Страница:
До трех часов утра гости пили-ели, плясали, курили трубки. Каждый тост сопровождался залпом орудий, и по обычаю петровских времен к концу свадьбы залпы звучали все чаще и чаше, так что упившиеся гости едва могли держать в руках заздравные чаши. Ночное небо озарялось фейерверком, который поджег с риском для жизни сам царь. Наконец уставших новобрачных проводили в опочивальню.
Потом состоялась грандиозная (если можно применить здесь это слово) свадьба царского карлика Екима Волкова. Специально на эту потешную свадьбу свезли со всей страны более семи десятков лилипутов. Думаю, что Анне, как и всем гостям, понравились и церемония венчания, и пир карликов. Ведь зрители были детьми своего века и от души потешались над разнообразием человеческого несчастья, видя в этом «кунст» (редкость), забавную живую карикатуру на нормального человека. Мы ничего не знаем о том, как семнадцатилетние молодожены начинали свою совместную жизнь. Возможно, они стали уже привыкать друг к другу и к своему новому положению, может быть, они бы и слюбились, если бы…
Петр не дал молодоженам прохлаждаться в Петербурге. Спустя два месяца после свадьбы — 8 января 1711 года — герцогская чета отправилась домой, в Митаву. Но доехала она только до первой почтовой станции — Дудергофа. Там Фридрих Вильгельм, утомленный непрерывными петербургскими попойками, внезапно умер. Тело герцога повезли в Митаву, в родовую усыпальницу, а несчастная юная герцогиня, ставшая на третьем месяце своего супружества вдовой, в слезах вернулась обратно, во дворец своей матушки, что, надо полагать, не доставило обеим радости. Правда, Анна могла облегченно вздохнуть: ведь ей теперь уже не нужно было ехать в «чужую землю, басурманскую». Но будущее казалось ей мрачным — печальной и унизительной была на Руси судьба бездетной вдовы. Если не находили для нее нового супруга, она должна была уйти в монастырь.
Впрочем, Анна надеялась на дядюшку — он, мол, не оставит ее без внимания и что-нибудь придумает. А пока она жила то в Петербурге, то в Москве, то в Измайлове с матерью и сестрами. И только через полтора года Петр окончательно решил участь племянницы: он приказал ей ехать в Митаву и жить там. Поначалу царь намеревался отправить с Анной в Курляндию и ее мать, и обеих сестер — Екатерину и Прасковью, но потом передумал, и летом 1712 года Анна одна снова отправилась на чужбину.
Наивно было бы думать, что герцогство стало ее владением, где она могла бы чувствовать себя полновластной хозяйкой. Курляндия была государством, сопредельным Пруссии, Польше и России. И каждая из этих держав мечтала прибрать ее к рукам. Царь много сделал для усиления русского влияния в герцогстве. Брак Анны с Фридрихом Вильгельмом был одним из шагов на этом пути. Петр давно бы оккупировал Курляндию, но обострять отношения с Пруссией и Польшей не хотел, и поэтому действовал осторожно и осмотрительно. Присутствие в Митаве племянницы — вдовы герцога — устраивало царя: он теперь всегда мог прийти ей на помощь и не допустить ничьих посягательств на герцогство.
Вместе с Анной в Митаву приехал русский резидент П.М. Бестужев-Рюмин. Он-то и стал настоящим хозяином Курляндии и, согласно указу Петра, мог в любой момент вызвать солдат из Риги для защиты интересов герцогини. Положение же юной вдовы было незавидное. Своевольное Курляндское дворянство без восторга встретило свою новую повелительницу. Приехав в Митаву, Анна была вынуждена остановиться в заброшенном мещанском доме — герцогский дворец к ее приезду подготовлен не был. Доходы с домена были ничтожны, и их едва хватало на содержание двора. Взыскивать их удавалась с большим трудом: Курляндия была совершенно разорена в Северную войну, сильно пострадала от эпидемий.
Для Анны это была чужая, холодная страна. Ей было неуютно и тревожно жить в Митаве, особенно поначалу. Существование Анны в Митаве можно охарактеризовать тремя словами: бедность, неопределенность, зависимость. Отправив племянницу в Курляндию, царь мало думал об ее обеспечении там деньгами. Между тем она должна была как герцогиня содержать штат придворных, тратиться на приличные государыне туалеты. Каждая поездка в Петербург или Москву становилась проблемой. Всякий раз Анне приходилось выпрашивать на дорогу лошадей и денег. Прижимистый царь Петр баловать племянницу не хотел, и лишней копейки у него было не выпросить. Вообще ее держали в большой строгости. Без ведома царя, его секретаря или Бестужева она не могла истратить ни рубля.
Не вольна она была и во внешнеполитических делах герцогства. Получив какое-либо официальное письмо из-за рубежa, Анна посылала его в Петербург, чтобы там подготовили ответ от ее имени. Отправляясь в Москву на коронацию Катерины весной 1724 года, она просила царицу указать ей цвет платья для торжественной церемонии. Жизнь ее и складывалась из унизительных мелочей, больших и маленьких страхов. Особенно боялась Анна грозного дядю-царя, который был суров к племяннице и беспощадно отправлял ее обратно в Митаву — по месту «государственной службы» всякий раз, как она приезжала в Россию. По-прежнему тяжелыми оставались отношения с матерью. Царица Прасковья была особенно строга к дочери в последние годы жизни. Лишь незадолго перед смертью, осенью 1723 года, мать простила Анну. А до этого видеться с матерью было для Анны подлинным мучением, и она старалась избегать свиданий.
Перечитывая почти три сотни писем, посланных Анной из Курляндии, ясно видишь: это письма бедной вдовы, нищей родственницы, женщины совершенно беззащитной, ущемленной, униженной и постоянно унижающейся перед сильными мира сего. Подобострастные письма к дяде Петру и тетке Екатерине сменяются уничижительными посланиями к новым влиятельным людям послепетровской эпохи — к Меншикову, Остерману. Анна не забывает поздравить с каждым праздником домочадцев светлейшего князя, напомнить о себе и своих горестях. С годами Анна привыкла к Митаве и даже не хотела ее покидать — дома, в России, как мы видели, ей бывало хуже. Но она по-прежнему мучилась неопределенностью своего положения. Неоднократно она просила царя и царицу подобрать ей достойного жениха.
