- Конечно же помню, - ответил я. - Я достал у тебя нитки, однако они мне не помогли. Мы подготавливали танк в спешке, когда еще было темно. Со всех сторон доносилось: "Взять снаряды... Принести оружие... Найти бинокль... Отыскать кого-то из экипажа..." Я полез проверить прицел. Вспомнил, как вдалбливал в меня Бенни, командир роты, на танковых учениях в Рефидим: "Наводчик не идет в бой, не выверив прицел. Невозможно поразить врага, когда орудие не пристреляно". В ту ночь в Ифтахе я все время видел перед собой Бенни и слышал его голос: "Наводчик! Выверить прицел!" Как только начало светать, я решил отыскать у танкистов проверочный блок системы наводки. Все смеялись: "Где ты сейчас его возьмешь? Биноклей - и тех нет, а ты хочешь достать проверочный блок? У кого вообще есть для этого сейчас время?" И один офицер закричал на меня: "Ты что, не понимаешь, что мы должны подняться на Голаны как можно скорее?" Тут я вспомнил, что Эран, наш командир танка тогда в Рефидим учил нас, как можно произвести наводку без проверочного блока - с помощью креста из ниток, который крепится на дульный срез. Я знал, что только у тебя и смогу найти нитки. И не ошибся. Сделал из них крест и прикрепил его солидолом. В обычное время наводкой занимаются двое, но все были заняты другим. Никто не мог мне помочь. Я взобрался на место заряжающего, снял боек и пролез к себе, чтобы найти крест, но тут как раз, когда мне это почти удалось, - замкомроты или какой-то другой офицер крикнул Рони: "Водитель! Двигай, наконец! Кого ты ждешь?" "Еще одну минуту, - прошу я его, - еще минуту, и я закончу". "Ни минуты, ни полминуты, вы должны были уже быть там! Вы что, не понимаете, что происходит наверху?!" - закричал он.
Мы тронулись, пушку тряхнуло, прицел исчез. Жалко, не успел. Я вернул боек на место. Мы вышли на войну, как все. С невыверенным прицелом.
Гиди меня успокаивал: "Не волнуйся. Сделаем на месте". Он думал, что эта война будет похожа на Шестидневную. Мне не хватило всего двух минут. Если бы они у меня были...
- Действительно, жаль, - сказал Моти. - Если бы ты успел тогда, кто знает?
Я промолчал.
- Ццака, цдака спасает от смерти! - тянул свое старик.
Мужчина с чемоданами говорил жене:
- Пожалуй, на этот раз ты оказалась права. Действительно, пропустили автобус. Опоздали. Впрочем, всякая задержка к добру, - пытался он утешить жену, а заодно и себя. - Может, это и хорошо, что опоздали. Все от Бога.
Женщина не очень-то верила.
- Что ты знаешь? - твердил муж с чемоданами. - Кто вообще знает?
ВАВ
Открылся Кинерет. Тивериадское море. Автобус повернул влево, и теперь отливающий лазурью Кинерет от нас справа. Как и всегда, разлит на нем покой и веет от него волшебством и очарованием. Большинство людей в автобусе дремлют. Я гляжу на озеро и думаю: что есть в нем такого, что завораживает всякого? Может быть, потому, что в него погружен колодец Мирьям...
У нас в талмуд-торе экскурсии были редки, но каждый год во время многодневных праздников мы ездили в Тверию и на гору Мерон. Мы всегда очень волновались перед поездкой. За неделю до нее учитель начинал рассказывать о мудрецах Тверии и каббалистах Цфата, о рабби Меире31, чудотворце, чья гробница с большим круглым куполом смотрит в воды Кинерета. Многие люди, с которыми приключилась беда, приходят молиться на его могилу. А почему зовут его чудотворцем? Об этом следующая история:
Одним из десяти мучеников за веру во времена римского владычества был р. Ханина бен-Терадион. Однажды пошел он навестить больного р. Йосе бен-Кисму.
Сказал ему р. Йосе:
- Ханина, брат мой! Разве ты не видишь, что этому народу (римлянам) дана власть над нами свыше? Они разрушили Его Храм, сожгли Его святыню, убили праведных и погубили избранных, и до сих пор не понесли за это наказания. А про тебя рассказывают, что ты продолжаешь изучать Тору и собираешь собрания, и держишь открыто свиток Завета!
Сказал ему р. Ханина: "Господь милостив".
Сказал ему р. Йосе: "Я говорю тебе важные вещи, а ты отвечаешь "Господь милостив". Будет чудом, если не сожгут тебя и свитки Торы с тобой".
Сказал ему р. Ханина: "Рабби, удостоюсь ли я того, что уделом моим будет мир грядущий?"
Сказал ему р. Йосе: "Знаешь ли ты за собой какой-нибудь грех?"
Сказал ему р. Ханина: "Деньги, что я собирал на Пурим, я по ошибке смешал с деньгами для бедных".
Сказал ему р. Йосе: "Если так, да будет мой удел подобен твоему".
Рассказывают, что вскоре р. Йосе умер и на его погребение пришли самые знатные римляне. А на обратном пути уличили они рабби Ханину в том, что сидит он и занимается Торой, собирает общественные собрания и свиток Торы лежит у него за пазухой. И присудили они его к сожжению, жену его - к смерти от меча, а дочь решили отдать на посрамление. Привели его к месту казни, завернули в свиток,
окружили обрезками лозы и подожгли. Принесли также очески хлопка, намочили и приложили к сердцу его, чтобы подольше не расставался с жизнью.
Сказала ему дочь: "Отец, я не могу этого видеть".
Ответил ей: "Если бы я сгорал в одиночестве, то страдал бы, но вот я сгораю, и свиток Торы со мной, поэтому всякий, кто ищет унижения Торы, ищет и моего унижения".
Спросили его ученики: "Рабби, что ты видишь?"
Ответил им: "Листы сгорают, а буквы отлетают".
Сказал ему палач: "Рабби, если я усилю пламя и сниму с сердца твоего очески, удостоюсь ли того, что уделом моим будет мир грядущий?"
Сказал ему: "Я тому порукой".
- Поклянись!
Поклялся ему р. Ханина, сделал палач, как обещал, и отлетела душа рабби Ханины. Бросился палач в костер и исчез в пламени. И прозвучал глас небесный: "Уделом рабби Ханины и палачу его стал мир грядущий".
И плакал Рабби32 и говорил: "Одни обретают мир грядущий в мгновенье ока, другие же трудятся над этим многие годы".
