Страница:
- Судите, сеньор, о делах вашего рыцарства и не беритесь судить о чужой
пугливости и чужой храбрости, - отрезал Санчо, - по части страха божия я
кого хотите за пояс заткну. Засим позвольте мне, ваша милость, полакомиться
этими самыми пеночками, а все остальное есть празднословие, за которое с нас
на том свете спросят.
И, сказавши это, он с такою беззаветною отвагою ринулся на приступ
кастрюли, что, глядя на него, загорелся отвагой и Дон Кихот и, без сомнения,
оказал бы ему поддержку, но этому помешали некоторые обстоятельства, о коих
придется рассказать дальше.
1 "Разговорный" танец - пантомима, сопровождаемая танцами и пением.
в коей продолжается свадьба Камачо и происходят другие занятные события
В то время как Дон Кихот и Санчо вели между собой разговор, приведенный
в главе предыдущей, послышались громкие голоса и великий шум; подняли же
этот шум и крик поселяне, прибывшие сюда на кобылицах; теперь они во весь
дух мчались навстречу новобрачным, которые с толпою музыкантов и затейников
приближались в сопровождении священника, родни и наиболее именитых жителей
окружных селений, и на всех участниках этого шествия были праздничные
наряды. Как скоро Санчо увидел невесту, то воскликнул:
- Истинный бог, одета она не по-деревенски, а как столичная модница!
Верное слово, на ней не патены {1}, а, если только глаза меня не обманывают,
дорогие кораллы, и не куэнское зеленое сукнишко, а самолучший бархат! А
белая оторочка, думаете, из простого полота? Ан нет - ей-ей, из атласа! А
перстни, скажете, гагатовые? Черта с два, пропади я пропадом, коли это не
золотые колечки, да еще какие золотые-то, с жемчужинами, белыми, ровно
простокваша; каждая такая жемчужина дороже глаза. А волосы-то, мать честная!
Если только они не накладные, то я таких длинных и таких золотистых отродясь
не видывал. А ну-ка попробуйте найдите изъян в стройном ее стане! Да ведь
это же ни дать ни взять пальма, у которой ветки осыпаны финиками, а на
финики смахивают все эти финтифлюшки, что в волосах у нее и на шее. Клянусь
спасением души, это девка бедовая, - такая нигде не пропадет.
Дон Кихота насмешила эта деревенская манера хвалить, однако ж и он
пришел к заключению, что, не считая его госпожи Дульсинеи Тобосской, он
никогда еще не видел подобной красавицы. Легкая бледность покрывала лицо
прекрасной Китерии - должно полагать, оттого, что она, как все невесты,
убиралась к венцу и плохо спала эту ночь. Шествие направилось к сооруженному
неподалеку, на этой же самой лужайке, и украшенному ветками и крытому
коврами помосту, где надлежало быть венчанию и откуда можно было смотреть на
игры и танцы; и только все приблизились к помосту, как сзади послышался
громкий голос, произнесший такие слова:
- Остановитесь, люди торопкие и опрометчивые!
При звуках этого голоса и при этих словах все повернули голову и
увидели, что слова эти произнес мужчина в черном камзоле с шелковыми,
по-видимому, нашивками в виде языков пламени. На голове у него (как это
вскоре заметили) был траурный венок из ветвей кипариса, опирался он на
длинный посох. Едва он приблизился, все узнали в нем молодца Басильо и,
почуяв, что его появление в такую минуту предвещает недоброе, замерли в
ожидании, не постигая, к чему ведут эти выкрики и слова.
Наконец, выбившийся из сил и запыхавшийся, он остановился прямо против
молодых, воткнул в землю' посох с наконечником из стали, побледнел, обратил,
взор на Китерию и заговорил хриплым и прерывающимся голосом:
- Тебе хорошо известно, жестокосердная Китерия, что по законам святой
веры, которую мы исповедуем, ты, покуда я жив, ни за кого выйти замуж не
властна. Вместе с тем для тебя не составляет тайны, что в ожидании той поры,
когда время и собственные мои усилия упрочат наконец мое благосостояние, я
продолжал соблюдать приличия, чести твоей подобающие, ты же, нарушив свой
долг по отношению к доброму моему намерению, желаешь отдать себя в
распоряжение другого, хотя должна принадлежать мне, - в распоряжение
человека, который настолько богат, что даже счастье, а не только земные
блага, может себе купить. И вот, дабы счастье его было полным (хотя я и не
думаю, чтобы он его заслуживал, но, видно, так уж угодно небу), я своими
собственными руками устраню препоны и затруднения, мешающие его счастью, и
уйду прочь с дороги. Много лет здравствовать богатому Камачо с
бесчувственною Китерией, и да умрет бедняк Басильо, коего свела в могилу
бедность, подрезавшая крылья его блаженству!
С этими словами Басильо схватился за воткнутый в землю посох, после
чего нижняя его часть осталась в земле, и тут оказалось, что это - ножны, а
в ножнах спрятана короткая шпага; воткнув же в землю один конец шпаги,
представлявший собой ее рукоять, Басильо с безумною стремительностью и
непреклонною решимостью бросился на острие, мгновение спустя окровавленное
стальное лезвие вошло в него до половины и пронзило насквозь, и несчастный,
проколотый собственным своим оружием, обливаясь кровью, распростерся на
земле.
Злая доля Басильо и происшедший с ним прискорбный случай тронули сердца
его друзей, и они тотчас поспешили ему на помощь; Дон Кихот, оставив
Росинанта, также бросился к нему, поднял его на руки и удостоверился, что он
еле дышит. Хотели было извлечь шпагу, однако ж священник, при сем
присутствовавший, сказал, чтобы до исповеди не извлекали, а то, мол, если
извлечь, Басильо сейчас же испустит дух. Между тем Басильо стал подавать
признаки жизни и произнес голосом жалобным и слабым:
- Если б ты пожелала, бессердечная Китерия, в смертный мой час отдать
мне свою руку в знак согласия стать моею женою, я умер бы с мыслью о том,
что безрассудство мое имеет оправдание, ибо благодаря ему я достигнул
блаженства быть твоим.
На это священник сказал Басильо, что ему должно помышлять о спасении
души, а не о плотских прихотях, и горячо молить бога простить ему его грехи
и отчаянный его шаг. Басильо объявил, что ни за что не станет
исповедоваться, покуда Китерия не отдаст ему своей руки, ибо только эта
радость укрепит, дескать, волю его и подаст ему силы к исповеди.