Письмо Анны к Екатерине об этом датировано 1719 годом. Шел уже восьмой год вдовства Анны. Нельзя сказать, что Петр не думал о подходящей партии для племянницы, но сделать выбор было весьма сложно: муж Анны становился герцогом Курляндии и мог нарушить то зыбкое равновесие, которое сложилось в герцогстве и вокруг него. В 1723 году был наконец подписан брачный контракт с племянником прусского короля, но потом Петр, не особенно доверяя партнеру, мечтавшему о присоединении Курляндии к Пруссии, разрешения на брак не дал. И снова для герцогини Курляндской потянулись годы ожидания.
В 1726 году вдруг блеснул луч надежды: в Митаву приехал побочный сын польского короля Августа II принц Мориц Саксонский, красавец и сердцеед. Его кандидатура на пустовавший столько лет курляндский трон подошла местным дворянам, которые, вопреки предостережениям из Петербурга, избрали Морица в герцоги. «Моя наружность им понравилась», — победно писал Мориц своим друзьям в Саксонию. А уж как понравилась его наружность Анне! Единственное, что ее огорчало, это непрерывные амурные похождения принца. Пораженный обилием красавиц в этом медвежьем углу Европы, он старался не пропустить ни одной из них. Впрочем, как известно, донжуаны — самые завидные женихи, и Анна погрузилась в сладкие мечты.
Увы! Эти мечты вскоре разбила жизнь: старая покровительница Анны — Екатерина, ставшая к тому времени императрицей, вынесла безжалостный приговор: «Избрание Морица противно интересам русским", так как это усиливало влияние польского короля в герцогстве. В Митаву срочно ехал Александр Меншиков. Он сам мечтал стать герцогом Курляндским. Не зная об этом, Анна чуть ли не бросилась в ноги светлейшему. Меншиков докладывал императрице, что с первой же минуты встречи Анна, „не вступая в долгие разговоры“, просила его «с великою слезною просьбою" разрешить ей выйти замуж за Морица. Но князь Меншиков был неумолим: нет, граф должен покинуть Курляндию! Анна, не спросив разрешения, полетела в Петербург, чтобы молить о заступничестве тетку-императрицу. Но все просьбы оказались напрасными, ей отказали. И хотя Меншикову и не удалось добиться избрания в герцоги — слишком грубо и прямолинейно он действовал, Морица с помощью русских солдат все же изгнали из Курляндии.
Со скандальным отбытием Морица сердечные потрясения Анны не закончились. «Экскурсия" ловеласа в Курляндию имела печальные последствия и для Бестужева-Рюмина. Почтенный сановник, опытный царедворец, он был не только русским резидентом в Курляндии, обер-гофмейстером двора герцогини, но и ее давним любовником. Будучи на девятнадцать лет старше Анны, он соблазнил юную вдову и полностью подчинил ее своей воле. Это, кстати, и стало одной из причин хронического конфликта Анны с матерью, которая не ладила с Бестужевым.
По своему характеру Анна Иоанновна была женщина простая, незатейливая, не очень умная и не кокетливая. Она была лишена честолюбия Екатерины II и не гналась за титулом первой красавицы, как Елизавета Петровна. Всю свою жизнь она мечтала лишь о надежной защите, поддержке, которую мог дать ей мужчина, хозяин дома, господин ее судьбы. Просьбами о защите, «протекции», готовностью «отдать себя во власть покровителю, защитнику» пронизаны Письма Анны к Петру I, Екатерине, Петру II, сановникам, родным. Именно поэтому она так рвалась замуж. Но, как мы видели, жизнь упорно препятствовала исполнению ее желаний. Со временем Бестужев и стал для нее таким защитником, опорой, господином. Это был, конечно, не лучший вариант, но хотя бы какой-то. И Анна жила одним днем, закрывая глаза на грехи своего фаворита, не пропускавшего ни одной юбки.
После провала своей курляндской авантюры Меншиков всю вину за это взвалил на Бестужева, которого отозвали из Митавы в Петербург. И вот по переписке мы видим, что после отъезда резидента Анна впадает в отчаяние, почти в истерику. С июня по октябрь 1727 года она написала подряд двадцать шесть писем всем, кому только было возможно, не обойдя просьбами даже свояченицу светлейшего В. Арсеньеву и его дочь Марию, которая стала невестой Петра II. Анна умоляла вернуть Бестужева в Митаву, писала, что без него развалится все герцогское хозяйство. Но Меншиков, прибравший после смерти Екатерины I всю власть к рукам, игнорировал отчаянные мольбы Анны. Тогда она начала бомбардировать письмами вице-канцлера А.И. Остермана, рассчитывая на его заступничество. Царевна, дочь русского царя, в своих письмах к безродному вестфальцу прибегает к оборотам, более уместным в челобитных солдатской вдовы. Отчаяние одиночества выливается в словах: «Воистино [я] в великом горести, и пустоте, и в страхе! Не дайте мне во веки плакать! Я к нему привыкла!» Она убивается по Бестужеву, как по покойнику. Но дело здесь не в особой, беззаветной любви к нему, как это может показаться на первый взгляд. Анна просто не могла и не хотела быть одна, ее страшили пустота, одиночество, холод вдовьей постели.
В конце 1727-го — начале 1728 года в жизни Анны произошли значительные перемены. Речь не идет о ее положении как герцогини. Оно оставалось таким же, как и раньше: безвластие, зависимость, неуверенность. Если раньше она искала покровительства у Меншикова, его жены, его свояченицы, то теперь, после падения светлейшего осенью 1727 года, она пишет подобострастные письма уже князьям Долгоруким, сестре Петра II царевне Наталье, сообщая им, как раньше другим адресатам, что «вся моя надежда на Вашу высокую милость». Самому же Петру II, увлеченному охотой, она намеревается послать «свору собачек». Все было как обычно.
Перемены коснулись ее личной жизни: у нее появился новый фаворит — Эрнст Иоганн Бирон. С этого времени и до конца своих дней она не расставалась с ним. Бестужев, которому после падения Меншикова разрешили-таки вернуться в Митаву, был безутешен — его теплое место под боком герцогини заняли самым коварным образом. Бестужев в отчаянии рвал на себе волосы — ведь он, именно он сам пригрел на своей груди этого негодяя, этого проходимца. «Не шляхтич и не курляндец, — желчно писал Бестужев о Бироне, — пришел из Москвы без кафтана и чрез мой труд принят к [курляндскому] двору без чина, и год от году я, его любя, по его прошению, производил и до сего градуса произвел, и, как видно, то он за мою великую милость делает мне тяжкие обиды… и пришел в небытность мою [в Курляндии] в кредит» к Анне.
