— Выдержит, ваша светлость, — объявил он.
Джан-Мария отослал швейцарца плотно закрыть и запереть все двери в его покоях, чтобы ни один крик не проник в другие комнаты дворца Вальдикампо.
Через несколько секунд швейцарец вернулся. Пеппе грубо подняли с колен, оторвав от молитвы Деве Марии, которой в этот страшный час вверял он свою судьбу.
— Спрашиваю последний раз, шут. Назовешь ты его имя?
— Ваше высочество, я не могу, — прошептал объятый ужасом Пеппе.
Глаза Джан-Марии победно сверкнули.
— Так оно тебе известно! Ты уже не отпираешься, что знать его не знаешь. Просто не можешь назвать мне его. Ну, это дело поправимое. Вздернуть его, Мартино.
Отчаянным усилием Пеппе вырвался из рук швейцарцев. Он метнулся к двери, но свобода его длилась лишь миг: крепкие пальцы схватили шута за шею и сжали ее так, что он вскрикнул от боли. Джан-Мария смотрел на него, мрачно улыбаясь, а Мартин связывал руки веревкой. Дрожащего, как лист на ветру, шута подвели к кровати. Свободный конец веревки перекинули через перекладину. Оба швейцарца взялись за него. Мартин встал рядом с Пеппе. Джан-Мария уселся в кресло.
— Ты знаешь, что тебя ждет, — в голосе звучало безразличие. — Может, теперь ты заговоришь?
— Мой господин, — от страха слова путались, налезали друг на друга. — Вы же добрый христианин, верный сын святой церкви и можете представить себе, каково обрекать душу на вечные муки в адском огне.
Джан-Мария нахмурился. Уж не намекает ли шут, что такое уготовано его душе?
— И потому вы, возможно, смилуетесь надо мной, когда я объясню, чем вызвано мое молчание. Спасением души поклялся я мужчине, которого встретил у Аскуаспарте в тот злосчастный день, что никому не назову его имени. Так что же мне делать? Если я сдержу клятву, вы замучаете меня до смерти. Если нарушу ее, душу мою ждут вечные муки. Пожалейте меня, мой господин, ибо теперь вы знаете, как мне трудно.
На губах герцога заиграла улыбка. Пеппе, сам того не подозревая, сказал ему многое. Значит, мужчина, имя которого он старался узнать, всячески старался скрыть свое пребывание в окрестностях Аскуаспарте. Потому-то и заставил шута поклясться в молчании. Значит, его подозрения небезосновательны. Мужчина этот — один из заговорщиков, возможно, даже главарь. И Джан-Мария дал себе слово, что лишь смерть шута помешает ему узнать имя человека, который дважды смертельно оскорбил его — не только намереваясь свергнуть с престола, но и, если верить шуту, завоевав сердце Валентины.
— Вечные муки твоей души меня не волнуют, — отчеканил Джан-Мария. — Спасти бы собственную, ибо искушений много, а плоть человеческая слаба. Но я должен знать имя этого человека и, клянусь пятью ранами Лючии note 21 из Витербо, я его узнаю. Будешь говорить?
Глухое рыдание сорвалось с губ шута. И ничего более. Он молчал, поникнув головой. Герцог дал знак швейцарцам. Те потянули за веревку, и мгновение спустя Пеппе болтался в воздухе, подвешенный за кисти рук. Швейцарцы замерли, глядя на Джан-Марию и ожидая дальнейших распоряжений. Тот вновь предложил Пеппе отвечать на вопросы. Но горбун, извиваясь, перебирая ногами, молчал.
— Отпустите его, — потеряв терпение, крикнул Джан-Мария.
Швейцарцы разжали пальцы, три фута веревки скользнули меж ладоней, а затем они вновь схватились за веревку. Падающий вниз Пеппе почувствовал, как от рывка руки его едва не вырвало из плеч. Вопль исторгся из его груди. И вновь шута подтянули под самую перекладину.
— Будешь теперь говорить? — холодно полюбопытствовал Джан-Мария.
Но шут молчал, закусив зубами нижнюю губу так, что из нее на подбородок сочилась кровь. Вновь герцог дал знак. На этот раз шут пролетел на фут больше и рывок был куда сильнее.
Пеппе почувствовал, как кости выходят из суставов, а плечи, локти, запястья словно жгло раскаленным железом.
— Милосердный Боже! — вскричал он. — О, пожалейте, пожалейте меня, благородный господин.
Но благородный господин приказал вновь подтянуть его под перекладину. Едва живой от боли, Пеппе разразился потоком проклятий, призывая небеса и ад покарать его мучителей.
Герцог лишь улыбался. Выражение его лица показывало, что события развиваются в полном соответствии с его замыслами. По его знаку шута третий раз бросили вниз и удержали в воздухе на расстоянии лишь трех футов от пола.
Он уже и не кричал. Лишь болтался на конце веревки, с окровавленным подбородком, посеревшим, покрытым потом лицом, да жалобно стонал. В глазах стоял немой вопрос: когда же все это кончится? Но Джан-Мария и не собирался щадить его.
— Не хватит ли с тебя? — спросил он шута. — Может, теперь ты заговоришь?
Ответом ему был лишь долгий стон, и по сигналу неумолимого герцога Пеппе четвертый раз вздернули на дыбу. Вот тут до него, пожалуй, дошел весь ужас происходящего. Он понял, что мучения будут продолжаться, пока он не умрет или не лишится чувств. Но сознание не покидало его, смерть не открывала своих объятий, далее же терпеть страдания он не мог. И уже не имело значения, куда попадет его душа, отлетев от тела, в рай или ад. Пытка сделала свое дело: шут не выдержал.
— Я скажу, — выкрикнул он. — Опустите меня на пол, и я назову его имя, господин герцог.
— Называй немедленно, а не то будешь кататься, как и прежде.
Пеппе облизал окровавленные губы.
— То был ваш кузен. Франческо дель Фалько, граф Акуильский.
Глаза герцога вылезли из орбит, рот открылся от изумления.
— Ты говоришь правду, животное? Ты наткнулся в лесу на графа Акуильского и за ним ухаживала монна Валентина?
— Я клянусь в этом, — выдохнул шут. — А теперь, во имя Бога и всех святых, опустите меня.
Но еще мгновение он висел меж небом и землей. Герцог лишь смотрел на него, переваривая сногсшибательную новость. Пока наконец не понял, что шут сказал правду. Да, граф Акуильский давно уже стал идолом баббьянцев. И вполне естественно, что заговорщики обратились именно к нему, предлагая герцогский трон, с которого намеревались сбросить Джан-Марию. Просто удивительно, что он не додумался до этого раньше.
— Опустите его на пол, — приказал он швейцарцам. — А затем выведите из дворца и пусть идет с Богом. Он сыграл свою роль.