Дон Кихот, услышав слова раненого, громко объявил, что просьба его
вполне законна и разумна и к тому же легко исполнима и что если сеньор
Камачо вступит в брак с сеньорой Китерией как со вдовою доблестного Басильо,
то он будет пользоваться таким же уважением, как если бы принял ее из рук
отца:
- Сейчас требуется лишь сказать "да", и выговорить это слово невесту ни
к чему не обязывает, оттого что для жениха брачною постелью явится могила.
Камачо все это слышал, и все это приводило его в такое недоумение и
смущение, что он не знал, как быть и что отвечать; однако ж друзья Басильо
столь упорно добивались его согласия на то, чтобы Китерия отдала умирающему
руку, а иначе, мол, Басильо, безутешным отойдя в мир иной, погубит свою
душу, что в конце концов уговорили, а вернее, принудили его объявить, что
если Китерия согласна, то он противиться не станет, ибо исполнение его
желаний будет отдалено лишь на мгновенье.
Тут все подбежали к Китерии и кто мольбами, кто слезами, кто вескими
доводами попытались убедить ее отдать руку бедному Басильо, она же казалась
бесчувственнее самого мрамора и недвижнее статуи и, по-видимому, не знала,
что говорить, да и не могла и не хотела держать ответ, и так бы и не
ответила, когда бы священник ей не сказал, что надобно решаться, ибо у
Басильо душа уже расстается с телом, и что неопределенности этой пора
положить конец. Тогда прекрасная Китерия, ни слова не говоря, смятенная, по
виду печальная и томимая раскаянием, направилась к Басильо, а тот, уже
закатив глаза, дышал прерывисто и часто, шептал еле слышно имя Китерии и по
всем признакам собирался умереть как язычник, а не как христианин. Китерия
приблизилась к нему, опустилась на колени и без слов, знаками попросила его
протянуть ей руку. Басильо открыл глаза и, глядя на нее в упор, молвил:
- О Китерия! Ты пришла доказать, сколь ты сострадательна, в тот миг,
когда сострадание твое явится для меня ножом, пресекающим жизнь мою, ибо я
не в силах наслаждаться блаженством, которое мне доставляет мысль, что я
твой избранник, как не в силах я прекратить мои мучения, ибо зловещая тень
смерти поспешно заволакивает мне очи. Об одном я молю тебя, о роковая звезда
моя: если ты просишь у меня руку и желаешь отдать мне свою, то пусть это
будет не из милости и не для того, чтобы снова ввести меня в обман, - нет,
признай и объяви, что ты добровольно протягиваешь мне ее как законному
своему супругу, ибо нехорошо в такую минуту меня обманывать и притворяться
передо мной, меж тем как я всегда был с тобой правдив до конца.
Произнося эти слова, он неоднократно лишался чувств, и окружающие
опасались, что еще один такой обморок - и он отдаст богу душу. Китерия, вся
воплощенная скромность и стыдливость, вложила правую свою руку в руку
Басильо и сказала:
- Никакая сила в мире не могла бы сломить мою волю. Итак, я вполне
добровольно отдаю тебе руку в знак согласия стать законною твоею супругою и
принимаю твою, если только ты мне ее отдаешь по собственному желанию и
рассудок твой не приведен в смятение и расстройство тем бедствием, которое
ты терпишь через поспешное свое решение.
- Я отдаю тебе свою руку, - отвечал Басильо, - не будучи ни смятенным,
ни помешанным, но в том здравом уме, которым небу угодно было меня наделить,
и вот таким я отдаюсь и вверяюсь тебе как твой супруг.
- А я - как твоя супруга, - подхватила Китерия, - все равно, проживешь
ли ты много лет, или же тебя из моих объятий перенесут в могилу.
- Для тяжелораненого этот парень слишком много разговаривает, - заметил
тут Санчо Панса, - скажите ему, чтоб он прекратил объяснения в любви, пусть
лучше о душе подумает: мне сдается, что она у него не желает расставаться с
телом, а все вертится на языке.
Итак, Басильо и Китерия взяли друг друга за руки, а священник,
растроганный до слез, благословил их и стал молиться о упокоении души
новобрачного, новобрачный же, как скоро получил благословение, с неожиданною
легкостью вскочил и с необычайною быстротою извлек шпагу, для которой
ножнами являлось его собственное тело. Все присутствовавшие подивились
этому, а иные, отличавшиеся не столько сметливостью, сколько простодушием,
стали громко кричать:
- Чудо! Чудо!
Однако ж Басильо объявил:
- Не "чудо, чудо", а хитрость, хитрость!
Священник, растерянный и сбитый с толку, бросился к нему и, пощупав
обеими руками рану, обнаружил, что лезвие прошло не через мякоть и ребра, а
через железную трубочку, в этом месте искусно прилаженную и наполненную
кровью, которая, как потом выяснилось, не сворачивалась, оттого что была
особым образом изготовлена. В конце концов священник, Камачо и почти все
присутствовавшие догадались, что их одурачили и провели за нос. Невесту
шутка эта, по-видимому, не огорчила, - напротив, услышав разговоры, что брак
ее совершился обманным путем и потому не может считаться действительным, она
объявила, что не берет своего слова назад, из чего все вывели заключение,
что Китерия и Басильо сами все это замыслили и были друг с дружкою в
заговоре; Камачо же и его свидетели рассвирепели и, решившись применить
оружие, дабы отомстить сопернику, обнажили множество шпаг и ринулись на
Басильо, однако в то же мгновение в защиту Басильо было обнажено почти
столько же шпаг, и сам Дон Кихот верхом на коне, с копьем в руках и как
можно лучше заградившись щитом, проложил себе дорогу и выехал вперед. Санчо,
которого такие нехорошие дела никогда не радовали и не забавляли, укрылся
под сенью котлов, с которых он только что снял смачные пенки, ибо он был
уверен, что это место свято и должно внушать к себе благоговение. Дон Кихот
между тем громким голосом заговорил:
- Остановитесь, сеньоры, остановитесь! Никто не вправе мстить за обиды,
чинимые нам любовью. Примите в рассуждение, что любовь и война - это одно и
то же, и подобно как на войне прибегать к хитростям и ловушкам, дабы одолеть
врага, признается за вещь вполне дозволенную и обыкновенную, так и в
схватках и состязаниях любовных допускается прибегать к плутням и подвохам
для достижения желанной цели, если только они не унижают и не позорят
предмета страсти. Китерия была суждена Басильо, а Басильо - Китерии: таково
было правое и благоприятное решение небес. Камачо богат, и то, что ему
приглянется, он может купить где, когда и как ему вздумается. У Басильо же,
как говорится, одна-единственная овечка, и никто не властен отнять ее у
него, как бы ни был он могуществен, ибо что бог сочетал, того человек да не
разлучает, а кто пытается это сделать, тому прежде надлежит изведать острие
моего копья.