И хотя Бирон, вопреки словам Бестужева, был все же и дворянином и курляндцем, в его прошлом было немало темных пятен. Известно, что, учась в Кенигсбергском университете, он попал в тюрьму за убийство солдата в ночной драке студентов со стражей— С большим трудом выбравшись из темницы, он около 1718 года, после неудачной попытки найти службу в Москве, пристал ко двору Анны и действительно благодаря покровительству Бестужева закрепился в окружении герцогини. Он усердно служил, выполняя поручения обер-гофмейстера. Молодой соперник Бестужева (он родился в 1690 году) был малый не промах. Он быстро утешил горевавшую в одиночестве вдову, и Анна полностью подчинилась его влиянию. Бестужев, хорошо знавший обоих, опасался: «Они могут мне обиду сделать: хотя Она [бы] и не хотела, да Он принудит».
Эти опасения оказались не напрасны. В августе 1728 года Анна послала в Москву своего человека с доносом. Она просила разобраться, «каким образом Бестужев меня расхитил и в великие долги привел». Всплыли какие-то махинации бывшего обер-гофмейстера с герцогской казной, сахаром, вином, изюмом. Конечно, дело было не в краденом изюме, а в полной, безвозвратной «отставке» Бестужева, против которого начал умело действовать счастливчик, занявший его место возле изюма и сахара. Бирон был женат на фрейлине Анны Бенигне Готлиб фон Тротта Трейден, и у них было трое детей: дочь и два сына. В исторической литературе существует мнение, что матерью младшего сына Бирона — Карла Эрнста была сама Анна Иоанновна. И дело даже не в особых отличиях Карла при дворе Анны в годы ее царствования, а в том, что императрица никогда не расставалась с ребенком. Отправляясь в январе 1730 года по приглашению верховников в Москву, она взяла с собой минимум вещей и… Карла Эрнста, которому было всего полтора года, причем без матери и отца ребенка. Спрашивается: зачем она взяла с собой этого мальчика? Ведь она ехала не на прогулку, а в тяжелое путешествие с непредсказуемым исходом. Вероятно, потому-то она и взяла с собой сына! Французский посланник маркиз Шетарди в 1740 году сообщал в своем донесении, что молодой принц Курляндский спит постоянно в комнате царицы». Об этом знали и другие современники. Вполне вероятно, что огромное влияние Бирона на Анну было обусловлено и тем, что у императрицы был ребенок от фаворита. Но вся предыдущая жизнь Анны, как и долгий зимний путь, остались позади. Тринадцатого февраля 1730 года она вышла и саней в селе Всесвятском, на пороге Москвы. Совсем рядом шумел своими улицами огромный город — сердце России. Он ждал приезда новой государыни…
А что же происходило в столице, пока новая императрица через великие снега добиралась до Москвы? События развивались стремительно, они оказались неожиданными и непредсказуемыми. Напомню, что депутация верховников отправилась в Митаву с кондициями вечером 19 января, а утром того же дня в Кремль пригласили все «государство» — генералитет, высших чиновников, Синод и придворных. В торжественной обстановке верховники объявили об избрании на российский престол герцогини Курляндской. Присутствующие, проникнутые величием момента, с энтузиазмом одобрили мудрое решение, и все были довольны таким волшебно быстрым разрешением династического кризиса. Вздох облегчения был всеобщим — новая Смута миновала Россию.
Но к вечеру стало известно, что верховники всех обманули, что они скрыли от общества самое главное — кондиции. Дворянскую общественность возмутил не сам факт составления кондиций — мысль о вреде ничем не ограниченной власти самодержца не была новой, а то, что «сокращение» царской власти неминуемо должно было привести к расширению власти двух знатных и древних княжеских фамилий — Голицыных и Долгоруких. Вначале шепотом, с глазу на глаз, а потом все громче рядовые дворяне, собравшиеся в Москву на свадьбу Петра II, а попавшие на его похороны, выражали свое недоумение и неудовольствие происшедшим. Неизвестный автор воспоминаний о 1730 годе, отражая мнение современников, так с горечью писал о замысле верховников: если они думали о благе общества, то зачем же так бессовестно всех обманули — утаили кондиции? «Разве мы, — возмущался этот дворянин, — не все желаем добра и не верны своему Отечеству, одни [ли] они и мудры, и верны, и благосовестны?… Таковым презрением всех, который и честию фамилии, и знатными прислугами не меньше их суть, обесчестили, понеже ни во что всех ставили или в числе дураков и плутов имели?» В 1730 году никто не сомневался, что весь замысел верховников клонился к попытке установить олигархическим строй, узурпировать власть для себя — кучки знатных вельмож из двух кланов. Первые действия верховников подтверждали эти опасения — ведь они ввели в Совет двух новых членов, двух фельдмаршалов: В.В. Долгорукого и М.М. Голицына.
А дальше произошло то, чего никто не ожидал: Москва забурлила, дворяне стали собираться в кружки и обсуждать происшедшее. «Куда ни придешь, — вспоминал Феофан Прокопович, — к какому собранию ни пристанешь, не ино что было слышать, только горестныя нарекания на осмеричных (в Верховном тайном совете было тогда восемь членов. — Е.А.) этих затейщиков, все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, ненасытное лакомство и властолюбство». Так неожиданно получилось, что те две недели, пока верховники ждали из Митавы подписанные Анной кондиции, оказались временем свободы. В сотнях людей пробудились гражданские чувства. И когда 2 февраля верховники вновь собрали в Кремле «государство» и прочитали кондиции, делая вид, что они сами страшно удивлены и впервые их видят, им никто не поверил. Дерзкий план Д.М. Голицына: представить Анне подготовленные втайне кондиции как мнение «государства», а затем предъявить их дворянству как собственную инициативу императрицы, с треском провалился. Перед верховниками стояли другие люди.