"После того как сожгли р. Ханину, - рассказывал нам учитель, - увели в узилище его дочь. А другая дочь р. Ханины, Брурия, была женой р. Меира. И попросила она мужа выкупить ее сестру из плена. Взял р. Меир мешок с динарами, пошел к стражнику и сказал ему:
- Возьми эти деньги и отдай мне ее. Сказал ему стражник: "Я боюсь властей". Сказал ему р. Меир: "Половину денег отдай начальнику, половину возьми себе".
Сказал ему стражник: "Боюсь я".
Сказал ему р. Меир: "Если схватят тебя, скажи: "Бог р. Меира, помоги мне!" - и спасешься".
И было так. Схватили власти этого стражника и поволокли его к месту казни, и произнес он то, что сказал ему р. Меир, и спасся".
И еще рассказывал нам учитель о рабби Шимоне Бар-Йохае33 и его сыне рабби Эльазаре, о святом Ари34 из Цфата, который однажды в пятницу сказал своим ученикам: "Пойдемте, встретим Субботу в Иерусалиме".
Ответили ему: "Посоветуемся с нашими семьями". Сильно опечалился святой Ари, хлопнул с досадой в ладоши и сказал, что если бы они ответили: "Готовы мы", - тут же пришел бы Машиах сын Давида, но, поскольку они замешкались, час был упущен.
День экскурсии выдался очень хорошим - не жарко, но и не холодно. Мы выехали рано утром. Сидели в автобусе по двое. Я - с Довом. По дороге заезжали в разные места, и в Тверию прибыли перед заходом солнца. Когда из окон автобуса мы увидели Кинерет, учитель спросил, кто знает о Кинерете песни. Дети запели с воодушевлением известные всем песни. Едва кончали одну, как тут же начинали другую. Наконец всё перепели и замолчали.
Учитель спросил, не знает ли кто-нибудь еще какой-нибудь песни. Я нерешительно поднял руку и сказал, что знаю песню о Тверии и Кинерете, но она особого рода - это пиют, гимн. "Что значит "особого рода"? Песня - это песня", - сказал учитель и попросил детей замолчать. Я запел:
Каждый день буду ждать, истомились глаза от ожидания, [что] приду и увижу Святую землю Тверию.
Я очень гордился тем, что знаю наизусть много строф этого гимна, но, заметив, что никто из детей не слушает, замолчал. Они же запели песенку, которую сочинили про водителя нашего автобуса.
Учитель спросил, откуда я знаю эту песню. Я ответил, что ей научил нас господин Ревах, который преподает пиют и природоведение в клубе "Тикватейну" в Бет-Мазмиль. Рассказывают, что когда-то он был известен своей литургической поэзией. Около своего барака он развел маленький огород, и потому ему также поручили природоведение.
Я вернулся на свое место. Дов, пытаясь утешить меня, попросил, чтобы я спел ему еще несколько строф. Я спел.
Показался белый купол гробницы рабби Меира Чудотворца. Дов спросил, помню ли я историю про рабби Ханину и про свиток Торы, от которого в пламени костра отлетали огненные буквы. Я ответил, что помню. Дов сказал:
- Вообще-то мне не все ясно в рассказах о р. Ханине. Когда однажды спросил он у р. Йосе: "Удостоюсь ли я удела в мире грядущем?", ответил ему р. Йосе вопросом: "Какое доброе дело ты совершил?" Что он имел в виду? Можно предположить, что р. Йосе хотел выяснить у р. Ханины окольным путем, не числится ли за ним какой-нибудь грех. Рабби Ханина ответил, что один раз он по ошибке перепутал деньги, собранные для бедных, с деньгами на трапезу в Пурим. И на это сказал ему р. Йосе: "Да будет мой удел подобным твоему". Дов помолчал, затем продолжил: - Мне кажется, все это надо понимать иначе. Я бы сказал так: "Спросил р. Йосе у р. Ханины: "Совершил ли ты когда-нибудь доброе дело?" На что ответил ему р. Х.чнина, что как-то раз он по ошибке смешал деньги, которые приготовил на трапезу в Пурим, с теми деньгами, которые собрал для бедных, и, чтобы устранить сомнения, отдал все эти деньги бедным. И если смысл таков, то что стоит за вопросом р. Йосе к р. Ханине: "Совершил ли ты доброе дело?" Ведь р. Йосе собственными глазами видел, как р. Ханина собирал вокруг себя людей и, несмотря на запрет и гонения римлян, занимался с ними Торой и готов был с радостью заплатить за это жизнью. Тогда что это за вопрос такой: "Вершил ли ты добрые дела?" Это что, ничего не стоило - то, что делал р. Ханина?"
Я молчал. Дов подумал минуту и сам ответил на свой вопрос:
- Суть в том, что дела бывают разные. Есть великие дела, и совершают их великие люди в великие мгновения своей жизни, и все знают об этом. И есть дела, которые выглядят малыми, и происходят они в обычное время, в обычные дни, но они-то и есть истинно великие дела, и именно благодаря им человек обретает мир грядущий.
Большинство пассажиров сошли в Тверии. Остались немногие - одни солдаты. В Рош-Пине вышли и мы. На обочине шоссе стояли женщины из Комитета помощи солдатам и предлагали горячий кофе в пластиковых стаканчиках и печенье. Один человек продавал специальные молнии для армейских ботинок новое изобретение. Мы уселись около бензоколонки на рюкзаках в ожидании тремпа. Попеременно кто-нибудь из нас стоял на шоссе и пытался остановить пролетавшие мимо машины. Подошла и моя очередь стоять с просительно вытянутой рукой.
Остановилась маленькая машина. За рулем женщина. "На Голаны, - сказала она, - через мост Бнот-Яаков. До Нафаха, до каменоломни". "Что ей там понадобилось?" - промелькнуло у меня в голове. Четверо - Моти, я и двое солдат действительной службы из "Голани" - набились в машину вместе со своими мешками, автоматами и налипшей на ботинки грязью. Женщина не сказала ни слова. Поехали. Солдаты из "Голани" сразу же задремали. Моти достал книгу. Я смотрел в окно. Что-то трепетало во мне. Я был напряжен, как струна перед прикосновением музыканта. Все, что я видел, будило воспоминания. Одна картина сменяла другую. Это в точности тот самый путь. Этой дорогой мы поднимались на Голаны в танках на исходе Судного Дня.
С высоких эвкалиптов, растущих при выезде из Рош-Пины, стекали капли дождя. Машину наполнил пряный, острый запах раздавленной коры и листьев, налипших на солдатские ботинки. Я узнал этот запах, он вернул меня в то время, когда мы, несколько уцелевших, но оставшихся без танков танкистов, стояли под эвкалиптовым деревом, перебирая пальцами его листья. Мы тогда спустились с Голан в Рош-Пину и молча ждали, когда из мастерской Мориса выйдет очередной отремонтированный танк и комплектующий экипажи офицер выкликнет: "Наводчик! Водитель! Заряжающий!" На этот раз мы знали, куда идем. Через усилители дивизионной связи доносились отголоски боя, который вели в это время наши танки. Мы не вслушивались. Мы там были.