И тут он с такой силой и ловкостью начал размахивать своим копьецом,
что навел страх на всех, кто его не знал; и так глубоко запало в душу Камачо
пренебрежение, выказанное к нему Китерией, что он мгновенно выкинул ее из
сердца, и потому увещания священника, человека рассудительного и
добропорядочного, возымели успех и подействовали на Камачо и его сторонников
таким образом, что они смирились и успокоились, в знак чего вложили шпаги в
неясны, и теперь они уже не столько порицали Басильо за его хитроумие,
сколько Китерию за ее нестойкость; Камачо же рассудил, что если Китерия еще
в девушках любила Басильо, то она и выйдя замуж продолжала бы его любить и
что ему, Камачо, должно благодарить бога за то, что он лишился Китерии, но
ни в коем случае не роптать.
Как же скоро Камачо и вся его дружина утешились и смирились, то
успокоилась и дружина Басильо, а богач Камачо, чтобы показать, что он не
сердится на шутку и не придает ей значения, вознамерился продолжать веселье,
как если б это в самом деле была его свадьба, однако ж Басильо, его невеста
и все их приверженцы не пожелали на этих празднествах присутствовать и
отправились в селение, где жил Басильо, ибо и у бедняков, если только они
люди добродетельные и благоразумные, находятся друзья, которые их
сопровождают, почитают и защищают, подобно как у богачей всегда находятся
льстецы и прихвостни.
Дружина Басильо пригласила к себе и Дон Кихота, ибо нашла, что это
человек достойный и отнюдь не робкого десятка. Один лишь Санчо пал духом,
убедившись, что ему не бывать на роскошном праздничном пиру у Камачо,
каковой пир, кстати сказать, зашел потом за ночь; по сему случаю, удрученный
и унылый, следовал он за своим господином и за всей компанией Басильо,
покидая котлы египетские {2}, коих образ он, однако, уносил в душе, пенки
же, увозимые им с собою в кастрюле, пенки, с которыми он почти справился и
которые почти прикончил, олицетворяли для него все великолепие и изобилие
утраченных благ; и так, задумчивый и хмурый, хотя и не голодный, верхом на
сером двигался он вослед за Росинантом.
1 Патены - четырехугольные или круглые металлические пластинки с
изображением святого, служившие украшением крестьянок.
2 Котлы египетские. - Согласно библейскому преданию, евреи,
находившиеся в Египте в рабстве и получавшие скудную пищу в "котлах
египетских", очутившись в пустыне, пожалели о том, что покинули Египет, где
им все же не угрожала голодная смерть.
в коей рассказывается о великом приключении в пещере Монтесиноса, в
самом сердце Ламанчи, каковое приключение для доблестного Дон Кихота
Ламанчского полным увенчалось успехом
Великие и многочисленные почести оказывали Дон Кихоту обрученные в
благодарность за то, что он принял их сторону, и, в одинаковой мере
восхищаясь как его храбростью, так и его мудростью, признавали его за
второго Сида в смысле доблести и за второго Цицерона по части красноречия.
Добрый Санчо трое суток барствовал за счет молодых, которые, между прочим,
объявили, что о притворном ранении прекрасная Китерия предуведомлена не
была, что эта затея пришла в голову одному Басильо и он надеялся, что все
выйдет именно так, как оно и случилось на самом деле; впрочем, он
оговаривался, что кое-кому из друзей он все же замысел свой поведал, с тем
чтобы в нужную минуту они поддержали его предприятие и обман его не
разоблачили.
- Нельзя и не должно называть обманом то, что имеет благую цель, -
сказал Дон Кихот.
Далее он заметил, что брак двух влюбленных существ есть цель
превосходная и что злейшими врагами любви являются голод и вечная нужда, ибо
любовь есть непрестанное веселье, восторг и блаженство, особливо в том
случае, когда любовник обладает предметом своей любви, и вот тут-то на него
и ополчаются ярые его враги, нужда и бедность; и все это он, Дон Кихот,
говорит, мол, к тому, чтобы сеньор Басильо перестал упражняться в тех родах
искусства, к коим он питает пристрастие, ибо подобные упражнения приносят
ему славу, но не приносят денег, и чтобы он постарался нажить себе состояние
путями законными и хитроумными, а человек смышленый и работящий всегда такие
пути отыщет. Почтенный бедняк (хотя, впрочем, бедняку редко когда оказывают
почет) в лице красавицы жены истинным обладает сокровищем, и похитить ее у
него - это значит похитить и погубить его честь. Красивую и честную женщину,
вышедшую замуж за бедняка, должно венчать лаврами и пальмовыми ветвями,
венками победы и торжества. Красота сама по себе покоряет сердца тех, кто ее
видит и знает, - словно лакомая приманка, влечет она к себе царственных
орлов и других птиц высокого полета, но если с красотою соединяются скудость
и нужда, то на нее налетают вороны, коршуны и прочие хищные птицы, и та, что
все эти испытания выдержит, по праву может именоваться венцом для мужа
своего.
- Послушайте, благоразумный Басильо, - продолжал Дон Кихот, - какой-то
мудрец утверждал, что на свете есть только одна достойная женщина, и
советовал, чтобы каждый думал и считал, что эта единственная достойная
женщина и есть его жена, и тогда он будет чувствовать себя спокойно. Я не
женат, и до сей поры мысль о женитьбе мне и в голову не приходила, и со всем
тем я осмелился бы преподать совет, если б кто-нибудь у меня спросил, как
найти себе достойную жену. Прежде всего я посоветовал бы думать более о
добром ее имени, нежели о ее достоянии, ибо о женщине добродетельной идет
добрая слава не только потому, что она, и правда, добродетельна, но и
потому, что она представляется таковою: ведь чести женщины более вредят
вольности и явная распущенность, нежели недостатки тайные. Если ты введешь к
себе в дом хорошую жену, то уберечь ее и даже развить ее качество особого
труда не составит, а вот если введешь дурную, то исправить ее будет не
так-то легко, ибо перейти от одной крайности к другой дело совсем не такое
простое. Я не говорю, что это невозможно, но полагаю, что это сопряжено с
трудностями.
Санчо все это выслушал и сказал себе: "Когда я говорю что-нибудь умное
и дельное, мой господин обыкновенно замечает, что мне остается взять кафедру
под мышку, начать расхаживать по всему свету и пленять народ
проповедническим искусством, я же про него скажу, что как примется он
нанизывать изречения и давать советы, так ему впору не то что одну кафедру
взять под мышку, а надеть по две на каждый палец и начать направо и налево
проповедовать. Черт его побери, этого странствующего рыцаря, чего он только
не знает! Я сначала думал, что он смыслит только в делах рыцарства, - не
тут-то было: все его касается, и всюду он сует свой нос".