Они — русские дворяне — давно шли к этому моменту. Внедряемые петровскими указами понятия дворянской чести, личной, а не клановой, как в старину, ответственности за поступки, представления о честном, достойном служении Отечеству не исчезли, а, наоборот, закрепились в сознании людей. Общество стало более открытым, чем раньше. Те, кто побывал за границей, видели, что дворянина не только бить, но и пальцем коснуться без приговора суда никто не смел, не говоря уж о казни без суда или конфискации земель, что в России было делом обычным. Кроме того, со смертью Петра Великого исчез сковывавший людей страх, в 1726 году прекратила свою работу Тайная канцелярия, а другой орган политической полиции — Преображенский приказ — был в 1729 году ликвидирован. Известно, что в России общество чутко откликается на малейшее ослабление давления власти, чувствует пусть едва уловимый, но все же ветерок свободы. И за эти две недели тайных разговоров и споров, охвативших Москву, в сознании людей произошли важные изменения. На встрече с верховниками 2 февраля дворяне потребовали разрешить им представить к обсуждению их отличные от правительственного проекты переустройства государства. Под этим сильным напором, стремясь выиграть время, верховники согласились на требования дворян.
Плотину прорвало. В домах знатных особ, в кремлевских палатах закипела работа. По Москве стали собираться многочисленные кружки дворян, которые день и ночь напролет обсуждали, писали и переписывали варианты проектов. Мгновенно появились свои вожаки, тотчас выискались знатоки западных парламентских порядков. Впервые политические противники, не опасаясь доносов и застенка, сталкивались в ожесточенной полемике. В кратчайший срок было составлено более десяти проектов реформ, и под ними подписались не меньше тысячи человек.
Датский посланник в России Г.Г. Вестфален сообщал в Копенгаген, что в Кремлевском дворце непрерывно идут совещания дворян, и «столько было наговорено и хорошего и дурного за и против реформы, с таким ожесточением ее критиковали и защищали, что в конце концов смятение достигло чрезвычайных размеров и можно было опасаться восстания». Никакого восстания не произошло, но в шуме обсуждений верховники не уловили ни одного голоса в поддержку своих намерений. Нет, конечно, практически все дворянские проекты переустройства страны клонились к ограничению власти императрицы, но совсем не по плану верховников, стремившихся сосредоточить всю власть в руках членов Совета. Шляхетство дружно желало создать такую систему правления, которая защитила бы рядовых дворян как от произвола самодержца, так и от всевластия одной — двух аристократических семей. Никогда прежде с такой настойчивостью русские дворяне не требовали участия своих представителей в управлении страной.
Но идти навстречу дворянским прожектерам верховники ни под каким видом не хотели. Поделиться властью с дворянской массой и тем самым действительно послужить своему Отечеству — это князю Голицыну и его товарищам казалось немыслимым. Тринадцатого февраля, так и не договорившись с дворянством, они узнали о прибытии в Всесвятское государыни императрицы Анны Иоанновны…
Здесь, во Всесвятском, несмотря на старания В.Л. Долгорукого, не отходившего от Анны ни на шаг, изоляция ее кончилась. Через родственников — Салтыковых — и сестер — герцогиню Мекленбургскую Екатерину и царевну Прасковью, а также через многочисленных доброжелателей Анна стала узнавать об истинном положении вещей в столице. Она поняла главное: что верховники ее обманули, представив кондиции как решение всего общества, и что среди тех, кто хотел ограничить власть императрицы, не было единства. В этом были немало виноваты сами верховники, которые, запутавшись в бесплодных спорах с дворянами, бездарно упустили драгоценное время до приезда Анны Иоанновны. Они начали терять инициативу.
А в дворянской среде явно наметился раскол. Чем дальше заходили дискуссии, тем больше дворян начинало сомневаться в успехе начатого дела. Как не раз бывало в русской истории, усиливались сомнения в том, что демократическим путем можно что-либо разумное сделать в России. Такие настроения наиболее ясно выразил казанский губернатор А.П. Волынский, который писал в частном письме приятелю, что вряд ли дворянская демократия принесет благо стране. По мнению Волынского, новые, пусть и демократические, институты будут сразу же искажены, «понеже народ наш наполнен трусостью и похлебством», а выборы станут формальными, и тот, кто получит в свою пользу больше голосов, «тот что захочет, то и станет делать. А кого захотят, того и выводить и производить станут, а бессильный, хотя б и достойный был, всегда назади оставаться будет".
Сомнения порождали тягу к прошлому. Прямым результатом этого стало усиление партии самодержавия, которая начала теснить реформаторов, сторонников ограничения власти императрицы. Весьма популярен был лозунг сильной руки в гвардии и армии, особенно ценивших порядок. Одновременно слабость власти усиливала преторианские настроения гвардейцев, их уверенность в своем праве решать судьбу страны. Образовалась взрывоопасная смесь. Не хватало только искры, чтобы она взорвалась. Это и произошло 25 февраля 1730 года в Кремле. В тот день на первой встрече императрицы с «государством» дворяне во главе с князем А.М. Черкасским вручили Анне челобитную, в которой жаловались на верховников, не желавших слушать их предложения по государственному переустройству. Челобитчики просили императрицу вмешаться и разрешить обсудить подготовленные проекты. Верховникам эта выходка не понравилась, завязался спор между ними и дворянами. Анна, не ожидавшая, что ее изберут третейским судьей в споре о том, как лучше ограничить ее же власть, растерялась, а потом разрешила приступить к подаче и обсуждению мнений.
Дворяне удалились в особый зал для совещания, а императрица пригласила верховников отобедать с ней. Анна неожиданно не вписалась в их игру, а стала вести свою. Но они еще не знали, что их ждет в следующую минуту и что уже настал миг, когда чаша судьбы вдруг заколебалась и затем начала клониться не в их сторону. Дадим слово современнику — испанскому посланнику де Лириа, сообщавшему в Мадрид о событиях в Кремле: «Между тем возмутились офицеры гвардии и другие, находившиеся в большом числе, и начали кричать, что они не хотят, чтобы кто-нибудь предписывал законы их государыне, которая должна быть такою же самодержавной, как и ее предшественники. Шум дошел до того, что царица была принуждена пригрозить им, но они все упали к ее ногам и сказали: „Мы верные подданные Вашего величества, но не можем терпеть тирании над Вами. Прикажите нам, Ваше величество, и мы повергнем к Вашим нога головы тиранов!“ Тогда царица приказала им повиноваться генерал-лейтенанту и подполковнику гвардии Салтыкову, который во главе их и провозгласил царицу самодержавной государынею. Призванное дворянство сделало то же».
