Рафаэль Сабатини
Псы господни
ГЛАВА 1. МИЗАНТРОП
Никто иной как Уолсингем сказал о Роджере Тревеньоне, графе Гарте, что он предпочитает общество мертвых обществу живых.
Это был язвительный намек на привычный затворнический образ жизни графа. Его светлость расценил бы насмешку как булавочный укол, если бы вообще обратил на нее внимание. Скорей всего он бы понял насмешку буквально, признал, что общество мертвых ему и впрямь предпочтительнее, и объяснил причину: хороший человек — мертвый человек, ибо мертвый больше не способен творить зло.
Вы, разумеется, понимаете, что жизненный опыт, приведший к подобному заключению, навряд ли был приятным. Мизантропом с юности его сделала близкая дружба с доблестным Томасом Сеймором, братом одной королевы и мужем другой. Честолюбивые помыслы, а, возможно, и любовь подтолкнули его к решению жениться после смерти Екатерины Парр на принцессе Елизавете. На глазах Тревеньона, преданного и восторженного друга Сеймора, плелась липкая паутина интриги, в которую и угодил адмирал, а сам Тревеньон едва избежал плахи. Злобным пауком был завистливый и честолюбивый регент Сомерсет: он опасался, как бы любовь адмирала и принцессы не положила конец его карьере, и без малейших колебаний отправил родного брата на эшафот по сфабрикованному обвинению в государственной измене.
Дело представили так, будто адмирал, будучи любовником принцессы, замыслил свергнуть регента и взять бразды правления в свои руки. Да и принцессу он, якобы, соблазнил лишь для того, чтобы осуществить свой коварный замысел. Оба обвинения были так хитро увязаны, что одно возводилось на основании другого.
Юного Тревеньона арестовали вместе с другими придворными принцессы и теми, кто состоял в близких отношениях с адмиралом, будь то слуги или друзья. А поскольку он был придворным принцессы и пользовался доверием адмирала больше, чем кто-либо другой, Тревеньон стал объектом пристального внимания регентского совета. Его то и дело вызывали туда, учиняли ему бесконечные — ad nauseam — допросы и дознания с целью обманным путем заставить его оговорить друга, вырвав у него признания о том, что он видел в Хатфилде или какие тайны доверял ему друг.
Говаривали, что много лет спустя, когда подобные признания никому уже не могли причинить вреда, лорд Тревеньон признался, что любовь адмирала к юной принцессе была искренней и глубокой и коренилась отнюдь не в честолюбивых помыслах. Однажды в Хатфилде он застал ее в объятиях адмирала, из чего вполне разумно заключил, что принцесса была неравнодушна к адмиралу. Но тогда, в регентском совете, молодой Тревеньон не припомнил ничего, что могло бы повредить его другу. Он не только упрямо отрицал, что ему известно — прямо или косвенно — об участии Сеймора в каком-либо заговоре, а напротив, из его многочисленных заявлений следовало, что обвинение в государственной измене, предъявленное адмиралу, не имеет под собой никаких оснований. Его стойкость не раз приводила членов совета в ярость. Для Тревеньона было откровением, как далеко может завести людей злоба. На одном из допросов сам регент, сорвавшись, предупредил Тревеньона, что его собственная голова не так уж прочно держится у него на плечах, что нахальными речами и поведением он может укоротить себя на голову. Злоба, которую питали зависть и страх, превратили этих людей, почитаемых им за самых благородных людей Англии, в низких, презренных и жалких.
Ослепленные злобой, они отправили Тревеньона в Тауэр и держали его там до дня казни Сеймора. И в ненастное мартовское утро ему оказали милость, о которой Тревеньон не смел и просить, — его провели в камеру, где сидел осужденный на смерть друг, и позволили попрощаться с ним без свидетелей.
Тревеньону был двадцать один год — в этом возрасте юноша исполнен радости жизни, ему претит сама мысль о смерти, и человек, которому предстоит взойти на эшафот, вызывает у него ужас. Ему была непонятна сдержанность адмирала: ведь и он еще молод. Адмиралу едва минуло тридцать, он был высок, хорошо сложен, энергичен и хорош собой. Сеймор вскочил, приветствуя друга. Те несколько мгновений, что они пробыли наедине, молодой человек не успел вставить и слова. Адмирал с важностью говорил об их дружбе и, тронутый печалью графа, пытался подбодрить его, заверяя, что смерть не так страшна тем, кто не раз смотрел ей в лицо. По его словам, он распрощался с леди Елизаветой в письме, которое писал всю ночь. Лорды из регентского совета запретили ему писать, у него не было пера и чернил, но он соорудил нечто вроде пера из золотого шитья аксельбантов и написал письмо своей кровью. Не понижая голоса, он сообщил Тревеньону, что заложил письмо в подошву сапог, и лицо, которому он доверяет, позаботится о его сохранности после казни. При этом на губах у него появилась странная улыбка, и лукавая искорка мелькнула в прекрасных глазах, немало озадачив Тревеньона.
Они обнялись на прощанье, и Тревеньон вернулся в свою тюрьму. Он молился за друга и ломал голову над излишней и весьма неосторожно доверенной ему тайной о прощальном письме. Позднее он все понял.
Адмирал, прекрасно разбиравшийся в людях, сразу сообразил, что отнюдь не из добрых чувств Тревеньону позволили нанести ему прощальный визит. Лорды из регентского совета надеялись, что Сеймор не упустит возможности передать принцессе послание, которое ее скомпрометирует, и поставили у двери шпионов — слушать и доносить. Но Сеймор, разгадав их замысел, воспользовался случаем и сообщил им о письме, специально для них предназначенном, выдержанном в таком тоне, что его публикация восстановила бы репутацию принцессы.
Это было последнее доказательство преданности Сеймора. И хоть письмо так и не было обнародовано, оно, возможно, сыграло свою роль — положило конец гонениям, коим подвергалась принцесса. Но та же завистливая злоба, из-за которой пролилась кровь Сеймора, запятнала репутацию принцессы грязными сплетнями о ее связи с адмиралом.
Через несколько месяцев после освобождения Тревеньон решил удалиться от двора, убившего в нем веру в человека, и, прощаясь с принцессой Елизаветой, сообщил ей о письме. И эта тоненькая девушка шестнадцати лет со вздохом и горькой улыбкой, способной состарить и женщину вдвое старше, повторила, хоть и в ином тоне, уклончивую фразу, сказанную ранее об адмирале:
— Он был очень умен и очень неблагоразумен, господь да упокоит его душу.