Запах эвкалиптовых листьев связался с тем, как переглядывались мы в тот час, ожидая, кто первым откликнется на призыв и скажет: "Это я. Я иду", - и кто на минуту отведет глаза, чтобы не встретиться взглядом с офицером или товарищами. Все знали, что это значит, но не говорили ни слова. Был среди нас один, который еще ни разу не участвовал в бою. Тоже наводчик. Он опоздал с прибытием в Ифтах, а когда явился, уже не было танков. И после так и не нашел танк для себя. Офицер выкликнул: "Наводчик!" Все посмотрели на этого парня. На мгновение взгляды скрестились. Что они выражали - было ясно: "Мы уже там побывали. Сейчас твоя очередь". Он отвел взгляд. Вторым на очереди наводчиком был Мота. За ним - я. Я видел, как Моти резко повернул голову в сторону того солдата и молча смотрел на него, сжав губы. Я смотрел на них обоих и тоже молчал. Моти отправился на Голаны. Я ушел следующим. Тот так и не пошел. И спустя годы, каждый раз, когда я встречался с тем наводчиком, он отводил взгляд и опускал глаза. Я понимал, что он хочет сказать: "Прости меня".
Я не мог.
Спускаемся к мосту Бнот-Яаков. Женщина за рулем - опытный водитель, и видно, что она прекрасно знает дорогу. Вероятно, местная. Моти задремал тоже. Вот здесь, на этом резком повороте, весело махнул мне рукой Сариэль, все еще в субботней одежде, не успевший сменить ее на комбинезон: он был заряжающим и все время загружал танки снарядами. В этой одежде его и нашли потом, отошедшим в мир вечной Субботы. Вообще-то всегда, и в будние дни в йешиве, он был одет празднично и аккуратно. Но может быть, это сейчас мне так кажется.
Машина едет, и мои глаза не отрываются от окна. Как тяжело. Пробую закрыть их, но и с закрытыми глазами я вижу все. Приближается мост. Вот здесь, у кустов, что справа от дороги, в точности за этим деревом, мы видели целый батальон солдат мотопехоты, сидевших без дела на своих вещмешках: батальон резервистов-пехотинцев из другого полка пришел раньше, сразу по окончании Судного Дня, и увел у них бронетранспортеры. Командиры возмущались: "Как это может быть, что мотопехоту вдруг лишают транспорта? Что это за армия такая? Кто знает, ведь так можно и вообще не успеть на войну!" И вправду, кто знает.
Последний поворот перед мостом. Тут застрял танк Циона, и вся колонна встала. Командиры спрыгнули на дорогу и пошли помогать. Мы же использовали это время, чтобы обменяться несколькими словами с товарищами - обычными словами, кто же знал, что для Шмуэля, для Шаи и для Дова они последние.
Въезжаем на мост. Под нами Иордан, но глаза почему-то сами собой смотрят в небо. Я знаю почему. Именно отсюда мы видели падающий самолет. Гиди и Рони заспорили: наш это или их. Прав оказался Гиди. Но большинство из нас тогда еше не верили, что наши самолеты тоже можно сбить. Проехали мост. Волнение мое усилилось. Еще немного, и мы подъедем к Нафаху, к каменоломне, к нефтепроводу, к базальтовым глыбам и заграждениям для скота. В точности тот же путь. Я обязан разбудить Моти, может быть, немного поговорим. Ребята из "Голани" проснулись. Каменоломня. Я не сознавал, что говорю вслух. Не понимал, что рассказываю, а другие слушают.
- Вон там, видите это голое место? Там мы готовились к атаке на Хушние. Командир полка собрал нас здесь в полночь. Всех, кто остался. Нас назначили в прикрытие.
Я показываю рукой:
- Здесь стоял танк Авиу, заместителя командира роты.
Мы прикрывали атаку вон с того холма, что напротив. Тут был танк 2-Алеф, рядом с ним - танк 2, а мы за ними, на той позиции. Солнце слепило, и мы просто ничего не видели. И вдруг сирийцы открыли по нам ураганный огонь из засады, которую устроили ночью. Они стояли здесь, - показываю я, - и палили в нас с близкого расстояния - настолько близкого, что один их танк занимал всю призму перископа. Мы тоже беспрерывно стреляли. С Эли лил пот, ему требовалось передохнуть хотя бы минуту, но он заряжал и заряжал. Снаряд за снарядом. Ему приходилось тяжелее всех нас, но он не произнес ни слова. Наклонялся, вынимал снаряд, заряжал. Мы выбирали позицк о и били. Гиди не разрешал спускаться с холма. И тут сирийцы начали подбивать наши танки. Мы знали про каждый из них - кто в нем сидит. Танки горели, как костры. Нас обнаружили. Мы быстро поменяли позицию и снова начали стрелять.
Я на мгновение прервался и только тут понял, что все в машине меня слушают. Я и не предполагал даже, что говорю вслух. Женщина остановила машину и попросила показать, где стояли танки прикрытия. Все вышли. Я полез по камням, и все за мной. Ни минуты не колеблясь, показываю:
- Рота вошла сюда. - Взбегаю на холм и продолжаю: - Прикрытие было здесь. Танк командира роты стоял тут. Танк заместителя командира батальона там, его орудие было направлено в эту сторону, - объясняю я ей, а она слушает.
- А танк Авиу, - спрашивает, - где, ты говоришь, он стоял?
Я на минуту засомневался. Базальтовые валуны были похожи один на другой. Я перепрыгивал с камня на камень и вдруг встал. Клочок земли, рядом с ним колючий кустарник. Сказал:
- Здесь. Здесь он стоял. - Посмотрел на двух солдат из "Голани" и понял, что они не верят. Но мне было все равно. Я уже привык к тому, что не верят. Женщина слушала и как-то странно смотрела на это место. И я подумал, что она поверила.
- Идем к машине, - сказала.
Я помедлил минуту и пошарил по земле взглядом, словно пытаясь что-то отыскать. И увидел. И тут же узнал: половинка командирского бинокля, бинокля 7x50. Я поднял его. Все на меня смотрели.
- Вот, - сказал я, - это его бинокль, бинокль Авиу. Сломан. Это то место.
Женщина взяла обломок бинокля и посмотрела через него одним глазом на открывшийся перед ней простор. Только теперь дошло до меня, что надо бы спросить, что она делает в каменоломне и почему так всем этим интересуется.
