Но вот в начале девяностых для воровской идеи наступили смутные времена. Появилось другое поколение блатарей, которые с легкостью вживались в новые экономические условия жизни. Они были дерзки, многочисленны и для достижения своих целей не останавливались ни перед чем, подкупая несговорчивых и уничтожая непокорных. Большую часть своей воровской жизни я тоже был вором старой закалки, поскольку воспитывался среди воров того поколения. Я свято соблюдал традиции и именно поэтому почти всю первую часть своей жизни провел в тюрьмах и зонах. Но вот настало время, когда я наконец понял для себя, что те незыблемые традиции уже давно устарели. Многое из того, что так чтили старые воры, по сути, было уже никому не нужным. Пришло новое время, изменились взгляды, традиции, люди. Раньше, к примеру, только за один разговор с администрацией вора могли лишить всех прав. Сейчас же – совсем наоборот. Воры охотно шли на сговор с кумом, добиваясь для себя определенных поблажек. Пока был жив Советский Союз, воры представляли собой единое целое, не придавая значения размолвкам, которые происходили в воровской среде. Рассуждали просто – в какой семье не бывает ссор? Сейчас же стоило только кому-то выказать свое недовольство, как тут же его автомобиль взлетал на воздух или же его находили застреленным наемным убийцей. Лишать друг друга жизни в воровской среде стало делом обычным. И если раньше подобные случаи совершались открыто, на воровской сходке, то сейчас это делалось так, что никто не мог доказать ничьей причастности к гибели подельника. А безнаказанность, как известно, порождает беспредел.
Старый сходняк постепенно начал трещать по всем швам. Он походил на старую ветхую одежду, которую примерил на себя удалой молодец, вот оттого и трещит она в подмышках и расходится огромной прорехой между лопатками. Законников покидали все, кто не хотел больше ютиться в тесных бараках, кто желал свободы, денег и реальной власти. Они попирали один из самых незыблемых принципов старых воров – не иметь своего имущества. Каждый из новых воров хотел жить в роскоши и наслаждаться жизнью на свободе.
Эта скрытая война приобретала иногда вид лопнувшего чирья, и тогда в подворотнях находили трупы с рваными ранами на груди и размозженной головой. Но как бы я ни перестраивался, старые воры всегда вызывали у меня уважение, так как они следовали второму принципу вора в законе – не предавать. И никакое объяснение не могло послужить оправданием. Хотя иногда старики казались мне наивными в своей слепой вере. Разве не глупо, считал я, пропадать по тридцать лет в тюрьмах и колониях только потому, что ты вор? Я даже знал и таких, которые вообще отказывались выходить на волю после окончания срока. Таким самопожертвованием они напоминали мне факел, который, как кое-кому казалось, будет светить молодежи, пришедшей им на смену. Так фанатики сжигали себя на площадях, чтобы дать новую жизнь красивой идее.
Многие годы такие воры были моими близкими друзьями. Лет двадцать назад я и сам был таким, как они, а если быть до конца честным, то одним из них. И только тяга узнать что-то новое заставила меня пойти своей дорогой. Только многими годами позже я понял, что все это время мне были тягостны их многочисленные обеты: безбрачия, вечного братства и все остальное. В тягость была и сама жизнь, лишенная многих благ. Конечно же, мысль о том, что воровской закон должен быть изменен, пришла ко мне намного раньше, но вот только озвучить ее я тогда не решался.
– Продолжай, – после недолгого размышления сказал я Матросу.
– Как и откуда у меня эта информация, объяснять, я думаю, не имеет смысла. Скажу только, что Граф уже несколько раз в открытую высказывался по поводу того, что тебе пора на покой и что надо давать дорогу молодым. Что ты уже одной ногой в могиле и пора бы подумать о новом смотрящем. Его окружение, конечно же, эти призывы поддерживает, но остальные пока выбрали выжидательную позицию и ждут твоего ответного хода.
– Мне нужно подумать. Граф – не тот дешевый фраер, которого можно ночью поставить на ножи за сказанное и тем самым прекратить все ненужные разговоры. За ним стоят те, кто считает так же, а открытое противостояние только обозлит администрацию и заморозит зону на какое-то время. А нам это не нужно. Ведь так, Матрос?
– Конечно, Самсон. Ты знай, я всегда буду на твоей стороне. И знай, что ты не один. Как минимум ползоны за тебя поднимется. Если честно, многие не решаются в открытую встать за Графа, поскольку знают, что он пока не коронованный и что в любой момент воровское мнение о нем может полностью измениться. А ты как-никак вор на положении.
