто она тоже не сняла, только расстегнула. - Каждый день сюда мотаюсь... - говорит женщина, готовившая чай. - Но зато вот только нам наши гроши и выплатили, только вспомогательному персоналу... А научникам - ни фига... Ну, ты и задрогла, как я погляжу. Пей, пей... Марина пытается взять чашку за ручку, но у нее слишком дрожат пальцы. Она пытается взять ее обеими руками за бока - но слишком горячо. - Горячо, - говорит она. - Как твой? - осторожно спрашивает секретарша. - Все в порядке, - быстро отвечает Марина. - Пьет много? - осторожно спрашивает секретарша. Марина изумленно вскидывает на нее глаза. - Совсем не пьет. - Может, он... того? Ты не замечала? Может, он ширяется? - Да Господь с тобой, Татка! - Ну, не знаю... Все говорят, что кто из горячих точек вернулся, тот уже не... ну извини, извини. Не гуляет? - Нет, - решительно говорит Марина. Подруга внимательно вглядывается ей в лицо. - Либо ты скрываешь чего-то, либо... это просто чудеса... - Никаких чудес. Мы любим друг друга, вот и все. В приоткрывшуюся дверь вдруг заглядывает пожилой человек в шубе: - Наталья Семеновна, сам - у себя? - С минуты на минуту ждем! - отвечает подруга сварливо - ей неприятно, что разговор прервали на самом интересном месте. Заглянувший человек замечает Марину. - Здравствуйте, Марина Николаевна! - Здравствуйте, Олег Петрович. - Давненько вас не видно... Наверное, диссертацию заканчиваете наконец? Пора, пора... У вас же только статьи ваши замечательные сложить в кучку и дело в шляпе! Давайте, Мариночка, покуда я в силе... - с равнодушным добродушием он коротко улыбается и исчезает. - Значит, опять не выплатили... - говорит Марина. - А когда собираются, не говорят? Секретарша отрицательно качает головой. За нитяной хвостик, будто утонувшего мышонка, вытягивает из своей чашки чайный пакетик, болтает ложечкой. - Даже не слыхать ничего. А я, знаешь, как была пионеркой чокнутой, так и осталась. Только дали деньгу, сразу побежала в "Секонд Хэнд" и все спустила! Три часа рылась в шматье, все недорого так... Слушай, я там шарфик выкопала один, под горячую руку схватила, а дома-то как следует повертелась перед зеркалом - все-таки цвет не мой. Не перекупишь? - Да что ты, Татка, - с улыбкой пожимает плечами Марина. - Какой там шарфик... - Вот такой, - Татка подскакивает к шкафу с папками, открывает одному из створок и достает шарфик из глубины. Кидает Марине. - Вот глянь, глянь. Ну прямо на тебя. Марина примеривает, обматывается и так, и этак. Татка заботливо держит перед нею небольшое зеркало. Марина никак не может остановиться: хоть попримерять... - Тут даже ученый совет был на тему денег, но что они могут... пошуршали и отогреваться расползлись. Но... - она мнется. - Знаешь... Тут у нас... Марина снимает наконец шарф, протягивает Татке. - Нет, Таткин, - говорит она с сожалением. - Не смогу. - Жаль... тебе как раз к глазам... - Татка прячет сокровище. Марина наконец подносит чашку ко рту, пьет. - Печенюшку хочешь? Марина улыбается. - Да... Спасибо, Татка... Размачивает печенье в горячем чае. - А еще одну можно? - Да конечно, бери! Марина вынимает из коробки еще одно печенье и прячет в сумку, в небольшой целлофановый пакет. - Домой? - спрашивает Татка. Марина смущенно втягивает голову в плечи, взглядывает исподлобья, потом - кивает. - Так вот, я чего сказать-то хотела... - Татка вдруг заговорщически понижает голос. - У нас же тут несколько человек... голодовку объявили. - Что?! - Ну да! Сидели в бывшем партбюро... ночевали там и не жрали ни черта. Уж и милиция их растаскивала, и врачи... - И что? - Всех почти растащили помаленьку... Только... Я почему тебе и рассказываю... Там этот твой, - Татка усмехается едва уловимо, - сокурсник остался. Пока, говорит, не будет всем выплачено за лето хотя бы... Заперся изнутри и сидит, как сыч... - Сухая?! - с ужасом восклицает Марина. - Чего? А, ну... да не знаю я... С час назад был разговор, что ломать дверь будут, директора ждут и милицейского чина какого-то... Неотложку-то видела у входа? - Видела... только не поняла... думала, просто так стоит. - Время сейчас такое, что просто так не бывает ничего... - начинает Татка, но Марина потрясенно прерывает ее. - Ну, вы дикари. Человек там, может, умирает... Ради нас всех умирает! - Дурью он мается, а не умирает! - сразу принимает боевую стойку Татка. - В партбюро? - В бывшем, в бывшем... Марина вскакивает и выбегает из кабинета; чай едва не выплескивается из поспешно поставленной чашки.