Возможно, Тревеньону пришелся не по душе этот реквием, и когда принцесса предложила ему остаться при дворе, он с удовольствием ответил, что регентский совет этого не допустит. Единственным желанием Тревеньона было поскорей покинуть двор. Он был на волосок от смерти и познал жестокую реальность за внешним блеском дворцовой жизни — непомерное тщеславие, зависть, стяжательство, низкие страсти. Все это вызывало у него отвращение, и Тревеньон отказался от собственных честолюбивых помыслов.
Он уехал в свое отдаленное корнуолльское поместье и стал хозяйствовать на земле, что его отец и дед передоверяли своим управляющим. Лет десять спустя он женился на девице из рода Годолфинов. Молва нарекала ее первой красавицей, в которую все влюблялись с первого взгляда. Если она и впрямь была так хороша собой, это было ее единственное достоинство. Ей самой судьбой было предназначено сделать графа Гарта еще большим мизантропом. Глупая, пустая, капризная, она заставила его убедиться на собственном опыте, что не все то золото, что блестит. Лет через пять после заключения их несчастливого брака она скончалась от родильной горячки, подарив ему единственную наследницу.
Графу было достаточно лишь раз увидеть теневую сторону придворной жизни, чтоб навсегда от нее отказаться, то же самое произошло и с опытом семейной. И хотя он остался вдовцом в тридцать шесть лет, Тревеньон больше не искал счастья в браке, как, впрочем, и в чем-либо другом. Он рано устал душой — нередкий удел людей мыслящих, наделенных склонностью к самоанализу. Он пристрастился к чтению — книги всегда его привлекали — и собрал у себя в поместье прекрасную библиотеку. Шли годы, и Тревеньона все больше и больше увлекало то, что происходило в прошлом, то, что, по мнению философов, могло бы произойти, и все меньше — то, что происходило сейчас. Он пытался найти в книгах ответ, в чем заключается смысл жизни, а это занятие, как ничто другое, отчуждает человека от реальной жизни. Он все больше замыкался в себе и почти не замечал текущих событий. Религиозные распри, раздиравшие Англию, оставляли его равнодушным. И когда черной тучей над страной нависла угроза испанского вторжения, когда все вокруг вооружались и готовились отразить его, граф Гарт, уже немолодой теперь человек, по-прежнему не проявлял никакого интереса к миру, в котором жил.
Единственная дочь, воспитание которой он почти полностью передоверил ей самой, лишь чудом достойно справилась с этим делом. Она была единственным человеком, кто по-настоящему понимал его, единственной, кто любил его; ибо, как вы сами понимаете, он не вызывал симпатии у окружающих. Она унаследовала в значительной степени красоту матери, доброту и здравомыслие отца, столь свойственные ему в молодые годы, а также изрядную долю материнского своенравия, придававшего особую пикантность этой смеси. И если она в свои двадцать пять все еще была не замужем — а так оно и случилось — это была только ее вина. Поклонников у нее с семнадцати лет было предостаточно, и их частая смена вызывала у его светлости приступы раздражения. Молва приписывала ей несколько разбитых сердец. Но поскольку это утверждение несправедливо и подразумевает предосудительную активность со стороны девушки, лучше заметить, что несколько сердец было разбито, когда она отвергла их влюбленных владельцев. Юная графиня была бесстрастна, как корнуолльские скалы, о которые в шторм разбиваются корабли.
Она слишком ценила свою свободу, чтобы добровольно от нее отказаться. Так она и говорила своим поклонникам. Как и королева Елизавета, она была вполне удовлетворена положением девственницы, почитала его лучшим в мире и не намеревалась менять. И это не было вежливой отговоркой, чтобы милостиво удалить ухажеров, которые пришлись ей не по душе, — нет, есть все основания полагать, что это была чистая правда. Леди Маргарет Тревеньон из-за причуд отца с детства вкусила мужской свободы. С пятнадцати или шестнадцати лет она уходила и возвращалась домой, никому не докладываясь. Ее занимали лошади, собаки, соколиная охота. Она была таким же сорванцом, как и ее приятели-сверстники. Ее откровенно мальчишеские замашки позволяли им поддерживать с ней такие же отношения, как друг с другом. И хотя появление первого поклонника в семнадцать лет побудило ее к большей сдержанности, сознанию своего положения и, следовательно, к осмотрительности, она не поступилась своими прежними увлечениями, своей свободой: они уже прочно укоренились в ее душе. Необычным было ее вступление в новый для нее мир из-за мужской закалки, полученной в результате необычного воспитания. Как естественная потребность в движении придавала сильному гибкому телу Маргарет еще больше женственности, так и потребность свободно мыслить, которую она всегда отстаивала, придала ее натуре широту и твердость, и на ней зиждилось ее истинно женское достоинство, умение властвовать собой и другими. Маргарет являла собой замечательный пример устойчивости врожденных черт характера, упрямо проявляющихся, несмотря на окружение и жизненные обстоятельства.
Я представил вам ее в то время, когда она, достигши двадцати трех лет, упорно не желала расставаться с девической свободой и успешно отбила атаки всех поклонников, кроме одного. Им был милый юноша Джервас Кросби из знатной семьи Девон, родственник соседа сэра Джона Киллигру из Арвенака, упорно не желавший принимать «нет» за ответ. Младший сын, он должен был сам прокладывать себе дорогу в жизни. Киллигру, старый холостяк, не имевший собственных детей, проявил интерес к юноше и взял его под свое покровительство. В результате юноша часто бывал в Арвенаке, в величавом доме-замке над устьем реки Фал. Киллигру был очень близок к семейству Гартов, он почитал графа родственником по сватовству, а с Маргарет его связывало еще более близкое родство по материнской линии. Он был один из немногих соседей, кто отваживался нарушать одиночество добровольного затворника, кого не смущало безразличие старого графа. Именно он ввел в дом Тревеньонов Кросби, рослого шестнадцатилетнего парня. Маргарет он понравился, она отнеслась к нему с искренним мальчишеским дружелюбием, и, ободренный таким приемом, Кросби стал у них частым гостем. Они с Маргарет были почти сверстниками со схожими вкусами и интересами и потому быстро подружились.