– Спасибо за поддержку, – я хлопнул Матроса по плечу. – Для начала сделаем так. Попробуй выяснить, кто из братвы конкретно стоит за Графом и считает так же, как он. Мужики – это толпа, которую в любой момент можно будет направить по своему усмотрению, а вот авторитетные люди – совсем другое. Ну, в общем, не мне тебе объяснять, что к чему. Выясни, потом посмотрим.
– Постараюсь, Самсон. Кстати, я там тебе в барак подселил своих проверенных людей. Так, на всякий случай. Кто знает, как все сложится. Этот Граф из новых воров, поэтому можно ожидать чего угодно. Ребята подготовленные, раньше приходилось воевать, так что свое дело знают, – пояснил Матрос.
– Ладно, Матрос. Думаю, предосторожности твои не будут лишними. Сейчас разбегаемся, мне еще нужно кое с кем созвониться на воле. Будут новости – заходи в любое время.
– Добро, Самсон, – сказал напоследок Матрос, направляясь в свой барак.
Вернувшись к себе, я обнаружил, что Шаман уже замутил ужин. На тумбочке стояла чашка горячего бульона и омлет. Но сейчас мне было не до еды. Завалившись на шконку, я стал размышлять над полученной от Матроса информацией. Мне было непонятно, для чего Граф затеял всю эту бузу? Неужели ему не терпелось встать на мое место, которое, кстати, кроме него, занять не сможет никто? Понятно, что на прямой конфликт он не пойдет, потому что его просто не поймут ни здесь, ни на воле. А вот подстроить какую-нибудь подлянку, чтобы потом преподнести это как мою неспособность решать зоновские дела, он может. Мне не раз доводилось сталкиваться с подобными ситуациями, когда уважаемые и авторитетные люди шли на гадские поступки в погоне за властью или деньгами. Они в один миг забывали обо всех воровских законах и выкидывали такие коленца, что потом все удивлялись, как такое могло случиться.
Пару раз я сам оказывался тем камнем преткновения, когда занимал определенное положение в зоне. Первый раз это случилось после возвращения в зону после коронации, когда на сходке меня окрестили вором в законе. Тогда вся столовая поднялась при моем появлении, стуча посудой и колотя руками по столам. Караул, заранее предупрежденный об акции, спокойно стоял в дверях и наблюдал за происходящим. Слаще, чем это беспорядочное громыхание, для меня не было звука. Это бренчание казалось мне величественной симфонией. А когда я сел за стол, все дружно опустились вслед за мной.
Но чуть позже весь этот торжественный ритуал сменился совершенно другой картиной, когда мне пришлось столкнуться с теми, кто не собирался отдавать свое место под солнцем. Вечером в одном из самых темных уголков зоны три тени преградили мне путь. Сверкнула заточка, и, едва успев увернуться, я почувствовал на своей шее ее обжигающее прикосновение. Ни секунды не размышляя, я бросился в бой. Ярость застилала глаза. Я обрушивал удар за ударом на головы нападавших, с трудом разбирая сквозь приглушенный мат крики и хруст костей. После удара головой я услышал, как хрястнула, забулькав кровью, переносица одного из них, и он повалился на землю, еще во время падения потеряв сознание. Я узнал его. Это был вор по кличке Слепой, не пожелавший мириться с тем, что его свергли с престола в угоду молодому сильному вору, то бишь мне. Шестерки Слепого, увидев, что их хозяин лежит поверженный, в ужасе попятились, но я воспользовался их растерянностью и бросился на них с новой силой и злостью. Схватив одного, который уже не сопротивлялся, я с силой ткнул его головой в бетонную стену. Третий бросился убегать, но догонять я его не стал. Утром все равно выяснится, кто пошел на такую подлянку и посмел поднять руку на вора…
К реальности меня вернул сигнал построения на ужин. Основная масса сидельцев должна была сейчас отправиться на прием пищи в столовую, а это означало, что можно было спокойно сделать несколько звонков на волю. Достав сотовый телефон, я набрал номер одного из своих преемников на свободе. В первую очередь надо было узнать, как продвигаются дела на воле. Сейчас меня это интересовало больше всего на свете. Мне бы не хотелось, чтобы семья после моей смерти имела какие-нибудь финансовые проблемы. Нет, конечно же, я был уверен, что мои друзья не оставят их в трудный момент, но все равно мне бы хотелось, чтобы они ни от кого не зависели. Для этого я отдал распоряжение Пирату, своему преемнику, чтобы тот в кратчайшие сроки сделал мою жену хозяйкой одной из легальных фирм, которая уже много лет приносила мне неплохие доходы. Кроме того, на нее и на сына должны были быть открыты тайные счета в швейцарском банке.
– Здорово, Пират!
– Здорово, Самсон! – услышал я голос преемника.
– Как продвигаются наши дела?