Так бормотал Санчо, а Дон Кихот услышал его и спросил:
- Что ты бормочешь, Санчо?
- Я ничего не говорю и не бормочу, - отвечал Санчо, - я только подумал,
как было бы хорошо, если б я послушал вашу милость до моей женитьбы, -
может, я бы теперь говорил: "Развязанному бычку легче облизываться".
- Разве твоя Тереса так уж плоха, Санчо? - спросил Дон Кихот.
- Не очень плоха, но и не очень хороша, - отвечал Санчо, - во всяком
случае, не так хороша, как бы мне хотелось.
- Нехорошо, Санчо, дурно отзываться о своей жене, - заметил Дон Кихот,
- ведь она мать твоих детей.
- Мы с ней квиты, возразил Санчо, - она тоже, когда ей припадет охота,
дурно обо мне отзывается, особливо когда ревнует, - тут уж хоть святых
выноси.
Итак, три дня пробыли они у молодых, и те чествовали их и ублажали, как
царей. Дон Кихот попросил лиценциата-фехтовальщика дать им проводника,
который довел бы их до пещеры Монтесиноса, ибо он был снедаем желанием
проникнуть туда и убедиться на деле, правду ли рассказывают во всем околотке
об ее чудесах. Лиценциат сказал, что он пошлет с ними своего двоюродного
брата, отличного студента и большого любителя рыцарских романов, и этот
студент, мол, весьма охотно доведет их до самого спуска в пещеру, а затем
покажет им лагуны Руидеры, славящиеся не только в Ламанче, но и во всей
Испании; и еще лиценциат сказал, что Дон Кихот не без приятности может со
студентом побеседовать, ибо студент, дескать, сочиняет книги, достойные быть
изданными и посвященными вельможам. Вскоре и точно появился студент верхом
на жеребой ослице, которой седло было покрыто не то пестрым ковром, не то
пестро раскрашенной дерюгой. Санчо оседлал Росинанта, снарядил серого, набил
свою суму, к которой теперь еще присоединилась сума студента, также изрядно
набитая, и, помолившись богу и распрощавшись с хозяевами, путники двинулись
по направлению к знаменитой пещере Монтесиноса.
Дорогою Дон Кихот спросил студента, какого рода и свойства его
упражнения, занятия и труды, студент же на это ответил, что занимается он
науками светскими, а что упражнения и труды его состоят в сочинении книг,
весьма полезных для государства и весьма увлекательных; что одна из его книг
называется О костюмах, и в ней описываются семьсот три костюма, их цвета,
девизы и эмблемы, так что во время празднеств и увеселений придворные,
вместо того чтобы выпрашивать у других или же, как говорится, ломать себе
голову над костюмами, отвечающими их надобностям и желаниям, могут в его
книге сыскать и выбрать себе любой образец, какой им только понравится.
- У меня есть подходящие костюмы и для ревнивого, и для отвергнутого, и
для забытого, и для пребывающего в разлуке, и они будут им очень даже к
лицу. Еще у меня есть книга, которую я хочу озаглавить Метаморфозы, или
Испанский Овидий {1}, отличающаяся новизною и своеобразием вымысла: в ней я
перелицовываю Овидия на шутовской лад и рассказываю, что такое Хиральда
Севильская и Ангел Магдалины {2}, что такое кордовский Каньо де Весингерра
{3}, что такое Быки Гисандо, Сьерра Морена, мадридские фонтаны Леганитос и
Лавапьес {4}, а также Пьохо, Каньо Дорадо и Приора, и при этом я не скуплюсь
на аллегории, метафоры и риторические фигуры, так что книга моя в одно и то
же время увеселяет, изумляет и поучает. Еще есть у меня книга, которую я
называю Дополнением к Вергилию Полидору {5}; в ней речь идет об изобретении
разных вещей, и она потребовала от меня больших знаний и большой
усидчивости, ибо ряд чрезвычайно важных вещей, о которых умолчал Вергилий,
пришлось устанавливать мне, и в своей книге я изящным слогом о том
повествую. Вергилий позабыл, например, сообщить нам, кто первый на свете
схватил насморк и кто первый прибегнул к втираниям как к средству от
французской болезни, а я даю о том наиточнейшие сведения и ссылаюсь более
чем на двадцать пять авторов - судите же сами, ваша милость, сколько я
положил на эту книгу труда и какую пользу принесет она всем людям.
Санчо, весьма внимательно слушавший рассказ студента, молвил:
- Дай вам бог, сеньор, все ваши книжки отпечатать, а не сумеете ли вы
мне сказать, - да, впрочем, как же не суметь, вы ведь все знаете, - кто
первый почесал у себя в голове? Я стою на том, что это был наш прародитель
Адам.
- Возможно, - согласился студент. - У Адама были и голова и волосы -
это никакому сомнению не подлежит, а когда так, то он, уж верно, иногда
почесывался, а ведь он был первый человек на земле.
- Я тоже так думаю, - сказал Санчо, - а теперь скажите на милость, кто
был первым на свете акробатом?
- По правде говоря, приятель, - сказал студент, - сейчас я не могу тебе
ответить на этот вопрос, он требует особого изучения. Я займусь им у себя
дома, - там у меня все книги под рукой, - а когда мы опять увидимся, я сумею
дать тебе удовлетворительные объяснения; надеюсь, это не последняя наша
встреча.
- Послушайте, сеньор, не трудитесь, - сказал Санчо - я сам уже
догадался. К вашему сведению, первым акробатом на свете был Люцифер: когда
его низвергли и сбросили с неба, он кувыркался до самой преисподней.
- Твоя правда, приятель, подтвердил студент.
Дон Кихот же сказал:
- Этот вопрос и ответ ты не сам придумал, Санчо, где-нибудь ты их
слышал.
- Помилуйте, сеньор, - возразил Санчо, - я уж как начну спрашивать да
отвечать, так, ей-же-ей, до завтра не кончу. Для того чтобы спрашивать о
чепухе и отвечать вздор, право, нет надобности просить подмоги у соседей.
- Ты сам не понимаешь, Санчо, какую ты умную вещь сказал, - заметил Дон
Кихот, - иные тратят много труда, чтобы узнать и выяснить нечто, а когда
наконец выяснят и узнают, то оказывается, что это ни для разума нашего, ни
для памяти не представляет решительно никакой ценности.