Киллигру, хорошенько поразмыслив, решил, что его юный родственник должен изучить право, чтобы в будущем заняться политической деятельностью. Киллигру считал, что если голова у Кросби не хуже ладного, прекрасно сложенного тела, то ему обеспечена блестящая карьера при дворе королевы, которая охотно продвигает по службе красивых мужчин. И он доставил в Арвенак учителей и взялся за образование парня. Но, как это часто случается в жизни, взгляды молодежи и стариков не совпадают. Кросби был по натуре романтиком, и не видел ничего романтического в изучении права, сколько бы Киллигру ни доказывал ему обратное. Кросби жаждал приключений. Лишь жизнь, исполненная опасностей, имела для него смысл.
Мир еще отзывался эхом на кругосветное плавание Дрейка. Кросби звало море, возможность познать тайны земли, бороздить неизвестные моря, открывать сказочно богатые страны, и наконец Киллигру сдался, понимая, что никто не достигнет высот в деле, к которому не лежит душа.
Сэр Джон привез юношу в Лондон. Это было в 1584 году, вскоре после того, как ему минуло двадцать лет. Но прежде чем уйти в море на поиски приключений, Джервас решил устроить надежный причал дома, куда бы он мог вернуться, а потому предложил руку, сердце и будущее богатство леди Маргарет. Его предложение если не потрясло ее светлость, то наверняка удивило. Они довольно часто виделись, Маргарет почитала его за брата, дозволяла фамильярности, которые может позволить только сестра, они даже порой обменивались родственными поцелуями. Но она уж никак не подозревала, что за этим кроется нечто большее, чем братская любовь, и это показалось ей смехотворным. Маргарет так и сказала Джервасу, и на нее обрушился поток упреков, возражений, заклинаний, порой поднимавшийся до вершин подлинной страсти.
Но леди Маргарет не испугалась. Она сохраняла спокойствие. Уверенность в своих силах, воспитанная в ней с детства, научила ее держать себя в руках. Она прибегла к привычной фразе о девической свободе, которая для нее дороже всего. Что милей всего королеве, то мило и ей, заявила Маргарет, будто девственность была залогом лояльности. Потрясенный и удрученный, Джервас отправился проститься с ее отцом. Его светлость, только что открывший для себя Платона и поглощенный его учением о космосе, не был настроен на долгие проводы. Но Джервас счел своим долгом поведать графу, каких неестественных взглядов на жизнь придерживается его дочь. С неиссякаемым оптимизмом юности он, очевидно, полагал, что его светлость сможет добиться надлежащей перемены в настроениях дочери. Но его светлость, раздосадованный тем, что его оторвали от ученых занятий, хмуро уставился на него из-под кустистых бровей.
— Ну и что? Если она хочет умереть старой девой, какое тебе до этого дело?
Если достопочтенного Кросби ранее потрясло отношение дочери к тому, что он считал самым важным в жизни, то отношение к данному предмету ее отца совсем доконало его. Он понял, что надо брать быка за рога. И он взял.
— Мне есть до этого дело, потому что я хочу на ней жениться.
Граф даже не моргнул и все так же пристально смотрел на Джерваса.
— А что хочет Маргарет?
— Я уже сказал вашей светлости, чего она хочет.
— Ну раз она придерживается подобных взглядов, не понимаю, чего ради вы меня беспокоите.
Такие слова обескуражили бы любого, но не Джерваса Кросби. Он быстро пришел к выгодному для него заключению. Подозреваю, что Киллигру, когда прочил его в юристы, полагался не только на обаятельную внешность и высокий рост парня. Пожалуй, в Джервасе погиб юрист, когда он решил посвятить себя морю.
— Ваша светлость хочет сказать, что вы считаете меня достойным руки вашей дочери, и если я смогу повлиять на перемену во взглядах Маргарет…
— Я хочу сказать, — прервал его граф, — если вы повлияете на перемену в ее взглядах, мы вернемся к этому разговору. В моих правилах решать только насущные проблемы. Я не люблю морочить себе голову возможностями, которые, скорей всего, так и не станут реальностями. Ваша жизнь только начинается, рекомендую и вам взять это себе за правило. Люди расходуют слишком много энергии в расчете на случай, который так и не возникает. Если вы запомните мои слова, то поймете, какой прощальный подарок я вам сделал. Надеюсь еще услышать о ваших успехах, сэр, — напутствовал влюбленного мизантроп.
Это был язвительный намек на привычный затворнический образ жизни графа. Его светлость расценил бы насмешку как булавочный укол, если бы вообще обратил на нее внимание. Скорей всего он бы понял насмешку буквально, признал, что общество мертвых ему и впрямь предпочтительнее, и объяснил причину: хороший человек — мертвый человек, ибо мертвый больше не способен творить зло.
Вы, разумеется, понимаете, что жизненный опыт, приведший к подобному заключению, навряд ли был приятным. Мизантропом с юности его сделала близкая дружба с доблестным Томасом Сеймором, братом одной королевы и мужем другой. Честолюбивые помыслы, а, возможно, и любовь подтолкнули его к решению жениться после смерти Екатерины Парр на принцессе Елизавете. На глазах Тревеньона, преданного и восторженного друга Сеймора, плелась липкая паутина интриги, в которую и угодил адмирал, а сам Тревеньон едва избежал плахи. Злобным пауком был завистливый и честолюбивый регент Сомерсет: он опасался, как бы любовь адмирала и принцессы не положила конец его карьере, и без малейших колебаний отправил родного брата на эшафот по сфабрикованному обвинению в государственной измене.
Дело представили так, будто адмирал, будучи любовником принцессы, замыслил свергнуть регента и взять бразды правления в свои руки. Да и принцессу он, якобы, соблазнил лишь для того, чтобы осуществить свой коварный замысел. Оба обвинения были так хитро увязаны, что одно возводилось на основании другого.
Юного Тревеньона арестовали вместе с другими придворными принцессы и теми, кто состоял в близких отношениях с адмиралом, будь то слуги или друзья. А поскольку он был придворным принцессы и пользовался доверием адмирала больше, чем кто-либо другой, Тревеньон стал объектом пристального внимания регентского совета. Его то и дело вызывали туда, учиняли ему бесконечные — ad nauseam — допросы и дознания с целью обманным путем заставить его оговорить друга, вырвав у него признания о том, что он видел в Хатфилде или какие тайны доверял ему друг.