– Уже на стадии завершения.
– Отлично.
– Как сам? Как здоровье? Что-нибудь еще требуется? – забеспокоился Пират.
– Нет, всего хватает. Ты мне лучше обрисуй ситуацию в целом. Ничего существенного не произошло?
Мы с моим преемником разговаривали общими фразами, не обсуждая ничего конкретного и не называя никаких имен, чтобы на случай прослушки телефона трудно было разобраться, о чем шла речь.
– Да пока вроде нет. Менты немного успокоились. Уже так не лютуют. Беспредел тоже поутих. Все ровно пока.
– Ты, если что, сразу ставь меня в известность.
– В первую очередь, Самсон.
– Ну, давай, Пират, не болей, – попрощался я со своим преемником и нажал на кнопку разъединения.
* * *
* * *
Старый сходняк постепенно начал трещать по всем швам. Он походил на старую ветхую одежду, которую примерил на себя удалой молодец, вот оттого и трещит она в подмышках и расходится огромной прорехой между лопатками. Законников покидали все, кто не хотел больше ютиться в тесных бараках, кто желал свободы, денег и реальной власти. Они попирали один из самых незыблемых принципов старых воров – не иметь своего имущества. Каждый из новых воров хотел жить в роскоши и наслаждаться жизнью на свободе.
Эта скрытая война приобретала иногда вид лопнувшего чирья, и тогда в подворотнях находили трупы с рваными ранами на груди и размозженной головой. Но как бы я ни перестраивался, старые воры всегда вызывали у меня уважение, так как они следовали второму принципу вора в законе – не предавать. И никакое объяснение не могло послужить оправданием. Хотя иногда старики казались мне наивными в своей слепой вере. Разве не глупо, считал я, пропадать по тридцать лет в тюрьмах и колониях только потому, что ты вор? Я даже знал и таких, которые вообще отказывались выходить на волю после окончания срока. Таким самопожертвованием они напоминали мне факел, который, как кое-кому казалось, будет светить молодежи, пришедшей им на смену. Так фанатики сжигали себя на площадях, чтобы дать новую жизнь красивой идее.
Многие годы такие воры были моими близкими друзьями. Лет двадцать назад я и сам был таким, как они, а если быть до конца честным, то одним из них. И только тяга узнать что-то новое заставила меня пойти своей дорогой. Только многими годами позже я понял, что все это время мне были тягостны их многочисленные обеты: безбрачия, вечного братства и все остальное. В тягость была и сама жизнь, лишенная многих благ. Конечно же, мысль о том, что воровской закон должен быть изменен, пришла ко мне намного раньше, но вот только озвучить ее я тогда не решался.
– Продолжай, – после недолгого размышления сказал я Матросу.
– Как и откуда у меня эта информация, объяснять, я думаю, не имеет смысла. Скажу только, что Граф уже несколько раз в открытую высказывался по поводу того, что тебе пора на покой и что надо давать дорогу молодым. Что ты уже одной ногой в могиле и пора бы подумать о новом смотрящем. Его окружение, конечно же, эти призывы поддерживает, но остальные пока выбрали выжидательную позицию и ждут твоего ответного хода.
– Мне нужно подумать. Граф – не тот дешевый фраер, которого можно ночью поставить на ножи за сказанное и тем самым прекратить все ненужные разговоры. За ним стоят те, кто считает так же, а открытое противостояние только обозлит администрацию и заморозит зону на какое-то время. А нам это не нужно. Ведь так, Матрос?
– Конечно, Самсон. Ты знай, я всегда буду на твоей стороне. И знай, что ты не один. Как минимум ползоны за тебя поднимется. Если честно, многие не решаются в открытую встать за Графа, поскольку знают, что он пока не коронованный и что в любой момент воровское мнение о нем может полностью измениться. А ты как-никак вор на положении.
– Спасибо за поддержку, – я хлопнул Матроса по плечу. – Для начала сделаем так. Попробуй выяснить, кто из братвы конкретно стоит за Графом и считает так же, как он. Мужики – это толпа, которую в любой момент можно будет направить по своему усмотрению, а вот авторитетные люди – совсем другое. Ну, в общем, не мне тебе объяснять, что к чему. Выясни, потом посмотрим.
– Постараюсь, Самсон. Кстати, я там тебе в барак подселил своих проверенных людей. Так, на всякий случай. Кто знает, как все сложится. Этот Граф из новых воров, поэтому можно ожидать чего угодно. Ребята подготовленные, раньше приходилось воевать, так что свое дело знают, – пояснил Матрос.
– Ладно, Матрос. Думаю, предосторожности твои не будут лишними. Сейчас разбегаемся, мне еще нужно кое с кем созвониться на воле. Будут новости – заходи в любое время.