- Эта каменоломня наша, нашего кибуца, - сказала она, как бы отвечая на мой незаданный вопрос. - Я из Кфар-Гилади. Авиу тоже. Он руководил здесь работами.
Мы пошли к машине. И тут она сказала, как бы про себя:
- Авиу мой брат.
ЗАЙН
Не все дни одинаковы, и не все часы. Бывают длинные дни, бывают короткие, есть часы наполненные и есть пустые. Есть дни, длящиеся годы, и есть годы, что проходят за несколько дней. Бывают минуты, кажущиеся нескончаемыми, а иногда целая жизнь пролетает, как сон.
Мой отпуск закончился. Двадцать четыре часа истекли. Но сколько времени прошло с тех пор, как я вышел из дому и вернулся на Голаны в свою часть, не знаю. Последний отпускной тремп был у меня от Кунейтры и до штаба батальона. Там я подошел к первой же машине, где была рация, связался с Хананом и доложил о прибытии. Я был рад услышать его голос. Еще до того как он закончил говорить со мной, он отправил домой другого наводчика: жаль каждой минуты отпуска. Около кухни солдаты загружали грузовик провизией, которую он должен был доставить в расположение разных частей. Рыжий старшина старался взять как можно больше свежих продуктов и солдатских пайков, а повар следил за тем, чтобы их как можно больше осталось в батальоне.
Я попросил Марциано, нашего кладовщика, позвать меня, когда они закончат, а сам тем временем пошел к палатке связистов: может, удастся позвонить домой. В те дни, когда нам случалось по какой-либо надобности бывать в штабе, мы старались воспользоваться возможностью позвонить. Там, где стояла наша рота, имелась только линия внутренней связи. Раз в несколько недель с почты присылали передвижную станцию. Это было настоящим праздником. Мы становились в очередь снова и снова, и нам удавалось поговорить по нескольку раз.
Я вошел в палатку. Дежурный связист возился у коммутатора, мигали оранжевые лампочки. Одна трубка была зажата около уха, в другую он говорил, одновременно обеими руками переключая телефонные провода. Он взглянул на меня и (я не успел еще ничего сказать), чуть поколебавшись, встал с места, снял наушники и подошел ко мне.
- Танкист, - сказал он, - ты меня, конечно, не помнишь, но зато я помню тебя и никогда не забуду. Я тебя сразу узнал. Не думал, что встречу снова. Не знал, что случилось с тобой во время войны. Не знал, жив ли ты и числишься ли еще в нашем батальоне... Прости меня. Я прошу у тебя прощения. Сейчас расскажу почему.
Я был первым, кого ты встретил на базе Ифтах, когда спустился с Голан, чтобы присоединиться к экипажу другого танка. Ты выглядел ужасно. Усталый, весь в копоти, лицо черное, глаза воспаленные, в нелепо болтающемся перепачканном комбинезоне, в руках - "узи" без ремня. Только взгляд твой был совершенно трезв и ясен. Я спросил тебя, что происходит на плато. Ты стал взволнованно рассказывать, что почти все танки вашей роты вышли из строя, что сирийцы в Нафахе, что они поджигают наши танки ракетами, что они сбивают наши самолеты. И много чего еще. Я тогда стоял на дежурстве у дверей столовой вместе с еще одним парнем, кладовщиком. Мы слушали тебя и перемигивались. Не верили ни одному твоему слову, но ты этого не понял. Мы решили, что ты просто в шоке, с молодыми бойцами такое случается. Мы об этом читали. Я сказал тебе тогда: "Пойди выпей чего-нибудь, успокойся, танки не так-то легко подбить, и самолеты ЦАХАЛа так просто не падают, все будет в порядке, еще несколько дней - и эта война закончится". То, что ты рассказывал, казалось неправдоподобным.
Связист отключил какого-то настырного абонента и продолжал:
- А потом вы попросили разрешения - ты и другой танкист, что был с тобой - пройти в столовую. Мы ответили, что это невозможно: столовая обслуживает только постоянный контингент базы. Мы действительно получили такое распоряжение. Нам объяснили, что танкистам выдан сухой паек и они едят в полевых условиях. Мне потом было так стыдно за эти слова. Если бы их можно было вернуть назад, проглотить, я бы сделал это. Кто тогда знал, через что вы прошли?
Длинный звонок и мигание оранжевой лампочки вернули связиста к коммутатору. Я его не помнил, но то, как мне и Эли не дали поесть в столовой на нашей базе, помнил отлично. Спешившие добраться сюда после того, как наш танк подбили, чтобы пересесть на другой и вернуться в бой, - мы стояли перед входом в столовую в роли нарушителей, которым делают выговор. Усталые и голодные, мы смотрели на входивших в столовую и выходивших из нее солдат, беззаботно болтающих между собой. Никто из них не сказал нам ни слова. Подошел командир роты моторизованной пехоты нашего батальона. Они все еще сидели на базе. Заместитель командира полка сказал, что на сей раз эта война не для них и он не даст им рисковать собой без надобности. Сейчас они просто бесполезны. Увидев нас, командир роты спросил, что случилось, и отвел в офицерскую столовую. Ни на возмущение, ни на обиду у нас тогда не было сил.
Марциано, кладовщик, искал меня: "Танкист! Где ты? Я же говорил тебе, чтобы ты не исчезал! Я отправляюсь. Не жду ни минуты!"
До нашей роты в Тель-Хирус доехали быстро. Наша рота - это четыре палатки и маленькая будка из жести. В одной из палаток спали командиры, в трех остальных солдаты - по два экипажа в палатке. Обещали, что через несколько дней прибудет к нам из полка пополнение - еще два танка. Тот, кто не стоял на посту, обычно находился в палатке. Большинство дней лил дождь или дул сильный ветер, так что выходили только для несения охраны или ухода за танками. Иногда залезали в будку, чтобы приготовить из наших пайков горячую пищу и поесть вместе. Там хватало места на шесть-семь человек. Там же, в будке, тарахтел маленький генератор, Ханан занимался им по нескольку часов ежедневно: стучал молотком, тянул провода, смазывал, подливал горючее, но ничего не помогало - то одно, то другое выходило из строя.
На другой половине будки мы варили горох и фасоль из банок, которые получали со склада. Пока варили, разговаривали - в основном обменивались слухами о сроках, когда должна закончиться наша служба. Один предполагал одно, другой - другое. Общим было то, что ошибались оба. Иногда делились чем-нибудь интересным, прочитанным в книгах. Ицик почти каждый день выспрашивал меня за ужином, сказано ли в Талмуде, когда придет Машиах, и не война ли Гога и Магога то, через что мы прошли. Я отвечал, что не знаю, и тогда он просил рассказать какую-нибудь талмудическую притчу. Говорил, что очень любит их слушать. Я рассказывал, что помнил. Старался подобрать такие, что вселяют в человека надежду, от которых теплеет сердце. Все слушали.