В таких и тому подобных приятных разговорах прошел у них весь день, а
на ночь они остановились в небольшой деревне, и тут студент сказал Дон
Кихоту, что отсюда до пещеры Монтесиноса не более двух миль и что если он не
пугливости и чужой храбрости, - отрезал Санчо, - по части страха божия я
кого хотите за пояс заткну. Засим позвольте мне, ваша милость, полакомиться
этими самыми пеночками, а все остальное есть празднословие, за которое с нас
на том свете спросят.
И, сказавши это, он с такою беззаветною отвагою ринулся на приступ
кастрюли, что, глядя на него, загорелся отвагой и Дон Кихот и, без сомнения,
оказал бы ему поддержку, но этому помешали некоторые обстоятельства, о коих
придется рассказать дальше.
1 "Разговорный" танец - пантомима, сопровождаемая танцами и пением.
в коей продолжается свадьба Камачо и происходят другие занятные события
В то время как Дон Кихот и Санчо вели между собой разговор, приведенный
в главе предыдущей, послышались громкие голоса и великий шум; подняли же
этот шум и крик поселяне, прибывшие сюда на кобылицах; теперь они во весь
дух мчались навстречу новобрачным, которые с толпою музыкантов и затейников
приближались в сопровождении священника, родни и наиболее именитых жителей
окружных селений, и на всех участниках этого шествия были праздничные
наряды. Как скоро Санчо увидел невесту, то воскликнул:
- Истинный бог, одета она не по-деревенски, а как столичная модница!
Верное слово, на ней не патены {1}, а, если только глаза меня не обманывают,
дорогие кораллы, и не куэнское зеленое сукнишко, а самолучший бархат! А
белая оторочка, думаете, из простого полота? Ан нет - ей-ей, из атласа! А
перстни, скажете, гагатовые? Черта с два, пропади я пропадом, коли это не
золотые колечки, да еще какие золотые-то, с жемчужинами, белыми, ровно
простокваша; каждая такая жемчужина дороже глаза. А волосы-то, мать честная!
Если только они не накладные, то я таких длинных и таких золотистых отродясь
не видывал. А ну-ка попробуйте найдите изъян в стройном ее стане! Да ведь
это же ни дать ни взять пальма, у которой ветки осыпаны финиками, а на
финики смахивают все эти финтифлюшки, что в волосах у нее и на шее. Клянусь
спасением души, это девка бедовая, - такая нигде не пропадет.
Дон Кихота насмешила эта деревенская манера хвалить, однако ж и он
пришел к заключению, что, не считая его госпожи Дульсинеи Тобосской, он
никогда еще не видел подобной красавицы. Легкая бледность покрывала лицо
прекрасной Китерии - должно полагать, оттого, что она, как все невесты,
убиралась к венцу и плохо спала эту ночь. Шествие направилось к сооруженному
неподалеку, на этой же самой лужайке, и украшенному ветками и крытому
коврами помосту, где надлежало быть венчанию и откуда можно было смотреть на
игры и танцы; и только все приблизились к помосту, как сзади послышался
громкий голос, произнесший такие слова:
- Остановитесь, люди торопкие и опрометчивые!
При звуках этого голоса и при этих словах все повернули голову и
увидели, что слова эти произнес мужчина в черном камзоле с шелковыми,
по-видимому, нашивками в виде языков пламени. На голове у него (как это
вскоре заметили) был траурный венок из ветвей кипариса, опирался он на
длинный посох. Едва он приблизился, все узнали в нем молодца Басильо и,
почуяв, что его появление в такую минуту предвещает недоброе, замерли в
ожидании, не постигая, к чему ведут эти выкрики и слова.
Наконец, выбившийся из сил и запыхавшийся, он остановился прямо против
молодых, воткнул в землю' посох с наконечником из стали, побледнел, обратил,
взор на Китерию и заговорил хриплым и прерывающимся голосом:
- Тебе хорошо известно, жестокосердная Китерия, что по законам святой
веры, которую мы исповедуем, ты, покуда я жив, ни за кого выйти замуж не
властна. Вместе с тем для тебя не составляет тайны, что в ожидании той поры,
когда время и собственные мои усилия упрочат наконец мое благосостояние, я
продолжал соблюдать приличия, чести твоей подобающие, ты же, нарушив свой
долг по отношению к доброму моему намерению, желаешь отдать себя в
распоряжение другого, хотя должна принадлежать мне, - в распоряжение
человека, который настолько богат, что даже счастье, а не только земные
блага, может себе купить. И вот, дабы счастье его было полным (хотя я и не
думаю, чтобы он его заслуживал, но, видно, так уж угодно небу), я своими
собственными руками устраню препоны и затруднения, мешающие его счастью, и
уйду прочь с дороги. Много лет здравствовать богатому Камачо с
бесчувственною Китерией, и да умрет бедняк Басильо, коего свела в могилу
бедность, подрезавшая крылья его блаженству!
С этими словами Басильо схватился за воткнутый в землю посох, после
чего нижняя его часть осталась в земле, и тут оказалось, что это - ножны, а
в ножнах спрятана короткая шпага; воткнув же в землю один конец шпаги,
представлявший собой ее рукоять, Басильо с безумною стремительностью и
непреклонною решимостью бросился на острие, мгновение спустя окровавленное
стальное лезвие вошло в него до половины и пронзило насквозь, и несчастный,
проколотый собственным своим оружием, обливаясь кровью, распростерся на
земле.
Злая доля Басильо и происшедший с ним прискорбный случай тронули сердца
его друзей, и они тотчас поспешили ему на помощь; Дон Кихот, оставив
Росинанта, также бросился к нему, поднял его на руки и удостоверился, что он
еле дышит. Хотели было извлечь шпагу, однако ж священник, при сем
присутствовавший, сказал, чтобы до исповеди не извлекали, а то, мол, если
извлечь, Басильо сейчас же испустит дух. Между тем Басильо стал подавать
признаки жизни и произнес голосом жалобным и слабым:
- Если б ты пожелала, бессердечная Китерия, в смертный мой час отдать
мне свою руку в знак согласия стать моею женою, я умер бы с мыслью о том,
что безрассудство мое имеет оправдание, ибо благодаря ему я достигнул
блаженства быть твоим.
На это священник сказал Басильо, что ему должно помышлять о спасении
души, а не о плотских прихотях, и горячо молить бога простить ему его грехи
и отчаянный его шаг. Басильо объявил, что ни за что не станет
исповедоваться, покуда Китерия не отдаст ему своей руки, ибо только эта
радость укрепит, дескать, волю его и подаст ему силы к исповеди.
