Страница:
– Никогда – что? – бесстрастно переспросил он. – Я ведь не делал никаких предложений. Вы отвечали своим мыслям, сэр, а не моим словам.
Рочестер в волнении облизнул губы и прямо взглянул в маленькие блестящие глазки.
– Что… Что же тогда ваша светлость имели в виду? – заикаясь, произнес он.
Нортгемптон мягко улыбнулся:
– Ничего, помимо того, что уже сказал. Надо обеспечить молчание Овербери. А вот как – об этом придется подумать. Как вы считаете, его можно купить?
Рочестер лишь покачал головой – он все еще не избавился от впечатления, которое произвело на него предыдущее заявление Нортгемптона.
– Золотом его не купишь.
– А возвышением?
Рочестер прошелся по комнате, в раздумье опустив голову. Наконец придумал:
– Я мог бы найти ему место посла. Нортгемптон согласился:
– Да, только далеко.
– Сейчас мы ищем посланника в Московию, уже рассматриваются кандидаты.
– Что ж, достаточно далеко. А он согласится?
– Я не могу отвечать за него. Но по тому, как развиваются события, это вполне возможно.
– А если он откажется… – И вдруг Нортгемптона осенило, в глазках его замерцал свет. – Бог ты мой! Придумал. Я знаю способ заставить его молчать до той поры, пока вы не сочетаетесь браком, и его болтовня не перестанет быть опасной. – И Нортгемптон развернул перед Рочестером план такой искусный и коварный, что молодой человек был потрясен.
Рочестер быстро понял, что этот план соответствует их теперешним нуждам и что он наверняка выполним, и в этом настроении отправился в Уайтхолл.
Он нашел сэра Томаса в той самой комнате, которая была свидетельницей их самых задушевных бесед, где протекали мирные часы их дружбы. Рочестер решительным шагом приблизился к сэру Томасу и протянул руку. Сэр Томас, побледнев, встал, взглянул на протянутую руку, на красивое лицо его светлости.
– Что вам угодно? – недоверчиво спросил он.
– Во имя всего, что было между нами. Том, если мы и расстаемся, мы не должны расставаться врагами. Я могу и должен кое-что сделать для тебя, даже если отныне наши пути расходятся.
Овербери еще мгновение помедлил, потом все же взял протянутую руку, но в его пожатии не было тепла. Рочестер положил левую руку на плечо друга.
– Вчера мы слишком погорячились и наговорили такого, чего не должны были говорить.
– И чья в этом вина?
– Оставим… Мы оба, к несчастью, пришли к той точке, после которой не можем оставаться вместе. Ты не одобряешь моего пути, ты твердо решил противиться мне, а я твердо решил продолжать этот путь. Мы не сойдемся. Ну и покончим с этим. Но это не должно служить причиной нашего разрыва.
– Я не вижу иного выхода.
– Но что будет с тобою. Том? Какие шаги ты предпримешь? На это Овербери горько рассмеялся:
– Воспользуюсь твоим вчерашним выражением: ноги у меня достаточно крепкие. И я без страха буду шагать дальше.
– Но я могу сделать твой путь приятным и даже прибыльным. Что, если я попрошу короля назначить тебя послом в Париж, а Дигби отправить в Московию?
– Ах, вот в чем дело! Ты хочешь услать меня…
– Но, по крайней мере, не с пустыми руками. Том. Я предлагаю тебе почетный пост, который со временем станет основой для воплощения твоих самых смелых надежд и планов.
Сэр Томас подумал о посте первого лорда казначейства, который недавно казался таким близким – по сравнению с ним это предложение выглядело бледно. Но это было почетное предложение, его светлость прав. Уж лучше, чем возвращаться в судебные инны; а со временем таланты наверняка помогут ему добиться и больших высот.
Так что, будучи в душе философом, он отбросил все горькие мысли и удовлетворился предложением Рочестера.
Они договорились забыть все, что произошло между ними; они договорились, что Овербери не станет противиться разводу леди Эссекс и ни словом, ни делом не станет создавать никаких тому препятствий. И до решения вопроса о назначении будет по-прежнему выполнять свои секретарские обязанности.
И сэр Томас принялся распечатывать дожидавшиеся его весь день депеши.
Глава ХХIII
Глава XXIV
Рочестер в волнении облизнул губы и прямо взглянул в маленькие блестящие глазки.
– Что… Что же тогда ваша светлость имели в виду? – заикаясь, произнес он.
Нортгемптон мягко улыбнулся:
– Ничего, помимо того, что уже сказал. Надо обеспечить молчание Овербери. А вот как – об этом придется подумать. Как вы считаете, его можно купить?
Рочестер лишь покачал головой – он все еще не избавился от впечатления, которое произвело на него предыдущее заявление Нортгемптона.
– Золотом его не купишь.
– А возвышением?
Рочестер прошелся по комнате, в раздумье опустив голову. Наконец придумал:
– Я мог бы найти ему место посла. Нортгемптон согласился:
– Да, только далеко.
– Сейчас мы ищем посланника в Московию, уже рассматриваются кандидаты.
– Что ж, достаточно далеко. А он согласится?
– Я не могу отвечать за него. Но по тому, как развиваются события, это вполне возможно.
– А если он откажется… – И вдруг Нортгемптона осенило, в глазках его замерцал свет. – Бог ты мой! Придумал. Я знаю способ заставить его молчать до той поры, пока вы не сочетаетесь браком, и его болтовня не перестанет быть опасной. – И Нортгемптон развернул перед Рочестером план такой искусный и коварный, что молодой человек был потрясен.
Рочестер быстро понял, что этот план соответствует их теперешним нуждам и что он наверняка выполним, и в этом настроении отправился в Уайтхолл.
Он нашел сэра Томаса в той самой комнате, которая была свидетельницей их самых задушевных бесед, где протекали мирные часы их дружбы. Рочестер решительным шагом приблизился к сэру Томасу и протянул руку. Сэр Томас, побледнев, встал, взглянул на протянутую руку, на красивое лицо его светлости.
– Что вам угодно? – недоверчиво спросил он.
– Во имя всего, что было между нами. Том, если мы и расстаемся, мы не должны расставаться врагами. Я могу и должен кое-что сделать для тебя, даже если отныне наши пути расходятся.