Потом состоялась грандиозная (если можно применить здесь это слово) свадьба царского карлика Екима Волкова. Специально на эту потешную свадьбу свезли со всей страны более семи десятков лилипутов. Думаю, что Анне, как и всем гостям, понравились и церемония венчания, и пир карликов. Ведь зрители были детьми своего века и от души потешались над разнообразием человеческого несчастья, видя в этом «кунст» (редкость), забавную живую карикатуру на нормального человека. Мы ничего не знаем о том, как семнадцатилетние молодожены начинали свою совместную жизнь. Возможно, они стали уже привыкать друг к другу и к своему новому положению, может быть, они бы и слюбились, если бы…
Петр не дал молодоженам прохлаждаться в Петербурге. Спустя два месяца после свадьбы — 8 января 1711 года — герцогская чета отправилась домой, в Митаву. Но доехала она только до первой почтовой станции — Дудергофа. Там Фридрих Вильгельм, утомленный непрерывными петербургскими попойками, внезапно умер. Тело герцога повезли в Митаву, в родовую усыпальницу, а несчастная юная герцогиня, ставшая на третьем месяце своего супружества вдовой, в слезах вернулась обратно, во дворец своей матушки, что, надо полагать, не доставило обеим радости. Правда, Анна могла облегченно вздохнуть: ведь ей теперь уже не нужно было ехать в «чужую землю, басурманскую». Но будущее казалось ей мрачным — печальной и унизительной была на Руси судьба бездетной вдовы. Если не находили для нее нового супруга, она должна была уйти в монастырь.
Впрочем, Анна надеялась на дядюшку — он, мол, не оставит ее без внимания и что-нибудь придумает. А пока она жила то в Петербурге, то в Москве, то в Измайлове с матерью и сестрами. И только через полтора года Петр окончательно решил участь племянницы: он приказал ей ехать в Митаву и жить там. Поначалу царь намеревался отправить с Анной в Курляндию и ее мать, и обеих сестер — Екатерину и Прасковью, но потом передумал, и летом 1712 года Анна одна снова отправилась на чужбину.
Наивно было бы думать, что герцогство стало ее владением, где она могла бы чувствовать себя полновластной хозяйкой. Курляндия была государством, сопредельным Пруссии, Польше и России. И каждая из этих держав мечтала прибрать ее к рукам. Царь много сделал для усиления русского влияния в герцогстве. Брак Анны с Фридрихом Вильгельмом был одним из шагов на этом пути. Петр давно бы оккупировал Курляндию, но обострять отношения с Пруссией и Польшей не хотел, и поэтому действовал осторожно и осмотрительно. Присутствие в Митаве племянницы — вдовы герцога — устраивало царя: он теперь всегда мог прийти ей на помощь и не допустить ничьих посягательств на герцогство.
Вместе с Анной в Митаву приехал русский резидент П.М. Бестужев-Рюмин. Он-то и стал настоящим хозяином Курляндии и, согласно указу Петра, мог в любой момент вызвать солдат из Риги для защиты интересов герцогини. Положение же юной вдовы было незавидное. Своевольное Курляндское дворянство без восторга встретило свою новую повелительницу. Приехав в Митаву, Анна была вынуждена остановиться в заброшенном мещанском доме — герцогский дворец к ее приезду подготовлен не был. Доходы с домена были ничтожны, и их едва хватало на содержание двора. Взыскивать их удавалась с большим трудом: Курляндия была совершенно разорена в Северную войну, сильно пострадала от эпидемий.
Для Анны это была чужая, холодная страна. Ей было неуютно и тревожно жить в Митаве, особенно поначалу. Существование Анны в Митаве можно охарактеризовать тремя словами: бедность, неопределенность, зависимость. Отправив племянницу в Курляндию, царь мало думал об ее обеспечении там деньгами. Между тем она должна была как герцогиня содержать штат придворных, тратиться на приличные государыне туалеты. Каждая поездка в Петербург или Москву становилась проблемой. Всякий раз Анне приходилось выпрашивать на дорогу лошадей и денег. Прижимистый царь Петр баловать племянницу не хотел, и лишней копейки у него было не выпросить. Вообще ее держали в большой строгости. Без ведома царя, его секретаря или Бестужева она не могла истратить ни рубля.
Не вольна она была и во внешнеполитических делах герцогства. Получив какое-либо официальное письмо из-за рубежa, Анна посылала его в Петербург, чтобы там подготовили ответ от ее имени. Отправляясь в Москву на коронацию Катерины весной 1724 года, она просила царицу указать ей цвет платья для торжественной церемонии. Жизнь ее и складывалась из унизительных мелочей, больших и маленьких страхов. Особенно боялась Анна грозного дядю-царя, который был суров к племяннице и беспощадно отправлял ее обратно в Митаву — по месту «государственной службы» всякий раз, как она приезжала в Россию. По-прежнему тяжелыми оставались отношения с матерью. Царица Прасковья была особенно строга к дочери в последние годы жизни. Лишь незадолго перед смертью, осенью 1723 года, мать простила Анну. А до этого видеться с матерью было для Анны подлинным мучением, и она старалась избегать свиданий.
Перечитывая почти три сотни писем, посланных Анной из Курляндии, ясно видишь: это письма бедной вдовы, нищей родственницы, женщины совершенно беззащитной, ущемленной, униженной и постоянно унижающейся перед сильными мира сего. Подобострастные письма к дяде Петру и тетке Екатерине сменяются уничижительными посланиями к новым влиятельным людям послепетровской эпохи — к Меншикову, Остерману. Анна не забывает поздравить с каждым праздником домочадцев светлейшего князя, напомнить о себе и своих горестях. С годами Анна привыкла к Митаве и даже не хотела ее покидать — дома, в России, как мы видели, ей бывало хуже. Но она по-прежнему мучилась неопределенностью своего положения. Неоднократно она просила царя и царицу подобрать ей достойного жениха.