Говаривали, что много лет спустя, когда подобные признания никому уже не могли причинить вреда, лорд Тревеньон признался, что любовь адмирала к юной принцессе была искренней и глубокой и коренилась отнюдь не в честолюбивых помыслах. Однажды в Хатфилде он застал ее в объятиях адмирала, из чего вполне разумно заключил, что принцесса была неравнодушна к адмиралу. Но тогда, в регентском совете, молодой Тревеньон не припомнил ничего, что могло бы повредить его другу. Он не только упрямо отрицал, что ему известно — прямо или косвенно — об участии Сеймора в каком-либо заговоре, а напротив, из его многочисленных заявлений следовало, что обвинение в государственной измене, предъявленное адмиралу, не имеет под собой никаких оснований. Его стойкость не раз приводила членов совета в ярость. Для Тревеньона было откровением, как далеко может завести людей злоба. На одном из допросов сам регент, сорвавшись, предупредил Тревеньона, что его собственная голова не так уж прочно держится у него на плечах, что нахальными речами и поведением он может укоротить себя на голову. Злоба, которую питали зависть и страх, превратили этих людей, почитаемых им за самых благородных людей Англии, в низких, презренных и жалких.
Ослепленные злобой, они отправили Тревеньона в Тауэр и держали его там до дня казни Сеймора. И в ненастное мартовское утро ему оказали милость, о которой Тревеньон не смел и просить, — его провели в камеру, где сидел осужденный на смерть друг, и позволили попрощаться с ним без свидетелей.
Тревеньону был двадцать один год — в этом возрасте юноша исполнен радости жизни, ему претит сама мысль о смерти, и человек, которому предстоит взойти на эшафот, вызывает у него ужас. Ему была непонятна сдержанность адмирала: ведь и он еще молод. Адмиралу едва минуло тридцать, он был высок, хорошо сложен, энергичен и хорош собой. Сеймор вскочил, приветствуя друга. Те несколько мгновений, что они пробыли наедине, молодой человек не успел вставить и слова. Адмирал с важностью говорил об их дружбе и, тронутый печалью графа, пытался подбодрить его, заверяя, что смерть не так страшна тем, кто не раз смотрел ей в лицо. По его словам, он распрощался с леди Елизаветой в письме, которое писал всю ночь. Лорды из регентского совета запретили ему писать, у него не было пера и чернил, но он соорудил нечто вроде пера из золотого шитья аксельбантов и написал письмо своей кровью. Не понижая голоса, он сообщил Тревеньону, что заложил письмо в подошву сапог, и лицо, которому он доверяет, позаботится о его сохранности после казни. При этом на губах у него появилась странная улыбка, и лукавая искорка мелькнула в прекрасных глазах, немало озадачив Тревеньона.
Они обнялись на прощанье, и Тревеньон вернулся в свою тюрьму. Он молился за друга и ломал голову над излишней и весьма неосторожно доверенной ему тайной о прощальном письме. Позднее он все понял.
Адмирал, прекрасно разбиравшийся в людях, сразу сообразил, что отнюдь не из добрых чувств Тревеньону позволили нанести ему прощальный визит. Лорды из регентского совета надеялись, что Сеймор не упустит возможности передать принцессе послание, которое ее скомпрометирует, и поставили у двери шпионов — слушать и доносить. Но Сеймор, разгадав их замысел, воспользовался случаем и сообщил им о письме, специально для них предназначенном, выдержанном в таком тоне, что его публикация восстановила бы репутацию принцессы.
Это было последнее доказательство преданности Сеймора. И хоть письмо так и не было обнародовано, оно, возможно, сыграло свою роль — положило конец гонениям, коим подвергалась принцесса. Но та же завистливая злоба, из-за которой пролилась кровь Сеймора, запятнала репутацию принцессы грязными сплетнями о ее связи с адмиралом.
Через несколько месяцев после освобождения Тревеньон решил удалиться от двора, убившего в нем веру в человека, и, прощаясь с принцессой Елизаветой, сообщил ей о письме. И эта тоненькая девушка шестнадцати лет со вздохом и горькой улыбкой, способной состарить и женщину вдвое старше, повторила, хоть и в ином тоне, уклончивую фразу, сказанную ранее об адмирале:
— Он был очень умен и очень неблагоразумен, господь да упокоит его душу.
Возможно, Тревеньону пришелся не по душе этот реквием, и когда принцесса предложила ему остаться при дворе, он с удовольствием ответил, что регентский совет этого не допустит. Единственным желанием Тревеньона было поскорей покинуть двор. Он был на волосок от смерти и познал жестокую реальность за внешним блеском дворцовой жизни — непомерное тщеславие, зависть, стяжательство, низкие страсти. Все это вызывало у него отвращение, и Тревеньон отказался от собственных честолюбивых помыслов.
Он уехал в свое отдаленное корнуолльское поместье и стал хозяйствовать на земле, что его отец и дед передоверяли своим управляющим. Лет десять спустя он женился на девице из рода Годолфинов. Молва нарекала ее первой красавицей, в которую все влюблялись с первого взгляда. Если она и впрямь была так хороша собой, это было ее единственное достоинство. Ей самой судьбой было предназначено сделать графа Гарта еще большим мизантропом. Глупая, пустая, капризная, она заставила его убедиться на собственном опыте, что не все то золото, что блестит. Лет через пять после заключения их несчастливого брака она скончалась от родильной горячки, подарив ему единственную наследницу.
Графу было достаточно лишь раз увидеть теневую сторону придворной жизни, чтоб навсегда от нее отказаться, то же самое произошло и с опытом семейной. И хотя он остался вдовцом в тридцать шесть лет, Тревеньон больше не искал счастья в браке, как, впрочем, и в чем-либо другом. Он рано устал душой — нередкий удел людей мыслящих, наделенных склонностью к самоанализу. Он пристрастился к чтению — книги всегда его привлекали — и собрал у себя в поместье прекрасную библиотеку. Шли годы, и Тревеньона все больше и больше увлекало то, что происходило в прошлом, то, что, по мнению философов, могло бы произойти, и все меньше — то, что происходило сейчас. Он пытался найти в книгах ответ, в чем заключается смысл жизни, а это занятие, как ничто другое, отчуждает человека от реальной жизни. Он все больше замыкался в себе и почти не замечал текущих событий. Религиозные распри, раздиравшие Англию, оставляли его равнодушным. И когда черной тучей над страной нависла угроза испанского вторжения, когда все вокруг вооружались и готовились отразить его, граф Гарт, уже немолодой теперь человек, по-прежнему не проявлял никакого интереса к миру, в котором жил.