Овербери еще мгновение помедлил, потом все же взял протянутую руку, но в его пожатии не было тепла. Рочестер положил левую руку на плечо друга.
– Вчера мы слишком погорячились и наговорили такого, чего не должны были говорить.
– И чья в этом вина?
– Оставим… Мы оба, к несчастью, пришли к той точке, после которой не можем оставаться вместе. Ты не одобряешь моего пути, ты твердо решил противиться мне, а я твердо решил продолжать этот путь. Мы не сойдемся. Ну и покончим с этим. Но это не должно служить причиной нашего разрыва.
– Я не вижу иного выхода.
– Но что будет с тобою. Том? Какие шаги ты предпримешь? На это Овербери горько рассмеялся:
– Воспользуюсь твоим вчерашним выражением: ноги у меня достаточно крепкие. И я без страха буду шагать дальше.
– Но я могу сделать твой путь приятным и даже прибыльным. Что, если я попрошу короля назначить тебя послом в Париж, а Дигби отправить в Московию?
– Ах, вот в чем дело! Ты хочешь услать меня…
– Но, по крайней мере, не с пустыми руками. Том. Я предлагаю тебе почетный пост, который со временем станет основой для воплощения твоих самых смелых надежд и планов.
Сэр Томас подумал о посте первого лорда казначейства, который недавно казался таким близким – по сравнению с ним это предложение выглядело бледно. Но это было почетное предложение, его светлость прав. Уж лучше, чем возвращаться в судебные инны; а со временем таланты наверняка помогут ему добиться и больших высот.
Так что, будучи в душе философом, он отбросил все горькие мысли и удовлетворился предложением Рочестера.
Они договорились забыть все, что произошло между ними; они договорились, что Овербери не станет противиться разводу леди Эссекс и ни словом, ни делом не станет создавать никаких тому препятствий. И до решения вопроса о назначении будет по-прежнему выполнять свои секретарские обязанности.
И сэр Томас принялся распечатывать дожидавшиеся его весь день депеши.
Глава ХХIII
ЛОВУШКА
У лорда-хранителя печати была конфиденциальная беседа с королем. Они разговаривали в опочивальне, ибо его величество имел обыкновение решать государственные дела именно здесь. Король был один, если не считать трех прислуживавших ему дворян. Он только что вымыл руки и вытер их салфеткой, поданной Хаддингтоном. Затем в опочивальню допустили лорда Нортгемптона, а дежурные джентльмены были отосланы в переднюю до дальнейших распоряжений. Король и старый граф остались вдвоем.
Его величеству было уже под пятьдесят. Он значительно постарел с того самого дня на ристалище, когда семь лет назад впервые увидел Роберта Карра. Обжорство и пристрастие к сладким винам довели его до ожирения, однако ноги оставались такими же тонкими и слабыми. Толстые щеки избороздили глубокие морщины, а взгляд казался еще более меланхоличным, чем прежде.
Король был в расстегнутом парчовом камзоле, на голове – черная бархатная шапка с брильянтовой пряжкой на ленте. На столе стоял графин и кубок, наполненный темным сладким фронтиньяном, и король, как обычно, регулярно к нему прикладывался.
Граф со скорбным видом объявил о причине, приведшей его сюда, и король попросил его говорить с полной откровенностью. Однако граф заметно колебался, он теребил костлявой рукой бородку, а глазки-бусинки, казалось, были полны сомнений.
Наконец он произнес:
– Речь идет об одном подлеце, который распускает грязные слухи, и эти слухи, эти намеки могут затруднить работу комиссии по расторжению брака.
– Что такое? – По тому, как оживился король, Нортгемптон понял, что затронул чувствительную струнку.
Король Яков с педантичным упорством уже много дней трудился над сим вопросом – он лично изучал в данном свете и Священное писание, и труды отцов церкви, и законы Англии.
Он углубился в проблемы гражданского и церковного законодательств по вопросам развода; он особенно увлекся узловой проблемой – может ли состояться развод, если выгоду от него имеет женщина; он уже собственноручно начертал свод собственных размышлений по данному вопросу, который намеревался представить комиссии. И был твердо уверен, что, к какому бы решению этот авторитетный орган, состоявший из крупнейших представителей закона и церкви, ни пришел, это решение не будет отличаться от того, к какому пришел он сам.
Ни один из всплесков его учености – ни «Проклятие табаку», ни гораздо более глубокий и основательный труд по демонологии, ни даже «Базиликон Дорон» – не доставил ему такого наслаждения собственной эрудицией, как этот трактат по делу леди Эссекс, трактат, ради которого он погрузился в глубины истории, богословия и юриспруденции и который, будучи опубликованным, вновь продемонстрирует восхищенному человечеству, каким просвещенным и мудрым надлежит быть истинному государю. Сей трактат обессмертил бы имя даже самого мелкого клерка, не только короля Британии.
И вот ему сообщают, что какая-то злобная крыса хочет самым скандальным образом обратить в прах все эти труды?! Да уж не ослышался ли он? И он потребовал, чтобы его светлость повторил сказанное. Его светлость повторил и кое-что добавил.
– Этот мерзавец смеет критиковать политику вашего величества, он смеет утверждать, что вы не должны были назначать комиссию!
– Черт побери! – Яков даже захлебнулся от ярости. – Критиковать мою политику? Мою политику?! Да кто он такой, этот негодяй?!
– Его зовут Овербери. Сэр Томас Овербери.
Если до этого король Яков просто негодовал по поводу того, что кто-то посмел покуситься на его труд, то теперь ярость его не знала пределов – он даже побледнел, услышав имя человека, которого и раньше ненавидел всей душой. Он выпучил на графа свои рачьи глаза, а его руки так тряслись, что с трудом удерживали кубок.
Его величество помолчал, потом заговорил странно сдавленным голосом:
– Значит, он так говорит о моей политике?
– Именно так, ваше величество. Настало время заткнуть ему рот.
– Я так и думаю.
Никогда еще Нортгемптон не видел на лице короля такого злобного, жестокого выражения, и никогда еще король так явно не демонстрировал ту обычно скрытую черту характера, которую подметил проницательный Овербери и описал одному своему близкому другу, определив короля как faux bonhomme[49]. Король поигрывал пуговицами камзола, на толстых пальцах его сверкали перстни.