А бывало, кто-нибудь читал вслух, что написал ему его сынишка, или показывал присланный дочкой рисунок. О войне не говорили никогда. Каждый существовал наедине с пережитым. Один солдат устроил себе в углу будки подобие личного стола из ящика от боеприпасов и писал, стоя за ним, согнувшись и закрывая написанное рукой. Все смотрели на него заинтригованные. Кто-то решил, что он сочиняет стихи, кто-то - что рисует открытки детям, которые шлют ему письма через Комитет помощи солдатам, предполагали даже, будто, возмущенный тем, что произошло на этой войне, он пишет письма протеста и рассылает их всем влиятельным людям государства. Альфонсо же считал, что он ведет дневник, куда подробно заносит все, что с нами произошло. Глядишь, кто-нибудь и поверит.
Мы тронулись, пушку тряхнуло, прицел исчез. Жалко, не успел. Я вернул боек на место. Мы вышли на войну, как все. С невыверенным прицелом.
Гиди меня успокаивал: "Не волнуйся. Сделаем на месте". Он думал, что эта война будет похожа на Шестидневную. Мне не хватило всего двух минут. Если бы они у меня были...
- Действительно, жаль, - сказал Моти. - Если бы ты успел тогда, кто знает?
Я промолчал.
- Ццака, цдака спасает от смерти! - тянул свое старик.
Мужчина с чемоданами говорил жене:
- Пожалуй, на этот раз ты оказалась права. Действительно, пропустили автобус. Опоздали. Впрочем, всякая задержка к добру, - пытался он утешить жену, а заодно и себя. - Может, это и хорошо, что опоздали. Все от Бога.
Женщина не очень-то верила.
- Что ты знаешь? - твердил муж с чемоданами. - Кто вообще знает?
ВАВ
Открылся Кинерет. Тивериадское море. Автобус повернул влево, и теперь отливающий лазурью Кинерет от нас справа. Как и всегда, разлит на нем покой и веет от него волшебством и очарованием. Большинство людей в автобусе дремлют. Я гляжу на озеро и думаю: что есть в нем такого, что завораживает всякого? Может быть, потому, что в него погружен колодец Мирьям...
У нас в талмуд-торе экскурсии были редки, но каждый год во время многодневных праздников мы ездили в Тверию и на гору Мерон. Мы всегда очень волновались перед поездкой. За неделю до нее учитель начинал рассказывать о мудрецах Тверии и каббалистах Цфата, о рабби Меире31, чудотворце, чья гробница с большим круглым куполом смотрит в воды Кинерета. Многие люди, с которыми приключилась беда, приходят молиться на его могилу. А почему зовут его чудотворцем? Об этом следующая история:
Одним из десяти мучеников за веру во времена римского владычества был р. Ханина бен-Терадион. Однажды пошел он навестить больного р. Йосе бен-Кисму.
Сказал ему р. Йосе:
- Ханина, брат мой! Разве ты не видишь, что этому народу (римлянам) дана власть над нами свыше? Они разрушили Его Храм, сожгли Его святыню, убили праведных и погубили избранных, и до сих пор не понесли за это наказания. А про тебя рассказывают, что ты продолжаешь изучать Тору и собираешь собрания, и держишь открыто свиток Завета!
Сказал ему р. Ханина: "Господь милостив".
Сказал ему р. Йосе: "Я говорю тебе важные вещи, а ты отвечаешь "Господь милостив". Будет чудом, если не сожгут тебя и свитки Торы с тобой".
Сказал ему р. Ханина: "Рабби, удостоюсь ли я того, что уделом моим будет мир грядущий?"
Сказал ему р. Йосе: "Знаешь ли ты за собой какой-нибудь грех?"
Сказал ему р. Ханина: "Деньги, что я собирал на Пурим, я по ошибке смешал с деньгами для бедных".
Сказал ему р. Йосе: "Если так, да будет мой удел подобен твоему".
Рассказывают, что вскоре р. Йосе умер и на его погребение пришли самые знатные римляне. А на обратном пути уличили они рабби Ханину в том, что сидит он и занимается Торой, собирает общественные собрания и свиток Торы лежит у него за пазухой. И присудили они его к сожжению, жену его - к смерти от меча, а дочь решили отдать на посрамление. Привели его к месту казни, завернули в свиток,
окружили обрезками лозы и подожгли. Принесли также очески хлопка, намочили и приложили к сердцу его, чтобы подольше не расставался с жизнью.
Сказала ему дочь: "Отец, я не могу этого видеть".
Ответил ей: "Если бы я сгорал в одиночестве, то страдал бы, но вот я сгораю, и свиток Торы со мной, поэтому всякий, кто ищет унижения Торы, ищет и моего унижения".
Спросили его ученики: "Рабби, что ты видишь?"
Ответил им: "Листы сгорают, а буквы отлетают".
Сказал ему палач: "Рабби, если я усилю пламя и сниму с сердца твоего очески, удостоюсь ли того, что уделом моим будет мир грядущий?"
Сказал ему: "Я тому порукой".
- Поклянись!
Поклялся ему р. Ханина, сделал палач, как обещал, и отлетела душа рабби Ханины. Бросился палач в костер и исчез в пламени. И прозвучал глас небесный: "Уделом рабби Ханины и палачу его стал мир грядущий".
И плакал Рабби32 и говорил: "Одни обретают мир грядущий в мгновенье ока, другие же трудятся над этим многие годы".
"После того как сожгли р. Ханину, - рассказывал нам учитель, - увели в узилище его дочь. А другая дочь р. Ханины, Брурия, была женой р. Меира. И попросила она мужа выкупить ее сестру из плена. Взял р. Меир мешок с динарами, пошел к стражнику и сказал ему:
- Возьми эти деньги и отдай мне ее. Сказал ему стражник: "Я боюсь властей". Сказал ему р. Меир: "Половину денег отдай начальнику, половину возьми себе".
Сказал ему стражник: "Боюсь я".
Сказал ему р. Меир: "Если схватят тебя, скажи: "Бог р. Меира, помоги мне!" - и спасешься".
И было так. Схватили власти этого стражника и поволокли его к месту казни, и произнес он то, что сказал ему р. Меир, и спасся".
И еще рассказывал нам учитель о рабби Шимоне Бар-Йохае33 и его сыне рабби Эльазаре, о святом Ари34 из Цфата, который однажды в пятницу сказал своим ученикам: "Пойдемте, встретим Субботу в Иерусалиме".