Единственная дочь, воспитание которой он почти полностью передоверил ей самой, лишь чудом достойно справилась с этим делом. Она была единственным человеком, кто по-настоящему понимал его, единственной, кто любил его; ибо, как вы сами понимаете, он не вызывал симпатии у окружающих. Она унаследовала в значительной степени красоту матери, доброту и здравомыслие отца, столь свойственные ему в молодые годы, а также изрядную долю материнского своенравия, придававшего особую пикантность этой смеси. И если она в свои двадцать пять все еще была не замужем — а так оно и случилось — это была только ее вина. Поклонников у нее с семнадцати лет было предостаточно, и их частая смена вызывала у его светлости приступы раздражения. Молва приписывала ей несколько разбитых сердец. Но поскольку это утверждение несправедливо и подразумевает предосудительную активность со стороны девушки, лучше заметить, что несколько сердец было разбито, когда она отвергла их влюбленных владельцев. Юная графиня была бесстрастна, как корнуолльские скалы, о которые в шторм разбиваются корабли.
Она слишком ценила свою свободу, чтобы добровольно от нее отказаться. Так она и говорила своим поклонникам. Как и королева Елизавета, она была вполне удовлетворена положением девственницы, почитала его лучшим в мире и не намеревалась менять. И это не было вежливой отговоркой, чтобы милостиво удалить ухажеров, которые пришлись ей не по душе, — нет, есть все основания полагать, что это была чистая правда. Леди Маргарет Тревеньон из-за причуд отца с детства вкусила мужской свободы. С пятнадцати или шестнадцати лет она уходила и возвращалась домой, никому не докладываясь. Ее занимали лошади, собаки, соколиная охота. Она была таким же сорванцом, как и ее приятели-сверстники. Ее откровенно мальчишеские замашки позволяли им поддерживать с ней такие же отношения, как друг с другом. И хотя появление первого поклонника в семнадцать лет побудило ее к большей сдержанности, сознанию своего положения и, следовательно, к осмотрительности, она не поступилась своими прежними увлечениями, своей свободой: они уже прочно укоренились в ее душе. Необычным было ее вступление в новый для нее мир из-за мужской закалки, полученной в результате необычного воспитания. Как естественная потребность в движении придавала сильному гибкому телу Маргарет еще больше женственности, так и потребность свободно мыслить, которую она всегда отстаивала, придала ее натуре широту и твердость, и на ней зиждилось ее истинно женское достоинство, умение властвовать собой и другими. Маргарет являла собой замечательный пример устойчивости врожденных черт характера, упрямо проявляющихся, несмотря на окружение и жизненные обстоятельства.
Я представил вам ее в то время, когда она, достигши двадцати трех лет, упорно не желала расставаться с девической свободой и успешно отбила атаки всех поклонников, кроме одного. Им был милый юноша Джервас Кросби из знатной семьи Девон, родственник соседа сэра Джона Киллигру из Арвенака, упорно не желавший принимать «нет» за ответ. Младший сын, он должен был сам прокладывать себе дорогу в жизни. Киллигру, старый холостяк, не имевший собственных детей, проявил интерес к юноше и взял его под свое покровительство. В результате юноша часто бывал в Арвенаке, в величавом доме-замке над устьем реки Фал. Киллигру был очень близок к семейству Гартов, он почитал графа родственником по сватовству, а с Маргарет его связывало еще более близкое родство по материнской линии. Он был один из немногих соседей, кто отваживался нарушать одиночество добровольного затворника, кого не смущало безразличие старого графа. Именно он ввел в дом Тревеньонов Кросби, рослого шестнадцатилетнего парня. Маргарет он понравился, она отнеслась к нему с искренним мальчишеским дружелюбием, и, ободренный таким приемом, Кросби стал у них частым гостем. Они с Маргарет были почти сверстниками со схожими вкусами и интересами и потому быстро подружились.
Киллигру, хорошенько поразмыслив, решил, что его юный родственник должен изучить право, чтобы в будущем заняться политической деятельностью. Киллигру считал, что если голова у Кросби не хуже ладного, прекрасно сложенного тела, то ему обеспечена блестящая карьера при дворе королевы, которая охотно продвигает по службе красивых мужчин. И он доставил в Арвенак учителей и взялся за образование парня. Но, как это часто случается в жизни, взгляды молодежи и стариков не совпадают. Кросби был по натуре романтиком, и не видел ничего романтического в изучении права, сколько бы Киллигру ни доказывал ему обратное. Кросби жаждал приключений. Лишь жизнь, исполненная опасностей, имела для него смысл.
Мир еще отзывался эхом на кругосветное плавание Дрейка. Кросби звало море, возможность познать тайны земли, бороздить неизвестные моря, открывать сказочно богатые страны, и наконец Киллигру сдался, понимая, что никто не достигнет высот в деле, к которому не лежит душа.
Сэр Джон привез юношу в Лондон. Это было в 1584 году, вскоре после того, как ему минуло двадцать лет. Но прежде чем уйти в море на поиски приключений, Джервас решил устроить надежный причал дома, куда бы он мог вернуться, а потому предложил руку, сердце и будущее богатство леди Маргарет. Его предложение если не потрясло ее светлость, то наверняка удивило. Они довольно часто виделись, Маргарет почитала его за брата, дозволяла фамильярности, которые может позволить только сестра, они даже порой обменивались родственными поцелуями. Но она уж никак не подозревала, что за этим кроется нечто большее, чем братская любовь, и это показалось ей смехотворным. Маргарет так и сказала Джервасу, и на нее обрушился поток упреков, возражений, заклинаний, порой поднимавшийся до вершин подлинной страсти.
