Начальник Генерального штаба Янушкевич сообщил членам комитета Генерального штаба, что государю-императору было благоугодно признать необходимость поддержать Сербию, хотя бы для этого пришлось объявить мобилизацию и начать военные действия, но не ранее перехода австрийскими войсками сербской границы.
При этом из отпусков отзывались все офицеры.
Бенкендорф сообщал 13 июля Сазонову более определенно: "......Англичан страшит не столько австрийская гегемония на Балканах, сколько мировая гегемония Германии".
Видимо, Лондон счел поставленную цель достигнутой, коль так прямо указал на своего главного неприятеля.
15 июля сербская миссия в Петербурге направила Российскому МИДу памятную записку: "Имеют честь довести до Вашего сведения, что я только что получил от г.Пашича, председателя совета, весьма срочную телеграмму, отправленную из Ниша сегодня в 2ч. 10 мин. пополудни и составленную в таких выражениях:
"В полдень австро-венгерское правительство прямой телеграммой объявило войну сербскому правительству. - Пашич."
Извещая Вас об этом прискорбном акте, который великая держава решилась совершить по отношению к малому славянскому государству, едва вышедшему из длинной серии боев, столь же героических, сколько изнурительных, я позволю себе в этот момент, столь тяжелый для страны, выразить надежду, что этот акт, нарушающий мир Европы и в равной степени смущающий ее сознание, будет осужден цивилизованным миром и сурово наказан Россией, покровительницей Сербии... - М. Спалайкович."
Война началась в самом слабом месте Европы и ей вслед сразу выстраивались предыдущие войны со своим наследством: Крымская, Прусско-французская, русско-турецкая.
Сазонов передал поверенному в делах в Берлине Броневскому: "Сообщение в Вену, Париж, Лондон, Рим.
Вследствие объявленной Австрией войны Сербии нами завтра будет объявлена мобилизация в Одесском, Киевском, Московском и Казанском округах. Доводя об этом до сведения германского правительства, подтвертите отсутствие у России каких-либо наступательных намерений против Германии. Наш посол в Вене пока не отзывается со своего поста...".
Палеолог посетил Сазонова и по поручению своего правительства заявил о полной готовности Франции исполнить, если понадобится, свои союзнические обязательства.
Франция помнила Седан. Без русского "парового катка", тяжеловесной военной машины, она никогда бы не смогла вернуть долг 1870 года.
Осталось обеспечить себя перед лицом истории.
В тот же день 15 июля германский император Вильгельм II направил Николаю II телеграмму: "С глубоким сожалением я узнал о впечатлении, произведенном в твоей стране выступлением Австрии против Сербии. Недобросовестная агитация, которая велась в Сербии в протяжении многих лет, завершилась гнусным преступлением, жертвой которого пал Эрцгерцог Франц-Фердинанд. Состояние умов, приведшее сербов к убийству их короля и его жены, все еще господствует в стране. Без сомнения, ты согласишься со мной, что наши общие интересы, твои и мои, как и интересы всех монархов, требуют, чтобы все лица, нравственно ответственные за это подлое убийство, понесли заслуженное наказание. В данном случае политика не играет роли".
Если не политика, то что же играло здесь роль? Библейский принцип - око за око?
Но будь принято увещевание Вильгельма, и Россия не ввязалась бы в войну? Тогда наверняка Франции проявила бы миролюбие. А владычица морей, лишившись "континентальной пехоты", искала бы другие средства обеспечить свои восточные интересы.
Пусть даже ценой поражения Сербии мир был бы сохранен. А в конечном итоге Австро-Венгрия была бы вынуждена отступить.
Однако мало кто думал тогда о мирном пути. Европа еще мыслила феодальными представлениями и видела быстрые победы наполеоновскими стремительными ударами, - германцы за сорок дней собирались взять Париж, французы и русские - Берлин.
Никому не приходило в голову, что наступает время, когда войны не выигрываются.
15 июля русский посланник Демерик в Гамбурге доносил: "Наш офицер при верфи в Киле сообщает через миссию морскому агенту в Берлине, что часть действующего флота прошла ночью в Данциг в боевой готовности."
15 июля начальник Генерального штаба Янушкевич направил телеграмму главнокомандующему войсками гвардии и Петербургского военного округа великому князю Николаю Николаевичу, наместнику на Кавказе Воронцову-Дашкову, командующим войсками Московского, Варшавского, Казанского, Виленского, Киевского, Одесского и Иркутского округов - Плеве, Жилинскому, Зальцу, Ренненкампфу, Иванову, Никитину и Эверту и наказному атаману войска донского Покотило: "Сообщается для сведения: семнадцатого июля будет объявленно первым первым днем нашей общей мобилизации. Объявление последует установленною телеграммой".
Мобилизация еще только готовится, но главная пружина войны уже сорвала все стопорные устройства. Отныне начинает двигать страх оказаться менее готовым, чем противник. Страх подгоняет, ускоряя войну. Мира уже не спасти.
16 июля Сазонов телеграфирует в Париж послу Извольскому, тому самому Извольскому, который был его предшественником на посту министра иностранных дел и ушел с него пять лет назад после австрийского продвижения в Боснию и Герцеговину, когда военные решили, что Россия еще недостаточно сильна для войны. "Срочно.
Сообщается в Лондон.
Германский посол заявил мне сегодня о решении своего правительства мобилизовать свои силы, если Россия не прекратит делаемых ею военных приготовлений. Между тем таковые стали приниматься нами только вследствие состоявшейся уже мобилизацией восьми корпусов в Австрии и очевидного нежелания последней согласиться на какой бы то ни было способ мирного улаживания своего спора с Сербией.
Так как мы не можем исполнить желания Германии, нам остается только ускорить наши вооружения и считаться с вероятной неизбежностью войны..."
Итак, война. Мир агонизирует, ничто не спасет его.
Но неожиданно утром, в девять часов тридцать минут, 16 июля в Министерство иностранных дел позвонил германский посол граф Пурталес и сказал начальнику канцелярии барону Шиллингу, что желает видеть господина Сазонова и передать ему приятное сообщение. Что за приятное сообщение, когда на Певческом мосту уже отвыкли от приятных сообщений из Берлина? "В 11 часов С.Д. Сазонов принял гр. Пурталеса, который сказал ему, что Германия согласна продолжить делаемые ею попытки, чтобы склонить венский кабинет к уступкам, но просил, чтобы это было сохранено в тайне, так как разглашение подобных намерений германского правительства могло бы создать впечатление, будто взгляды Австрии и Германии в настоящем случае не вполне согласны. Кроме того, посол настойчиво просил, чтобы преждевременной мобилизацией у нас не было бы создано препятствия к осуществлению Германией желательного воздействия на Вену.