– Добро, Самсон, – сказал напоследок Матрос, направляясь в свой барак.
Вернувшись к себе, я обнаружил, что Шаман уже замутил ужин. На тумбочке стояла чашка горячего бульона и омлет. Но сейчас мне было не до еды. Завалившись на шконку, я стал размышлять над полученной от Матроса информацией. Мне было непонятно, для чего Граф затеял всю эту бузу? Неужели ему не терпелось встать на мое место, которое, кстати, кроме него, занять не сможет никто? Понятно, что на прямой конфликт он не пойдет, потому что его просто не поймут ни здесь, ни на воле. А вот подстроить какую-нибудь подлянку, чтобы потом преподнести это как мою неспособность решать зоновские дела, он может. Мне не раз доводилось сталкиваться с подобными ситуациями, когда уважаемые и авторитетные люди шли на гадские поступки в погоне за властью или деньгами. Они в один миг забывали обо всех воровских законах и выкидывали такие коленца, что потом все удивлялись, как такое могло случиться.
Пару раз я сам оказывался тем камнем преткновения, когда занимал определенное положение в зоне. Первый раз это случилось после возвращения в зону после коронации, когда на сходке меня окрестили вором в законе. Тогда вся столовая поднялась при моем появлении, стуча посудой и колотя руками по столам. Караул, заранее предупрежденный об акции, спокойно стоял в дверях и наблюдал за происходящим. Слаще, чем это беспорядочное громыхание, для меня не было звука. Это бренчание казалось мне величественной симфонией. А когда я сел за стол, все дружно опустились вслед за мной.
Но чуть позже весь этот торжественный ритуал сменился совершенно другой картиной, когда мне пришлось столкнуться с теми, кто не собирался отдавать свое место под солнцем. Вечером в одном из самых темных уголков зоны три тени преградили мне путь. Сверкнула заточка, и, едва успев увернуться, я почувствовал на своей шее ее обжигающее прикосновение. Ни секунды не размышляя, я бросился в бой. Ярость застилала глаза. Я обрушивал удар за ударом на головы нападавших, с трудом разбирая сквозь приглушенный мат крики и хруст костей. После удара головой я услышал, как хрястнула, забулькав кровью, переносица одного из них, и он повалился на землю, еще во время падения потеряв сознание. Я узнал его. Это был вор по кличке Слепой, не пожелавший мириться с тем, что его свергли с престола в угоду молодому сильному вору, то бишь мне. Шестерки Слепого, увидев, что их хозяин лежит поверженный, в ужасе попятились, но я воспользовался их растерянностью и бросился на них с новой силой и злостью. Схватив одного, который уже не сопротивлялся, я с силой ткнул его головой в бетонную стену. Третий бросился убегать, но догонять я его не стал. Утром все равно выяснится, кто пошел на такую подлянку и посмел поднять руку на вора…
К реальности меня вернул сигнал построения на ужин. Основная масса сидельцев должна была сейчас отправиться на прием пищи в столовую, а это означало, что можно было спокойно сделать несколько звонков на волю. Достав сотовый телефон, я набрал номер одного из своих преемников на свободе. В первую очередь надо было узнать, как продвигаются дела на воле. Сейчас меня это интересовало больше всего на свете. Мне бы не хотелось, чтобы семья после моей смерти имела какие-нибудь финансовые проблемы. Нет, конечно же, я был уверен, что мои друзья не оставят их в трудный момент, но все равно мне бы хотелось, чтобы они ни от кого не зависели. Для этого я отдал распоряжение Пирату, своему преемнику, чтобы тот в кратчайшие сроки сделал мою жену хозяйкой одной из легальных фирм, которая уже много лет приносила мне неплохие доходы. Кроме того, на нее и на сына должны были быть открыты тайные счета в швейцарском банке.
– Здорово, Пират!
– Здорово, Самсон! – услышал я голос преемника.
– Как продвигаются наши дела?
– Уже на стадии завершения.
– Отлично.
– Как сам? Как здоровье? Что-нибудь еще требуется? – забеспокоился Пират.
– Нет, всего хватает. Ты мне лучше обрисуй ситуацию в целом. Ничего существенного не произошло?
Мы с моим преемником разговаривали общими фразами, не обсуждая ничего конкретного и не называя никаких имен, чтобы на случай прослушки телефона трудно было разобраться, о чем шла речь.
– Да пока вроде нет. Менты немного успокоились. Уже так не лютуют. Беспредел тоже поутих. Все ровно пока.
– Ты, если что, сразу ставь меня в известность.
– В первую очередь, Самсон.
– Ну, давай, Пират, не болей, – попрощался я со своим преемником и нажал на кнопку разъединения.