Но леди Маргарет не испугалась. Она сохраняла спокойствие. Уверенность в своих силах, воспитанная в ней с детства, научила ее держать себя в руках. Она прибегла к привычной фразе о девической свободе, которая для нее дороже всего. Что милей всего королеве, то мило и ей, заявила Маргарет, будто девственность была залогом лояльности. Потрясенный и удрученный, Джервас отправился проститься с ее отцом. Его светлость, только что открывший для себя Платона и поглощенный его учением о космосе, не был настроен на долгие проводы. Но Джервас счел своим долгом поведать графу, каких неестественных взглядов на жизнь придерживается его дочь. С неиссякаемым оптимизмом юности он, очевидно, полагал, что его светлость сможет добиться надлежащей перемены в настроениях дочери. Но его светлость, раздосадованный тем, что его оторвали от ученых занятий, хмуро уставился на него из-под кустистых бровей.
— Ну и что? Если она хочет умереть старой девой, какое тебе до этого дело?
Если достопочтенного Кросби ранее потрясло отношение дочери к тому, что он считал самым важным в жизни, то отношение к данному предмету ее отца совсем доконало его. Он понял, что надо брать быка за рога. И он взял.
— Мне есть до этого дело, потому что я хочу на ней жениться.
Граф даже не моргнул и все так же пристально смотрел на Джерваса.
— А что хочет Маргарет?
— Я уже сказал вашей светлости, чего она хочет.
— Ну раз она придерживается подобных взглядов, не понимаю, чего ради вы меня беспокоите.
Такие слова обескуражили бы любого, но не Джерваса Кросби. Он быстро пришел к выгодному для него заключению. Подозреваю, что Киллигру, когда прочил его в юристы, полагался не только на обаятельную внешность и высокий рост парня. Пожалуй, в Джервасе погиб юрист, когда он решил посвятить себя морю.
— Ваша светлость хочет сказать, что вы считаете меня достойным руки вашей дочери, и если я смогу повлиять на перемену во взглядах Маргарет…
— Я хочу сказать, — прервал его граф, — если вы повлияете на перемену в ее взглядах, мы вернемся к этому разговору. В моих правилах решать только насущные проблемы. Я не люблю морочить себе голову возможностями, которые, скорей всего, так и не станут реальностями. Ваша жизнь только начинается, рекомендую и вам взять это себе за правило. Люди расходуют слишком много энергии в расчете на случай, который так и не возникает. Если вы запомните мои слова, то поймете, какой прощальный подарок я вам сделал. Надеюсь еще услышать о ваших успехах, сэр, — напутствовал влюбленного мизантроп.
ГЛАВА II. ВЛЮБЛЕННЫЙ
Покидая Арвенак, Кросби не испытывал ликования, свойственного молодым людям, решившим покорить мир. Он оставлял на произвол судьбы слишком многое, дорогое его сердцу. К тому же в глубине души он сознавал, что граф не слишком его обнадежил. Но юность верит в исполнение желании. Джервас снова поверил в себя и свою счастливую звезду, и прежняя радость жизни вернулась к нему задолго до того, как они приехали в Лондон.
Дороги скорее препятствовали, нежели способствовали путешествию, и сэр Джон Киллигру и его молодой кузен прибыли в Лондон ровно через неделю. Тут уж они не теряли времени даром. Сэр Джон был важной персоной, весьма влиятельной на Западе, и потому его хорошо принимали при дворе. Более того, его связывала дружба с адмиралом Говардом Эффингемом. К нему-то он и повез своего кузена. Адмирал встретил их очень дружелюбно. Новобранцы во флоте в такое время, да еще из хороших семей, встречали самый радушный прием. Трудно было лишь сразу подыскать хорошее место для молодого Кросби. Адмирал отвез его в Дептфорд и представил управляющему верфями Ее Величества, бывалому работорговцу в отважному морскому волку сэру Джону Хоукинсу. Сэр Джон побеседовал с ним, и ему понравился рослый парень с решительным лицом и ясными голубыми глазами. Если он так жаждет приключений, подумал сэр Джон, я помогу ему. И он вручил Джервасу рекомендательное письмо к своему молодому родственнику сэру Фрэнсису Дрейку, который собирался вскоре выйти в море из плимутской гавани. С какой целью он отправляется в плавание, сэр Джон не знал, а скорей всего, не хотел знать.
И снова в сопровождении Киллигру Джервас отправился на запад. В Плимуте они разыскали сэра Фрэнсиса. Он внимательно прочел хвалебное письмо Хоукинса, еще внимательней оглядел стоявшего перед ним высокого парня и, несомненно, учел тот факт, что он состоит в родстве с сэром Джоном Киллигру, весьма влиятельной персоной в Корнуолле. Молодой Кросби произвел на него впечатление умного энергичного парня, его познаний в морском деле было достаточно, чтоб управиться с оснасткой парусного судна, к тому же его переполняло праведное негодование по поводу враждебных действий Испании.
Дрейк предложил ему работу, не уточняя, чем конкретно ему предстоит заняться. К отплытию готовился флот из двадцати пяти каперов . Они действовали не по королевскому указу, и в будущем, не имея каперного свидетельства, могли оказаться брошенными на произвол судьбы. Это было опасное, но праведное дело. Джервас принял предложение, не выясняя подробностей, распрощался с сэром Киллигру и взошел на борт корабля самого Дрейка. Это произошло 10 сентября. На четвертое утро на грот-марсе корабле Дрейка был поднят сигнал: «Отдать якоря, выходить в море».
И хоть никто, включая самого Дрейка, не знал наверняка, с какой целью он вышел в море, вся Англия, кипевшая негодованием, догадывалась, что побудило его к этому, как бы ни закончился поход. Надо было отомстить за страшное зло и сделать это руками торговой вольницы, потому что руки правительства были связаны по разным политическим соображениям.
Год на севере Испании выдался неурожайным, и там был голод. Несмотря на скрытую враждебность в отношениях между Испанией и Англией, несмотря на происки Филиппа II, подстрекаемого Папой, который желал мирской рукой задушить отлученную от церкви еретичку, занявшую английский трон, официально между двумя странами был мир. В Англии зерна было с избытком, и она охотно продала бы хлеб голодающим. Но после недавнего варварского обращения святой инквизиции с английскими моряками, захваченными в испанских портах, ни одно торговое судно не отважилось бы зайти в испанские воды, не имея гарантий безопасности. В конце концов гарантии были получены в ферме особого указа короля Филиппа, обеспечивающего неприкосновенность командам судов, прибывших в Испанию с зерном.