– Ну, если и теперь Робин посмеет стать между этой крысой и мною… – Остаток фразы Нортгемптон не расслышал, однако поспешил ввернуть:
– Лорд Рочестер питает глубокое расположение к этом мужлану.
– Слишком глубокое расположение, – прорычал король. – Если б не Робин, я бы уже давно подвесил его за пятки. И даже теперь, уверен, Робин начнет уговаривать меня пощадить этого мерзавца. Но, Богом клянусь, на этот раз я слабости не поддамся!
Но, исторгнув эту клятву, его величество, казалось, усомнился в своей способности противостоять просьбам обожаемого фаворита. Однако негодование по поводу такого теплого отношения Робина к такому низкому негодяю взяло верх. Ревность, зависть, разлившаяся желчь ввергли короля чуть ли не в истерику.
– Несколько лет назад, – всхлипнул он, – я собирался отправить этого мужлана послом во Францию, чтобы такой ценой избавить и себя, и двор от лицезрения его богопротивной физиономии. Но Робин воспротивился, Робин хотел оставить его при себе, не думая о моих чувствах, о моей душе. Черт побери!
– Если ваше величество снова выскажет подобное предложение, лорд Рочестер вряд ли будет противиться. Он тоже прослышал о болтовне Овербери и, смею думать, будет рад от него избавиться, по крайней мере, теперь.
– Да, да, а тот поедет? Он поедет, этот неблагодарный, подлый человечишка? Нортгемптон пожал плечами:
– Ну, если не поедет… – Он осекся так внезапно, что король недоуменно поднял на него свои белесые глаза.
– О чем это вы подумали, дружище?
– Если он не поедет, – медленно и очень тихо произнес Нортгемптон, – тогда ему остается Тауэр. – И, как бы поясняя, добавил: – В наказание за неповиновение вашему королевскому приказу, за сопротивление желаниям вашего величества.
Они смотрели друг другу в глаза, и план, составленный Нортгемптоном, начал проникать в сознание короля.
– Будем надеяться, – так же медленно ответил король, – что он не подчинится. Куда безопаснее держать его в Тауэре. Тауэр – более надежное место, чем Московия, и по заслугам ему.
Нортгемптон прищурился:
– Сир, при известной находчивости такого несогласия можно будет добиться.
– И кто проявит требуемую находчивость?
– Если ваше величество доверит, то я.
– В таком случае вы сможете полностью доказать мне и свою надежность, и свою находчивость и, я надеюсь, сумеете добиться желаемого результата.
– Счастлив буду заслужить одобрение вашего величества. Старый граф откланялся, уверовав, что этим разговором добился сразу двух целей: во-первых, в случае успеха дела он повысит свой кредит в глазах короля, во-вторых, избавит двор от такого чудовищно неудобного господина, как сэр Томас Овербери.
За сим последовали переговоры между Нортгемптоном и Рочестером, в которых была проявлена полная откровенность, и между Рочестером и королем, в которых откровенности было меньше. Именно Рочестер поставил перед королем интересующий всех вопрос, когда они на следующий день, как обычно, обсуждали очередные государственные дела.
– Сир, посольство в Московию ждет посла.
– Да, да, – ответил король. – У тебя уже есть предложения Тайному совету?
Рочестер помедлил:
– Сэр Томас Овербери собирается покинуть мою службу.
– Неужели? Ах, да, не стану делать вид, что мне это неприятно. Я никогда не любил этого негодяя и не понимал, что ты в нем находишь. Но какое он имеет отношение к делам Московии?
– Он лучше всех других подготовлен к посольской деятельности в любой стране. Да и ваше величество в свое время так думали – вы ведь уже предлагали отправить его в Париж.
– Неужели предлагал? А, наверное, для того, чтобы избавиться от него… Пусть едет, Московия подойдет ему куда больше, чем Париж. Там, в холодной России, он сможет остудить свой пыл. И будет от меня далеко, хотя мне бы хотелось, чтобы он был еще дальше. Как видишь, я вполне откровенен. Он получит эту должность.
Два дня спустя сэра Томаса Овербери посетил лорд-канцлер Эллсмер, который от имени короля официально предложил ему место посла в России.
Это предложение застало сэра Томаса врасплох: Москва не Париж. В Париже, благодаря своему беглому французскому и близкому знакомству с делами страны, он мог быстро приобрести вес и значение. Но Москва! Он не знал русского, был почти несведущ в обычаях этой страны и в ее политике. Более того, это почти что другой конец вселенной! Неужели, спрашивал он себя, Рочестер вел с ним какую-то двойную игру?
Однако в присутствии лорда-канцлера он и виду не подал: он принял предложение и торжественно ответил, что обдумает ответ (при этом брови старого канцлера от удивления поползли вверх). Для Овербери, который не занимал при дворе видного положения, предложение стать послом было великой честью. И раздумывать по этому поводу?! Более того, предложение носило характер королевского приказа. Лорд Эллсмер, однако, не стал вступать в дискуссию и покинул сэра Томаса, дав ему испрошенную возможность поразмыслить.
Время ему требовалось только для того, чтобы изложить содержание предложения Рочестеру.
– Король не желает переводить Дигби, который хорошо служит ему в Париже. Но твои резоны вполне справедливы, и если тебе не подходит Москва, я не сомневаюсь, что для тебя открыта возможность отправиться в Голландию, Бельгию или Люксембург, с делами которых ты хорошо знаком, – с серьезным видом ответил фаворит.
Сэр Томас с облегчением выслушал эти слова и, поверив им, попросил лорда Рочестера передать королю, что со всем почтением вынужден отклонить предложение, которому так мало соответствует.
Еще через два дня – дело было уже вечером – к сэру Томасу явился посланец с требованием явиться на Тайный совет. Он отправился туда без всяких дурных предчувствий.
Быстрым шагом пройдя между двумя одетыми в пурпур йоменами[50], которые охраняли вход, он уверенно вошел в палату Совета.