Шута осторожно спустили вниз, но ноги его, коснувшись пола, не удержали тела. Лежал он, словно жалкая тряпичная кукла.
По знаку Армштадта швейцарцы подняли шута и вынесли из спальни.
Джан-Мария подошел к аналою, преклонил колени перед распятием из слоновой кости и возблагодарил Господа, в милосердии своем указавшего ему на его врага. И, помолившись, отошел ко сну.
Глава Х. КРИК ОСЛА
Джан-Мария отослал швейцарца плотно закрыть и запереть все двери в его покоях, чтобы ни один крик не проник в другие комнаты дворца Вальдикампо.
Через несколько секунд швейцарец вернулся. Пеппе грубо подняли с колен, оторвав от молитвы Деве Марии, которой в этот страшный час вверял он свою судьбу.
— Спрашиваю последний раз, шут. Назовешь ты его имя?
— Ваше высочество, я не могу, — прошептал объятый ужасом Пеппе.
Глаза Джан-Марии победно сверкнули.
— Так оно тебе известно! Ты уже не отпираешься, что знать его не знаешь. Просто не можешь назвать мне его. Ну, это дело поправимое. Вздернуть его, Мартино.
Отчаянным усилием Пеппе вырвался из рук швейцарцев. Он метнулся к двери, но свобода его длилась лишь миг: крепкие пальцы схватили шута за шею и сжали ее так, что он вскрикнул от боли. Джан-Мария смотрел на него, мрачно улыбаясь, а Мартин связывал руки веревкой. Дрожащего, как лист на ветру, шута подвели к кровати. Свободный конец веревки перекинули через перекладину. Оба швейцарца взялись за него. Мартин встал рядом с Пеппе. Джан-Мария уселся в кресло.
— Ты знаешь, что тебя ждет, — в голосе звучало безразличие. — Может, теперь ты заговоришь?
— Мой господин, — от страха слова путались, налезали друг на друга. — Вы же добрый христианин, верный сын святой церкви и можете представить себе, каково обрекать душу на вечные муки в адском огне.
Джан-Мария нахмурился. Уж не намекает ли шут, что такое уготовано его душе?
— И потому вы, возможно, смилуетесь надо мной, когда я объясню, чем вызвано мое молчание. Спасением души поклялся я мужчине, которого встретил у Аскуаспарте в тот злосчастный день, что никому не назову его имени. Так что же мне делать? Если я сдержу клятву, вы замучаете меня до смерти. Если нарушу ее, душу мою ждут вечные муки. Пожалейте меня, мой господин, ибо теперь вы знаете, как мне трудно.
На губах герцога заиграла улыбка. Пеппе, сам того не подозревая, сказал ему многое. Значит, мужчина, имя которого он старался узнать, всячески старался скрыть свое пребывание в окрестностях Аскуаспарте. Потому-то и заставил шута поклясться в молчании. Значит, его подозрения небезосновательны. Мужчина этот — один из заговорщиков, возможно, даже главарь. И Джан-Мария дал себе слово, что лишь смерть шута помешает ему узнать имя человека, который дважды смертельно оскорбил его — не только намереваясь свергнуть с престола, но и, если верить шуту, завоевав сердце Валентины.
— Вечные муки твоей души меня не волнуют, — отчеканил Джан-Мария. — Спасти бы собственную, ибо искушений много, а плоть человеческая слаба. Но я должен знать имя этого человека и, клянусь пятью ранами Лючии note 21 из Витербо, я его узнаю. Будешь говорить?
Глухое рыдание сорвалось с губ шута. И ничего более. Он молчал, поникнув головой. Герцог дал знак швейцарцам. Те потянули за веревку, и мгновение спустя Пеппе болтался в воздухе, подвешенный за кисти рук. Швейцарцы замерли, глядя на Джан-Марию и ожидая дальнейших распоряжений. Тот вновь предложил Пеппе отвечать на вопросы. Но горбун, извиваясь, перебирая ногами, молчал.
— Отпустите его, — потеряв терпение, крикнул Джан-Мария.
Швейцарцы разжали пальцы, три фута веревки скользнули меж ладоней, а затем они вновь схватились за веревку. Падающий вниз Пеппе почувствовал, как от рывка руки его едва не вырвало из плеч. Вопль исторгся из его груди. И вновь шута подтянули под самую перекладину.
— Будешь теперь говорить? — холодно полюбопытствовал Джан-Мария.
Но шут молчал, закусив зубами нижнюю губу так, что из нее на подбородок сочилась кровь. Вновь герцог дал знак. На этот раз шут пролетел на фут больше и рывок был куда сильнее.
Пеппе почувствовал, как кости выходят из суставов, а плечи, локти, запястья словно жгло раскаленным железом.
— Милосердный Боже! — вскричал он. — О, пожалейте, пожалейте меня, благородный господин.
Но благородный господин приказал вновь подтянуть его под перекладину. Едва живой от боли, Пеппе разразился потоком проклятий, призывая небеса и ад покарать его мучителей.
Герцог лишь улыбался. Выражение его лица показывало, что события развиваются в полном соответствии с его замыслами. По его знаку шута третий раз бросили вниз и удержали в воздухе на расстоянии лишь трех футов от пола.
Он уже и не кричал. Лишь болтался на конце веревки, с окровавленным подбородком, посеревшим, покрытым потом лицом, да жалобно стонал. В глазах стоял немой вопрос: когда же все это кончится? Но Джан-Мария и не собирался щадить его.
— Не хватит ли с тебя? — спросил он шута. — Может, теперь ты заговоришь?
Ответом ему был лишь долгий стон, и по сигналу неумолимого герцога Пеппе четвертый раз вздернули на дыбу. Вот тут до него, пожалуй, дошел весь ужас происходящего. Он понял, что мучения будут продолжаться, пока он не умрет или не лишится чувств. Но сознание не покидало его, смерть не открывала своих объятий, далее же терпеть страдания он не мог. И уже не имело значения, куда попадет его душа, отлетев от тела, в рай или ад. Пытка сделала свое дело: шут не выдержал.
— Я скажу, — выкрикнул он. — Опустите меня на пол, и я назову его имя, господин герцог.
— Называй немедленно, а не то будешь кататься, как и прежде.
Пеппе облизал окровавленные губы.
— То был ваш кузен. Франческо дель Фалько, граф Акуильский.
Глаза герцога вылезли из орбит, рот открылся от изумления.
— Ты говоришь правду, животное? Ты наткнулся в лесу на графа Акуильского и за ним ухаживала монна Валентина?
— Я клянусь в этом, — выдохнул шут. — А теперь, во имя Бога и всех святых, опустите меня.