По уходе после означенного заявления обсуждалось министром с А.А. Нератовым, бар. Шиллингом и кн. Трубецким. При этом ставился вопрос, действительно ли Германия намерена оказать в Вене серьезное воздействие, или порученное гр. Пурталесу сообщение рассчитано лишь на то, чтобы, усыпить наше внимание, по возможности отсрочить мобилизацию русской армии и выиграть время для соответствующих приготовлений. Общее впечатление было таково, что если даже допустить искренность в данном случае Германского правительства, то все же приходится усомниться в достижимости этим путем практических результатов, так как Австрия зашла уже столь далеко без содействия или, по крайней мере, потворства Германии, то следует предположить, что влияние последней в Вене сильно упало, а потому и в данную минуту германскому правительству едва ли удастся многого достигнуть.
В три часа германский посол вновь приехал к министру и прочел телеграмму императорского канцлера, в которой говорилось, что если Россия будет продолжать военные приготовления, хотя бы и не приступая к мобилизации, и в таком случае последует с ее стороны немедленное нападение. На это сообщение С.Д. Сазонов резко ответил: "Теперь у меня нет больше сомнений относительно истинных причин австрийской непримиримости".
Гр. Пурталес вскочил со своего места и также резко воскликнул: "Я всеми силами протестую, господин министр, против этого оскорбительного утверждения". Министр сухо возразил, что Германия имеет случай на деле доказать ошибочность высказанного им предположения. Собеседники расстались весьма холодно.
Вскоре по уходе германского посла в кабинет министра в присутствии А.А. Нератова и бар. Шиллинга позвонил телефон: государь император лично сообщал С.Д. Сазонову, что им только что получена от императора Вильгельма телеграмма с убедительной просьбой не допустить дело до войны. С.Д. Сазонов воспользовался случаем, чтобы доложить Его Величеству о сделанном ему несколько минут перед этим заявлением гр. Пурталеса и при этом указал на то, как мало согласуются слова германского императора с данным им своему послу поручением. Государь сказал, что он тотчас телеграфирует в Берлин, чтобы получить объяснение означенного противоречия.
Его величество разрешил С.Д. Сазонову безотлагательно переговорить с военным министром и начальником Генерального штаба по вопросу о нашей мобилизации.
К этому времени получено известие о начале бомбардировки Белграда австрийцами ...(из поденной записи министерства иностранных дел 16 июля).
Еще были колебания какую - мобилизацию назначить, общую или частичную. Еще велась переписка Николая с Вильгельмом. Еще Пурталес встречался глубокой ночью с Сазоновым и запрашивал его, не можем ли мы удовлетвориться обещанием Австрии не нарушать целостности Сербии.
Но все это уже не имело никакого значения! Известие о полной мобилизации вызвало у русских министров восторг.
17 июля Австрия мобилизировала свои войска на русской границе.
19 июля (1 августа по новому стилю) Германия объявила войну России.
20 июля Франция объявила мобилизацию.
21 июля Германия объявила войну Франции.
22 июля германские армии вошли в Люксембург и Бельгию, чей нейтралитет гарантировался Россией, Францией, Англией. Дорога на Париж была спрямлена.
* * *
И вот Александр Васильевич Самсонов получил предписание ехать принимать вторую армию, долженствующую наступать на Восточную Пруссию. Он принял предписание спокойно. Все же это была не первая, а уже третья его война, и волноваться было нечего. Генералов не убивают на поле брани, а если такое случается, то в общем крайне редко.
Екатерина Александровна, помня японскую войну и свои переживания, спешно заказала ювелиру медальон с короткой надписью: "А.В. Самсонову. Мы с тобой". Что она еще могла? Спрашивала совета, где жить, в Ташкенте? Или вернуться в Елисаветград? Обещала строго следить за Володей, беречь Верочку. И все смотрела, смотрела на Александра Васильевича своими яркими ясными глазами, как будто снова превратилась в гимназистку. Но с каждой минутой уходил Александр Васильевич все дальше к неведомой армии, погружаясь в волны "Бородина" и освобождался от бренного обывательского мира. Он с радостью выходил в суровый мир войны.
Вечером накануне отъезда Екатерина Александровна услыхала голоса мужа и сына, доносившиеся из детской комнаты. Они пели:
- Всадники-други, в поход собирайтесь! Радостный звук вас ко славе завет, С бодрым духом храбро сражаться, За родину сладкую смерть принять.
У нее сжалось сердце. Зачем он это делал? Какое напутствие давал сыну? Куда звал?
Она вошла к ним, и они умолкли. Александр Васильевич улыбнулся.
Таким Екатерина Александровна запомнила его: большой, стриженный под короткий ежик, с сильной сединой на висках, чуть курносый, с мохнатыми черными, тоже с проседью бровями, черной бородой, большими печальными глазами.
- Знаешь, что я подумала? - спросила она. - Там ведь Жилинский. Это плохо.
Самсонов нахмурился, как будто она допустила бестактность, и ответил, что Яков Григорьевич - его старый товарищ. Она почувствовала, что муж не намерен допускать ее в генеральский мир. Он был связан с этим "живым трупом" еще сильнее, чем прежде. Он хотел, даже жаждал убедить ее, что это единый, светлый, героический мир.
- Бог с тобой, - вздохнула Екатерина Александровна.
* * *
В Ростове на вторых железнодорожных путях казаки заводили по мосткам в вагоны лошадей. Рыжая кобыла дергала головой, норовилась вырваться, а казак бил ее ногайкой.
Самсонов с адъютантом вышли на перрон. Грузился какой-то второочередной полк, и на перроне негде было яблоку упасть; освещенные той внутренней свободой, которую всегда порождает военная община, лица казаков на все лады отражали одну и ту же вольную усмешку.
У Александра Васильевича мелькнула мысль о том, что станется с этими людьми, если вправду начнется война. Но он так же, как и они, ощущал себя частицей великой русской силы, поднимавшейся со всех сторон державы, поэтому не лежала душа печалиться, легко соединялась с народной душой.