Это было помещение сравнительно скромных размеров, увешанное фламандскими гобеленами и освещенное лишь высоким окном в дальнем конце; закатное солнце ярко играло в оправленных в свинец стеклах. В центре стоял длинный стол, покрытый персидским ковром, по обе стороны него сидели лорды-члены Совета, за маленьким столиком в стороне примостился клерк, который вел записи.
Сэр Томас, высокий и элегантный, в хорошем темном костюме с небольшим накрахмаленным воротником, занял место у свободного конца стола. Напротив него, на другом конце, стояло украшенное позолотой королевское кресло. Оно было пусто. Обежав глазами присутствующих, увидев лордов Нортгемптона, Пемброка, Ноттингема, Саутгемптона, сэр Томас заметил еще одно свободное кресло – лорд Рочестер также отсутствовал.
Все взоры были обращены на него. Сэр Томас понимал, что здесь он не найдет и пары глаз, которые глядели бы с добротой и симпатией. Лорды его ненавидели, однако в прошлом иные из них все же выказывали ему видимость дружбы (хотя он никогда и не обманывался по поводу их искренности). А иные, как, например, Пемброк и Шрузбери, и не скрывали своей враждебности.
Все эти годы он был с ними на равных, но понимал, что в свой круг, они его никогда бы не приняли. А сейчас их взгляды выражали лишь холодное презрение.
Он это сразу же почувствовал, однако не был огорчен. Они были аристократами по праву рождения – а по этому праву почести получали даже те, кто был менее всего их достоин. Он же стал могущественным волею своего таланта, в результате собственных усилий и каторжного труда. Они были всего лишь наследниками. А он слеплен из того материала, из которого делают основателей. Поэтому он спокойно выдерживал их презрительные взгляды.
Лорд-канцлер повторил официальное предложение о назначении в русское посольство.
Овербери спокойно привел все свои аргументы, объяснил, почему не чувствует себя подготовленным к такому назначению. Он слово в слово повторил те резоны, которые уже приводил в личной беседе Рочестеру, – тогда, помимо всего прочего, он ссылался и на здоровье, не позволяющее отправляться в холодный русский климат.
Лорд Пемброк прервал его:
– Сэр Томас, напоминаю, что это назначение сделано самим королем ради вашего же блага, и предлагаю вам еще раз подумать над ответом.
Овербери оглядел присутствующих и увидел только враждебные взгляды и кривящиеся в презрении губы. Они смеют запугивать его? И он почувствовал странное одиночество, словно загнанный олень, когда тот оборачивается и видит пса, готового вцепиться ему в глотку. Но, как и олень, он смело встретил противника и ответил с такой же яростью. С одной стороны, он был взбешен их враждебностью, с другой – все же надеялся на поддержку Рочестера.
– Я уже обдумал свой ответ, каким бы он вашим светлостям ни казался. Я бы не хотел покидать страну ради того, чтобы занять какой-то высокий пост. Если так приказывает король, я подчинюсь его приказу, но в том случае, если на назначенном мне посту смогу в полной мере послужить благу своей страны. В России же, милорды, я не смогу этого сделать по тем причинам, о которых уже говорил.
Лорд-канцлер поджал губы и покачал головой. Скорее для присутствующих, чем для Овербери, он объявил, что должен передать результаты разговора его величеству, и покинул зал. Овербери остался стоять.
Их светлости более, казалось, не замечали его и о чем-то тихо переговаривались. Понимая, что его игнорируют намеренно, он продолжал стоять прямо, высоко вскинув голову – и минуты унижения следовали за минутами.
Это были горькие минуты для сэра Томаса, особенно горькие еще и потому, что он уже не надеялся в будущем расквитаться с этими господами.
Но леди Эссекс – совсем другое дело. С леди Эссекс он рассчитается, ибо он прекрасно понимал, кто стоит за всей этой историей: высокородный старый подлец Нортгемптон – вот он поглядывает из-под морщинистых век, – он-то понимает, что все эти благородные лорды будут теперь юлить перед ним, заискивать, просить его милостей, как в свое время заискивали перед Овербери. Они знали, что это он, Овербери, и только он управлял могущественным фаворитом, который, в свою очередь, управлял королем.
Минуты шли свинцовой поступью, и много этих тяжелых шагов прозвучало, пока, наконец, в зал не вернулся лорд-канцлер, угрюмо уткнувший подбородок в отороченную мехом мантию. Его сопровождали офицер и два гвардейца. Их появление произвело немалый эффект – лорды беспокойно зашевелились.
Овербери стоял спиной ко входу, но из гордости не повернул головы и не посмотрел, что именно так взбудоражило лордов. Он упрямо глядел перед собой и не знал, что ему уготовано.
Лорд Эллсмер приблизился к столу заседаний.
– Имею честь сообщить вашим светлостям, что его величество преисполнен справедливым негодованием и что он – я повторяю его собственные слова – не может потерпеть подобного ослушания от джентльмена и слуги его величества. Слуга его величества не имеет права отказываться от чести, которую ему оказывает его величество. Дерзость, проявленная сэром Томасом Овербери, заслуживает справедливого наказания, и его величество приказывает нам подвергнуть сэра Томаса Овербери таковому наказанию.
Лорд-канцлер сделал знак секретарю, тот лихорадочно заскрипел пером по пергаменту, а сэр Томас, оправившись от минутного замешательства, запротестовал:
– Милорд канцлер, не могли бы вы привести мне закон, по которому я должен быть подвергнут наказанию? – Он был очень бледен, в глазах его пылал гнев.
– Закон? – Лорд-канцлер удивленно поднял седые брови, за столом раздались смешки.
– Да, закон, – повторил Овербери. – Я прекрасно знаю законы, милорд, и перед тем, как вы вынесете мне наказание, хотел бы знать, по какому закону король может заставить своего подданного покинуть страну.
– После того, как все будет завершено, мы предоставим вам достаточно законных оснований, – последовал ответ, и клерк поднес лорду-канцлеру готовый документ.
Потом Овербери вспомнил, что документ был подготовлен как-то слишком быстро, но сейчас он этого не заметил и продолжал что-то говорить. Его никто не слушал. Лорд-канцлер подписал ордер на арест, подпись была заверена Пемброком, и ордер вручили ожидавшему у входа офицеру.