Письмо Анны к Екатерине об этом датировано 1719 годом. Шел уже восьмой год вдовства Анны. Нельзя сказать, что Петр не думал о подходящей партии для племянницы, но сделать выбор было весьма сложно: муж Анны становился герцогом Курляндии и мог нарушить то зыбкое равновесие, которое сложилось в герцогстве и вокруг него. В 1723 году был наконец подписан брачный контракт с племянником прусского короля, но потом Петр, не особенно доверяя партнеру, мечтавшему о присоединении Курляндии к Пруссии, разрешения на брак не дал. И снова для герцогини Курляндской потянулись годы ожидания.
В 1726 году вдруг блеснул луч надежды: в Митаву приехал побочный сын польского короля Августа II принц Мориц Саксонский, красавец и сердцеед. Его кандидатура на пустовавший столько лет курляндский трон подошла местным дворянам, которые, вопреки предостережениям из Петербурга, избрали Морица в герцоги. «Моя наружность им понравилась», — победно писал Мориц своим друзьям в Саксонию. А уж как понравилась его наружность Анне! Единственное, что ее огорчало, это непрерывные амурные похождения принца. Пораженный обилием красавиц в этом медвежьем углу Европы, он старался не пропустить ни одной из них. Впрочем, как известно, донжуаны — самые завидные женихи, и Анна погрузилась в сладкие мечты.
Увы! Эти мечты вскоре разбила жизнь: старая покровительница Анны — Екатерина, ставшая к тому времени императрицей, вынесла безжалостный приговор: «Избрание Морица противно интересам русским", так как это усиливало влияние польского короля в герцогстве. В Митаву срочно ехал Александр Меншиков. Он сам мечтал стать герцогом Курляндским. Не зная об этом, Анна чуть ли не бросилась в ноги светлейшему. Меншиков докладывал императрице, что с первой же минуты встречи Анна, „не вступая в долгие разговоры“, просила его «с великою слезною просьбою" разрешить ей выйти замуж за Морица. Но князь Меншиков был неумолим: нет, граф должен покинуть Курляндию! Анна, не спросив разрешения, полетела в Петербург, чтобы молить о заступничестве тетку-императрицу. Но все просьбы оказались напрасными, ей отказали. И хотя Меншикову и не удалось добиться избрания в герцоги — слишком грубо и прямолинейно он действовал, Морица с помощью русских солдат все же изгнали из Курляндии.
Со скандальным отбытием Морица сердечные потрясения Анны не закончились. «Экскурсия" ловеласа в Курляндию имела печальные последствия и для Бестужева-Рюмина. Почтенный сановник, опытный царедворец, он был не только русским резидентом в Курляндии, обер-гофмейстером двора герцогини, но и ее давним любовником. Будучи на девятнадцать лет старше Анны, он соблазнил юную вдову и полностью подчинил ее своей воле. Это, кстати, и стало одной из причин хронического конфликта Анны с матерью, которая не ладила с Бестужевым.
По своему характеру Анна Иоанновна была женщина простая, незатейливая, не очень умная и не кокетливая. Она была лишена честолюбия Екатерины II и не гналась за титулом первой красавицы, как Елизавета Петровна. Всю свою жизнь она мечтала лишь о надежной защите, поддержке, которую мог дать ей мужчина, хозяин дома, господин ее судьбы. Просьбами о защите, «протекции», готовностью «отдать себя во власть покровителю, защитнику» пронизаны Письма Анны к Петру I, Екатерине, Петру II, сановникам, родным. Именно поэтому она так рвалась замуж. Но, как мы видели, жизнь упорно препятствовала исполнению ее желаний. Со временем Бестужев и стал для нее таким защитником, опорой, господином. Это был, конечно, не лучший вариант, но хотя бы какой-то. И Анна жила одним днем, закрывая глаза на грехи своего фаворита, не пропускавшего ни одной юбки.
После провала своей курляндской авантюры Меншиков всю вину за это взвалил на Бестужева, которого отозвали из Митавы в Петербург. И вот по переписке мы видим, что после отъезда резидента Анна впадает в отчаяние, почти в истерику. С июня по октябрь 1727 года она написала подряд двадцать шесть писем всем, кому только было возможно, не обойдя просьбами даже свояченицу светлейшего В. Арсеньеву и его дочь Марию, которая стала невестой Петра II. Анна умоляла вернуть Бестужева в Митаву, писала, что без него развалится все герцогское хозяйство. Но Меншиков, прибравший после смерти Екатерины I всю власть к рукам, игнорировал отчаянные мольбы Анны. Тогда она начала бомбардировать письмами вице-канцлера А.И. Остермана, рассчитывая на его заступничество. Царевна, дочь русского царя, в своих письмах к безродному вестфальцу прибегает к оборотам, более уместным в челобитных солдатской вдовы. Отчаяние одиночества выливается в словах: «Воистино [я] в великом горести, и пустоте, и в страхе! Не дайте мне во веки плакать! Я к нему привыкла!» Она убивается по Бестужеву, как по покойнику. Но дело здесь не в особой, беззаветной любви к нему, как это может показаться на первый взгляд. Анна просто не могла и не хотела быть одна, ее страшили пустота, одиночество, холод вдовьей постели.
В конце 1727-го — начале 1728 года в жизни Анны произошли значительные перемены. Речь не идет о ее положении как герцогини. Оно оставалось таким же, как и раньше: безвластие, зависимость, неуверенность. Если раньше она искала покровительства у Меншикова, его жены, его свояченицы, то теперь, после падения светлейшего осенью 1727 года, она пишет подобострастные письма уже князьям Долгоруким, сестре Петра II царевне Наталье, сообщая им, как раньше другим адресатам, что «вся моя надежда на Вашу высокую милость». Самому же Петру II, увлеченному охотой, она намеревается послать «свору собачек». Все было как обычно.
Перемены коснулись ее личной жизни: у нее появился новый фаворит — Эрнст Иоганн Бирон. С этого времени и до конца своих дней она не расставалась с ним. Бестужев, которому после падения Меншикова разрешили-таки вернуться в Митаву, был безутешен — его теплое место под боком герцогини заняли самым коварным образом. Бестужев в отчаянии рвал на себе волосы — ведь он, именно он сам пригрел на своей груди этого негодяя, этого проходимца. «Не шляхтич и не курляндец, — желчно писал Бестужев о Бироне, — пришел из Москвы без кафтана и чрез мой труд принят к [курляндскому] двору без чина, и год от году я, его любя, по его прошению, производил и до сего градуса произвел, и, как видно, то он за мою великую милость делает мне тяжкие обиды… и пришел в небытность мою [в Курляндии] в кредит» к Анне.