Дон Кихот, услышав слова раненого, громко объявил, что просьба его
вполне законна и разумна и к тому же легко исполнима и что если сеньор
Камачо вступит в брак с сеньорой Китерией как со вдовою доблестного Басильо,
то он будет пользоваться таким же уважением, как если бы принял ее из рук
отца:
- Сейчас требуется лишь сказать "да", и выговорить это слово невесту ни
к чему не обязывает, оттого что для жениха брачною постелью явится могила.
Камачо все это слышал, и все это приводило его в такое недоумение и
смущение, что он не знал, как быть и что отвечать; однако ж друзья Басильо
столь упорно добивались его согласия на то, чтобы Китерия отдала умирающему
руку, а иначе, мол, Басильо, безутешным отойдя в мир иной, погубит свою
душу, что в конце концов уговорили, а вернее, принудили его объявить, что
если Китерия согласна, то он противиться не станет, ибо исполнение его
желаний будет отдалено лишь на мгновенье.
Тут все подбежали к Китерии и кто мольбами, кто слезами, кто вескими
доводами попытались убедить ее отдать руку бедному Басильо, она же казалась
бесчувственнее самого мрамора и недвижнее статуи и, по-видимому, не знала,
что говорить, да и не могла и не хотела держать ответ, и так бы и не
ответила, когда бы священник ей не сказал, что надобно решаться, ибо у
Басильо душа уже расстается с телом, и что неопределенности этой пора
положить конец. Тогда прекрасная Китерия, ни слова не говоря, смятенная, по
виду печальная и томимая раскаянием, направилась к Басильо, а тот, уже
закатив глаза, дышал прерывисто и часто, шептал еле слышно имя Китерии и по
всем признакам собирался умереть как язычник, а не как христианин. Китерия
приблизилась к нему, опустилась на колени и без слов, знаками попросила его
протянуть ей руку. Басильо открыл глаза и, глядя на нее в упор, молвил:
- О Китерия! Ты пришла доказать, сколь ты сострадательна, в тот миг,
когда сострадание твое явится для меня ножом, пресекающим жизнь мою, ибо я
не в силах наслаждаться блаженством, которое мне доставляет мысль, что я
твой избранник, как не в силах я прекратить мои мучения, ибо зловещая тень
смерти поспешно заволакивает мне очи. Об одном я молю тебя, о роковая звезда
моя: если ты просишь у меня руку и желаешь отдать мне свою, то пусть это
будет не из милости и не для того, чтобы снова ввести меня в обман, - нет,
признай и объяви, что ты добровольно протягиваешь мне ее как законному
своему супругу, ибо нехорошо в такую минуту меня обманывать и притворяться
передо мной, меж тем как я всегда был с тобой правдив до конца.
Произнося эти слова, он неоднократно лишался чувств, и окружающие
опасались, что еще один такой обморок - и он отдаст богу душу. Китерия, вся
воплощенная скромность и стыдливость, вложила правую свою руку в руку
Басильо и сказала:
- Никакая сила в мире не могла бы сломить мою волю. Итак, я вполне
добровольно отдаю тебе руку в знак согласия стать законною твоею супругою и
принимаю твою, если только ты мне ее отдаешь по собственному желанию и
рассудок твой не приведен в смятение и расстройство тем бедствием, которое
ты терпишь через поспешное свое решение.
- Я отдаю тебе свою руку, - отвечал Басильо, - не будучи ни смятенным,
ни помешанным, но в том здравом уме, которым небу угодно было меня наделить,
и вот таким я отдаюсь и вверяюсь тебе как твой супруг.
- А я - как твоя супруга, - подхватила Китерия, - все равно, проживешь
ли ты много лет, или же тебя из моих объятий перенесут в могилу.
- Для тяжелораненого этот парень слишком много разговаривает, - заметил
тут Санчо Панса, - скажите ему, чтоб он прекратил объяснения в любви, пусть
лучше о душе подумает: мне сдается, что она у него не желает расставаться с
телом, а все вертится на языке.
Итак, Басильо и Китерия взяли друг друга за руки, а священник,
растроганный до слез, благословил их и стал молиться о упокоении души
новобрачного, новобрачный же, как скоро получил благословение, с неожиданною
легкостью вскочил и с необычайною быстротою извлек шпагу, для которой
ножнами являлось его собственное тело. Все присутствовавшие подивились
этому, а иные, отличавшиеся не столько сметливостью, сколько простодушием,
стали громко кричать:
- Чудо! Чудо!
Однако ж Басильо объявил:
- Не "чудо, чудо", а хитрость, хитрость!
Священник, растерянный и сбитый с толку, бросился к нему и, пощупав
обеими руками рану, обнаружил, что лезвие прошло не через мякоть и ребра, а
через железную трубочку, в этом месте искусно прилаженную и наполненную
кровью, которая, как потом выяснилось, не сворачивалась, оттого что была
особым образом изготовлена. В конце концов священник, Камачо и почти все
присутствовавшие догадались, что их одурачили и провели за нос. Невесту
шутка эта, по-видимому, не огорчила, - напротив, услышав разговоры, что брак
ее совершился обманным путем и потому не может считаться действительным, она
объявила, что не берет своего слова назад, из чего все вывели заключение,
что Китерия и Басильо сами все это замыслили и были друг с дружкою в
заговоре; Камачо же и его свидетели рассвирепели и, решившись применить
оружие, дабы отомстить сопернику, обнажили множество шпаг и ринулись на
Басильо, однако в то же мгновение в защиту Басильо было обнажено почти
столько же шпаг, и сам Дон Кихот верхом на коне, с копьем в руках и как
можно лучше заградившись щитом, проложил себе дорогу и выехал вперед. Санчо,
которого такие нехорошие дела никогда не радовали и не забавляли, укрылся
под сенью котлов, с которых он только что снял смачные пенки, ибо он был
уверен, что это место свято и должно внушать к себе благоговение. Дон Кихот
между тем громким голосом заговорил:
- Остановитесь, сеньоры, остановитесь! Никто не вправе мстить за обиды,
чинимые нам любовью. Примите в рассуждение, что любовь и война - это одно и
то же, и подобно как на войне прибегать к хитростям и ловушкам, дабы одолеть
врага, признается за вещь вполне дозволенную и обыкновенную, так и в
схватках и состязаниях любовных допускается прибегать к плутням и подвохам
для достижения желанной цели, если только они не унижают и не позорят
предмета страсти. Китерия была суждена Басильо, а Басильо - Китерии: таково
было правое и благоприятное решение небес. Камачо богат, и то, что ему
приглянется, он может купить где, когда и как ему вздумается. У Басильо же,
как говорится, одна-единственная овечка, и никто не властен отнять ее у
него, как бы ни был он могуществен, ибо что бог сочетал, того человек да не
разлучает, а кто пытается это сделать, тому прежде надлежит изведать острие
моего копья.