Но еще мгновение он висел меж небом и землей. Герцог лишь смотрел на него, переваривая сногсшибательную новость. Пока наконец не понял, что шут сказал правду. Да, граф Акуильский давно уже стал идолом баббьянцев. И вполне естественно, что заговорщики обратились именно к нему, предлагая герцогский трон, с которого намеревались сбросить Джан-Марию. Просто удивительно, что он не додумался до этого раньше.
— Опустите его на пол, — приказал он швейцарцам. — А затем выведите из дворца и пусть идет с Богом. Он сыграл свою роль.
Шута осторожно спустили вниз, но ноги его, коснувшись пола, не удержали тела. Лежал он, словно жалкая тряпичная кукла.
По знаку Армштадта швейцарцы подняли шута и вынесли из спальни.
Джан-Мария подошел к аналою, преклонил колени перед распятием из слоновой кости и возблагодарил Господа, в милосердии своем указавшего ему на его врага. И, помолившись, отошел ко сну.
Глава Х. КРИК ОСЛА
На следующий день, прибыв к десяти вечера в Баббьяно, герцог Джан-Мария Сфорца нашел город в большом волнении, вызванном, как он правильно догадался, присутствием посла Чезаре Борджа.
Молчаливая, мрачная толпа встретила герцога у Римских ворот, когда он въехал в город в сопровождении Альвари, Санти и двадцати вооруженных до зубов швейцарцев. Зловещее молчание горожан напугало Джан-Марию. Он побледнел и проследовал дальше, изредка бросая по сторонам взгляды, полные бессильной злобы. Но худшее ждало его впереди. В Борго-дель-Аннунциата толпа стала гуще, а молчание сменилось открытым выражением недовольства. Герцог онемел от страха. По приказу Армштадта швейцарцы опустили пики так, чтобы при необходимости проложить путь в толпе. Один-два горожанина, подошедшие слишком близко, угодили под копыта.
А герцогу задавали саркастические вопросы: о его женитьбе, о том, где же наемники нового родственника, которые должны защитить Баббьяно от Борджа. Особо нахальные интересовались, куда подевался собранный с населения военный налог, предназначенный для создания собственной армии. Отвечали за Джан-Марию другие горожане, громогласно утверждая, что деньги эти герцог промотал.
Внезапно кто-то крикнул: «Убийца!», после чего у герцога потребовали ответа за смерть храброго Феррабраччо, Америни, народного заступника, и других, погибших от руки палача. Когда же кто-то назвал имя графа Акуильского, толпа ответила восторженным ревом: «Слава! Слава! Да здравствует Франческо дель Фалько!» А один из горожан, особенно крикливый, в избытке чувств восславил герцога Франческо. Вот тут кровь бросилась в лицо Джан-Марии, и ярость пересилила поселившийся в его сердце страх. Он приподнялся на стременах, гневно оглядел окружившую их толпу.
— Мессер Мартино! — обратился он к своему капитану. — Пики к бою! И вперед галопом!
Могучий швейцарец, воин далеко не из трусливых, заколебался. Альваро де Альвари и Джизмондо Санти тревожно переглянулись. Санти, этот убеленный сединами советник, сердце которого не дрогнуло при виде возбужденной толпы, услышав отданный приказ, изменился в лице.
— Ваше высочество, — обратился он к Джан-Марии. — Надеюсь, что ваши истинные намерения не в этом?
— Не в этом? — герцог перевел взгляд с Санти на капитана. — Болван! — взревел он. — Глупое животное! Чего ты ждешь? Или не слышал, что я сказал?
Тут уж Армштадту не осталось ничего другого, как поднять меч и хриплым, гортанным голосом приказать швейцарцам взять пики наизготовку. Услышали капитана и в толпе. Стоявшие вблизи поняли грозящую им опасность и попятились, но напор задних рядов не позволил им освободить дорогу маленькой, ринувшейся вперед кавалькаде.
К клацанию оружия и лошадиному ржанию прибавились стоны задавленных. Но не все бесстрастно смотрели на хладнокровное избиение безоружных горожан, и на всадников посыпался град булыжников. Многим помяло стальные шлемы, самого герцога стукнули дважды, Санти разбили голову, и его седые локоны обагрились кровью.
Вот так они и добирались до герцогского дворца — оставляя на своем пути мертвых и изувеченных.
Ослепленный яростью, Джан-Мария закрылся в своих апартаментах и появился лишь двумя часами позже, когда ему доложили, что посол Чезаре Борджа, герцога Валентино, испрашивает аудиенции.
Все еще вне себя от столь недоброжелательного приема, устроенного ему подданными, Джан-Мария без всякой радости — беседа с любым послом, а тем более с послом Борджа, требовала холодного рассудка — принял мрачного, важного вида испанца в тронном зале дворца. В переговорах участвовали Альвари, Санти и Фабрицио да Лоди. Тут же на обитом алым бархатом кресле, украшенном золоченым львом герба Сфорца, сидела и монна Катерина Колонна, мать Джан-Марии.
Встреча окончилась быстро. И острота речей, которыми обменялись высокие стороны, резко отличалась от первой дипломатической фазы переговоров. Едва ли не с первых слов посла стало ясно, что цель его визита — ссора с Баббьяно, чтобы дать Борджа веский повод для вторжения в герцогство. Посол требовал, сначала спокойно и вежливо, а затем, встретив отказ, с все возрастающей наглостью, чтобы Джан-Мария передал Борджа сотню кавалеристов, которых тот намеревался использовать против французов.
Джан-Мария, похоже, не слышал тех советов, что нашептывал ему на ухо да Лоди, предлагавший потянуть время, подержать посла в неведении, не говоря ни да, ни нет, пока не будет заключен союз с Урбино и их позиция достаточно укрепится, чтобы противостоять напору Чезаре Борджа. Но герцог не обратил внимания ни на шепот Лоди, ни на грозные взгляды матери. Он действовал по своему настроению, ни на секунду не задумываясь о последствиях скоропалительных и потому опрометчивых действий.
— Герцогу Валентино передайте следующее, — заявил Джан-Мария. — Кавалеристов этих я оставлю у себя, чтобы при необходимости защитить Баббьяно от его посягательств. Мессер да Лоди, — продолжил он, не дожидаясь ответа посла. — Проводите этого господина и проследите, чтобы он покинул наше герцогство целым и невредимым.
Когда посол, багровый, как сваренный рак, удалился в сопровождении Фабрицио да Лоди, монна Катерина поднялась с кресла. Терпение ее лопнуло, и она обрушилась на сына.
— Идиот! Ты своими руками отдал герцогство этому человеку, — она горько рассмеялась. — А может, оно и к лучшему, что все так вышло, ибо, видит Бог, ты не способен им управлять.