На Александра Васильевича оглядывались, один маленький плечистый есаул вытаращился и рот раскрыл, словно собираясь что-то спросить, но тут кто - то крикнул:
- Генералу Скобелеву - ура!
Неужели Самсонова приняли за Дмитрия Михайловича? Иkи так был близок нынешний подъем тому, пятидесятилетней давности? Ведь и сейчас тоже шли на защиту славянства.
Самсонов вернулся в вагон и как будто был корнетом - снова молодая бескрайняя жизнь одарила его бесценной минутой.
- Ишь, разгулялись казачки! - кивая на окно? весело вымолвил адъютант. - Теперь им что Скобелев, что Стенька Разин.
- Стенька Разин? - спросил Самсонов.
Ему такое не приходило на ум. Но адъютант молод, для него важна не точность мысли, а эффект, и разбойник Стенька здесь ни при чем. Поезд подергался и поехал. Вокзал уплыл.
В купе заглянул знакомый инженер, попросил позволения войти. На сей раз его имя вспомнилось - Шиманский.
- А, господин Шиманский! - с облегчением произнес Самсонов, освобождаясь от груза забывчивости. - Значит, с нами едете?
Инженер сел на бархатный диван, закинул ногу на ногу, стал сердито говорить о мобилизации.
- Зачем нам воевать, Александр Васильевич? - спросил он.
Самсонова это задело. Во-первых, о мобилизации как о государственном деле не следовало говорить открыто, а инженер, которому даже не положено было о ней знать, не только говорил, но и осуждал; во-вторых, никакой войны еще не было.
- Мы не воюем, - сказал Самсонов. - С чего вы городите эту чепуху!
- Значит, если я с вами не согласен, то я горожу чепуху? - заметил Шиманский. - Вот так у нас всегда. Как только мы, промышленники, хотим что-то сделать на благо прогресса, вы все, у кого власть... неправильно это, Александр Васильевич! Неправильно и вредно для отечества. Какой интерес в том, чтобы промотать на войне народный труд?
- По-моему, вы не были социалистом. Я вас не понимаю, - возразил Самсонов. - Разве вы не заметили, какой подъем? Именно народная душа выплескивается в такие минуты... Мы заступимся за маленькую беззащитную Сербию, это наш долг!
- А проливы? - спросил Шиманский. - Никакой это не долг, а чистой воды помещичий феодализм толкает нас воевать ради хлебной торговли. И для отвода глаз - все эти общеславянские задачи, маленькая Сербия, историческое наследство на Востоке, какое, скажите на милость, у нас может быть наследство от Византии?
- А религия? - спросил Самсонов. - А сострадание славянам? Я знаю ваши штучки: промышленная выгода, прогресс! Какой был прогресс, когда ваш собрат из Владивостока Бринер и затем полковник Безобразов затеяли возню в Корее с лесными концессиями? Разве в России мало леса? Так нет же, полезли, столкнули нас с Японией. А что вышло? "Япошки-макаки, а мы - кое-каки". Вот ваш прогресс, Петр Иосифович! Россия жила сотни лет по-своему, ее вам не переделать.
- Напрасно вы не видите резона в моих словах, - сказал инженер. - Я тоже против войны. Нечего нам ни с кем связываться. Наша держава так велика, что ее рынок внутри огромен, продавай, что хочешь - все пойдет. А ради помещиков и хлебных спекулянтов начинать войну - зачем?
- Никто ради спекулянтов! - крикнул Самсонов.
- Да, разумеется, в газетах напишут что-нибудь патриотическое. А в основе - все в России до сих пор повернуто в прошлое. Будь у промышленников политическая сила, мы бы удержали страну от пагубного шага.
- Нет, - сказал Самсонов решительно. - Наибольшая для России опасность - растерять наши исторические идеалы, потерять живой религиозный дух. Без веры нет человека, без веры он - только умный зверь.
- И кончится страшным разгромом нашего хозяйства! - Тоже громко произнес Шиманский. - Мы надорвемся! Никакая религия не спасет. И что печально, пострадают самые активные, образованные силы. Народ-богоносец вспорет им животы. А после - наступит средневековье.
- Плохой из вас пророк, Петр Иосифович! - буркнул Самсонов. - Не хочу с вами ссориться, помню вас совсем другим человеком...Большая с вами произошла перемена.
- Никакой перемены. Мы накануне войны, а война... - Шиманский не договорил, встал и на прощанье сказал: - Храни вас Бог, Александр Васильевич. - За ним закрылись двери купе.
- Шпак! - презрительно вымолвил адъютант. - Вот такие шпаки все и портят.
На сей раз адъютант был полностью прав. Но эти слова - о хлебных спекулянтах! Они перекликались с самсоновскими мыслями о причинах японской кампании, - как это увязывалось?
* * *
На третий день мобилизации Самсонов прибыл в Варшаву. Яков Григорьевич принял его незамедлительно во дворце Бельведер в парке Лазенки на берегу озера. Высокий старик с землисто-желтым лицом не был похож на старшего вахмистра Жилинского, совсем состарился Яков Григорьевич.
Война уже была объявлена, Самсонов узнал о ней в дороге, пережив волнение и нетерпение. Теперь в кабинете командующего Варшавским округом, а вернее - главнокомандующего Северо-Западным фронтом, Александр Васильевич был собран и спокоен.
В кабинете был начальник штаба фронта Владимир Александрович Орановский, высокий голубоглазый блондин, знакомый Самсонову еще с Маньчжурии, где полковник Орановский служил в штабе Линевича, своего тестя.
- Вспоминаете? - добродушно спросил Орановский, кивая на окно, за которым зеленели липы королевского парка. Владимир Александрович выказывал уважение к герою прошлой войны, свидетельствовал, что в Варшаве не забыли, что Александр Васильевич здесь служил дважды, первый раз - еще при старом Гурко, а второй - после Маньчжурии. - - Помню, как Гурко нас воспитывал, сказал Самсонов. - Он за Горный Дубняк чувствовал свою вину... - И, не вдаваясь в воспоминания, спросил о частях своей армии и ее штабе.
Орановский на это ответил вполне удовлетворительно, но говоря о штабе второй армии, который создавался, как и штаб фронта, на базе штаба округа, Владимир Александрович взял чуть извинительную интонацию.
Еще бы! Самсонов понял: Жилинский оставил себе весь лучший кадр.
- Я бы предпочел сам сформировать свой штаб, - заявил Самсонов. - Ни Постовского, ни Филимонова я не знаю.