И тут он с такой силой и ловкостью начал размахивать своим копьецом,
что навел страх на всех, кто его не знал; и так глубоко запало в душу Камачо
пренебрежение, выказанное к нему Китерией, что он мгновенно выкинул ее из
сердца, и потому увещания священника, человека рассудительного и
добропорядочного, возымели успех и подействовали на Камачо и его сторонников
таким образом, что они смирились и успокоились, в знак чего вложили шпаги в
неясны, и теперь они уже не столько порицали Басильо за его хитроумие,
сколько Китерию за ее нестойкость; Камачо же рассудил, что если Китерия еще
в девушках любила Басильо, то она и выйдя замуж продолжала бы его любить и
что ему, Камачо, должно благодарить бога за то, что он лишился Китерии, но
ни в коем случае не роптать.
Как же скоро Камачо и вся его дружина утешились и смирились, то
успокоилась и дружина Басильо, а богач Камачо, чтобы показать, что он не
сердится на шутку и не придает ей значения, вознамерился продолжать веселье,
как если б это в самом деле была его свадьба, однако ж Басильо, его невеста
и все их приверженцы не пожелали на этих празднествах присутствовать и
отправились в селение, где жил Басильо, ибо и у бедняков, если только они
люди добродетельные и благоразумные, находятся друзья, которые их
сопровождают, почитают и защищают, подобно как у богачей всегда находятся
льстецы и прихвостни.
Дружина Басильо пригласила к себе и Дон Кихота, ибо нашла, что это
человек достойный и отнюдь не робкого десятка. Один лишь Санчо пал духом,
убедившись, что ему не бывать на роскошном праздничном пиру у Камачо,
каковой пир, кстати сказать, зашел потом за ночь; по сему случаю, удрученный
и унылый, следовал он за своим господином и за всей компанией Басильо,
покидая котлы египетские {2}, коих образ он, однако, уносил в душе, пенки
же, увозимые им с собою в кастрюле, пенки, с которыми он почти справился и
которые почти прикончил, олицетворяли для него все великолепие и изобилие
утраченных благ; и так, задумчивый и хмурый, хотя и не голодный, верхом на
сером двигался он вослед за Росинантом.
1 Патены - четырехугольные или круглые металлические пластинки с
изображением святого, служившие украшением крестьянок.
2 Котлы египетские. - Согласно библейскому преданию, евреи,
находившиеся в Египте в рабстве и получавшие скудную пищу в "котлах
египетских", очутившись в пустыне, пожалели о том, что покинули Египет, где
им все же не угрожала голодная смерть.
в коей рассказывается о великом приключении в пещере Монтесиноса, в
самом сердце Ламанчи, каковое приключение для доблестного Дон Кихота
Ламанчского полным увенчалось успехом
Великие и многочисленные почести оказывали Дон Кихоту обрученные в
благодарность за то, что он принял их сторону, и, в одинаковой мере
восхищаясь как его храбростью, так и его мудростью, признавали его за
второго Сида в смысле доблести и за второго Цицерона по части красноречия.
Добрый Санчо трое суток барствовал за счет молодых, которые, между прочим,
объявили, что о притворном ранении прекрасная Китерия предуведомлена не
была, что эта затея пришла в голову одному Басильо и он надеялся, что все
выйдет именно так, как оно и случилось на самом деле; впрочем, он
оговаривался, что кое-кому из друзей он все же замысел свой поведал, с тем
чтобы в нужную минуту они поддержали его предприятие и обман его не
разоблачили.
- Нельзя и не должно называть обманом то, что имеет благую цель, -
сказал Дон Кихот.
Далее он заметил, что брак двух влюбленных существ есть цель
превосходная и что злейшими врагами любви являются голод и вечная нужда, ибо
любовь есть непрестанное веселье, восторг и блаженство, особливо в том
случае, когда любовник обладает предметом своей любви, и вот тут-то на него
и ополчаются ярые его враги, нужда и бедность; и все это он, Дон Кихот,
говорит, мол, к тому, чтобы сеньор Басильо перестал упражняться в тех родах
искусства, к коим он питает пристрастие, ибо подобные упражнения приносят
ему славу, но не приносят денег, и чтобы он постарался нажить себе состояние
путями законными и хитроумными, а человек смышленый и работящий всегда такие
пути отыщет. Почтенный бедняк (хотя, впрочем, бедняку редко когда оказывают
почет) в лице красавицы жены истинным обладает сокровищем, и похитить ее у
него - это значит похитить и погубить его честь. Красивую и честную женщину,
вышедшую замуж за бедняка, должно венчать лаврами и пальмовыми ветвями,
венками победы и торжества. Красота сама по себе покоряет сердца тех, кто ее
видит и знает, - словно лакомая приманка, влечет она к себе царственных
орлов и других птиц высокого полета, но если с красотою соединяются скудость
и нужда, то на нее налетают вороны, коршуны и прочие хищные птицы, и та, что
все эти испытания выдержит, по праву может именоваться венцом для мужа
своего.
- Послушайте, благоразумный Басильо, - продолжал Дон Кихот, - какой-то
мудрец утверждал, что на свете есть только одна достойная женщина, и
советовал, чтобы каждый думал и считал, что эта единственная достойная
женщина и есть его жена, и тогда он будет чувствовать себя спокойно. Я не
женат, и до сей поры мысль о женитьбе мне и в голову не приходила, и со всем
тем я осмелился бы преподать совет, если б кто-нибудь у меня спросил, как
найти себе достойную жену. Прежде всего я посоветовал бы думать более о
добром ее имени, нежели о ее достоянии, ибо о женщине добродетельной идет
добрая слава не только потому, что она, и правда, добродетельна, но и
потому, что она представляется таковою: ведь чести женщины более вредят
вольности и явная распущенность, нежели недостатки тайные. Если ты введешь к
себе в дом хорошую жену, то уберечь ее и даже развить ее качество особого
труда не составит, а вот если введешь дурную, то исправить ее будет не
так-то легко, ибо перейти от одной крайности к другой дело совсем не такое
простое. Я не говорю, что это невозможно, но полагаю, что это сопряжено с
трудностями.
Санчо все это выслушал и сказал себе: "Когда я говорю что-нибудь умное
и дельное, мой господин обыкновенно замечает, что мне остается взять кафедру
под мышку, начать расхаживать по всему свету и пленять народ
проповедническим искусством, я же про него скажу, что как примется он
нанизывать изречения и давать советы, так ему впору не то что одну кафедру
взять под мышку, а надеть по две на каждый палец и начать направо и налево
проповедовать. Черт его побери, этого странствующего рыцаря, чего он только
не знает! Я сначала думал, что он смыслит только в делах рыцарства, - не
тут-то было: все его касается, и всюду он сует свой нос".