* * *
Спустя некоторое время после того, как поступила команда «Отбой» и большая часть арестантов отошла ко сну, я снова достал свою тетрадь, в которой начал писать свое, так сказать, послание к сыну. Сегодня я разговаривал с ним по телефону, слышал его голос, но эти несколько минут общения показались мне каплей в море, в море моей любви к нему…
Я пробежал глазами по уже написанным строкам и вдруг поймал себя на мысли, что пишу что-то не то, но тут же осек себя. «Буду писать то, что рвется из сердца, то, что сейчас у меня на душе. По крайней мере, это будет искренним. А если я начну подбирать слова, убирая, на мой взгляд, ненужные вещи, то может получиться действительно какая-нибудь сомнительная исповедь, больше похожая на попытку оправдаться перед сыном. Оставлю все как есть», – решил я и открыл новую страницу…
«Так многое хочется тебе сказать, сын, так многое хочется объяснить. В жизни много вещей, которые мы начинаем понимать и постигать только с возрастом, и нередко при этом наделав уже достаточно ошибок. Многие из них можно исправить, но многие так и остаются лежать на сердце тяжким грузом. Не зря же говорят – если бы молодость знала, если бы старость могла… И кто, как не родители, способны подсказать своему ребенку, как поступить в той или иной ситуации?
Признаюсь тебе честно, что, будучи ребенком, я сам частенько не слушался мать и всегда поступал по-своему, но у меня была другая жизнь. Та, прежняя жизнь, никак не может сравниться с сегодняшней, но, тем не менее, есть незыблемые законы, которые остаются навсегда, независимо от того, какой век на пороге или какой строй в стране. Страсть к деньгам или стремление к власти никогда не заменят таких понятий, как Честь, Совесть, Порядочность, Любовь… Они всегда останутся основой жизни, и именно от таких канонов нужно отталкиваться, следуя по жизни и совершая любые поступки. Как ни крути, большую часть своих человеческих качеств мы получаем как раз от родителей. Все остальное – это благоприобретенное, наносное. Если в детстве ты окружен любовью, то эта любовь останется в тебе навсегда и впоследствии выльется на твоих близких, жену, детей, а также вернется к родителям, когда они будут в преклонном возрасте. Если в юности взрослые начинают прислушиваться к твоему мнению, то ты начинаешь считать себя личностью и пронесешь это через всю жизнь. Безусловно, наше бытие состоит не только из общения с родителями. Рано или поздно мы попадаем в общество, и там приходится постоянно доказывать всем, кто ты есть на самом деле, но основой все равно служит родительское воспитание.
Мне не суждено было познать любовь отца, услышать его подсказки в жизни, так как он погиб, когда мне было полтора годика. Меня воспитывали мать и бабушка. Кто-то может подумать, что ребенок, воспитывающийся в семье, где нет мужчины, становится мягким, но это далеко не так. Здесь как бы палка о двух концах. Если к тебе с детства начнут относиться как к маменькиному сыночку, постоянно потакая капризам и жалея тебя за то, что ты растешь в неполной семье, то, наверное, ты и вырастешь маменькиным сынком. Но если тебе объяснят, что ты единственный мужчина в доме, то с раннего детства ты начинаешь чувствовать на себе ответственность, которая возлагается на мужчину. У меня было именно так. Жизнь в послевоенные годы была тяжелая, и нам приходилось ох как нелегко. Сегодняшнему поколению трудно даже представить, как можно было прожить без сотовых телефонов, телевизоров и компьютеров, не говоря уже о том, как можно было неделями жить впроголодь.
Но как бы тяжело нам ни было, мать всегда объясняла мне, что брать чужого, а тем более воровать, нельзя ни в коем случае. В ответ я кивал головой, хотя многое мне было непонятно. Рядом с нами жили соседи, глава семьи которых был начальником продовольственного склада. Они в отличие от нас жили безбедно. Их дети ходили в чистой одежде, ели досыта. Однажды я спросил у матери, почему бы нашим соседям не поделиться с нами, на что мать просто усмехнулась и, погладив меня по голове, сказала мне слова, которые я запомнил на всю жизнь. Чужие проблемы никого не интересуют, сынок. В жизни нужно надеяться только на самого себя. Позже эта жизненная аксиома еще не раз подтверждалась на моей собственной шкуре.