— Дорогая мама, — с неожиданным для него достоинством ответствовал Джан-Мария, — я бы просил вас заниматься своими женскими делами и не лезть туда, где мужчины справятся сами.
— Мужчины! — фыркнула монна Катерина. — Да ты вел себя как обиженный ребенок или капризная женщина!
— Я избрал путь, который полагаю наилучшим, мадонна, и позвольте напомнить вам, что пока еще я — герцог Баббьяно. Я не боюсь Чезаре Борджа. Союз с Урбино — дело решенное. А после свадьбы, если отпрыск папы оскалит зубы, мы покажем ему свои.
— Покажете, это точно! Только у него зубы волка, а у вас — барашка. Кроме того, союз с Урбино еще не заключен. А посему тебе следовало отослать посла с неопределенным обещанием рассмотреть просьбу Борджа и тем самым выиграть время. А теперь дни твои сочтены. Получив такое известие, Борджа незамедлительно бросит на Баббьяно всю армию. Лично я не желаю попадать в его когти, а посему намерена покинуть герцогство и искать убежище в Неаполе. И мой последний тебе совет — составь мне компанию. Для тебя это наилучший выход.
Джан-Мария встал и в недоумении уставился на мать. Затем перевел взгляд на Альвари, Санти и да Лоди, который вернулся, пока говорила монна Катерина. Он ожидал поддержки, но ни один из них не разомкнул губ. Все они мрачно смотрели на герцога.
— Вижу, все вы трусоваты, — лицо Джан-Марии потемнело. — А вот я — нет, хотя иной раз и давал поводы усомниться в этом. Но я изменился, господа! Сегодня я услышал голос улиц Баббьяно, и то, что я увидел, разожгло мою кровь. Добродушного, покорного судьбе герцога, которого вы все знали, более нет. Лев наконец-то проснулся, и довольно скоро ваши глаза увидят то, о чем вы не могли и мечтать.
Теперь в их взглядах появилась тревога. Уж не тронулся ли он умом от свалившихся на него передряг? Ибо чем, как не безумием, объяснить эту безудержную похвальбу?
— Ну что вы все словно воды в рот набрали? — воскликнул Джан-Мария. — Или вам кажется, что я обещаю невыполнимое? Что ж, скоро вы все увидите сами. Завтра, дорогая мама, когда вы отправитесь на юг, я поеду на север, в Урбино. Не хочу терять ни дня. Не пройдет и недели, господа, как я женюсь. Тем самым нашим союзником станет Урбино, а вместе с ним — Перуджа и Камерино. Но это еще не все. Монна Валентина принесет нам королевское приданое. И как, по-вашему, я намерен потратить его? Все до единого флорина уйдет на армию. Все наемники Италии соберутся под моими знаменами. У меня будет армия, какой еще не видывали, и тогда я сам пойду войной на герцога Валентино. Нет, я не буду отсиживаться, ожидая, когда он вторгнется в Баббьяно. Это моя армия обрушится на его земли. Подожди немного, дорогая мама, — Джан-Мария рассмеялся. — Барашек еще поохотится на волка, да так, что у того пропадет всякое желание задирать других барашков. Все это будет, друзья мои, и Баббьяно прославится на весь мир!
Монолог Джан-Марии еще более убедил и придворных, и монну Катерину, что герцог не в себе. Иначе откуда взялась такая воинственность в человеке ранее смирном, не склонном к агрессии? Им не пришлось бы искать причину, если бы они знали ход мыслей Джан-Марии, начало которому положил голос, назвавший Франческо герцогом. Ревность к кузену распалила Джан-Марию. Граф Акуильский украл у него любовь и подданных, и Валентины; и в сердце Джан-Марии поселилось неодолимое желание быть выше кузена, доказать и народу, и Валентине, что они ошиблись, сделали не правильный выбор. Сейчас он более всего напоминал игрока, поставившего на карту все. Ставкой его было приданое Валентины. Игрой — сражение с войсками Борджа. Победа покрывала его славой, он становился спасителем своих подданных, имя его прогремело бы на всю Италию, во всяком случае, ту ее часть, которая познала железную руку Чезаре Борджа. И тогда все забудут его мятежного кузена, с которым он собирался сейчас же и разобраться.
Тут к нему обратилась мать. Призвала к осторожности, указала, что такие грандиозные планы требуют тщательной подготовки и всестороннего обсуждения на городском совете. В тронный зал вошел слуга, направился к герцогу.
А Джан-Мария тем временем прервал монну Катерину на полуслове.
— Решение уже принято, курс определен. А теперь я попрошу вас сесть и быть свидетелями первого акта великой драмы, которую я буду ставить на подмостках жизни, — и он повернулся к ожидающему слуге. — Чего тебе?
— Вернулся капитан Армштадт, ваше высочество, вместе с его светлостью.
— Пусть принесут свечи, а потом пригласи их. Садитесь, господа, и вы, мама. Я буду вершить суд.
Изумленные, не представляющие себе, чего еще ждать дальше, они заняли места у трона, на который опустился Джан-Мария. Слуги принесли большие золотые канделябры, поставили их на стол и каминную доску. Удалились, а из-за дверей послышалось бряцание оружия, еще более их удивившее.
А мгновение спустя, когда вооруженные солдаты ввели в тронный зал графа Акуильского, и советники, и монна Катерина просто лишились дара речи. Его подвели к трону. Франческо и бровью не повел, увидев рядом с герцогом Фабрицио да Лоди, и спокойно стоял, ожидая слов кузена.
Элегантно, пусть и без роскоши одетый, внешностью и благородством намного превосходя Джан-Марию, он был без оружия, с непокрытой головой. Золотая сеточка для волос, которую он носил всегда, еще более подчеркивала их черноту. Лицо оставалось бесстрастным, во взгляде читалась разве что скука.
В молчании Джан-Мария взирал на кузена. В глазах его появился странный блеск. Наконец он заговорил — скорее завизжал.
— Можешь ли ты назвать мне причину, по которой твоя голова тоже должна торчать на копье над воротами Сан-Баколо?
Брови Франческо изумленно взлетели вверх.
— Могу, и не одну, — с улыбкой ответил он.
— Так давай послушаем, что ты нам скажешь.
— Нет, дорогой кузен! Сначала хотелось бы услышать, почему моя бедная голова заслуживает столь сурового наказания. Если человека ни с того ни с сего арестовывают, как произошло со мной, он, по меньшей мере, имеет право узнать, в чем его прегрешение.
— Ты — предатель, хотя и сладка твоя речь, — спокойствие графа все более злило Джан-Марию. — Желаешь, значит, узнать, почему тебя взяли под стражу? Скажи мне, что ты делал неподалеку от Аскуаспарте утром в среду перед пасхой?