Два гвардейца стали по бокам Овербери – только тогда он увидел их. Расширенными от ужаса глазами он взглянул на одного, на второго, затем, собрав все свое мужество, окинул гневным взором членов Совета и произнес:
– Что ж, милорды, настанет час, и мы с вами вернемся к этому вопросу.
Гвардейцы быстро провели его по галереям дворца к лестнице – той самой, что спускалась к реке. Только там, стоя в ожидании тюремной барки из Тауэра, он понял, как тщательно продуманы были все приготовления и в какую глубокую западню он попал. Но когда он ступил на борт, в сердце его было больше презрения, чем страха: глупцы, они не понимали, с кем имеют дело, они не понимали, что его не так уж легко уничтожить. И он непременно позаботится о том, чтобы Робин был наказан за вероломство. Итак, ни смелость, ни уверенность не покинули сэра Томаса. Хотя для него было бы лучше смириться.
Его величеству было уже под пятьдесят. Он значительно постарел с того самого дня на ристалище, когда семь лет назад впервые увидел Роберта Карра. Обжорство и пристрастие к сладким винам довели его до ожирения, однако ноги оставались такими же тонкими и слабыми. Толстые щеки избороздили глубокие морщины, а взгляд казался еще более меланхоличным, чем прежде.
Король был в расстегнутом парчовом камзоле, на голове – черная бархатная шапка с брильянтовой пряжкой на ленте. На столе стоял графин и кубок, наполненный темным сладким фронтиньяном, и король, как обычно, регулярно к нему прикладывался.
Граф со скорбным видом объявил о причине, приведшей его сюда, и король попросил его говорить с полной откровенностью. Однако граф заметно колебался, он теребил костлявой рукой бородку, а глазки-бусинки, казалось, были полны сомнений.
Наконец он произнес:
– Речь идет об одном подлеце, который распускает грязные слухи, и эти слухи, эти намеки могут затруднить работу комиссии по расторжению брака.
– Что такое? – По тому, как оживился король, Нортгемптон понял, что затронул чувствительную струнку.
Король Яков с педантичным упорством уже много дней трудился над сим вопросом – он лично изучал в данном свете и Священное писание, и труды отцов церкви, и законы Англии.
Он углубился в проблемы гражданского и церковного законодательств по вопросам развода; он особенно увлекся узловой проблемой – может ли состояться развод, если выгоду от него имеет женщина; он уже собственноручно начертал свод собственных размышлений по данному вопросу, который намеревался представить комиссии. И был твердо уверен, что, к какому бы решению этот авторитетный орган, состоявший из крупнейших представителей закона и церкви, ни пришел, это решение не будет отличаться от того, к какому пришел он сам.
Ни один из всплесков его учености – ни «Проклятие табаку», ни гораздо более глубокий и основательный труд по демонологии, ни даже «Базиликон Дорон» – не доставил ему такого наслаждения собственной эрудицией, как этот трактат по делу леди Эссекс, трактат, ради которого он погрузился в глубины истории, богословия и юриспруденции и который, будучи опубликованным, вновь продемонстрирует восхищенному человечеству, каким просвещенным и мудрым надлежит быть истинному государю. Сей трактат обессмертил бы имя даже самого мелкого клерка, не только короля Британии.
И вот ему сообщают, что какая-то злобная крыса хочет самым скандальным образом обратить в прах все эти труды?! Да уж не ослышался ли он? И он потребовал, чтобы его светлость повторил сказанное. Его светлость повторил и кое-что добавил.
– Этот мерзавец смеет критиковать политику вашего величества, он смеет утверждать, что вы не должны были назначать комиссию!
– Черт побери! – Яков даже захлебнулся от ярости. – Критиковать мою политику? Мою политику?! Да кто он такой, этот негодяй?!
– Его зовут Овербери. Сэр Томас Овербери.
Если до этого король Яков просто негодовал по поводу того, что кто-то посмел покуситься на его труд, то теперь ярость его не знала пределов – он даже побледнел, услышав имя человека, которого и раньше ненавидел всей душой. Он выпучил на графа свои рачьи глаза, а его руки так тряслись, что с трудом удерживали кубок.
Его величество помолчал, потом заговорил странно сдавленным голосом:
– Значит, он так говорит о моей политике?
– Именно так, ваше величество. Настало время заткнуть ему рот.
– Я так и думаю.
Никогда еще Нортгемптон не видел на лице короля такого злобного, жестокого выражения, и никогда еще король так явно не демонстрировал ту обычно скрытую черту характера, которую подметил проницательный Овербери и описал одному своему близкому другу, определив короля как faux bonhomme[49]. Король поигрывал пуговицами камзола, на толстых пальцах его сверкали перстни.
– Ну, если и теперь Робин посмеет стать между этой крысой и мною… – Остаток фразы Нортгемптон не расслышал, однако поспешил ввернуть:
– Лорд Рочестер питает глубокое расположение к этом мужлану.
– Слишком глубокое расположение, – прорычал король. – Если б не Робин, я бы уже давно подвесил его за пятки. И даже теперь, уверен, Робин начнет уговаривать меня пощадить этого мерзавца. Но, Богом клянусь, на этот раз я слабости не поддамся!
Но, исторгнув эту клятву, его величество, казалось, усомнился в своей способности противостоять просьбам обожаемого фаворита. Однако негодование по поводу такого теплого отношения Робина к такому низкому негодяю взяло верх. Ревность, зависть, разлившаяся желчь ввергли короля чуть ли не в истерику.
– Несколько лет назад, – всхлипнул он, – я собирался отправить этого мужлана послом во Францию, чтобы такой ценой избавить и себя, и двор от лицезрения его богопротивной физиономии. Но Робин воспротивился, Робин хотел оставить его при себе, не думая о моих чувствах, о моей душе. Черт побери!
– Если ваше величество снова выскажет подобное предложение, лорд Рочестер вряд ли будет противиться. Он тоже прослышал о болтовне Овербери и, смею думать, будет рад от него избавиться, по крайней мере, теперь.
– Да, да, а тот поедет? Он поедет, этот неблагодарный, подлый человечишка? Нортгемптон пожал плечами:
– Ну, если не поедет… – Он осекся так внезапно, что король недоуменно поднял на него свои белесые глаза.