И хотя Бирон, вопреки словам Бестужева, был все же и дворянином и курляндцем, в его прошлом было немало темных пятен. Известно, что, учась в Кенигсбергском университете, он попал в тюрьму за убийство солдата в ночной драке студентов со стражей— С большим трудом выбравшись из темницы, он около 1718 года, после неудачной попытки найти службу в Москве, пристал ко двору Анны и действительно благодаря покровительству Бестужева закрепился в окружении герцогини. Он усердно служил, выполняя поручения обер-гофмейстера. Молодой соперник Бестужева (он родился в 1690 году) был малый не промах. Он быстро утешил горевавшую в одиночестве вдову, и Анна полностью подчинилась его влиянию. Бестужев, хорошо знавший обоих, опасался: «Они могут мне обиду сделать: хотя Она [бы] и не хотела, да Он принудит».
Эти опасения оказались не напрасны. В августе 1728 года Анна послала в Москву своего человека с доносом. Она просила разобраться, «каким образом Бестужев меня расхитил и в великие долги привел». Всплыли какие-то махинации бывшего обер-гофмейстера с герцогской казной, сахаром, вином, изюмом. Конечно, дело было не в краденом изюме, а в полной, безвозвратной «отставке» Бестужева, против которого начал умело действовать счастливчик, занявший его место возле изюма и сахара. Бирон был женат на фрейлине Анны Бенигне Готлиб фон Тротта Трейден, и у них было трое детей: дочь и два сына. В исторической литературе существует мнение, что матерью младшего сына Бирона — Карла Эрнста была сама Анна Иоанновна. И дело даже не в особых отличиях Карла при дворе Анны в годы ее царствования, а в том, что императрица никогда не расставалась с ребенком. Отправляясь в январе 1730 года по приглашению верховников в Москву, она взяла с собой минимум вещей и… Карла Эрнста, которому было всего полтора года, причем без матери и отца ребенка. Спрашивается: зачем она взяла с собой этого мальчика? Ведь она ехала не на прогулку, а в тяжелое путешествие с непредсказуемым исходом. Вероятно, потому-то она и взяла с собой сына! Французский посланник маркиз Шетарди в 1740 году сообщал в своем донесении, что молодой принц Курляндский спит постоянно в комнате царицы». Об этом знали и другие современники. Вполне вероятно, что огромное влияние Бирона на Анну было обусловлено и тем, что у императрицы был ребенок от фаворита. Но вся предыдущая жизнь Анны, как и долгий зимний путь, остались позади. Тринадцатого февраля 1730 года она вышла и саней в селе Всесвятском, на пороге Москвы. Совсем рядом шумел своими улицами огромный город — сердце России. Он ждал приезда новой государыни…
А что же происходило в столице, пока новая императрица через великие снега добиралась до Москвы? События развивались стремительно, они оказались неожиданными и непредсказуемыми. Напомню, что депутация верховников отправилась в Митаву с кондициями вечером 19 января, а утром того же дня в Кремль пригласили все «государство» — генералитет, высших чиновников, Синод и придворных. В торжественной обстановке верховники объявили об избрании на российский престол герцогини Курляндской. Присутствующие, проникнутые величием момента, с энтузиазмом одобрили мудрое решение, и все были довольны таким волшебно быстрым разрешением династического кризиса. Вздох облегчения был всеобщим — новая Смута миновала Россию.
Но к вечеру стало известно, что верховники всех обманули, что они скрыли от общества самое главное — кондиции. Дворянскую общественность возмутил не сам факт составления кондиций — мысль о вреде ничем не ограниченной власти самодержца не была новой, а то, что «сокращение» царской власти неминуемо должно было привести к расширению власти двух знатных и древних княжеских фамилий — Голицыных и Долгоруких. Вначале шепотом, с глазу на глаз, а потом все громче рядовые дворяне, собравшиеся в Москву на свадьбу Петра II, а попавшие на его похороны, выражали свое недоумение и неудовольствие происшедшим. Неизвестный автор воспоминаний о 1730 годе, отражая мнение современников, так с горечью писал о замысле верховников: если они думали о благе общества, то зачем же так бессовестно всех обманули — утаили кондиции? «Разве мы, — возмущался этот дворянин, — не все желаем добра и не верны своему Отечеству, одни [ли] они и мудры, и верны, и благосовестны?… Таковым презрением всех, который и честию фамилии, и знатными прислугами не меньше их суть, обесчестили, понеже ни во что всех ставили или в числе дураков и плутов имели?» В 1730 году никто не сомневался, что весь замысел верховников клонился к попытке установить олигархическим строй, узурпировать власть для себя — кучки знатных вельмож из двух кланов. Первые действия верховников подтверждали эти опасения — ведь они ввели в Совет двух новых членов, двух фельдмаршалов: В.В. Долгорукого и М.М. Голицына.
А дальше произошло то, чего никто не ожидал: Москва забурлила, дворяне стали собираться в кружки и обсуждать происшедшее. «Куда ни придешь, — вспоминал Феофан Прокопович, — к какому собранию ни пристанешь, не ино что было слышать, только горестныя нарекания на осмеричных (в Верховном тайном совете было тогда восемь членов. — Е.А.) этих затейщиков, все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, ненасытное лакомство и властолюбство». Так неожиданно получилось, что те две недели, пока верховники ждали из Митавы подписанные Анной кондиции, оказались временем свободы. В сотнях людей пробудились гражданские чувства. И когда 2 февраля верховники вновь собрали в Кремле «государство» и прочитали кондиции, делая вид, что они сами страшно удивлены и впервые их видят, им никто не поверил. Дерзкий план Д.М. Голицына: представить Анне подготовленные втайне кондиции как мнение «государства», а затем предъявить их дворянству как собственную инициативу императрицы, с треском провалился. Перед верховниками стояли другие люди.