Ответили ему: "Посоветуемся с нашими семьями". Сильно опечалился святой Ари, хлопнул с досадой в ладоши и сказал, что если бы они ответили: "Готовы мы", - тут же пришел бы Машиах сын Давида, но, поскольку они замешкались, час был упущен.
День экскурсии выдался очень хорошим - не жарко, но и не холодно. Мы выехали рано утром. Сидели в автобусе по двое. Я - с Довом. По дороге заезжали в разные места, и в Тверию прибыли перед заходом солнца. Когда из окон автобуса мы увидели Кинерет, учитель спросил, кто знает о Кинерете песни. Дети запели с воодушевлением известные всем песни. Едва кончали одну, как тут же начинали другую. Наконец всё перепели и замолчали.
Учитель спросил, не знает ли кто-нибудь еще какой-нибудь песни. Я нерешительно поднял руку и сказал, что знаю песню о Тверии и Кинерете, но она особого рода - это пиют, гимн. "Что значит "особого рода"? Песня - это песня", - сказал учитель и попросил детей замолчать. Я запел:
Каждый день буду ждать, истомились глаза от ожидания, [что] приду и увижу Святую землю Тверию.
Я очень гордился тем, что знаю наизусть много строф этого гимна, но, заметив, что никто из детей не слушает, замолчал. Они же запели песенку, которую сочинили про водителя нашего автобуса.
Учитель спросил, откуда я знаю эту песню. Я ответил, что ей научил нас господин Ревах, который преподает пиют и природоведение в клубе "Тикватейну" в Бет-Мазмиль. Рассказывают, что когда-то он был известен своей литургической поэзией. Около своего барака он развел маленький огород, и потому ему также поручили природоведение.
Я вернулся на свое место. Дов, пытаясь утешить меня, попросил, чтобы я спел ему еще несколько строф. Я спел.
Показался белый купол гробницы рабби Меира Чудотворца. Дов спросил, помню ли я историю про рабби Ханину и про свиток Торы, от которого в пламени костра отлетали огненные буквы. Я ответил, что помню. Дов сказал:
- Вообще-то мне не все ясно в рассказах о р. Ханине. Когда однажды спросил он у р. Йосе: "Удостоюсь ли я удела в мире грядущем?", ответил ему р. Йосе вопросом: "Какое доброе дело ты совершил?" Что он имел в виду? Можно предположить, что р. Йосе хотел выяснить у р. Ханины окольным путем, не числится ли за ним какой-нибудь грех. Рабби Ханина ответил, что один раз он по ошибке перепутал деньги, собранные для бедных, с деньгами на трапезу в Пурим. И на это сказал ему р. Йосе: "Да будет мой удел подобным твоему". Дов помолчал, затем продолжил: - Мне кажется, все это надо понимать иначе. Я бы сказал так: "Спросил р. Йосе у р. Ханины: "Совершил ли ты когда-нибудь доброе дело?" На что ответил ему р. Х.чнина, что как-то раз он по ошибке смешал деньги, которые приготовил на трапезу в Пурим, с теми деньгами, которые собрал для бедных, и, чтобы устранить сомнения, отдал все эти деньги бедным. И если смысл таков, то что стоит за вопросом р. Йосе к р. Ханине: "Совершил ли ты доброе дело?" Ведь р. Йосе собственными глазами видел, как р. Ханина собирал вокруг себя людей и, несмотря на запрет и гонения римлян, занимался с ними Торой и готов был с радостью заплатить за это жизнью. Тогда что это за вопрос такой: "Вершил ли ты добрые дела?" Это что, ничего не стоило - то, что делал р. Ханина?"
Я молчал. Дов подумал минуту и сам ответил на свой вопрос:
- Суть в том, что дела бывают разные. Есть великие дела, и совершают их великие люди в великие мгновения своей жизни, и все знают об этом. И есть дела, которые выглядят малыми, и происходят они в обычное время, в обычные дни, но они-то и есть истинно великие дела, и именно благодаря им человек обретает мир грядущий.
Большинство пассажиров сошли в Тверии. Остались немногие - одни солдаты. В Рош-Пине вышли и мы. На обочине шоссе стояли женщины из Комитета помощи солдатам и предлагали горячий кофе в пластиковых стаканчиках и печенье. Один человек продавал специальные молнии для армейских ботинок новое изобретение. Мы уселись около бензоколонки на рюкзаках в ожидании тремпа. Попеременно кто-нибудь из нас стоял на шоссе и пытался остановить пролетавшие мимо машины. Подошла и моя очередь стоять с просительно вытянутой рукой.
Остановилась маленькая машина. За рулем женщина. "На Голаны, - сказала она, - через мост Бнот-Яаков. До Нафаха, до каменоломни". "Что ей там понадобилось?" - промелькнуло у меня в голове. Четверо - Моти, я и двое солдат действительной службы из "Голани" - набились в машину вместе со своими мешками, автоматами и налипшей на ботинки грязью. Женщина не сказала ни слова. Поехали. Солдаты из "Голани" сразу же задремали. Моти достал книгу. Я смотрел в окно. Что-то трепетало во мне. Я был напряжен, как струна перед прикосновением музыканта. Все, что я видел, будило воспоминания. Одна картина сменяла другую. Это в точности тот самый путь. Этой дорогой мы поднимались на Голаны в танках на исходе Судного Дня.
С высоких эвкалиптов, растущих при выезде из Рош-Пины, стекали капли дождя. Машину наполнил пряный, острый запах раздавленной коры и листьев, налипших на солдатские ботинки. Я узнал этот запах, он вернул меня в то время, когда мы, несколько уцелевших, но оставшихся без танков танкистов, стояли под эвкалиптовым деревом, перебирая пальцами его листья. Мы тогда спустились с Голан в Рош-Пину и молча ждали, когда из мастерской Мориса выйдет очередной отремонтированный танк и комплектующий экипажи офицер выкликнет: "Наводчик! Водитель! Заряжающий!" На этот раз мы знали, куда идем. Через усилители дивизионной связи доносились отголоски боя, который вели в это время наши танки. Мы не вслушивались. Мы там были.
Запах эвкалиптовых листьев связался с тем, как переглядывались мы в тот час, ожидая, кто первым откликнется на призыв и скажет: "Это я. Я иду", - и кто на минуту отведет глаза, чтобы не встретиться взглядом с офицером или товарищами. Все знали, что это значит, но не говорили ни слова. Был среди нас один, который еще ни разу не участвовал в бою. Тоже наводчик. Он опоздал с прибытием в Ифтах, а когда явился, уже не было танков. И после так и не нашел танк для себя. Офицер выкликнул: "Наводчик!" Все посмотрели на этого парня. На мгновение взгляды скрестились. Что они выражали - было ясно: "Мы уже там побывали. Сейчас твоя очередь". Он отвел взгляд. Вторым на очереди наводчиком был Мота. За ним - я. Я видел, как Моти резко повернул голову в сторону того солдата и молча смотрел на него, сжав губы. Я смотрел на них обоих и тоже молчал. Моти отправился на Голаны. Я ушел следующим. Тот так и не пошел. И спустя годы, каждый раз, когда я встречался с тем наводчиком, он отводил взгляд и опускал глаза. Я понимал, что он хочет сказать: "Прости меня".