Марина почти бежит по институтскому коридору - длинному, извилистому коридору старого здания, наверное, еще в первые десятилетия Советской власти отданного под научное учреждение, да так и оставшегося этим учреждением, покуда выпереть ученых ни у кого не дошли руки. Большие окна, высокие потолки; облупленная штукатурка, треснувшие и склеенные чуть ли не изолентой стекла. Бьются за Марининой спиной, отставая, полы расстегнутого пальто. Людей нет.
На пятачке перед бывшем партбюро единственное оживленное место в институте; но каково это оживление! Молча, с неподвижным лицом курит врач, глядя в пустоту перед собой. Вытирает тыльной стороной ладони пот со лба милицейский лейтенант в расстегнутой шинели. И два-три сотрудника института компактной кучкой стоят поодаль - им это все уже порядком обрыдло, но в то же время очень хочется досмотреть, чем кончится этот цирк. - Марина Николаевна! - кидается Марине навстречу долговязый парень. - А вас-то каким ветром? Другой шикает на него, вовремя схватив за локоть. Милиционер снова утирает лицо. Шапку он держит в левой руке. Правой пару раз ударяет в дверь. - Владислав Михайлович! - кричит он надсаживаясь, будто в горах. - Еще несколько минут - и мы просто выломаем дверь! У нас есть санкция! Сейчас прибудет начальство, и начнем ломать! Не теряйте последний свой шанс! Тишина. Милиционер выжидательно вытягивает короткую шею - ответа нет. - Поймите, одно дело - если вы выйдете сами, другое - если вас выволокут насильно! Это же верная психушка с принудительным кормлением! Ответа нет. Милиционер оборачивается к сотрудникам института: - Топор принесли? - Не нашли топора, - отвечает пожилой сотрудник, явный институтский завхоз. - Лом вон притащили... в углу стоит... Марина подходит к двери. - А это еще кто?.. - милиционер заступает ей дорогу, пихает в плечо. Марина едва не падает. Врач, казалось бы, и не смотревший в их сторону, поддерживает ее под локоть. - Пустите меня, - говорит Марина. - Я попробую его... уговорить. - Это из ваших, что ли? - оборачивается лейтенант к сотрудникам. Те хитро переглядываются и перешептываются, потом долговязый говорит: - Да-да, из наших. Грузный милиционер, совсем неповоротливый в шинели и портупее, неловко уступает Марине место у запертой двери. - Ну, попробуйте... - с сомнением говорит он. - Владик! - почти не повышая голоса, говорит Марина, нагнувшись к замочной скважине. - Это я, ты узнаешь голос? Узнаешь? Это я! Пауза. Милиционер безнадежно мотает головой. Врач прикуривает сигарету от сигареты, все так же пусто глядя перед собой. - Марина? - доносится голос изнутри. - Да, Владенька, да! - просияв, кричит Марина. Милиционер с явным облегчением вытирает пот со лба и смотрит на Марину почти благодарно. Открой мне, пожалуйста. Надо поговорить. А кричать при них при всех мне не хочется, ты же понимаешь! Пауза. - Они ввалятся вместе с тобой, - доносится изнутри. Марина резко оборачивается к стоящим позади нее. Глаза у нее горят, волосы всплескивают от резкого движения; она полна энергии. - Обещайте, что дадите нам поговорить спокойно. Все равно ваши начальники еще Бог знает где. - Да ладно, - говорит милиционер после паузы. - Они обещают! - кричит Марина; у нее срывается голос от волнения. Долгая пауза. Полная тишина. Потом под тяжелыми, неуверенными шагами отчетливо скрипит за дверью паркет. - Только ты, - говорит голос изнутри. - Все пусть отойдут. Крикни мне, когда отойдут. И звякает ключ. Милиционер непроизвольно делает шаг вперед; Марина, обернувшись, как орлица над орленком раскидывает в стороны руки: - Не смейте! Вы обещали! Чувствуется, что она готова и к рукопашной. - Ну-ну, - говорит лейтенант, отворачивается от Марины и отходит за угол коридора. За ним нехотя утягиваются остальные. - Можно! - громко говорит Марина. Дверь чуть приоткрывается. Марина входит.