– О чем это вы подумали, дружище?
– Если он не поедет, – медленно и очень тихо произнес Нортгемптон, – тогда ему остается Тауэр. – И, как бы поясняя, добавил: – В наказание за неповиновение вашему королевскому приказу, за сопротивление желаниям вашего величества.
Они смотрели друг другу в глаза, и план, составленный Нортгемптоном, начал проникать в сознание короля.
– Будем надеяться, – так же медленно ответил король, – что он не подчинится. Куда безопаснее держать его в Тауэре. Тауэр – более надежное место, чем Московия, и по заслугам ему.
Нортгемптон прищурился:
– Сир, при известной находчивости такого несогласия можно будет добиться.
– И кто проявит требуемую находчивость?
– Если ваше величество доверит, то я.
– В таком случае вы сможете полностью доказать мне и свою надежность, и свою находчивость и, я надеюсь, сумеете добиться желаемого результата.
– Счастлив буду заслужить одобрение вашего величества. Старый граф откланялся, уверовав, что этим разговором добился сразу двух целей: во-первых, в случае успеха дела он повысит свой кредит в глазах короля, во-вторых, избавит двор от такого чудовищно неудобного господина, как сэр Томас Овербери.
За сим последовали переговоры между Нортгемптоном и Рочестером, в которых была проявлена полная откровенность, и между Рочестером и королем, в которых откровенности было меньше. Именно Рочестер поставил перед королем интересующий всех вопрос, когда они на следующий день, как обычно, обсуждали очередные государственные дела.
– Сир, посольство в Московию ждет посла.
– Да, да, – ответил король. – У тебя уже есть предложения Тайному совету?
Рочестер помедлил:
– Сэр Томас Овербери собирается покинуть мою службу.
– Неужели? Ах, да, не стану делать вид, что мне это неприятно. Я никогда не любил этого негодяя и не понимал, что ты в нем находишь. Но какое он имеет отношение к делам Московии?
– Он лучше всех других подготовлен к посольской деятельности в любой стране. Да и ваше величество в свое время так думали – вы ведь уже предлагали отправить его в Париж.
– Неужели предлагал? А, наверное, для того, чтобы избавиться от него… Пусть едет, Московия подойдет ему куда больше, чем Париж. Там, в холодной России, он сможет остудить свой пыл. И будет от меня далеко, хотя мне бы хотелось, чтобы он был еще дальше. Как видишь, я вполне откровенен. Он получит эту должность.
Два дня спустя сэра Томаса Овербери посетил лорд-канцлер Эллсмер, который от имени короля официально предложил ему место посла в России.
Это предложение застало сэра Томаса врасплох: Москва не Париж. В Париже, благодаря своему беглому французскому и близкому знакомству с делами страны, он мог быстро приобрести вес и значение. Но Москва! Он не знал русского, был почти несведущ в обычаях этой страны и в ее политике. Более того, это почти что другой конец вселенной! Неужели, спрашивал он себя, Рочестер вел с ним какую-то двойную игру?
Однако в присутствии лорда-канцлера он и виду не подал: он принял предложение и торжественно ответил, что обдумает ответ (при этом брови старого канцлера от удивления поползли вверх). Для Овербери, который не занимал при дворе видного положения, предложение стать послом было великой честью. И раздумывать по этому поводу?! Более того, предложение носило характер королевского приказа. Лорд Эллсмер, однако, не стал вступать в дискуссию и покинул сэра Томаса, дав ему испрошенную возможность поразмыслить.
Время ему требовалось только для того, чтобы изложить содержание предложения Рочестеру.
– Король не желает переводить Дигби, который хорошо служит ему в Париже. Но твои резоны вполне справедливы, и если тебе не подходит Москва, я не сомневаюсь, что для тебя открыта возможность отправиться в Голландию, Бельгию или Люксембург, с делами которых ты хорошо знаком, – с серьезным видом ответил фаворит.
Сэр Томас с облегчением выслушал эти слова и, поверив им, попросил лорда Рочестера передать королю, что со всем почтением вынужден отклонить предложение, которому так мало соответствует.
Еще через два дня – дело было уже вечером – к сэру Томасу явился посланец с требованием явиться на Тайный совет. Он отправился туда без всяких дурных предчувствий.
Быстрым шагом пройдя между двумя одетыми в пурпур йоменами[50], которые охраняли вход, он уверенно вошел в палату Совета.
Это было помещение сравнительно скромных размеров, увешанное фламандскими гобеленами и освещенное лишь высоким окном в дальнем конце; закатное солнце ярко играло в оправленных в свинец стеклах. В центре стоял длинный стол, покрытый персидским ковром, по обе стороны него сидели лорды-члены Совета, за маленьким столиком в стороне примостился клерк, который вел записи.
Сэр Томас, высокий и элегантный, в хорошем темном костюме с небольшим накрахмаленным воротником, занял место у свободного конца стола. Напротив него, на другом конце, стояло украшенное позолотой королевское кресло. Оно было пусто. Обежав глазами присутствующих, увидев лордов Нортгемптона, Пемброка, Ноттингема, Саутгемптона, сэр Томас заметил еще одно свободное кресло – лорд Рочестер также отсутствовал.
Все взоры были обращены на него. Сэр Томас понимал, что здесь он не найдет и пары глаз, которые глядели бы с добротой и симпатией. Лорды его ненавидели, однако в прошлом иные из них все же выказывали ему видимость дружбы (хотя он никогда и не обманывался по поводу их искренности). А иные, как, например, Пемброк и Шрузбери, и не скрывали своей враждебности.
Все эти годы он был с ними на равных, но понимал, что в свой круг, они его никогда бы не приняли. А сейчас их взгляды выражали лишь холодное презрение.
Он это сразу же почувствовал, однако не был огорчен. Они были аристократами по праву рождения – а по этому праву почести получали даже те, кто был менее всего их достоин. Он же стал могущественным волею своего таланта, в результате собственных усилий и каторжного труда. Они были всего лишь наследниками. А он слеплен из того материала, из которого делают основателей. Поэтому он спокойно выдерживал их презрительные взгляды.
Лорд-канцлер повторил официальное предложение о назначении в русское посольство.