- В данную минуту твое пожелание неисполнимо, - сказал Жилинский. - И нечего об этом говорить.
- Почему же нечего? - удивился Самсонов. - Ты, Яков Григорьевич, должен понимать, какое значение имеет согласованность командующего со своим штабом. Коль я командующий, то я имею право выбрать себе соратников.
- Ты командующий, Александр Васильевич, верно. Но есть и главнокомандующий и Верховный командующий, - скрипучим голосом высокомерно произнес Жилинский, осаживая Самсонова. - Я знаю Петра Ивановича Постовского. Владимир Александрович его знает. Отличный был генкварт. И Филимонов зарекомендовал себя в Новогеоргиевской крепости с лучшей стороны. Чем же ты недоволен?
Самсонов молчал.
- Владимир Александрович, к карте, пожалуйста, - посчитав обсуждение штаба армии завершенным, распорядился Жилинский. Он, очевидно, не сомневался в своем превосходстве над Александром Васильевичем.
Орановский подошел к столу с большой картой. Самсонов шагнул навстречу Жилинскому и негромко сказал: - Ты, Яков Григорьевич, старше меня годами, всегда был близок петербургскому свету, а я все по окраинам служу... И я не понимаю. Я подчиняюсь, но не понимаю.
- Не будем отвлекаться, Александр Васильевич, - ответил Жилинский. Понимаешь или не понимаешь - не все ли равно. Нечего после драки кулаками махать. Мы не кадеты. Да, помнится, будучи кадетом, не я ли тебя учил фехтованию и рубке?.. Похвально, что ты подчиняешься старому товарищу.
Жилинский улыбнулся своей неживой улыбкой, обнажив длинные скошенные зубы.
Орановский стал показывать над Восточной Пруссией штабное умение водить по карте войска.
Самсонов поглядел: леса, озера, паутина железных дорог; его корпуса должны наступать в расходящихся, как растопыренные пальцы, направлениях по лесным дорогам, а это что? - первая армия генерала Ренненкампфа, того самого, что ходил в Маньчжурии с маузером в стрелковой цепи и дважды не пришел на помощь Самсонову, наступает с Севера в обход Мазурских озер, а вторая армия с юга; - это значит, что чем дальше углубляется армия, тем в более опасное положение она попадает; несомненно с фронта Алленштейн Лаутенбург, к которому с запада тянется семь железных дорог, немцы нанесут фланговый удар...
- Что-то не пойму, - задумчиво произнес Самсонов. - Обстановка сложная, я должен поработать со своим начштаба, чтобы в ней разобраться. Пока корпуса моей армии подходят к районам сосредоточения, нам тоже надо подготовиться.
- Хорошо, готовьтесь, работайте со штабом, - сухо ответил Жилинский. Жаль, что тебя не было на Киевской игре... Вот здесь первая, вот отсюда вторая. Здесь соединяетесь. Немцы в клещах.
- Слишком быстро, - недоверчиво вымолвил Самсонов. - Так они и будут ждать при наличии стольких дорог. Здесь сколько верст? По воздуху я их преодолею? С обозами? Нет, это орешек непростой.
- Можно идти налегке, без обозов, - еще суше сказал Жилинский. - Ты в Туркестане оторвался от европейского театра, привык по-азиатски медленно...
- Медленно или как там еще, только мы неисправимы, методическая работа нам не по сердцу. Наш любимый герой - "навались, братцы!" - Самсонов явно возражал и дальше собирался возражать.
Он еще не понял, кто здесь главнокомандующий армиями фронта, и мыслил себя независимым туркестанским генерал-губернатором.
- Русские любят раздоры, - ледяным тоном сказал Жилинский. - Если вы, господин генерал, в прошлом достигали славы, не исполняя приказаний начальства, то нынче это следует отбросить. И только глубоко уважая и ценя вас, я допускаю между нами отношения старой дружбы. Но не надо ими злоупотреблять.
Он отчитывал Александра Васильевича, даже припомнил случай под Ляояном, когда Самсонов не отступил согласно приказу в августе девятьсот четвертого года, держался у станции Янтай-копи со своей дивизией целых два дня, благодаря чему три корпуса имели возможность отступить беспрепятственно по Мандаринской дороге. За тот бой Самсонов получил орден святого Георгия четвертой степени. Упрек в неисполнении приказаний был горек. Неожиданно помог Орановский, который тоже был под Ляояном:
- Яков Григорьевич! Александр Васильевич еще должен поработать в оперативном отделе, войти в обстановку.
- Ну, разумеется, - согласился Жилинский. - Чтобы потом нам не говорил - "Навались, братцы". Мы должны разбить Германию, спасти Францию, и мы выполним наш долг.
* * *
В тот же день Самсонов познакомился со своим начальником штаба Постовским и генерал-квартирмейстером Филимоновым.
От Постовского веяло нервной энергией, строптивостью и нестойкостью. В штабе Варшавского округа он имел прозвище "бешеный мулла", - не за облик, а за натуру.
Маленького роста, стриженный под бобрик, Филимонов помалкивал, крепко сжав узкогубый рот. А Постовский горячо разносил план Жилинского.
- Это просто фантастическое гуляние вокруг Мазурских озер, а не стратегическая операция! - заявил Петр Иванович и повторил самсоновскую догадку о возможном фланговом ударе немцев с фронта Алленштейн - Лаутенбург.
- Вы знаете, Александр Васильевич, - продолжал Постовский. - Еще в одиннадцатом году мы агентурным путем добыли сведения о военной игре германского генштаба. Они уже разыгрывали наше наступление в Восточную Пруссию. На наш удар в сторону Мазурских озер, они отвечают ударом в наш левый фланг и тыл из района Остероде, Дейч-Эйлау.
- Жилинский знает? - спросил Самсонов.
- Яков Григорьевич все знает, - ответил Постовский. - У него другая точка зрения.
- Черт побери! - рыкнул Самсонов. - К чему же это приведет? По директиве фронта мы должны окружать германские силы, как будто они останутся неподвижны в течение всей операции. Но так не получится.
Постовский наклонил набок голову и заметил:
- "Вейротер думал, что моя армия останется неподвижной, как верстовые столбы на дорогах". Это Наполеон после Аустерлица.
- А что вы думаете о директиве? - спросил Самсонов.
- Честно?
На это Самсонов не ответил. Ему не хватало воздуха, он шумно дышал.