Как-то зимой мать заболела. У нее начался жар, и она не смогла встать с постели. Я позвал врача. Он осмотрел ее и сказал, что болезнь серьезная и для выздоровления нужен барсучий жир, который на базаре стоил немалых денег. Взять нам их, конечно же, было негде. Я долго мучился и думал, где найти деньги на лекарства матери. Но что мог десятилетний ребенок? Нет, у меня был один план, но в то время мне еще было боязно нарушить завет матери – не брать чужого. Дело в том, что я, как мальчишка, знал все лазейки не только в соседний огород, но и в сарай, в котором зажиточные соседи держали курей. Я мог бы забраться туда и, забрав одного из трех петухов, обменять его на базаре на банку с барсучьим жиром. В ту ночь я практически не спал, решая, как мне поступить. С одной стороны, я знал, что воровать нехорошо, а с другой, я не мог спокойно смотреть на то, как мать мучилась от своей болезни. Под утро я все же решился. Тихо выбравшись из дома, пробрался в соседский сарай. Потом, засунув в темноте петуха в холщовый мешок, стремглав понесся в центр города, где с рассветом должен был открыться базар…
Это была моя первая кража. Но почему-то в тот момент я не чувствовал себя вором, так как считал, что поступаю правильно. Ведь я своровал не для собственной наживы, а сделал это исключительно ради здоровья матери.
На все расспросы бабушки и матери, откуда взялось дорогое лекарство, я говорил, что попросил у одной добренькой тетеньки на базаре, и она мне дала. Через неделю мать поправилась, и, конечно же, догадалась, каким путем я добыл барсучий жир, поскольку разговоров о краже петуха было много. Как-то вечером она, укладывая меня спать, сказала:
– Я понимаю, сынок, что ты это сделал ради меня, но все же воровать нельзя. В жизни всегда есть выбор между хорошими и плохими поступками, нужно только правильно его сделать…
А позже я прочел одну библейскую притчу, в которой рассказывалось, как один странник, проходя мимо окраины селения, увидел женщину, возле которой находились ее маленькие дети. Эта женщина что-то варила в котелке, поставив его на огонь. Подойдя ближе, странник увидел, что она варила камни. Он очень удивился и спросил у женщины:
– Зачем ты варишь камни, женщина?
– Мои дети не ели несколько дней и все время просят у меня еды. Я пообещала сварить им какой-нибудь суп. Теперь они ждут, пока сварится суп и можно будет вдоволь наесться, – объяснила женщина страннику.
– Но ведь из камней никакого супа не получится, – удивился странник.
– Они об этом не знают. А пока надеются – живут.
Страннику стало жаль бедную женщину. Он отправился в селение, украл там у одного богача барана и принес его этой женщине со словами:
– Свари настоящей еды своим детям, а тот, у кого я украл этого барана, все равно не обеднеет.
Позже, когда этот странник попал на суд перед Богом, Господь не засчитал его кражу за грех, так как странник сделал это не для себя, а для спасения детей, пусть даже и чужих.
Наверное, сын, тебе трудно сразу понять и разобраться в том, что именно я хочу сказать тебе своими рассказами, поэтому постараюсь объяснить. В жизни всегда существует добро и зло, плохое и хорошее, и нужно уметь отличать одно от другого так же четко, как мы можем отличить черное от белого. Чтобы не было никаких сомнений в своей правоте. Тогда, совершая какой-либо поступок, ты будешь точно знать, причиняешь ли тем самым кому-то боль или приносишь радость. Ты еще не раз в жизни окажешься перед выбором, когда должен будешь пойти вразрез с общественным мнением, преступить какие-то моральные устои ради того, чтобы, например, кому-то помочь. И в тот момент ты начнешь понимать, что, возможно, для всех остальных ты поступаешь не так, но у тебя не будет выбора. И вот тогда надо точно решить для себя – можно ли сделать маленькое зло во имя большого добра или оставить все как есть?
И здесь уже, сын, никакие советы не помогут. Каждый должен решить для себя сам. Но смотри, не ошибись, поскольку эта невидимая грань бывает очень тонкой.