Выражение лица Франческо не изменилось. Лишь пальцы, сжавшиеся в кулаки, показывали, что удар герцога достиг цели. Но на руки графа никто не обратил внимания. Фабрицио да Лоди, стоявший за спиной Джан-Марии, побледнел, как мел.
— Не припоминаю ничего особенного. Наверное, дышал воздухом весеннего леса.
— И более ничего? — настаивал Джан-Мария.
— Ну почему же. Я встретил там, совершенно случайно, благородную даму, с которой говорил несколько минут. Шута, монаха, разряженного, как попугай, придворного, солдат. Но… — тон графа стал жестким, — что бы я там ни делал, мне все еще непонятно, почему граф Акуильский должен кому-то отчитываться, где он бывает и чем занимается. Вы еще не сказали мне, кузен, почему я задержан.
— Не сказал, значит? И ты не видишь никакой связи между твоим арестом и пребыванием вблизи Сан-Анджело в тот день?
— Неужели меня привели сюда лишь для того, чтобы я разгадывал ваши загадки? Если это так, вы обратились не по адресу. Я — не придворный шут.
— Слова, одни слова, — бросил герцог. — Не думай, что тебе удастся запутать меня, — с коротким смешком он повернулся к советникам, матери. — Вы, должно быть, тоже гадаете, на каком основании я схватил этого предателя. Сейчас вы все узнаете. В ночь на среду перед пасхой семеро предателей встретились на Сан-Анджело, чтобы договориться свергнуть меня с трона. Головы четверых из них уже украшают ворота Сан-Баколо. Остальные трое удрали, но один стоит перед вами — тот самый, кто взошел бы на трон, окажись заговор успешным.
Взгляды всех скрестились на молодом графе, который смотрел на Лоди. Ужас, написанный на лице старика, выдал бы его с головой, взгляни Джан-Мария в его сторону. Пауза затягивалась. Герцог, похоже, ждал ответа Франческо, но тот стоял спокойно.
— E'dunque note 22? — не выдержал Джан-Мария. — Тебе нечего ответить?
— Начнем с того, что вы еще не задали вопроса, — разжал губы Франческо. — Ибо услышал я лишь ничем не обоснованное утверждение, обвинение безумца, не подкрепленное никакими доказательствами, — иначе вы не стали бы держать их при себе. Я спрашиваю вас, господа, и вас, мадонна, содержался ли в словах его высочества вопрос, требующий ответа?
— Тебе недостает доказательств? — вскричал Джан-Мария, но уже не так яростно. Сомнение зародилось в его душе. Очень уж спокойно вел себя Франческо, а спокойствие, по разумению герцога, было свидетельством невиновности. Держаться так мог лишь тот, кто не чувствовал за собой греха. — Недостает, значит? А как ты объяснишь рану, с которой лежал в тот день в лесу?
Легкая улыбка, игравшая на губах Франческо, исчезла.
— Я жду доказательств, а не вопросов. Что может доказать даже сотня моих ран?
— Что может доказать? — эхом отозвался Джан-Мария уже неувереннее. Он начал опасаться, что подозрительность завела его слишком далеко. — Для меня твоя рана вкупе с твоим местонахождением в то утро свидетельствуют об одном — ты участвовал в ночной стычке на Сан-Анджело.
Франческо вздохнул и улыбнулся одновременно. А затем скомандовал.
— Прикажите этим людям уйти, — он мотнул головой в сторону швейцарцев. — А потом вы услышите, как я не оставлю камня на камне от ваших грязных подозрений.
Джан-Мария смотрел на него, словно пораженный громом. Всесокрушающая уверенность, благородство манер, столь выигрышные на фоне его собственной суеты… Как здесь не засомневаться в своей правоте? Взмахом руки он отпустил солдат, повинуясь приказу кузена.
— А теперь, ваше высочество, прежде чем опровергнуть выдвинутое против меня обвинение, давайте разберемся, правильно ли я вас понял. А понял я из ваших слов следующее: некоторое время назад на горе Сан-Анджело собрались заговорщики, имевшие намерение сместить вас с трона Баббьяно и посадить меня на ваше место. Вы обвиняете меня в том, что я также участвовал в этом заговоре. Я не ошибся?
Джан-Мария покачал головой.
— Ты все понял правильно. Если сможешь, докажи свою невиновность, и я признаю, что погорячился.
— Предположим, что заговор раскрыт, хотя доказательства этого едва ли кажутся убедительными гражданам Баббьяно. Человек, уже отошедший в мир иной, сообщил вашему высочеству о существовании такого заговора, но это не основание для того, чтобы выставить над городскими воротами головы четырех верных сынов Баббьяно… если в распоряжении вашего высочества не имеется более серьезных доказательств их вины, еще не известных нам.
От этих слов по телу Джан-Марии пробежала дрожь. Он вспомнил, что говорил Франческо при их последней встрече по этому же поводу, вспомнил, как встретили его сегодня на улицах Баббьяно.
— Но мы удовлетворимся тем, что знаем, — продолжал Франческо. — Действия вашего высочества можно трактовать только так и не иначе. Мы примем на веру, что такой заговор существовал, но вот мое участие в нем, стремление занять ваше место… нужно ли мне доказывать беспочвенность такого обвинения?
— Необходимо, клянусь Богом! Доказывай, если хочешь спасти свою голову!
Граф стоял в свободной позе, заложив руки за спину, и улыбался, глядя на хмурую физиономию Джан-Марии.
— Воистину удивительно вершите вы суд, кузен, — пробормотал он с большим облегчением. — Странная же у вас справедливость. Вы силой привели меня сюда, а теперь сидите передо мной, говоря: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, а не то палач отрубит тебе голову!» Клянусь небом, Соломон по сравнению с вами жалкий дилетант.
— Докажи! — словно капризный ребенок, воскликнул Джан-Мария. — Докажи, докажи, докажи!
— Разве мои слова — не достаточное доказательство? — в голосе Франческо слышалось удивление.
Герцог нетерпеливо взмахнул руками.
— Мессер Альвари, — прорычал он. — Пора вам позвать стражу.
— Подождите! — остановил его граф. Он уже не улыбался, наоборот, гневно смотрел на Джан-Марию. — Я повторю вам мои слова. Вы притащили меня в этот зал силой и, сидя на троне Баббьяно, говорите: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, если хочешь спасти свою голову», — он на мгновение остановился, заметив удивленные взгляды тех, кто слушал его. — Похоже, вы чего-то не понимаете. Разве наше близкое родство — не доказательство полной абсурдности вашего обвинения? — Франческо рассмеялся, взгляд его, обращенный к герцогу, был полон презрения. — Если вам еще нужны разъяснения, Джан-Мария, я вам скажу, что, будь у меня хоть малейшее желание заполучить ваш трон, я бы не стоял сейчас здесь, защищая себя от дурацких обвинений. Неужели вы в этом еще сомневаетесь? Или урок, полученный вами сегодня на улицах Баббьяно, не пошел впрок? Вы не слышали, как народ прославлял меня и клял вас? Однако, — с печалью продолжил он, — вы говорите мне, что я плел против вас заговор. Да чтобы получить трон Баббьяно, мне достаточно развернуть знамя с моим гербом на улице вашей столицы, и через час Джан-Мария уже не будет герцогом. Так я доказал вам свою невиновность, ваше величество? — закончил он. — Вы убедились, что мне нет нужды участвовать в заговорах?