- Нарушено основное требование стратегии: у нас мало сил в направлении главного удара, - неуверенно сказал Постовский. - Вы согласны?
При этом из отпусков отзывались все офицеры.
Бенкендорф сообщал 13 июля Сазонову более определенно: "......Англичан страшит не столько австрийская гегемония на Балканах, сколько мировая гегемония Германии".
Видимо, Лондон счел поставленную цель достигнутой, коль так прямо указал на своего главного неприятеля.
15 июля сербская миссия в Петербурге направила Российскому МИДу памятную записку: "Имеют честь довести до Вашего сведения, что я только что получил от г.Пашича, председателя совета, весьма срочную телеграмму, отправленную из Ниша сегодня в 2ч. 10 мин. пополудни и составленную в таких выражениях:
"В полдень австро-венгерское правительство прямой телеграммой объявило войну сербскому правительству. - Пашич."
Извещая Вас об этом прискорбном акте, который великая держава решилась совершить по отношению к малому славянскому государству, едва вышедшему из длинной серии боев, столь же героических, сколько изнурительных, я позволю себе в этот момент, столь тяжелый для страны, выразить надежду, что этот акт, нарушающий мир Европы и в равной степени смущающий ее сознание, будет осужден цивилизованным миром и сурово наказан Россией, покровительницей Сербии... - М. Спалайкович."
Война началась в самом слабом месте Европы и ей вслед сразу выстраивались предыдущие войны со своим наследством: Крымская, Прусско-французская, русско-турецкая.
Сазонов передал поверенному в делах в Берлине Броневскому: "Сообщение в Вену, Париж, Лондон, Рим.
Вследствие объявленной Австрией войны Сербии нами завтра будет объявлена мобилизация в Одесском, Киевском, Московском и Казанском округах. Доводя об этом до сведения германского правительства, подтвертите отсутствие у России каких-либо наступательных намерений против Германии. Наш посол в Вене пока не отзывается со своего поста...".
Палеолог посетил Сазонова и по поручению своего правительства заявил о полной готовности Франции исполнить, если понадобится, свои союзнические обязательства.
Франция помнила Седан. Без русского "парового катка", тяжеловесной военной машины, она никогда бы не смогла вернуть долг 1870 года.
Осталось обеспечить себя перед лицом истории.
В тот же день 15 июля германский император Вильгельм II направил Николаю II телеграмму: "С глубоким сожалением я узнал о впечатлении, произведенном в твоей стране выступлением Австрии против Сербии. Недобросовестная агитация, которая велась в Сербии в протяжении многих лет, завершилась гнусным преступлением, жертвой которого пал Эрцгерцог Франц-Фердинанд. Состояние умов, приведшее сербов к убийству их короля и его жены, все еще господствует в стране. Без сомнения, ты согласишься со мной, что наши общие интересы, твои и мои, как и интересы всех монархов, требуют, чтобы все лица, нравственно ответственные за это подлое убийство, понесли заслуженное наказание. В данном случае политика не играет роли".
Если не политика, то что же играло здесь роль? Библейский принцип - око за око?
Но будь принято увещевание Вильгельма, и Россия не ввязалась бы в войну? Тогда наверняка Франции проявила бы миролюбие. А владычица морей, лишившись "континентальной пехоты", искала бы другие средства обеспечить свои восточные интересы.
Пусть даже ценой поражения Сербии мир был бы сохранен. А в конечном итоге Австро-Венгрия была бы вынуждена отступить.
Однако мало кто думал тогда о мирном пути. Европа еще мыслила феодальными представлениями и видела быстрые победы наполеоновскими стремительными ударами, - германцы за сорок дней собирались взять Париж, французы и русские - Берлин.
Никому не приходило в голову, что наступает время, когда войны не выигрываются.
15 июля русский посланник Демерик в Гамбурге доносил: "Наш офицер при верфи в Киле сообщает через миссию морскому агенту в Берлине, что часть действующего флота прошла ночью в Данциг в боевой готовности."
15 июля начальник Генерального штаба Янушкевич направил телеграмму главнокомандующему войсками гвардии и Петербургского военного округа великому князю Николаю Николаевичу, наместнику на Кавказе Воронцову-Дашкову, командующим войсками Московского, Варшавского, Казанского, Виленского, Киевского, Одесского и Иркутского округов - Плеве, Жилинскому, Зальцу, Ренненкампфу, Иванову, Никитину и Эверту и наказному атаману войска донского Покотило: "Сообщается для сведения: семнадцатого июля будет объявленно первым первым днем нашей общей мобилизации. Объявление последует установленною телеграммой".
Мобилизация еще только готовится, но главная пружина войны уже сорвала все стопорные устройства. Отныне начинает двигать страх оказаться менее готовым, чем противник. Страх подгоняет, ускоряя войну. Мира уже не спасти.
16 июля Сазонов телеграфирует в Париж послу Извольскому, тому самому Извольскому, который был его предшественником на посту министра иностранных дел и ушел с него пять лет назад после австрийского продвижения в Боснию и Герцеговину, когда военные решили, что Россия еще недостаточно сильна для войны. "Срочно.
Сообщается в Лондон.
Германский посол заявил мне сегодня о решении своего правительства мобилизовать свои силы, если Россия не прекратит делаемых ею военных приготовлений. Между тем таковые стали приниматься нами только вследствие состоявшейся уже мобилизацией восьми корпусов в Австрии и очевидного нежелания последней согласиться на какой бы то ни было способ мирного улаживания своего спора с Сербией.
Так как мы не можем исполнить желания Германии, нам остается только ускорить наши вооружения и считаться с вероятной неизбежностью войны..."
Итак, война. Мир агонизирует, ничто не спасет его.
Но неожиданно утром, в девять часов тридцать минут, 16 июля в Министерство иностранных дел позвонил германский посол граф Пурталес и сказал начальнику канцелярии барону Шиллингу, что желает видеть господина Сазонова и передать ему приятное сообщение. Что за приятное сообщение, когда на Певческом мосту уже отвыкли от приятных сообщений из Берлина? "В 11 часов С.Д. Сазонов принял гр. Пурталеса, который сказал ему, что Германия согласна продолжить делаемые ею попытки, чтобы склонить венский кабинет к уступкам, но просил, чтобы это было сохранено в тайне, так как разглашение подобных намерений германского правительства могло бы создать впечатление, будто взгляды Австрии и Германии в настоящем случае не вполне согласны. Кроме того, посол настойчиво просил, чтобы преждевременной мобилизацией у нас не было бы создано препятствия к осуществлению Германией желательного воздействия на Вену.