Овербери спокойно привел все свои аргументы, объяснил, почему не чувствует себя подготовленным к такому назначению. Он слово в слово повторил те резоны, которые уже приводил в личной беседе Рочестеру, – тогда, помимо всего прочего, он ссылался и на здоровье, не позволяющее отправляться в холодный русский климат.
Лорд Пемброк прервал его:
– Сэр Томас, напоминаю, что это назначение сделано самим королем ради вашего же блага, и предлагаю вам еще раз подумать над ответом.
Овербери оглядел присутствующих и увидел только враждебные взгляды и кривящиеся в презрении губы. Они смеют запугивать его? И он почувствовал странное одиночество, словно загнанный олень, когда тот оборачивается и видит пса, готового вцепиться ему в глотку. Но, как и олень, он смело встретил противника и ответил с такой же яростью. С одной стороны, он был взбешен их враждебностью, с другой – все же надеялся на поддержку Рочестера.
– Я уже обдумал свой ответ, каким бы он вашим светлостям ни казался. Я бы не хотел покидать страну ради того, чтобы занять какой-то высокий пост. Если так приказывает король, я подчинюсь его приказу, но в том случае, если на назначенном мне посту смогу в полной мере послужить благу своей страны. В России же, милорды, я не смогу этого сделать по тем причинам, о которых уже говорил.
Лорд-канцлер поджал губы и покачал головой. Скорее для присутствующих, чем для Овербери, он объявил, что должен передать результаты разговора его величеству, и покинул зал. Овербери остался стоять.
Их светлости более, казалось, не замечали его и о чем-то тихо переговаривались. Понимая, что его игнорируют намеренно, он продолжал стоять прямо, высоко вскинув голову – и минуты унижения следовали за минутами.
Это были горькие минуты для сэра Томаса, особенно горькие еще и потому, что он уже не надеялся в будущем расквитаться с этими господами.
Но леди Эссекс – совсем другое дело. С леди Эссекс он рассчитается, ибо он прекрасно понимал, кто стоит за всей этой историей: высокородный старый подлец Нортгемптон – вот он поглядывает из-под морщинистых век, – он-то понимает, что все эти благородные лорды будут теперь юлить перед ним, заискивать, просить его милостей, как в свое время заискивали перед Овербери. Они знали, что это он, Овербери, и только он управлял могущественным фаворитом, который, в свою очередь, управлял королем.
Минуты шли свинцовой поступью, и много этих тяжелых шагов прозвучало, пока, наконец, в зал не вернулся лорд-канцлер, угрюмо уткнувший подбородок в отороченную мехом мантию. Его сопровождали офицер и два гвардейца. Их появление произвело немалый эффект – лорды беспокойно зашевелились.
Овербери стоял спиной ко входу, но из гордости не повернул головы и не посмотрел, что именно так взбудоражило лордов. Он упрямо глядел перед собой и не знал, что ему уготовано.
Лорд Эллсмер приблизился к столу заседаний.
– Имею честь сообщить вашим светлостям, что его величество преисполнен справедливым негодованием и что он – я повторяю его собственные слова – не может потерпеть подобного ослушания от джентльмена и слуги его величества. Слуга его величества не имеет права отказываться от чести, которую ему оказывает его величество. Дерзость, проявленная сэром Томасом Овербери, заслуживает справедливого наказания, и его величество приказывает нам подвергнуть сэра Томаса Овербери таковому наказанию.
Лорд-канцлер сделал знак секретарю, тот лихорадочно заскрипел пером по пергаменту, а сэр Томас, оправившись от минутного замешательства, запротестовал:
– Милорд канцлер, не могли бы вы привести мне закон, по которому я должен быть подвергнут наказанию? – Он был очень бледен, в глазах его пылал гнев.
– Закон? – Лорд-канцлер удивленно поднял седые брови, за столом раздались смешки.
– Да, закон, – повторил Овербери. – Я прекрасно знаю законы, милорд, и перед тем, как вы вынесете мне наказание, хотел бы знать, по какому закону король может заставить своего подданного покинуть страну.
– После того, как все будет завершено, мы предоставим вам достаточно законных оснований, – последовал ответ, и клерк поднес лорду-канцлеру готовый документ.
Потом Овербери вспомнил, что документ был подготовлен как-то слишком быстро, но сейчас он этого не заметил и продолжал что-то говорить. Его никто не слушал. Лорд-канцлер подписал ордер на арест, подпись была заверена Пемброком, и ордер вручили ожидавшему у входа офицеру.
Два гвардейца стали по бокам Овербери – только тогда он увидел их. Расширенными от ужаса глазами он взглянул на одного, на второго, затем, собрав все свое мужество, окинул гневным взором членов Совета и произнес:
– Что ж, милорды, настанет час, и мы с вами вернемся к этому вопросу.
Гвардейцы быстро провели его по галереям дворца к лестнице – той самой, что спускалась к реке. Только там, стоя в ожидании тюремной барки из Тауэра, он понял, как тщательно продуманы были все приготовления и в какую глубокую западню он попал. Но когда он ступил на борт, в сердце его было больше презрения, чем страха: глупцы, они не понимали, с кем имеют дело, они не понимали, что его не так уж легко уничтожить. И он непременно позаботится о том, чтобы Робин был наказан за вероломство. Итак, ни смелость, ни уверенность не покинули сэра Томаса. Хотя для него было бы лучше смириться.
Глава XXIV
ИСКУШЕНИЕ
После ареста сэра Томаса Овербери и город, и двор забурлили слухами. И самыми расхожими были разговоры о том, что падение Овербери – лишь прелюдия к падению самого лорда Рочестера.
Это был самый нелепый из всех слухов, ибо его величество уже подготовил план дальнейшего возвеличивания возлюбленного Робина по случаю его женитьбы (если, конечно, комиссия удовлетворит просьбу о разводе). А чтобы комиссия просьбу удовлетворила, его величество лично наблюдал за прохождением дела.