Молчаливая, мрачная толпа встретила герцога у Римских ворот, когда он въехал в город в сопровождении Альвари, Санти и двадцати вооруженных до зубов швейцарцев. Зловещее молчание горожан напугало Джан-Марию. Он побледнел и проследовал дальше, изредка бросая по сторонам взгляды, полные бессильной злобы. Но худшее ждало его впереди. В Борго-дель-Аннунциата толпа стала гуще, а молчание сменилось открытым выражением недовольства. Герцог онемел от страха. По приказу Армштадта швейцарцы опустили пики так, чтобы при необходимости проложить путь в толпе. Один-два горожанина, подошедшие слишком близко, угодили под копыта.
А герцогу задавали саркастические вопросы: о его женитьбе, о том, где же наемники нового родственника, которые должны защитить Баббьяно от Борджа. Особо нахальные интересовались, куда подевался собранный с населения военный налог, предназначенный для создания собственной армии. Отвечали за Джан-Марию другие горожане, громогласно утверждая, что деньги эти герцог промотал.
Внезапно кто-то крикнул: «Убийца!», после чего у герцога потребовали ответа за смерть храброго Феррабраччо, Америни, народного заступника, и других, погибших от руки палача. Когда же кто-то назвал имя графа Акуильского, толпа ответила восторженным ревом: «Слава! Слава! Да здравствует Франческо дель Фалько!» А один из горожан, особенно крикливый, в избытке чувств восславил герцога Франческо. Вот тут кровь бросилась в лицо Джан-Марии, и ярость пересилила поселившийся в его сердце страх. Он приподнялся на стременах, гневно оглядел окружившую их толпу.
— Мессер Мартино! — обратился он к своему капитану. — Пики к бою! И вперед галопом!
Могучий швейцарец, воин далеко не из трусливых, заколебался. Альваро де Альвари и Джизмондо Санти тревожно переглянулись. Санти, этот убеленный сединами советник, сердце которого не дрогнуло при виде возбужденной толпы, услышав отданный приказ, изменился в лице.
— Ваше высочество, — обратился он к Джан-Марии. — Надеюсь, что ваши истинные намерения не в этом?
— Не в этом? — герцог перевел взгляд с Санти на капитана. — Болван! — взревел он. — Глупое животное! Чего ты ждешь? Или не слышал, что я сказал?
Тут уж Армштадту не осталось ничего другого, как поднять меч и хриплым, гортанным голосом приказать швейцарцам взять пики наизготовку. Услышали капитана и в толпе. Стоявшие вблизи поняли грозящую им опасность и попятились, но напор задних рядов не позволил им освободить дорогу маленькой, ринувшейся вперед кавалькаде.
К клацанию оружия и лошадиному ржанию прибавились стоны задавленных. Но не все бесстрастно смотрели на хладнокровное избиение безоружных горожан, и на всадников посыпался град булыжников. Многим помяло стальные шлемы, самого герцога стукнули дважды, Санти разбили голову, и его седые локоны обагрились кровью.
Вот так они и добирались до герцогского дворца — оставляя на своем пути мертвых и изувеченных.
Ослепленный яростью, Джан-Мария закрылся в своих апартаментах и появился лишь двумя часами позже, когда ему доложили, что посол Чезаре Борджа, герцога Валентино, испрашивает аудиенции.
Все еще вне себя от столь недоброжелательного приема, устроенного ему подданными, Джан-Мария без всякой радости — беседа с любым послом, а тем более с послом Борджа, требовала холодного рассудка — принял мрачного, важного вида испанца в тронном зале дворца. В переговорах участвовали Альвари, Санти и Фабрицио да Лоди. Тут же на обитом алым бархатом кресле, украшенном золоченым львом герба Сфорца, сидела и монна Катерина Колонна, мать Джан-Марии.
Встреча окончилась быстро. И острота речей, которыми обменялись высокие стороны, резко отличалась от первой дипломатической фазы переговоров. Едва ли не с первых слов посла стало ясно, что цель его визита — ссора с Баббьяно, чтобы дать Борджа веский повод для вторжения в герцогство. Посол требовал, сначала спокойно и вежливо, а затем, встретив отказ, с все возрастающей наглостью, чтобы Джан-Мария передал Борджа сотню кавалеристов, которых тот намеревался использовать против французов.
Джан-Мария, похоже, не слышал тех советов, что нашептывал ему на ухо да Лоди, предлагавший потянуть время, подержать посла в неведении, не говоря ни да, ни нет, пока не будет заключен союз с Урбино и их позиция достаточно укрепится, чтобы противостоять напору Чезаре Борджа. Но герцог не обратил внимания ни на шепот Лоди, ни на грозные взгляды матери. Он действовал по своему настроению, ни на секунду не задумываясь о последствиях скоропалительных и потому опрометчивых действий.
— Герцогу Валентино передайте следующее, — заявил Джан-Мария. — Кавалеристов этих я оставлю у себя, чтобы при необходимости защитить Баббьяно от его посягательств. Мессер да Лоди, — продолжил он, не дожидаясь ответа посла. — Проводите этого господина и проследите, чтобы он покинул наше герцогство целым и невредимым.
Когда посол, багровый, как сваренный рак, удалился в сопровождении Фабрицио да Лоди, монна Катерина поднялась с кресла. Терпение ее лопнуло, и она обрушилась на сына.
— Идиот! Ты своими руками отдал герцогство этому человеку, — она горько рассмеялась. — А может, оно и к лучшему, что все так вышло, ибо, видит Бог, ты не способен им управлять.
— Дорогая мама, — с неожиданным для него достоинством ответствовал Джан-Мария, — я бы просил вас заниматься своими женскими делами и не лезть туда, где мужчины справятся сами.
— Мужчины! — фыркнула монна Катерина. — Да ты вел себя как обиженный ребенок или капризная женщина!
— Я избрал путь, который полагаю наилучшим, мадонна, и позвольте напомнить вам, что пока еще я — герцог Баббьяно. Я не боюсь Чезаре Борджа. Союз с Урбино — дело решенное. А после свадьбы, если отпрыск папы оскалит зубы, мы покажем ему свои.