Но когда в северные гавани Корунну, Бильбао и Сантандер вошли корабли английского торгового флота, их захватили, несмотря на королевские гарантии безопасности, конфисковали груз, а команды отправили в тюрьму. Предлогом было то, что Англия оказывает поддержку Фландрии, восставшей против испанского владычества.
Дипломатические меры были безрезультатны. Король Филипп снял с себя ответственность за судьбу английских моряков, заявив, что они как еретики находятся в руках святой инквизиции.
Чтобы очистить их от ереси, одним предоставили томиться в тюрьме, других отправили рабами на галеры, а некоторых, облачив в шутовской наряд, сожгли на кострах аутодафе.
Даже спасение тех, кто избежал когтей инквизиции, было безнадежным делом. Оставалось только отомстить за них, покарать Испанию, преподав ей урок мести, который запомнится и отучит ее впредь проявлять подобное рвение, спасая английских еретиков.
Королева не могла действовать от своего имени. Несмотря на присущую ей смелость и, несомненно, переполнявшее ее негодование, здравомыслие подсказывало, что не следует ввязываться в открытую войну с могучей Испанией, ибо Англия, судя по всему, не была к ней готова. Но королева была готова дать полную свободу авантюристам, от которых в случае необходимости можно отречься.
Этим и объяснялось отплытие флотилии Дрейка из двадцати пяти каперов. В этом путешествии Джервасу Кросби предстояло пройти посвящение в рыцари этого нового рыцарского ордена, где ристалищем были морские просторы. Оно продолжалось десять месяцев, но по насыщенности событиями и приключениями стоило многих лет обычного плавания — такой огромный опыт дала ему эта щедрая школа воинственной морской вольницы.
Поначалу они зашли в прекрасный галисийский порт Виго. Их приход прервал сбор урожая с виноградников. Дрейк тут же опубликовал свой картель , из которого можно было понять цель визита столь внушительной флотилии. Посланцам взволнованного губернатора, пожелавшего узнать, кто эти вооруженные люди и что им надо в Виго, Дрейк задал вопрос: объявил ли король Испании войну королеве Англии? Когда его испуганно заверили в обратном, Дрейк поинтересовался, почему же тогда английские корабли, зашедшие в испанские порты, полагаясь на указ короля Филиппа, были захвачены, их владельцы и команды заключены в тюрьму и после надругательств уничтожены. На это он не получил вразумительного ответа. Собственно, Дрейк и не добивался ответа: его вполне удовлетворило то, что он заставил губернатора призадуматься; английские моряки не потерпят подобного обращения с их братьями. Потом он потребовал пресной воды и провизии. Затем последовал небольшой грабеж, чтоб слегка припугнуть жителей. Пополнив запасы, флотилия отчалила, предоставив Испании, охваченной стыдом и гневом, гадать, куда он направляется, чтоб предупредить коварные замыслы англичанина, дьявола во плоти, и уничтожить его.
Ноябрь застал его в Кейп Верде, где он упустил выслеживаемый караван судов. Его захват возместил бы Англии потери от конфискации зерна. Тогда Дрейк обратил взор на прекрасный город Сантьяго, захватил его, отдал на разграбление матросам и вполне довольствовался бы местью, если бы не варварски убитый юнга, напомнивший ему о принявших здесь мученическую смерть плимутских моряках. Сэр Фрэнсис предал город огню и отплыл, оставив после себя груду пепла, чтобы показать королю Филиппу: варварство отнюдь не привилегия Испании, и закон мести всегда существовал и будет существовать, пока есть люди, способные мстить. Пусть его самое католическое величество уразумеет, что краеугольный камень христианства, самым ревностным защитником коего он себя почитает, заповедь: «Как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы» и напротив: не причиняй другим горя, от которого страдал сам. И чтобы король, так страстно увлеченный спасением душ других, не утратил возможности спасти свою собственную, предав забвению великую заповедь, сэр Фрэнсис был намерен напоминать ему об этом при каждом удобном случае.
Флотилия отпраздновала Рождество в Сан-Киттс и, отдохнув, направилась с визитом в Сан-Доминго, великолепный испанский город, где, прославляя величие Испании, великие замыслы Старого света воплотились в дворцы, замки, соборы. Он оказался орешком покрепче, чем Сантьяго. Испанцы пытались всеми силами воспрепятствовать высадке англичан. Они палили из пушек, и осколком ядра был убит офицер, командовавший десантным отрядом, в котором был Джервас Кросби. Преисполненный отваги, Джервас принял командование десантом на себя, умело вывел свой отряд на соединение с авангардом, которым командовал Кристофер Карлайль, и она ворвались в город.
Дороги скорее препятствовали, нежели способствовали путешествию, и сэр Джон Киллигру и его молодой кузен прибыли в Лондон ровно через неделю. Тут уж они не теряли времени даром. Сэр Джон был важной персоной, весьма влиятельной на Западе, и потому его хорошо принимали при дворе. Более того, его связывала дружба с адмиралом Говардом Эффингемом. К нему-то он и повез своего кузена. Адмирал встретил их очень дружелюбно. Новобранцы во флоте в такое время, да еще из хороших семей, встречали самый радушный прием. Трудно было лишь сразу подыскать хорошее место для молодого Кросби. Адмирал отвез его в Дептфорд и представил управляющему верфями Ее Величества, бывалому работорговцу в отважному морскому волку сэру Джону Хоукинсу. Сэр Джон побеседовал с ним, и ему понравился рослый парень с решительным лицом и ясными голубыми глазами. Если он так жаждет приключений, подумал сэр Джон, я помогу ему. И он вручил Джервасу рекомендательное письмо к своему молодому родственнику сэру Фрэнсису Дрейку, который собирался вскоре выйти в море из плимутской гавани. С какой целью он отправляется в плавание, сэр Джон не знал, а скорей всего, не хотел знать.
И снова в сопровождении Киллигру Джервас отправился на запад. В Плимуте они разыскали сэра Фрэнсиса. Он внимательно прочел хвалебное письмо Хоукинса, еще внимательней оглядел стоявшего перед ним высокого парня и, несомненно, учел тот факт, что он состоит в родстве с сэром Джоном Киллигру, весьма влиятельной персоной в Корнуолле. Молодой Кросби произвел на него впечатление умного энергичного парня, его познаний в морском деле было достаточно, чтоб управиться с оснасткой парусного судна, к тому же его переполняло праведное негодование по поводу враждебных действий Испании.