Как я тебе уже рассказывал, в тюрьму я попал очень рано, когда мне едва только исполнилось шестнадцать лет. И поэтому многому мне пришлось учиться, что называется, на ходу. Моими учителями были как известные авторитеты, так и обычные арестанты. Здесь, в заключении, жизнь поворачивается к тебе совсем другой стороной, нежели на свободе. Попав сюда, каждый человек начинает вести себя в соответствии со своей внутренней сущностью. Здесь невозможно что-то утаить или представиться кем-то другим, не тем, кто ты есть на самом деле. Ведь вокруг тебя находятся люди, которые уже многое испытали на своем веку и видят остальных, можно сказать, насквозь. Впоследствии этому научился и я. Оно пришло как-то само собой. Понимаешь, сын, когда ты постоянно общаешься с одним и тем же контингентом, который тебя окружает, ты волей-неволей начинаешь предугадывать не только действия, но и мысли этих людей. Но постараюсь быть последовательным в своих рассказах о своей непростой жизни…
Когда мне впаяли срок и пришел отказ на мою кассационную жалобу – настало время ехать на зону. Рассказы о том, что творилось на малолетках, были один страшнее другого, но дело в том, что в заключении у тебя просто не остается никакого выбора. Как бы страшно тебе ни было, все равно от этого никуда не деться…»
Отложив в сторону ручку, я на секунду окунулся в воспоминания, в те далекие годы, когда мне впервые пришлось пройти, так сказать, «школу молодого бойца»…
Я пробежал глазами по уже написанным строкам и вдруг поймал себя на мысли, что пишу что-то не то, но тут же осек себя. «Буду писать то, что рвется из сердца, то, что сейчас у меня на душе. По крайней мере, это будет искренним. А если я начну подбирать слова, убирая, на мой взгляд, ненужные вещи, то может получиться действительно какая-нибудь сомнительная исповедь, больше похожая на попытку оправдаться перед сыном. Оставлю все как есть», – решил я и открыл новую страницу…
«Так многое хочется тебе сказать, сын, так многое хочется объяснить. В жизни много вещей, которые мы начинаем понимать и постигать только с возрастом, и нередко при этом наделав уже достаточно ошибок. Многие из них можно исправить, но многие так и остаются лежать на сердце тяжким грузом. Не зря же говорят – если бы молодость знала, если бы старость могла… И кто, как не родители, способны подсказать своему ребенку, как поступить в той или иной ситуации?
Признаюсь тебе честно, что, будучи ребенком, я сам частенько не слушался мать и всегда поступал по-своему, но у меня была другая жизнь. Та, прежняя жизнь, никак не может сравниться с сегодняшней, но, тем не менее, есть незыблемые законы, которые остаются навсегда, независимо от того, какой век на пороге или какой строй в стране. Страсть к деньгам или стремление к власти никогда не заменят таких понятий, как Честь, Совесть, Порядочность, Любовь… Они всегда останутся основой жизни, и именно от таких канонов нужно отталкиваться, следуя по жизни и совершая любые поступки. Как ни крути, большую часть своих человеческих качеств мы получаем как раз от родителей. Все остальное – это благоприобретенное, наносное. Если в детстве ты окружен любовью, то эта любовь останется в тебе навсегда и впоследствии выльется на твоих близких, жену, детей, а также вернется к родителям, когда они будут в преклонном возрасте. Если в юности взрослые начинают прислушиваться к твоему мнению, то ты начинаешь считать себя личностью и пронесешь это через всю жизнь. Безусловно, наше бытие состоит не только из общения с родителями. Рано или поздно мы попадаем в общество, и там приходится постоянно доказывать всем, кто ты есть на самом деле, но основой все равно служит родительское воспитание.
Мне не суждено было познать любовь отца, услышать его подсказки в жизни, так как он погиб, когда мне было полтора годика. Меня воспитывали мать и бабушка. Кто-то может подумать, что ребенок, воспитывающийся в семье, где нет мужчины, становится мягким, но это далеко не так. Здесь как бы палка о двух концах. Если к тебе с детства начнут относиться как к маменькиному сыночку, постоянно потакая капризам и жалея тебя за то, что ты растешь в неполной семье, то, наверное, ты и вырастешь маменькиным сынком. Но если тебе объяснят, что ты единственный мужчина в доме, то с раннего детства ты начинаешь чувствовать на себе ответственность, которая возлагается на мужчину. У меня было именно так. Жизнь в послевоенные годы была тяжелая, и нам приходилось ох как нелегко. Сегодняшнему поколению трудно даже представить, как можно было прожить без сотовых телефонов, телевизоров и компьютеров, не говоря уже о том, как можно было неделями жить впроголодь.
Но как бы тяжело нам ни было, мать всегда объясняла мне, что брать чужого, а тем более воровать, нельзя ни в коем случае. В ответ я кивал головой, хотя многое мне было непонятно. Рядом с нами жили соседи, глава семьи которых был начальником продовольственного склада. Они в отличие от нас жили безбедно. Их дети ходили в чистой одежде, ели досыта. Однажды я спросил у матери, почему бы нашим соседям не поделиться с нами, на что мать просто усмехнулась и, погладив меня по голове, сказала мне слова, которые я запомнил на всю жизнь. Чужие проблемы никого не интересуют, сынок. В жизни нужно надеяться только на самого себя. Позже эта жизненная аксиома еще не раз подтверждалась на моей собственной шкуре.