— Покажете, это точно! Только у него зубы волка, а у вас — барашка. Кроме того, союз с Урбино еще не заключен. А посему тебе следовало отослать посла с неопределенным обещанием рассмотреть просьбу Борджа и тем самым выиграть время. А теперь дни твои сочтены. Получив такое известие, Борджа незамедлительно бросит на Баббьяно всю армию. Лично я не желаю попадать в его когти, а посему намерена покинуть герцогство и искать убежище в Неаполе. И мой последний тебе совет — составь мне компанию. Для тебя это наилучший выход.
Джан-Мария встал и в недоумении уставился на мать. Затем перевел взгляд на Альвари, Санти и да Лоди, который вернулся, пока говорила монна Катерина. Он ожидал поддержки, но ни один из них не разомкнул губ. Все они мрачно смотрели на герцога.
— Вижу, все вы трусоваты, — лицо Джан-Марии потемнело. — А вот я — нет, хотя иной раз и давал поводы усомниться в этом. Но я изменился, господа! Сегодня я услышал голос улиц Баббьяно, и то, что я увидел, разожгло мою кровь. Добродушного, покорного судьбе герцога, которого вы все знали, более нет. Лев наконец-то проснулся, и довольно скоро ваши глаза увидят то, о чем вы не могли и мечтать.
Теперь в их взглядах появилась тревога. Уж не тронулся ли он умом от свалившихся на него передряг? Ибо чем, как не безумием, объяснить эту безудержную похвальбу?
— Ну что вы все словно воды в рот набрали? — воскликнул Джан-Мария. — Или вам кажется, что я обещаю невыполнимое? Что ж, скоро вы все увидите сами. Завтра, дорогая мама, когда вы отправитесь на юг, я поеду на север, в Урбино. Не хочу терять ни дня. Не пройдет и недели, господа, как я женюсь. Тем самым нашим союзником станет Урбино, а вместе с ним — Перуджа и Камерино. Но это еще не все. Монна Валентина принесет нам королевское приданое. И как, по-вашему, я намерен потратить его? Все до единого флорина уйдет на армию. Все наемники Италии соберутся под моими знаменами. У меня будет армия, какой еще не видывали, и тогда я сам пойду войной на герцога Валентино. Нет, я не буду отсиживаться, ожидая, когда он вторгнется в Баббьяно. Это моя армия обрушится на его земли. Подожди немного, дорогая мама, — Джан-Мария рассмеялся. — Барашек еще поохотится на волка, да так, что у того пропадет всякое желание задирать других барашков. Все это будет, друзья мои, и Баббьяно прославится на весь мир!
Монолог Джан-Марии еще более убедил и придворных, и монну Катерину, что герцог не в себе. Иначе откуда взялась такая воинственность в человеке ранее смирном, не склонном к агрессии? Им не пришлось бы искать причину, если бы они знали ход мыслей Джан-Марии, начало которому положил голос, назвавший Франческо герцогом. Ревность к кузену распалила Джан-Марию. Граф Акуильский украл у него любовь и подданных, и Валентины; и в сердце Джан-Марии поселилось неодолимое желание быть выше кузена, доказать и народу, и Валентине, что они ошиблись, сделали не правильный выбор. Сейчас он более всего напоминал игрока, поставившего на карту все. Ставкой его было приданое Валентины. Игрой — сражение с войсками Борджа. Победа покрывала его славой, он становился спасителем своих подданных, имя его прогремело бы на всю Италию, во всяком случае, ту ее часть, которая познала железную руку Чезаре Борджа. И тогда все забудут его мятежного кузена, с которым он собирался сейчас же и разобраться.
Тут к нему обратилась мать. Призвала к осторожности, указала, что такие грандиозные планы требуют тщательной подготовки и всестороннего обсуждения на городском совете. В тронный зал вошел слуга, направился к герцогу.
А Джан-Мария тем временем прервал монну Катерину на полуслове.
— Решение уже принято, курс определен. А теперь я попрошу вас сесть и быть свидетелями первого акта великой драмы, которую я буду ставить на подмостках жизни, — и он повернулся к ожидающему слуге. — Чего тебе?
— Вернулся капитан Армштадт, ваше высочество, вместе с его светлостью.
— Пусть принесут свечи, а потом пригласи их. Садитесь, господа, и вы, мама. Я буду вершить суд.
Изумленные, не представляющие себе, чего еще ждать дальше, они заняли места у трона, на который опустился Джан-Мария. Слуги принесли большие золотые канделябры, поставили их на стол и каминную доску. Удалились, а из-за дверей послышалось бряцание оружия, еще более их удивившее.
А мгновение спустя, когда вооруженные солдаты ввели в тронный зал графа Акуильского, и советники, и монна Катерина просто лишились дара речи. Его подвели к трону. Франческо и бровью не повел, увидев рядом с герцогом Фабрицио да Лоди, и спокойно стоял, ожидая слов кузена.
Элегантно, пусть и без роскоши одетый, внешностью и благородством намного превосходя Джан-Марию, он был без оружия, с непокрытой головой. Золотая сеточка для волос, которую он носил всегда, еще более подчеркивала их черноту. Лицо оставалось бесстрастным, во взгляде читалась разве что скука.
В молчании Джан-Мария взирал на кузена. В глазах его появился странный блеск. Наконец он заговорил — скорее завизжал.
— Можешь ли ты назвать мне причину, по которой твоя голова тоже должна торчать на копье над воротами Сан-Баколо?
Брови Франческо изумленно взлетели вверх.
— Могу, и не одну, — с улыбкой ответил он.
— Так давай послушаем, что ты нам скажешь.
— Нет, дорогой кузен! Сначала хотелось бы услышать, почему моя бедная голова заслуживает столь сурового наказания. Если человека ни с того ни с сего арестовывают, как произошло со мной, он, по меньшей мере, имеет право узнать, в чем его прегрешение.
— Ты — предатель, хотя и сладка твоя речь, — спокойствие графа все более злило Джан-Марию. — Желаешь, значит, узнать, почему тебя взяли под стражу? Скажи мне, что ты делал неподалеку от Аскуаспарте утром в среду перед пасхой?
Выражение лица Франческо не изменилось. Лишь пальцы, сжавшиеся в кулаки, показывали, что удар герцога достиг цели. Но на руки графа никто не обратил внимания. Фабрицио да Лоди, стоявший за спиной Джан-Марии, побледнел, как мел.
— Не припоминаю ничего особенного. Наверное, дышал воздухом весеннего леса.
— И более ничего? — настаивал Джан-Мария.
— Ну почему же. Я встретил там, совершенно случайно, благородную даму, с которой говорил несколько минут. Шута, монаха, разряженного, как попугай, придворного, солдат. Но… — тон графа стал жестким, — что бы я там ни делал, мне все еще непонятно, почему граф Акуильский должен кому-то отчитываться, где он бывает и чем занимается. Вы еще не сказали мне, кузен, почему я задержан.