Дрейк предложил ему работу, не уточняя, чем конкретно ему предстоит заняться. К отплытию готовился флот из двадцати пяти каперов . Они действовали не по королевскому указу, и в будущем, не имея каперного свидетельства, могли оказаться брошенными на произвол судьбы. Это было опасное, но праведное дело. Джервас принял предложение, не выясняя подробностей, распрощался с сэром Киллигру и взошел на борт корабля самого Дрейка. Это произошло 10 сентября. На четвертое утро на грот-марсе корабле Дрейка был поднят сигнал: «Отдать якоря, выходить в море».
И хоть никто, включая самого Дрейка, не знал наверняка, с какой целью он вышел в море, вся Англия, кипевшая негодованием, догадывалась, что побудило его к этому, как бы ни закончился поход. Надо было отомстить за страшное зло и сделать это руками торговой вольницы, потому что руки правительства были связаны по разным политическим соображениям.
Год на севере Испании выдался неурожайным, и там был голод. Несмотря на скрытую враждебность в отношениях между Испанией и Англией, несмотря на происки Филиппа II, подстрекаемого Папой, который желал мирской рукой задушить отлученную от церкви еретичку, занявшую английский трон, официально между двумя странами был мир. В Англии зерна было с избытком, и она охотно продала бы хлеб голодающим. Но после недавнего варварского обращения святой инквизиции с английскими моряками, захваченными в испанских портах, ни одно торговое судно не отважилось бы зайти в испанские воды, не имея гарантий безопасности. В конце концов гарантии были получены в ферме особого указа короля Филиппа, обеспечивающего неприкосновенность командам судов, прибывших в Испанию с зерном.
Но когда в северные гавани Корунну, Бильбао и Сантандер вошли корабли английского торгового флота, их захватили, несмотря на королевские гарантии безопасности, конфисковали груз, а команды отправили в тюрьму. Предлогом было то, что Англия оказывает поддержку Фландрии, восставшей против испанского владычества.
Дипломатические меры были безрезультатны. Король Филипп снял с себя ответственность за судьбу английских моряков, заявив, что они как еретики находятся в руках святой инквизиции.
Чтобы очистить их от ереси, одним предоставили томиться в тюрьме, других отправили рабами на галеры, а некоторых, облачив в шутовской наряд, сожгли на кострах аутодафе.
Даже спасение тех, кто избежал когтей инквизиции, было безнадежным делом. Оставалось только отомстить за них, покарать Испанию, преподав ей урок мести, который запомнится и отучит ее впредь проявлять подобное рвение, спасая английских еретиков.
Королева не могла действовать от своего имени. Несмотря на присущую ей смелость и, несомненно, переполнявшее ее негодование, здравомыслие подсказывало, что не следует ввязываться в открытую войну с могучей Испанией, ибо Англия, судя по всему, не была к ней готова. Но королева была готова дать полную свободу авантюристам, от которых в случае необходимости можно отречься.
Этим и объяснялось отплытие флотилии Дрейка из двадцати пяти каперов. В этом путешествии Джервасу Кросби предстояло пройти посвящение в рыцари этого нового рыцарского ордена, где ристалищем были морские просторы. Оно продолжалось десять месяцев, но по насыщенности событиями и приключениями стоило многих лет обычного плавания — такой огромный опыт дала ему эта щедрая школа воинственной морской вольницы.
Поначалу они зашли в прекрасный галисийский порт Виго. Их приход прервал сбор урожая с виноградников. Дрейк тут же опубликовал свой картель , из которого можно было понять цель визита столь внушительной флотилии. Посланцам взволнованного губернатора, пожелавшего узнать, кто эти вооруженные люди и что им надо в Виго, Дрейк задал вопрос: объявил ли король Испании войну королеве Англии? Когда его испуганно заверили в обратном, Дрейк поинтересовался, почему же тогда английские корабли, зашедшие в испанские порты, полагаясь на указ короля Филиппа, были захвачены, их владельцы и команды заключены в тюрьму и после надругательств уничтожены. На это он не получил вразумительного ответа. Собственно, Дрейк и не добивался ответа: его вполне удовлетворило то, что он заставил губернатора призадуматься; английские моряки не потерпят подобного обращения с их братьями. Потом он потребовал пресной воды и провизии. Затем последовал небольшой грабеж, чтоб слегка припугнуть жителей. Пополнив запасы, флотилия отчалила, предоставив Испании, охваченной стыдом и гневом, гадать, куда он направляется, чтоб предупредить коварные замыслы англичанина, дьявола во плоти, и уничтожить его.
Ноябрь застал его в Кейп Верде, где он упустил выслеживаемый караван судов. Его захват возместил бы Англии потери от конфискации зерна. Тогда Дрейк обратил взор на прекрасный город Сантьяго, захватил его, отдал на разграбление матросам и вполне довольствовался бы местью, если бы не варварски убитый юнга, напомнивший ему о принявших здесь мученическую смерть плимутских моряках. Сэр Фрэнсис предал город огню и отплыл, оставив после себя груду пепла, чтобы показать королю Филиппу: варварство отнюдь не привилегия Испании, и закон мести всегда существовал и будет существовать, пока есть люди, способные мстить. Пусть его самое католическое величество уразумеет, что краеугольный камень христианства, самым ревностным защитником коего он себя почитает, заповедь: «Как хотите, чтобы с вами поступали, так поступайте и вы» и напротив: не причиняй другим горя, от которого страдал сам. И чтобы король, так страстно увлеченный спасением душ других, не утратил возможности спасти свою собственную, предав забвению великую заповедь, сэр Фрэнсис был намерен напоминать ему об этом при каждом удобном случае.
Флотилия отпраздновала Рождество в Сан-Киттс и, отдохнув, направилась с визитом в Сан-Доминго, великолепный испанский город, где, прославляя величие Испании, великие замыслы Старого света воплотились в дворцы, замки, соборы. Он оказался орешком покрепче, чем Сантьяго. Испанцы пытались всеми силами воспрепятствовать высадке англичан. Они палили из пушек, и осколком ядра был убит офицер, командовавший десантным отрядом, в котором был Джервас Кросби. Преисполненный отваги, Джервас принял командование десантом на себя, умело вывел свой отряд на соединение с авангардом, которым командовал Кристофер Карлайль, и она ворвались в город.