По уходе после означенного заявления обсуждалось министром с А.А. Нератовым, бар. Шиллингом и кн. Трубецким. При этом ставился вопрос, действительно ли Германия намерена оказать в Вене серьезное воздействие, или порученное гр. Пурталесу сообщение рассчитано лишь на то, чтобы, усыпить наше внимание, по возможности отсрочить мобилизацию русской армии и выиграть время для соответствующих приготовлений. Общее впечатление было таково, что если даже допустить искренность в данном случае Германского правительства, то все же приходится усомниться в достижимости этим путем практических результатов, так как Австрия зашла уже столь далеко без содействия или, по крайней мере, потворства Германии, то следует предположить, что влияние последней в Вене сильно упало, а потому и в данную минуту германскому правительству едва ли удастся многого достигнуть.
В три часа германский посол вновь приехал к министру и прочел телеграмму императорского канцлера, в которой говорилось, что если Россия будет продолжать военные приготовления, хотя бы и не приступая к мобилизации, и в таком случае последует с ее стороны немедленное нападение. На это сообщение С.Д. Сазонов резко ответил: "Теперь у меня нет больше сомнений относительно истинных причин австрийской непримиримости".
Гр. Пурталес вскочил со своего места и также резко воскликнул: "Я всеми силами протестую, господин министр, против этого оскорбительного утверждения". Министр сухо возразил, что Германия имеет случай на деле доказать ошибочность высказанного им предположения. Собеседники расстались весьма холодно.
Вскоре по уходе германского посла в кабинет министра в присутствии А.А. Нератова и бар. Шиллинга позвонил телефон: государь император лично сообщал С.Д. Сазонову, что им только что получена от императора Вильгельма телеграмма с убедительной просьбой не допустить дело до войны. С.Д. Сазонов воспользовался случаем, чтобы доложить Его Величеству о сделанном ему несколько минут перед этим заявлением гр. Пурталеса и при этом указал на то, как мало согласуются слова германского императора с данным им своему послу поручением. Государь сказал, что он тотчас телеграфирует в Берлин, чтобы получить объяснение означенного противоречия.
Его величество разрешил С.Д. Сазонову безотлагательно переговорить с военным министром и начальником Генерального штаба по вопросу о нашей мобилизации.
К этому времени получено известие о начале бомбардировки Белграда австрийцами ...(из поденной записи министерства иностранных дел 16 июля).
Еще были колебания какую - мобилизацию назначить, общую или частичную. Еще велась переписка Николая с Вильгельмом. Еще Пурталес встречался глубокой ночью с Сазоновым и запрашивал его, не можем ли мы удовлетвориться обещанием Австрии не нарушать целостности Сербии.
Но все это уже не имело никакого значения! Известие о полной мобилизации вызвало у русских министров восторг.
17 июля Австрия мобилизировала свои войска на русской границе.
19 июля (1 августа по новому стилю) Германия объявила войну России.
20 июля Франция объявила мобилизацию.
21 июля Германия объявила войну Франции.
22 июля германские армии вошли в Люксембург и Бельгию, чей нейтралитет гарантировался Россией, Францией, Англией. Дорога на Париж была спрямлена.
* * *
И вот Александр Васильевич Самсонов получил предписание ехать принимать вторую армию, долженствующую наступать на Восточную Пруссию. Он принял предписание спокойно. Все же это была не первая, а уже третья его война, и волноваться было нечего. Генералов не убивают на поле брани, а если такое случается, то в общем крайне редко.
Екатерина Александровна, помня японскую войну и свои переживания, спешно заказала ювелиру медальон с короткой надписью: "А.В. Самсонову. Мы с тобой". Что она еще могла? Спрашивала совета, где жить, в Ташкенте? Или вернуться в Елисаветград? Обещала строго следить за Володей, беречь Верочку. И все смотрела, смотрела на Александра Васильевича своими яркими ясными глазами, как будто снова превратилась в гимназистку. Но с каждой минутой уходил Александр Васильевич все дальше к неведомой армии, погружаясь в волны "Бородина" и освобождался от бренного обывательского мира. Он с радостью выходил в суровый мир войны.
Вечером накануне отъезда Екатерина Александровна услыхала голоса мужа и сына, доносившиеся из детской комнаты. Они пели:
- Всадники-други, в поход собирайтесь! Радостный звук вас ко славе завет, С бодрым духом храбро сражаться, За родину сладкую смерть принять.
У нее сжалось сердце. Зачем он это делал? Какое напутствие давал сыну? Куда звал?
Она вошла к ним, и они умолкли. Александр Васильевич улыбнулся.
Таким Екатерина Александровна запомнила его: большой, стриженный под короткий ежик, с сильной сединой на висках, чуть курносый, с мохнатыми черными, тоже с проседью бровями, черной бородой, большими печальными глазами.
- Знаешь, что я подумала? - спросила она. - Там ведь Жилинский. Это плохо.
Самсонов нахмурился, как будто она допустила бестактность, и ответил, что Яков Григорьевич - его старый товарищ. Она почувствовала, что муж не намерен допускать ее в генеральский мир. Он был связан с этим "живым трупом" еще сильнее, чем прежде. Он хотел, даже жаждал убедить ее, что это единый, светлый, героический мир.
- Бог с тобой, - вздохнула Екатерина Александровна.
* * *
В Ростове на вторых железнодорожных путях казаки заводили по мосткам в вагоны лошадей. Рыжая кобыла дергала головой, норовилась вырваться, а казак бил ее ногайкой.
Самсонов с адъютантом вышли на перрон. Грузился какой-то второочередной полк, и на перроне негде было яблоку упасть; освещенные той внутренней свободой, которую всегда порождает военная община, лица казаков на все лады отражали одну и ту же вольную усмешку.
У Александра Васильевича мелькнула мысль о том, что станется с этими людьми, если вправду начнется война. Но он так же, как и они, ощущал себя частицей великой русской силы, поднимавшейся со всех сторон державы, поэтому не лежала душа печалиться, легко соединялась с народной душой.
На Александра Васильевича оглядывались, один маленький плечистый есаул вытаращился и рот раскрыл, словно собираясь что-то спросить, но тут кто - то крикнул:
- Генералу Скобелеву - ура!