Его величество отбыл из столицы, прихватив с собой Рочестера, и где бы они ни находились – в Теобальде, в Ньюмаркете, в Ройстоне, – и чем бы ни занимались – охотой с гончими, соколиной охотой, петушиными боями, – его величество с прежним энтузиазмом исследовал тему, и ничто не могло отвлечь его от трудов. Он все писал и писал трактаты к дальнейшему просвещению церковников и юристов и настолько увлекался собственной казуистикой, что порой забывал о самом существе проблемы. Да даже если бы не существовало той дамы, ради которой он старался помочь своему милому Робину, если бы не было партий, возникших вокруг этого дела, он все равно с не меньшей бы радостью воспользовался такой великолепной возможностью продемонстрировать свои таланты – а они потрясали и его самого.
После заточения Овербери в Тауэр прошло три недели. И вот комиссия, возглавляемая богобоязненным и честным архиепископом Эбботом, приступила к слушаниям, и плоды первого дня заседаний легли на стол короля (он тогда находился в Теобальде).
Архиепископ был настроен против развода; у него были вполне солидные аргументы, поэтому он пожелал узнать, какие тексты Ветхого и Нового заветов указывают на право человека получить разрешение на расторжение скрепленного церковью брака, он также задавался вопросом, как в этом свете толкуют священные тексты отцы церкви, как греческие, так и римские, и что думали по этому поводу древние церковные советы. Архиепископ неустанно цитировал Меланхтона, Пецелиуса, Гемингиуса и других.
Торжественно-серьезные экспозиции Эббота ввергли короля в ярость. Архиепископ – он плут или глупец, если решил так явно проигнорировать ученые записки, которые король лично послал ему в качестве пособия? Почему он продолжает задавать вопросы, которые его величество без колебаний назвал в своем ответном послании нелепыми?
С этой минуты в сознании короля дело уже не было связано с личностью и судьбой виконта Рочестера, отныне его величество сражался не за своего фаворита, а за свои собственные взгляды и свой авторитет. Это была дуэль между королем, уязвленным в своем тщеславии, и архиепископом, не желавшим поступиться честностью. Король начал писать длиннейшую диссертацию, долженствовавшую сразить аргументы архиепископа.
Однако Эббот был непоколебим, и его стойкость увлекла церковников и докторов юриспруденции до такой степени, что к июлю все уже знали: мнения комиссии разделились поровну. К великому гневу монарха, ситуация зашла в тупик, и единственным выходом было бы назначение новой комиссии.
Эта отсрочка была для влюбленных настоящей пыткой, не меньшей пыткой стали и слухи, которые пошли по стране, видно, стены Тауэра оказались не слишком надежным заслоном для Овербери. У него бывали посетители, он писал письма, и тон этих писем с каждым днем становился все более желчным, ибо каждый новый день пребывания в темнице служил для него новым доказательством вероломства Рочестера.
На первое полученное из тюрьмы послание Рочестер ответил мягко, дружелюбно, он уверял сэра Томаса, что, если тот проявит минимум терпения, все будет в порядке и что за его освобождением последует назначение на высокий пост в качестве компенсации за страдания.
Это был самый нелепый из всех слухов, ибо его величество уже подготовил план дальнейшего возвеличивания возлюбленного Робина по случаю его женитьбы (если, конечно, комиссия удовлетворит просьбу о разводе). А чтобы комиссия просьбу удовлетворила, его величество лично наблюдал за прохождением дела.
Его величество отбыл из столицы, прихватив с собой Рочестера, и где бы они ни находились – в Теобальде, в Ньюмаркете, в Ройстоне, – и чем бы ни занимались – охотой с гончими, соколиной охотой, петушиными боями, – его величество с прежним энтузиазмом исследовал тему, и ничто не могло отвлечь его от трудов. Он все писал и писал трактаты к дальнейшему просвещению церковников и юристов и настолько увлекался собственной казуистикой, что порой забывал о самом существе проблемы. Да даже если бы не существовало той дамы, ради которой он старался помочь своему милому Робину, если бы не было партий, возникших вокруг этого дела, он все равно с не меньшей бы радостью воспользовался такой великолепной возможностью продемонстрировать свои таланты – а они потрясали и его самого.
После заточения Овербери в Тауэр прошло три недели. И вот комиссия, возглавляемая богобоязненным и честным архиепископом Эбботом, приступила к слушаниям, и плоды первого дня заседаний легли на стол короля (он тогда находился в Теобальде).
Архиепископ был настроен против развода; у него были вполне солидные аргументы, поэтому он пожелал узнать, какие тексты Ветхого и Нового заветов указывают на право человека получить разрешение на расторжение скрепленного церковью брака, он также задавался вопросом, как в этом свете толкуют священные тексты отцы церкви, как греческие, так и римские, и что думали по этому поводу древние церковные советы. Архиепископ неустанно цитировал Меланхтона, Пецелиуса, Гемингиуса и других.
Торжественно-серьезные экспозиции Эббота ввергли короля в ярость. Архиепископ – он плут или глупец, если решил так явно проигнорировать ученые записки, которые король лично послал ему в качестве пособия? Почему он продолжает задавать вопросы, которые его величество без колебаний назвал в своем ответном послании нелепыми?
С этой минуты в сознании короля дело уже не было связано с личностью и судьбой виконта Рочестера, отныне его величество сражался не за своего фаворита, а за свои собственные взгляды и свой авторитет. Это была дуэль между королем, уязвленным в своем тщеславии, и архиепископом, не желавшим поступиться честностью. Король начал писать длиннейшую диссертацию, долженствовавшую сразить аргументы архиепископа.
Однако Эббот был непоколебим, и его стойкость увлекла церковников и докторов юриспруденции до такой степени, что к июлю все уже знали: мнения комиссии разделились поровну. К великому гневу монарха, ситуация зашла в тупик, и единственным выходом было бы назначение новой комиссии.
Эта отсрочка была для влюбленных настоящей пыткой, не меньшей пыткой стали и слухи, которые пошли по стране, видно, стены Тауэра оказались не слишком надежным заслоном для Овербери. У него бывали посетители, он писал письма, и тон этих писем с каждым днем становился все более желчным, ибо каждый новый день пребывания в темнице служил для него новым доказательством вероломства Рочестера.
На первое полученное из тюрьмы послание Рочестер ответил мягко, дружелюбно, он уверял сэра Томаса, что, если тот проявит минимум терпения, все будет в порядке и что за его освобождением последует назначение на высокий пост в качестве компенсации за страдания.