Я не мог.
Спускаемся к мосту Бнот-Яаков. Женщина за рулем - опытный водитель, и видно, что она прекрасно знает дорогу. Вероятно, местная. Моти задремал тоже. Вот здесь, на этом резком повороте, весело махнул мне рукой Сариэль, все еще в субботней одежде, не успевший сменить ее на комбинезон: он был заряжающим и все время загружал танки снарядами. В этой одежде его и нашли потом, отошедшим в мир вечной Субботы. Вообще-то всегда, и в будние дни в йешиве, он был одет празднично и аккуратно. Но может быть, это сейчас мне так кажется.
Машина едет, и мои глаза не отрываются от окна. Как тяжело. Пробую закрыть их, но и с закрытыми глазами я вижу все. Приближается мост. Вот здесь, у кустов, что справа от дороги, в точности за этим деревом, мы видели целый батальон солдат мотопехоты, сидевших без дела на своих вещмешках: батальон резервистов-пехотинцев из другого полка пришел раньше, сразу по окончании Судного Дня, и увел у них бронетранспортеры. Командиры возмущались: "Как это может быть, что мотопехоту вдруг лишают транспорта? Что это за армия такая? Кто знает, ведь так можно и вообще не успеть на войну!" И вправду, кто знает.
Последний поворот перед мостом. Тут застрял танк Циона, и вся колонна встала. Командиры спрыгнули на дорогу и пошли помогать. Мы же использовали это время, чтобы обменяться несколькими словами с товарищами - обычными словами, кто же знал, что для Шмуэля, для Шаи и для Дова они последние.
Въезжаем на мост. Под нами Иордан, но глаза почему-то сами собой смотрят в небо. Я знаю почему. Именно отсюда мы видели падающий самолет. Гиди и Рони заспорили: наш это или их. Прав оказался Гиди. Но большинство из нас тогда еше не верили, что наши самолеты тоже можно сбить. Проехали мост. Волнение мое усилилось. Еще немного, и мы подъедем к Нафаху, к каменоломне, к нефтепроводу, к базальтовым глыбам и заграждениям для скота. В точности тот же путь. Я обязан разбудить Моти, может быть, немного поговорим. Ребята из "Голани" проснулись. Каменоломня. Я не сознавал, что говорю вслух. Не понимал, что рассказываю, а другие слушают.
- Вон там, видите это голое место? Там мы готовились к атаке на Хушние. Командир полка собрал нас здесь в полночь. Всех, кто остался. Нас назначили в прикрытие.
Я показываю рукой:
- Здесь стоял танк Авиу, заместителя командира роты.
Мы прикрывали атаку вон с того холма, что напротив. Тут был танк 2-Алеф, рядом с ним - танк 2, а мы за ними, на той позиции. Солнце слепило, и мы просто ничего не видели. И вдруг сирийцы открыли по нам ураганный огонь из засады, которую устроили ночью. Они стояли здесь, - показываю я, - и палили в нас с близкого расстояния - настолько близкого, что один их танк занимал всю призму перископа. Мы тоже беспрерывно стреляли. С Эли лил пот, ему требовалось передохнуть хотя бы минуту, но он заряжал и заряжал. Снаряд за снарядом. Ему приходилось тяжелее всех нас, но он не произнес ни слова. Наклонялся, вынимал снаряд, заряжал. Мы выбирали позицк о и били. Гиди не разрешал спускаться с холма. И тут сирийцы начали подбивать наши танки. Мы знали про каждый из них - кто в нем сидит. Танки горели, как костры. Нас обнаружили. Мы быстро поменяли позицию и снова начали стрелять.
Я на мгновение прервался и только тут понял, что все в машине меня слушают. Я и не предполагал даже, что говорю вслух. Женщина остановила машину и попросила показать, где стояли танки прикрытия. Все вышли. Я полез по камням, и все за мной. Ни минуты не колеблясь, показываю:
- Рота вошла сюда. - Взбегаю на холм и продолжаю: - Прикрытие было здесь. Танк командира роты стоял тут. Танк заместителя командира батальона там, его орудие было направлено в эту сторону, - объясняю я ей, а она слушает.
- А танк Авиу, - спрашивает, - где, ты говоришь, он стоял?
Я на минуту засомневался. Базальтовые валуны были похожи один на другой. Я перепрыгивал с камня на камень и вдруг встал. Клочок земли, рядом с ним колючий кустарник. Сказал:
- Здесь. Здесь он стоял. - Посмотрел на двух солдат из "Голани" и понял, что они не верят. Но мне было все равно. Я уже привык к тому, что не верят. Женщина слушала и как-то странно смотрела на это место. И я подумал, что она поверила.
- Идем к машине, - сказала.
Я помедлил минуту и пошарил по земле взглядом, словно пытаясь что-то отыскать. И увидел. И тут же узнал: половинка командирского бинокля, бинокля 7x50. Я поднял его. Все на меня смотрели.
- Вот, - сказал я, - это его бинокль, бинокль Авиу. Сломан. Это то место.
Женщина взяла обломок бинокля и посмотрела через него одним глазом на открывшийся перед ней простор. Только теперь дошло до меня, что надо бы спросить, что она делает в каменоломне и почему так всем этим интересуется.
- Эта каменоломня наша, нашего кибуца, - сказала она, как бы отвечая на мой незаданный вопрос. - Я из Кфар-Гилади. Авиу тоже. Он руководил здесь работами.
Мы пошли к машине. И тут она сказала, как бы про себя:
- Авиу мой брат.
ЗАЙН
Не все дни одинаковы, и не все часы. Бывают длинные дни, бывают короткие, есть часы наполненные и есть пустые. Есть дни, длящиеся годы, и есть годы, что проходят за несколько дней. Бывают минуты, кажущиеся нескончаемыми, а иногда целая жизнь пролетает, как сон.
Мой отпуск закончился. Двадцать четыре часа истекли. Но сколько времени прошло с тех пор, как я вышел из дому и вернулся на Голаны в свою часть, не знаю. Последний отпускной тремп был у меня от Кунейтры и до штаба батальона. Там я подошел к первой же машине, где была рация, связался с Хананом и доложил о прибытии. Я был рад услышать его голос. Еще до того как он закончил говорить со мной, он отправил домой другого наводчика: жаль каждой минуты отпуска. Около кухни солдаты загружали грузовик провизией, которую он должен был доставить в расположение разных частей. Рыжий старшина старался взять как можно больше свежих продуктов и солдатских пайков, а повар следил за тем, чтобы их как можно больше осталось в батальоне.