— Не сказал, значит? И ты не видишь никакой связи между твоим арестом и пребыванием вблизи Сан-Анджело в тот день?
— Неужели меня привели сюда лишь для того, чтобы я разгадывал ваши загадки? Если это так, вы обратились не по адресу. Я — не придворный шут.
— Слова, одни слова, — бросил герцог. — Не думай, что тебе удастся запутать меня, — с коротким смешком он повернулся к советникам, матери. — Вы, должно быть, тоже гадаете, на каком основании я схватил этого предателя. Сейчас вы все узнаете. В ночь на среду перед пасхой семеро предателей встретились на Сан-Анджело, чтобы договориться свергнуть меня с трона. Головы четверых из них уже украшают ворота Сан-Баколо. Остальные трое удрали, но один стоит перед вами — тот самый, кто взошел бы на трон, окажись заговор успешным.
Взгляды всех скрестились на молодом графе, который смотрел на Лоди. Ужас, написанный на лице старика, выдал бы его с головой, взгляни Джан-Мария в его сторону. Пауза затягивалась. Герцог, похоже, ждал ответа Франческо, но тот стоял спокойно.
— E'dunque note 22? — не выдержал Джан-Мария. — Тебе нечего ответить?
— Начнем с того, что вы еще не задали вопроса, — разжал губы Франческо. — Ибо услышал я лишь ничем не обоснованное утверждение, обвинение безумца, не подкрепленное никакими доказательствами, — иначе вы не стали бы держать их при себе. Я спрашиваю вас, господа, и вас, мадонна, содержался ли в словах его высочества вопрос, требующий ответа?
— Тебе недостает доказательств? — вскричал Джан-Мария, но уже не так яростно. Сомнение зародилось в его душе. Очень уж спокойно вел себя Франческо, а спокойствие, по разумению герцога, было свидетельством невиновности. Держаться так мог лишь тот, кто не чувствовал за собой греха. — Недостает, значит? А как ты объяснишь рану, с которой лежал в тот день в лесу?
Легкая улыбка, игравшая на губах Франческо, исчезла.
— Я жду доказательств, а не вопросов. Что может доказать даже сотня моих ран?
— Что может доказать? — эхом отозвался Джан-Мария уже неувереннее. Он начал опасаться, что подозрительность завела его слишком далеко. — Для меня твоя рана вкупе с твоим местонахождением в то утро свидетельствуют об одном — ты участвовал в ночной стычке на Сан-Анджело.
Франческо вздохнул и улыбнулся одновременно. А затем скомандовал.
— Прикажите этим людям уйти, — он мотнул головой в сторону швейцарцев. — А потом вы услышите, как я не оставлю камня на камне от ваших грязных подозрений.
Джан-Мария смотрел на него, словно пораженный громом. Всесокрушающая уверенность, благородство манер, столь выигрышные на фоне его собственной суеты… Как здесь не засомневаться в своей правоте? Взмахом руки он отпустил солдат, повинуясь приказу кузена.
— А теперь, ваше высочество, прежде чем опровергнуть выдвинутое против меня обвинение, давайте разберемся, правильно ли я вас понял. А понял я из ваших слов следующее: некоторое время назад на горе Сан-Анджело собрались заговорщики, имевшие намерение сместить вас с трона Баббьяно и посадить меня на ваше место. Вы обвиняете меня в том, что я также участвовал в этом заговоре. Я не ошибся?
Джан-Мария покачал головой.
— Ты все понял правильно. Если сможешь, докажи свою невиновность, и я признаю, что погорячился.
— Предположим, что заговор раскрыт, хотя доказательства этого едва ли кажутся убедительными гражданам Баббьяно. Человек, уже отошедший в мир иной, сообщил вашему высочеству о существовании такого заговора, но это не основание для того, чтобы выставить над городскими воротами головы четырех верных сынов Баббьяно… если в распоряжении вашего высочества не имеется более серьезных доказательств их вины, еще не известных нам.
От этих слов по телу Джан-Марии пробежала дрожь. Он вспомнил, что говорил Франческо при их последней встрече по этому же поводу, вспомнил, как встретили его сегодня на улицах Баббьяно.
— Но мы удовлетворимся тем, что знаем, — продолжал Франческо. — Действия вашего высочества можно трактовать только так и не иначе. Мы примем на веру, что такой заговор существовал, но вот мое участие в нем, стремление занять ваше место… нужно ли мне доказывать беспочвенность такого обвинения?
— Необходимо, клянусь Богом! Доказывай, если хочешь спасти свою голову!
Граф стоял в свободной позе, заложив руки за спину, и улыбался, глядя на хмурую физиономию Джан-Марии.
— Воистину удивительно вершите вы суд, кузен, — пробормотал он с большим облегчением. — Странная же у вас справедливость. Вы силой привели меня сюда, а теперь сидите передо мной, говоря: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, а не то палач отрубит тебе голову!» Клянусь небом, Соломон по сравнению с вами жалкий дилетант.
— Докажи! — словно капризный ребенок, воскликнул Джан-Мария. — Докажи, докажи, докажи!
— Разве мои слова — не достаточное доказательство? — в голосе Франческо слышалось удивление.
Герцог нетерпеливо взмахнул руками.
— Мессер Альвари, — прорычал он. — Пора вам позвать стражу.
— Подождите! — остановил его граф. Он уже не улыбался, наоборот, гневно смотрел на Джан-Марию. — Я повторю вам мои слова. Вы притащили меня в этот зал силой и, сидя на троне Баббьяно, говорите: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, если хочешь спасти свою голову», — он на мгновение остановился, заметив удивленные взгляды тех, кто слушал его. — Похоже, вы чего-то не понимаете. Разве наше близкое родство — не доказательство полной абсурдности вашего обвинения? — Франческо рассмеялся, взгляд его, обращенный к герцогу, был полон презрения. — Если вам еще нужны разъяснения, Джан-Мария, я вам скажу, что, будь у меня хоть малейшее желание заполучить ваш трон, я бы не стоял сейчас здесь, защищая себя от дурацких обвинений. Неужели вы в этом еще сомневаетесь? Или урок, полученный вами сегодня на улицах Баббьяно, не пошел впрок? Вы не слышали, как народ прославлял меня и клял вас? Однако, — с печалью продолжил он, — вы говорите мне, что я плел против вас заговор. Да чтобы получить трон Баббьяно, мне достаточно развернуть знамя с моим гербом на улице вашей столицы, и через час Джан-Мария уже не будет герцогом. Так я доказал вам свою невиновность, ваше величество? — закончил он. — Вы убедились, что мне нет нужды участвовать в заговорах?