Так бормотал Санчо, а Дон Кихот услышал его и спросил:
- Что ты бормочешь, Санчо?
- Я ничего не говорю и не бормочу, - отвечал Санчо, - я только подумал,
как было бы хорошо, если б я послушал вашу милость до моей женитьбы, -
может, я бы теперь говорил: "Развязанному бычку легче облизываться".
- Разве твоя Тереса так уж плоха, Санчо? - спросил Дон Кихот.
- Не очень плоха, но и не очень хороша, - отвечал Санчо, - во всяком
случае, не так хороша, как бы мне хотелось.
- Нехорошо, Санчо, дурно отзываться о своей жене, - заметил Дон Кихот,
- ведь она мать твоих детей.
- Мы с ней квиты, возразил Санчо, - она тоже, когда ей припадет охота,
дурно обо мне отзывается, особливо когда ревнует, - тут уж хоть святых
выноси.
Итак, три дня пробыли они у молодых, и те чествовали их и ублажали, как
царей. Дон Кихот попросил лиценциата-фехтовальщика дать им проводника,
который довел бы их до пещеры Монтесиноса, ибо он был снедаем желанием
проникнуть туда и убедиться на деле, правду ли рассказывают во всем околотке
об ее чудесах. Лиценциат сказал, что он пошлет с ними своего двоюродного
брата, отличного студента и большого любителя рыцарских романов, и этот
студент, мол, весьма охотно доведет их до самого спуска в пещеру, а затем
покажет им лагуны Руидеры, славящиеся не только в Ламанче, но и во всей
Испании; и еще лиценциат сказал, что Дон Кихот не без приятности может со
студентом побеседовать, ибо студент, дескать, сочиняет книги, достойные быть
изданными и посвященными вельможам. Вскоре и точно появился студент верхом
на жеребой ослице, которой седло было покрыто не то пестрым ковром, не то
пестро раскрашенной дерюгой. Санчо оседлал Росинанта, снарядил серого, набил
свою суму, к которой теперь еще присоединилась сума студента, также изрядно
набитая, и, помолившись богу и распрощавшись с хозяевами, путники двинулись
по направлению к знаменитой пещере Монтесиноса.
Дорогою Дон Кихот спросил студента, какого рода и свойства его
упражнения, занятия и труды, студент же на это ответил, что занимается он
науками светскими, а что упражнения и труды его состоят в сочинении книг,
весьма полезных для государства и весьма увлекательных; что одна из его книг
называется О костюмах, и в ней описываются семьсот три костюма, их цвета,
девизы и эмблемы, так что во время празднеств и увеселений придворные,
вместо того чтобы выпрашивать у других или же, как говорится, ломать себе
голову над костюмами, отвечающими их надобностям и желаниям, могут в его
книге сыскать и выбрать себе любой образец, какой им только понравится.
- У меня есть подходящие костюмы и для ревнивого, и для отвергнутого, и
для забытого, и для пребывающего в разлуке, и они будут им очень даже к
лицу. Еще у меня есть книга, которую я хочу озаглавить Метаморфозы, или
Испанский Овидий {1}, отличающаяся новизною и своеобразием вымысла: в ней я
перелицовываю Овидия на шутовской лад и рассказываю, что такое Хиральда
Севильская и Ангел Магдалины {2}, что такое кордовский Каньо де Весингерра
{3}, что такое Быки Гисандо, Сьерра Морена, мадридские фонтаны Леганитос и
Лавапьес {4}, а также Пьохо, Каньо Дорадо и Приора, и при этом я не скуплюсь
на аллегории, метафоры и риторические фигуры, так что книга моя в одно и то
же время увеселяет, изумляет и поучает. Еще есть у меня книга, которую я
называю Дополнением к Вергилию Полидору {5}; в ней речь идет об изобретении
разных вещей, и она потребовала от меня больших знаний и большой
усидчивости, ибо ряд чрезвычайно важных вещей, о которых умолчал Вергилий,
пришлось устанавливать мне, и в своей книге я изящным слогом о том
повествую. Вергилий позабыл, например, сообщить нам, кто первый на свете
схватил насморк и кто первый прибегнул к втираниям как к средству от
французской болезни, а я даю о том наиточнейшие сведения и ссылаюсь более
чем на двадцать пять авторов - судите же сами, ваша милость, сколько я
положил на эту книгу труда и какую пользу принесет она всем людям.
Санчо, весьма внимательно слушавший рассказ студента, молвил:
- Дай вам бог, сеньор, все ваши книжки отпечатать, а не сумеете ли вы
мне сказать, - да, впрочем, как же не суметь, вы ведь все знаете, - кто
первый почесал у себя в голове? Я стою на том, что это был наш прародитель
Адам.
- Возможно, - согласился студент. - У Адама были и голова и волосы -
это никакому сомнению не подлежит, а когда так, то он, уж верно, иногда
почесывался, а ведь он был первый человек на земле.
- Я тоже так думаю, - сказал Санчо, - а теперь скажите на милость, кто
был первым на свете акробатом?
- По правде говоря, приятель, - сказал студент, - сейчас я не могу тебе
ответить на этот вопрос, он требует особого изучения. Я займусь им у себя
дома, - там у меня все книги под рукой, - а когда мы опять увидимся, я сумею
дать тебе удовлетворительные объяснения; надеюсь, это не последняя наша
встреча.
- Послушайте, сеньор, не трудитесь, - сказал Санчо - я сам уже
догадался. К вашему сведению, первым акробатом на свете был Люцифер: когда
его низвергли и сбросили с неба, он кувыркался до самой преисподней.
- Твоя правда, приятель, подтвердил студент.
Дон Кихот же сказал:
- Этот вопрос и ответ ты не сам придумал, Санчо, где-нибудь ты их
слышал.
- Помилуйте, сеньор, - возразил Санчо, - я уж как начну спрашивать да
отвечать, так, ей-же-ей, до завтра не кончу. Для того чтобы спрашивать о
чепухе и отвечать вздор, право, нет надобности просить подмоги у соседей.
- Ты сам не понимаешь, Санчо, какую ты умную вещь сказал, - заметил Дон
Кихот, - иные тратят много труда, чтобы узнать и выяснить нечто, а когда
наконец выяснят и узнают, то оказывается, что это ни для разума нашего, ни
для памяти не представляет решительно никакой ценности.
В таких и тому подобных приятных разговорах прошел у них весь день, а
на ночь они остановились в небольшой деревне, и тут студент сказал Дон
Кихоту, что отсюда до пещеры Монтесиноса не более двух миль и что если он не