Неужели Самсонова приняли за Дмитрия Михайловича? Иkи так был близок нынешний подъем тому, пятидесятилетней давности? Ведь и сейчас тоже шли на защиту славянства.
Самсонов вернулся в вагон и как будто был корнетом - снова молодая бескрайняя жизнь одарила его бесценной минутой.
- Ишь, разгулялись казачки! - кивая на окно? весело вымолвил адъютант. - Теперь им что Скобелев, что Стенька Разин.
- Стенька Разин? - спросил Самсонов.
Ему такое не приходило на ум. Но адъютант молод, для него важна не точность мысли, а эффект, и разбойник Стенька здесь ни при чем. Поезд подергался и поехал. Вокзал уплыл.
В купе заглянул знакомый инженер, попросил позволения войти. На сей раз его имя вспомнилось - Шиманский.
- А, господин Шиманский! - с облегчением произнес Самсонов, освобождаясь от груза забывчивости. - Значит, с нами едете?
Инженер сел на бархатный диван, закинул ногу на ногу, стал сердито говорить о мобилизации.
- Зачем нам воевать, Александр Васильевич? - спросил он.
Самсонова это задело. Во-первых, о мобилизации как о государственном деле не следовало говорить открыто, а инженер, которому даже не положено было о ней знать, не только говорил, но и осуждал; во-вторых, никакой войны еще не было.
- Мы не воюем, - сказал Самсонов. - С чего вы городите эту чепуху!
- Значит, если я с вами не согласен, то я горожу чепуху? - заметил Шиманский. - Вот так у нас всегда. Как только мы, промышленники, хотим что-то сделать на благо прогресса, вы все, у кого власть... неправильно это, Александр Васильевич! Неправильно и вредно для отечества. Какой интерес в том, чтобы промотать на войне народный труд?
- По-моему, вы не были социалистом. Я вас не понимаю, - возразил Самсонов. - Разве вы не заметили, какой подъем? Именно народная душа выплескивается в такие минуты... Мы заступимся за маленькую беззащитную Сербию, это наш долг!
- А проливы? - спросил Шиманский. - Никакой это не долг, а чистой воды помещичий феодализм толкает нас воевать ради хлебной торговли. И для отвода глаз - все эти общеславянские задачи, маленькая Сербия, историческое наследство на Востоке, какое, скажите на милость, у нас может быть наследство от Византии?
- А религия? - спросил Самсонов. - А сострадание славянам? Я знаю ваши штучки: промышленная выгода, прогресс! Какой был прогресс, когда ваш собрат из Владивостока Бринер и затем полковник Безобразов затеяли возню в Корее с лесными концессиями? Разве в России мало леса? Так нет же, полезли, столкнули нас с Японией. А что вышло? "Япошки-макаки, а мы - кое-каки". Вот ваш прогресс, Петр Иосифович! Россия жила сотни лет по-своему, ее вам не переделать.
- Напрасно вы не видите резона в моих словах, - сказал инженер. - Я тоже против войны. Нечего нам ни с кем связываться. Наша держава так велика, что ее рынок внутри огромен, продавай, что хочешь - все пойдет. А ради помещиков и хлебных спекулянтов начинать войну - зачем?
- Никто ради спекулянтов! - крикнул Самсонов.
- Да, разумеется, в газетах напишут что-нибудь патриотическое. А в основе - все в России до сих пор повернуто в прошлое. Будь у промышленников политическая сила, мы бы удержали страну от пагубного шага.
- Нет, - сказал Самсонов решительно. - Наибольшая для России опасность - растерять наши исторические идеалы, потерять живой религиозный дух. Без веры нет человека, без веры он - только умный зверь.
- И кончится страшным разгромом нашего хозяйства! - Тоже громко произнес Шиманский. - Мы надорвемся! Никакая религия не спасет. И что печально, пострадают самые активные, образованные силы. Народ-богоносец вспорет им животы. А после - наступит средневековье.
- Плохой из вас пророк, Петр Иосифович! - буркнул Самсонов. - Не хочу с вами ссориться, помню вас совсем другим человеком...Большая с вами произошла перемена.
- Никакой перемены. Мы накануне войны, а война... - Шиманский не договорил, встал и на прощанье сказал: - Храни вас Бог, Александр Васильевич. - За ним закрылись двери купе.
- Шпак! - презрительно вымолвил адъютант. - Вот такие шпаки все и портят.
На сей раз адъютант был полностью прав. Но эти слова - о хлебных спекулянтах! Они перекликались с самсоновскими мыслями о причинах японской кампании, - как это увязывалось?
* * *
На третий день мобилизации Самсонов прибыл в Варшаву. Яков Григорьевич принял его незамедлительно во дворце Бельведер в парке Лазенки на берегу озера. Высокий старик с землисто-желтым лицом не был похож на старшего вахмистра Жилинского, совсем состарился Яков Григорьевич.
Война уже была объявлена, Самсонов узнал о ней в дороге, пережив волнение и нетерпение. Теперь в кабинете командующего Варшавским округом, а вернее - главнокомандующего Северо-Западным фронтом, Александр Васильевич был собран и спокоен.
В кабинете был начальник штаба фронта Владимир Александрович Орановский, высокий голубоглазый блондин, знакомый Самсонову еще с Маньчжурии, где полковник Орановский служил в штабе Линевича, своего тестя.
- Вспоминаете? - добродушно спросил Орановский, кивая на окно, за которым зеленели липы королевского парка. Владимир Александрович выказывал уважение к герою прошлой войны, свидетельствовал, что в Варшаве не забыли, что Александр Васильевич здесь служил дважды, первый раз - еще при старом Гурко, а второй - после Маньчжурии. - - Помню, как Гурко нас воспитывал, сказал Самсонов. - Он за Горный Дубняк чувствовал свою вину... - И, не вдаваясь в воспоминания, спросил о частях своей армии и ее штабе.
Орановский на это ответил вполне удовлетворительно, но говоря о штабе второй армии, который создавался, как и штаб фронта, на базе штаба округа, Владимир Александрович взял чуть извинительную интонацию.
Еще бы! Самсонов понял: Жилинский оставил себе весь лучший кадр.
- Я бы предпочел сам сформировать свой штаб, - заявил Самсонов. - Ни Постовского, ни Филимонова я не знаю.
- В данную минуту твое пожелание неисполнимо, - сказал Жилинский. - И нечего об этом говорить.