Помещение как помещение. Стол с телефоном, несколько стульев вокруг него, старый - все старое - потертый и продавленный кожаный диван у стены. Стеллажи с папками и полными собраниями сочинений классиков - куда их девать? Так тут и живут. На продавленном кожаном диване сидит осунувшийся, небритый, закутанный человек. Он не стар; несколько дней назад он, вероятно, был даже довольно молод, не старше Марины. Некоторое время Марина молча сидит рядом с ним, глядя ему в лицо и не зная, с чего начать. И тогда начинает он: - Ну, здравствуй. - Здравствуй, Владик, - тихо отвечает Марина. Весь ее напор, всю ее храбрую сталь - смело, будто и не было их. Тихая, робкая мышка. - Зачем ты здесь? - А ты? - отвечает она. Он печально усмехается. - Пойдем отсюда, а? - просительно говорит Марина. - Ну пойдем... Как можно так с собой... Кому же еще и жить-то, Владик! Кому? - Ты не уговаривай меня, Марин. Я не уйду. - Они же тебя все равно выволокут... - Ну, выволокут... пару ребер поломают... это их проблемы. - Да нельзя так, Владик, нельзя! - страстно говорит она, схватив его за руки. - Господи, холодные какие... ледяные... Ты же погибнешь! - Я уже погиб. - Ну что ты рисуешься! Что за поза... Умный, добрый, красивый... - Мне все время стыдно, - глухо говорит он, схватившись пятерней за лицо, и речь его от этого звучит теперь немного невнятно. - Как будто это я чего-то не сделал... в чем-то ошибся... как будто это из-за моей лени или глупости кругом бардак. Не упыри эти виноваты... какой с упырей спрос? Я! Понимаешь? Я все время чувствую себя виноватым... Не могу так больше. - Вот пропадешь, - сердито говорит Марина, а на ресницах ее начинают посверкивать слезы, - тогда действительно будешь виноват. Как Светка-то без тебя останется? - Светка от меня давно ушла, Марина, - мягко говорит Владислав после едва уловимой заминки, - и Петьку увела совсем, видеться не дает... Мы с тобой действительно мало общались в последнее время. - Господи, - потрясенно говорит Марина, - да что ж ей... - О, она очень четко сформулировала. Я думала, ты перспективный гений, а ты просто малахольный гений... Марина нерешительно улыбается сквозь слезы. И он улыбается ей в ответ. И легонько обнимает за плечи. - Зря ты за меня тогда не вышла, - говорит он. - Может, по-другому бы сложилось. Мы бы дружка дружку поддерживали... Она молчит. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать - и не может, слова вязнут в гортани. - Нет, - решительно говорит он вдруг, - было бы еще хуже. Как начал бы я от большой любви о тебе заботиться... Из кожи бы вон лез, чтобы пристойную жизнь обеспечить. Ну, и как полагается - икнуть бы не успел, стал бы подонком. Там урвать, тут перехватить, там стерпеть унижение, тут закрыть глаза на мерзость... все в семью, все ради родных и близких... Любовь самый мощный мотор, но... подчас она - очень подлый мотор. Хорошо, что я один. Некоторое время сидят неподвижно, почти прижавшись друг к другу, потом он, опомнившись, неловко убирает руку с ее плеча. - Ладно, - говорит он, посуровев. - Гением не смог стать, мужем и отцом не смог стать... что осталось? Осталось остаться порядочным человеком. Я никуда не пойду, Марин, а ты иди. Спасибо, что навестила. Иди. Сейчас приедут начальники, и тут такое начнется... Ни к чему тебе. - Владик, - решившись, твердо говорит Марина, - у меня беда. Большая беда. Сейчас некогда рассказывать, потом. Но, возможно, мне понадобится помощь... и, скорее всего, мне не к кому будет обратиться, кроме тебя. Он чуть отстраняется и, набычившись, пристально вглядывается ей в лицо, закопав длинный подбородок в складках шарфа. - Что-нибудь случилось... с мужем? - сразу осипнув, говорит он. Она встряхивает головой, с трудом удерживаясь, чтобы не зареветь в голос. - Потом, Владик, потом. Сейчас давай просто уйдем. Понимаешь?.. ведь ты понимаешь!.. если тебя рядом не будет, мне никто не поможет! Через мгновение на губах его снова проступает улыбка. Обреченная. - Какая же ты хитрая, Маришка, - с невыразимой нежностью говорит он. Лиса Патрикеевна... Я-то думал, меня ничем не взять. Молчат. Тикают часы на стене. - Помнишь, после выпуска собрались в общаге у Кадыра... Русская ты, я как бы хохол, Акиф из Нахичевани, Кадыр из Чимкента, Ксюшка-буддистка из Улан-Удэ... Так было замечательно, что вот сидим в одной комнате, такие разные и такие родные, - пауза. - А теперь люди стали такие одинаковые... и такие чужие... - А потом вы мне принесли гитару, и мы все пели Окуджаву, - подхватывает Марина, глотая слезы и моляще заглядывая Владиславу в глаза. - Помнишь? Дольского, Окуджаву... Помнишь, Владик? Молчат. И вдруг Владислав тихонько затягивает с полустрофы: - Твои пассажиры, матросы твои приходят на помощь...