Они — русские дворяне — давно шли к этому моменту. Внедряемые петровскими указами понятия дворянской чести, личной, а не клановой, как в старину, ответственности за поступки, представления о честном, достойном служении Отечеству не исчезли, а, наоборот, закрепились в сознании людей. Общество стало более открытым, чем раньше. Те, кто побывал за границей, видели, что дворянина не только бить, но и пальцем коснуться без приговора суда никто не смел, не говоря уж о казни без суда или конфискации земель, что в России было делом обычным. Кроме того, со смертью Петра Великого исчез сковывавший людей страх, в 1726 году прекратила свою работу Тайная канцелярия, а другой орган политической полиции — Преображенский приказ — был в 1729 году ликвидирован. Известно, что в России общество чутко откликается на малейшее ослабление давления власти, чувствует пусть едва уловимый, но все же ветерок свободы. И за эти две недели тайных разговоров и споров, охвативших Москву, в сознании людей произошли важные изменения. На встрече с верховниками 2 февраля дворяне потребовали разрешить им представить к обсуждению их отличные от правительственного проекты переустройства государства. Под этим сильным напором, стремясь выиграть время, верховники согласились на требования дворян.
Плотину прорвало. В домах знатных особ, в кремлевских палатах закипела работа. По Москве стали собираться многочисленные кружки дворян, которые день и ночь напролет обсуждали, писали и переписывали варианты проектов. Мгновенно появились свои вожаки, тотчас выискались знатоки западных парламентских порядков. Впервые политические противники, не опасаясь доносов и застенка, сталкивались в ожесточенной полемике. В кратчайший срок было составлено более десяти проектов реформ, и под ними подписались не меньше тысячи человек.
Датский посланник в России Г.Г. Вестфален сообщал в Копенгаген, что в Кремлевском дворце непрерывно идут совещания дворян, и «столько было наговорено и хорошего и дурного за и против реформы, с таким ожесточением ее критиковали и защищали, что в конце концов смятение достигло чрезвычайных размеров и можно было опасаться восстания». Никакого восстания не произошло, но в шуме обсуждений верховники не уловили ни одного голоса в поддержку своих намерений. Нет, конечно, практически все дворянские проекты переустройства страны клонились к ограничению власти императрицы, но совсем не по плану верховников, стремившихся сосредоточить всю власть в руках членов Совета. Шляхетство дружно желало создать такую систему правления, которая защитила бы рядовых дворян как от произвола самодержца, так и от всевластия одной — двух аристократических семей. Никогда прежде с такой настойчивостью русские дворяне не требовали участия своих представителей в управлении страной.
Но идти навстречу дворянским прожектерам верховники ни под каким видом не хотели. Поделиться властью с дворянской массой и тем самым действительно послужить своему Отечеству — это князю Голицыну и его товарищам казалось немыслимым. Тринадцатого февраля, так и не договорившись с дворянством, они узнали о прибытии в Всесвятское государыни императрицы Анны Иоанновны…
Здесь, во Всесвятском, несмотря на старания В.Л. Долгорукого, не отходившего от Анны ни на шаг, изоляция ее кончилась. Через родственников — Салтыковых — и сестер — герцогиню Мекленбургскую Екатерину и царевну Прасковью, а также через многочисленных доброжелателей Анна стала узнавать об истинном положении вещей в столице. Она поняла главное: что верховники ее обманули, представив кондиции как решение всего общества, и что среди тех, кто хотел ограничить власть императрицы, не было единства. В этом были немало виноваты сами верховники, которые, запутавшись в бесплодных спорах с дворянами, бездарно упустили драгоценное время до приезда Анны Иоанновны. Они начали терять инициативу.
А в дворянской среде явно наметился раскол. Чем дальше заходили дискуссии, тем больше дворян начинало сомневаться в успехе начатого дела. Как не раз бывало в русской истории, усиливались сомнения в том, что демократическим путем можно что-либо разумное сделать в России. Такие настроения наиболее ясно выразил казанский губернатор А.П. Волынский, который писал в частном письме приятелю, что вряд ли дворянская демократия принесет благо стране. По мнению Волынского, новые, пусть и демократические, институты будут сразу же искажены, «понеже народ наш наполнен трусостью и похлебством», а выборы станут формальными, и тот, кто получит в свою пользу больше голосов, «тот что захочет, то и станет делать. А кого захотят, того и выводить и производить станут, а бессильный, хотя б и достойный был, всегда назади оставаться будет".
Сомнения порождали тягу к прошлому. Прямым результатом этого стало усиление партии самодержавия, которая начала теснить реформаторов, сторонников ограничения власти императрицы. Весьма популярен был лозунг сильной руки в гвардии и армии, особенно ценивших порядок. Одновременно слабость власти усиливала преторианские настроения гвардейцев, их уверенность в своем праве решать судьбу страны. Образовалась взрывоопасная смесь. Не хватало только искры, чтобы она взорвалась. Это и произошло 25 февраля 1730 года в Кремле. В тот день на первой встрече императрицы с «государством» дворяне во главе с князем А.М. Черкасским вручили Анне челобитную, в которой жаловались на верховников, не желавших слушать их предложения по государственному переустройству. Челобитчики просили императрицу вмешаться и разрешить обсудить подготовленные проекты. Верховникам эта выходка не понравилась, завязался спор между ними и дворянами. Анна, не ожидавшая, что ее изберут третейским судьей в споре о том, как лучше ограничить ее же власть, растерялась, а потом разрешила приступить к подаче и обсуждению мнений.
Дворяне удалились в особый зал для совещания, а императрица пригласила верховников отобедать с ней. Анна неожиданно не вписалась в их игру, а стала вести свою. Но они еще не знали, что их ждет в следующую минуту и что уже настал миг, когда чаша судьбы вдруг заколебалась и затем начала клониться не в их сторону. Дадим слово современнику — испанскому посланнику де Лириа, сообщавшему в Мадрид о событиях в Кремле: «Между тем возмутились офицеры гвардии и другие, находившиеся в большом числе, и начали кричать, что они не хотят, чтобы кто-нибудь предписывал законы их государыне, которая должна быть такою же самодержавной, как и ее предшественники. Шум дошел до того, что царица была принуждена пригрозить им, но они все упали к ее ногам и сказали: „Мы верные подданные Вашего величества, но не можем терпеть тирании над Вами. Прикажите нам, Ваше величество, и мы повергнем к Вашим нога головы тиранов!“ Тогда царица приказала им повиноваться генерал-лейтенанту и подполковнику гвардии Салтыкову, который во главе их и провозгласил царицу самодержавной государынею. Призванное дворянство сделало то же».