Я попросил Марциано, нашего кладовщика, позвать меня, когда они закончат, а сам тем временем пошел к палатке связистов: может, удастся позвонить домой. В те дни, когда нам случалось по какой-либо надобности бывать в штабе, мы старались воспользоваться возможностью позвонить. Там, где стояла наша рота, имелась только линия внутренней связи. Раз в несколько недель с почты присылали передвижную станцию. Это было настоящим праздником. Мы становились в очередь снова и снова, и нам удавалось поговорить по нескольку раз.
Я вошел в палатку. Дежурный связист возился у коммутатора, мигали оранжевые лампочки. Одна трубка была зажата около уха, в другую он говорил, одновременно обеими руками переключая телефонные провода. Он взглянул на меня и (я не успел еще ничего сказать), чуть поколебавшись, встал с места, снял наушники и подошел ко мне.
- Танкист, - сказал он, - ты меня, конечно, не помнишь, но зато я помню тебя и никогда не забуду. Я тебя сразу узнал. Не думал, что встречу снова. Не знал, что случилось с тобой во время войны. Не знал, жив ли ты и числишься ли еще в нашем батальоне... Прости меня. Я прошу у тебя прощения. Сейчас расскажу почему.
Я был первым, кого ты встретил на базе Ифтах, когда спустился с Голан, чтобы присоединиться к экипажу другого танка. Ты выглядел ужасно. Усталый, весь в копоти, лицо черное, глаза воспаленные, в нелепо болтающемся перепачканном комбинезоне, в руках - "узи" без ремня. Только взгляд твой был совершенно трезв и ясен. Я спросил тебя, что происходит на плато. Ты стал взволнованно рассказывать, что почти все танки вашей роты вышли из строя, что сирийцы в Нафахе, что они поджигают наши танки ракетами, что они сбивают наши самолеты. И много чего еще. Я тогда стоял на дежурстве у дверей столовой вместе с еще одним парнем, кладовщиком. Мы слушали тебя и перемигивались. Не верили ни одному твоему слову, но ты этого не понял. Мы решили, что ты просто в шоке, с молодыми бойцами такое случается. Мы об этом читали. Я сказал тебе тогда: "Пойди выпей чего-нибудь, успокойся, танки не так-то легко подбить, и самолеты ЦАХАЛа так просто не падают, все будет в порядке, еще несколько дней - и эта война закончится". То, что ты рассказывал, казалось неправдоподобным.
Связист отключил какого-то настырного абонента и продолжал:
- А потом вы попросили разрешения - ты и другой танкист, что был с тобой - пройти в столовую. Мы ответили, что это невозможно: столовая обслуживает только постоянный контингент базы. Мы действительно получили такое распоряжение. Нам объяснили, что танкистам выдан сухой паек и они едят в полевых условиях. Мне потом было так стыдно за эти слова. Если бы их можно было вернуть назад, проглотить, я бы сделал это. Кто тогда знал, через что вы прошли?
Длинный звонок и мигание оранжевой лампочки вернули связиста к коммутатору. Я его не помнил, но то, как мне и Эли не дали поесть в столовой на нашей базе, помнил отлично. Спешившие добраться сюда после того, как наш танк подбили, чтобы пересесть на другой и вернуться в бой, - мы стояли перед входом в столовую в роли нарушителей, которым делают выговор. Усталые и голодные, мы смотрели на входивших в столовую и выходивших из нее солдат, беззаботно болтающих между собой. Никто из них не сказал нам ни слова. Подошел командир роты моторизованной пехоты нашего батальона. Они все еще сидели на базе. Заместитель командира полка сказал, что на сей раз эта война не для них и он не даст им рисковать собой без надобности. Сейчас они просто бесполезны. Увидев нас, командир роты спросил, что случилось, и отвел в офицерскую столовую. Ни на возмущение, ни на обиду у нас тогда не было сил.
Марциано, кладовщик, искал меня: "Танкист! Где ты? Я же говорил тебе, чтобы ты не исчезал! Я отправляюсь. Не жду ни минуты!"
До нашей роты в Тель-Хирус доехали быстро. Наша рота - это четыре палатки и маленькая будка из жести. В одной из палаток спали командиры, в трех остальных солдаты - по два экипажа в палатке. Обещали, что через несколько дней прибудет к нам из полка пополнение - еще два танка. Тот, кто не стоял на посту, обычно находился в палатке. Большинство дней лил дождь или дул сильный ветер, так что выходили только для несения охраны или ухода за танками. Иногда залезали в будку, чтобы приготовить из наших пайков горячую пищу и поесть вместе. Там хватало места на шесть-семь человек. Там же, в будке, тарахтел маленький генератор, Ханан занимался им по нескольку часов ежедневно: стучал молотком, тянул провода, смазывал, подливал горючее, но ничего не помогало - то одно, то другое выходило из строя.
На другой половине будки мы варили горох и фасоль из банок, которые получали со склада. Пока варили, разговаривали - в основном обменивались слухами о сроках, когда должна закончиться наша служба. Один предполагал одно, другой - другое. Общим было то, что ошибались оба. Иногда делились чем-нибудь интересным, прочитанным в книгах. Ицик почти каждый день выспрашивал меня за ужином, сказано ли в Талмуде, когда придет Машиах, и не война ли Гога и Магога то, через что мы прошли. Я отвечал, что не знаю, и тогда он просил рассказать какую-нибудь талмудическую притчу. Говорил, что очень любит их слушать. Я рассказывал, что помнил. Старался подобрать такие, что вселяют в человека надежду, от которых теплеет сердце. Все слушали.
А бывало, кто-нибудь читал вслух, что написал ему его сынишка, или показывал присланный дочкой рисунок. О войне не говорили никогда. Каждый существовал наедине с пережитым. Один солдат устроил себе в углу будки подобие личного стола из ящика от боеприпасов и писал, стоя за ним, согнувшись и закрывая написанное рукой. Все смотрели на него заинтригованные. Кто-то решил, что он сочиняет стихи, кто-то - что рисует открытки детям, которые шлют ему письма через Комитет помощи солдатам, предполагали даже, будто, возмущенный тем, что произошло на этой войне, он пишет письма протеста и рассылает их всем влиятельным людям государства. Альфонсо же считал, что он ведет дневник, куда подробно заносит все, что с нами произошло. Глядишь, кто-нибудь и поверит.