- Почему же нечего? - удивился Самсонов. - Ты, Яков Григорьевич, должен понимать, какое значение имеет согласованность командующего со своим штабом. Коль я командующий, то я имею право выбрать себе соратников.
- Ты командующий, Александр Васильевич, верно. Но есть и главнокомандующий и Верховный командующий, - скрипучим голосом высокомерно произнес Жилинский, осаживая Самсонова. - Я знаю Петра Ивановича Постовского. Владимир Александрович его знает. Отличный был генкварт. И Филимонов зарекомендовал себя в Новогеоргиевской крепости с лучшей стороны. Чем же ты недоволен?
Самсонов молчал.
- Владимир Александрович, к карте, пожалуйста, - посчитав обсуждение штаба армии завершенным, распорядился Жилинский. Он, очевидно, не сомневался в своем превосходстве над Александром Васильевичем.
Орановский подошел к столу с большой картой. Самсонов шагнул навстречу Жилинскому и негромко сказал: - Ты, Яков Григорьевич, старше меня годами, всегда был близок петербургскому свету, а я все по окраинам служу... И я не понимаю. Я подчиняюсь, но не понимаю.
- Не будем отвлекаться, Александр Васильевич, - ответил Жилинский. Понимаешь или не понимаешь - не все ли равно. Нечего после драки кулаками махать. Мы не кадеты. Да, помнится, будучи кадетом, не я ли тебя учил фехтованию и рубке?.. Похвально, что ты подчиняешься старому товарищу.
Жилинский улыбнулся своей неживой улыбкой, обнажив длинные скошенные зубы.
Орановский стал показывать над Восточной Пруссией штабное умение водить по карте войска.
Самсонов поглядел: леса, озера, паутина железных дорог; его корпуса должны наступать в расходящихся, как растопыренные пальцы, направлениях по лесным дорогам, а это что? - первая армия генерала Ренненкампфа, того самого, что ходил в Маньчжурии с маузером в стрелковой цепи и дважды не пришел на помощь Самсонову, наступает с Севера в обход Мазурских озер, а вторая армия с юга; - это значит, что чем дальше углубляется армия, тем в более опасное положение она попадает; несомненно с фронта Алленштейн Лаутенбург, к которому с запада тянется семь железных дорог, немцы нанесут фланговый удар...
- Что-то не пойму, - задумчиво произнес Самсонов. - Обстановка сложная, я должен поработать со своим начштаба, чтобы в ней разобраться. Пока корпуса моей армии подходят к районам сосредоточения, нам тоже надо подготовиться.
- Хорошо, готовьтесь, работайте со штабом, - сухо ответил Жилинский. Жаль, что тебя не было на Киевской игре... Вот здесь первая, вот отсюда вторая. Здесь соединяетесь. Немцы в клещах.
- Слишком быстро, - недоверчиво вымолвил Самсонов. - Так они и будут ждать при наличии стольких дорог. Здесь сколько верст? По воздуху я их преодолею? С обозами? Нет, это орешек непростой.
- Можно идти налегке, без обозов, - еще суше сказал Жилинский. - Ты в Туркестане оторвался от европейского театра, привык по-азиатски медленно...
- Медленно или как там еще, только мы неисправимы, методическая работа нам не по сердцу. Наш любимый герой - "навались, братцы!" - Самсонов явно возражал и дальше собирался возражать.
Он еще не понял, кто здесь главнокомандующий армиями фронта, и мыслил себя независимым туркестанским генерал-губернатором.
- Русские любят раздоры, - ледяным тоном сказал Жилинский. - Если вы, господин генерал, в прошлом достигали славы, не исполняя приказаний начальства, то нынче это следует отбросить. И только глубоко уважая и ценя вас, я допускаю между нами отношения старой дружбы. Но не надо ими злоупотреблять.
Он отчитывал Александра Васильевича, даже припомнил случай под Ляояном, когда Самсонов не отступил согласно приказу в августе девятьсот четвертого года, держался у станции Янтай-копи со своей дивизией целых два дня, благодаря чему три корпуса имели возможность отступить беспрепятственно по Мандаринской дороге. За тот бой Самсонов получил орден святого Георгия четвертой степени. Упрек в неисполнении приказаний был горек. Неожиданно помог Орановский, который тоже был под Ляояном:
- Яков Григорьевич! Александр Васильевич еще должен поработать в оперативном отделе, войти в обстановку.
- Ну, разумеется, - согласился Жилинский. - Чтобы потом нам не говорил - "Навались, братцы". Мы должны разбить Германию, спасти Францию, и мы выполним наш долг.
* * *
В тот же день Самсонов познакомился со своим начальником штаба Постовским и генерал-квартирмейстером Филимоновым.
От Постовского веяло нервной энергией, строптивостью и нестойкостью. В штабе Варшавского округа он имел прозвище "бешеный мулла", - не за облик, а за натуру.
Маленького роста, стриженный под бобрик, Филимонов помалкивал, крепко сжав узкогубый рот. А Постовский горячо разносил план Жилинского.
- Это просто фантастическое гуляние вокруг Мазурских озер, а не стратегическая операция! - заявил Петр Иванович и повторил самсоновскую догадку о возможном фланговом ударе немцев с фронта Алленштейн - Лаутенбург.
- Вы знаете, Александр Васильевич, - продолжал Постовский. - Еще в одиннадцатом году мы агентурным путем добыли сведения о военной игре германского генштаба. Они уже разыгрывали наше наступление в Восточную Пруссию. На наш удар в сторону Мазурских озер, они отвечают ударом в наш левый фланг и тыл из района Остероде, Дейч-Эйлау.
- Жилинский знает? - спросил Самсонов.
- Яков Григорьевич все знает, - ответил Постовский. - У него другая точка зрения.
- Черт побери! - рыкнул Самсонов. - К чему же это приведет? По директиве фронта мы должны окружать германские силы, как будто они останутся неподвижны в течение всей операции. Но так не получится.
Постовский наклонил набок голову и заметил:
- "Вейротер думал, что моя армия останется неподвижной, как верстовые столбы на дорогах". Это Наполеон после Аустерлица.
- А что вы думаете о директиве? - спросил Самсонов.
- Честно?
На это Самсонов не ответил. Ему не хватало воздуха, он шумно дышал.
- Нарушено основное требование стратегии: у нас мало сил в направлении главного удара, - неуверенно сказал Постовский. - Вы согласны?