Как-то зимой мать заболела. У нее начался жар, и она не смогла встать с постели. Я позвал врача. Он осмотрел ее и сказал, что болезнь серьезная и для выздоровления нужен барсучий жир, который на базаре стоил немалых денег. Взять нам их, конечно же, было негде. Я долго мучился и думал, где найти деньги на лекарства матери. Но что мог десятилетний ребенок? Нет, у меня был один план, но в то время мне еще было боязно нарушить завет матери – не брать чужого. Дело в том, что я, как мальчишка, знал все лазейки не только в соседний огород, но и в сарай, в котором зажиточные соседи держали курей. Я мог бы забраться туда и, забрав одного из трех петухов, обменять его на базаре на банку с барсучьим жиром. В ту ночь я практически не спал, решая, как мне поступить. С одной стороны, я знал, что воровать нехорошо, а с другой, я не мог спокойно смотреть на то, как мать мучилась от своей болезни. Под утро я все же решился. Тихо выбравшись из дома, пробрался в соседский сарай. Потом, засунув в темноте петуха в холщовый мешок, стремглав понесся в центр города, где с рассветом должен был открыться базар…
Это была моя первая кража. Но почему-то в тот момент я не чувствовал себя вором, так как считал, что поступаю правильно. Ведь я своровал не для собственной наживы, а сделал это исключительно ради здоровья матери.
На все расспросы бабушки и матери, откуда взялось дорогое лекарство, я говорил, что попросил у одной добренькой тетеньки на базаре, и она мне дала. Через неделю мать поправилась, и, конечно же, догадалась, каким путем я добыл барсучий жир, поскольку разговоров о краже петуха было много. Как-то вечером она, укладывая меня спать, сказала:
– Я понимаю, сынок, что ты это сделал ради меня, но все же воровать нельзя. В жизни всегда есть выбор между хорошими и плохими поступками, нужно только правильно его сделать…
А позже я прочел одну библейскую притчу, в которой рассказывалось, как один странник, проходя мимо окраины селения, увидел женщину, возле которой находились ее маленькие дети. Эта женщина что-то варила в котелке, поставив его на огонь. Подойдя ближе, странник увидел, что она варила камни. Он очень удивился и спросил у женщины:
– Зачем ты варишь камни, женщина?
– Мои дети не ели несколько дней и все время просят у меня еды. Я пообещала сварить им какой-нибудь суп. Теперь они ждут, пока сварится суп и можно будет вдоволь наесться, – объяснила женщина страннику.
– Но ведь из камней никакого супа не получится, – удивился странник.
– Они об этом не знают. А пока надеются – живут.
Страннику стало жаль бедную женщину. Он отправился в селение, украл там у одного богача барана и принес его этой женщине со словами:
– Свари настоящей еды своим детям, а тот, у кого я украл этого барана, все равно не обеднеет.
Позже, когда этот странник попал на суд перед Богом, Господь не засчитал его кражу за грех, так как странник сделал это не для себя, а для спасения детей, пусть даже и чужих.
Наверное, сын, тебе трудно сразу понять и разобраться в том, что именно я хочу сказать тебе своими рассказами, поэтому постараюсь объяснить. В жизни всегда существует добро и зло, плохое и хорошее, и нужно уметь отличать одно от другого так же четко, как мы можем отличить черное от белого. Чтобы не было никаких сомнений в своей правоте. Тогда, совершая какой-либо поступок, ты будешь точно знать, причиняешь ли тем самым кому-то боль или приносишь радость. Ты еще не раз в жизни окажешься перед выбором, когда должен будешь пойти вразрез с общественным мнением, преступить какие-то моральные устои ради того, чтобы, например, кому-то помочь. И в тот момент ты начнешь понимать, что, возможно, для всех остальных ты поступаешь не так, но у тебя не будет выбора. И вот тогда надо точно решить для себя – можно ли сделать маленькое зло во имя большого добра или оставить все как есть?
И здесь уже, сын, никакие советы не помогут. Каждый должен решить для себя сам. Но смотри, не ошибись, поскольку эта невидимая грань бывает очень тонкой.
Как я тебе уже рассказывал, в тюрьму я попал очень рано, когда мне едва только исполнилось шестнадцать лет. И поэтому многому мне пришлось учиться, что называется, на ходу. Моими учителями были как известные авторитеты, так и обычные арестанты. Здесь, в заключении, жизнь поворачивается к тебе совсем другой стороной, нежели на свободе. Попав сюда, каждый человек начинает вести себя в соответствии со своей внутренней сущностью. Здесь невозможно что-то утаить или представиться кем-то другим, не тем, кто ты есть на самом деле. Ведь вокруг тебя находятся люди, которые уже многое испытали на своем веку и видят остальных, можно сказать, насквозь. Впоследствии этому научился и я. Оно пришло как-то само собой. Понимаешь, сын, когда ты постоянно общаешься с одним и тем же контингентом, который тебя окружает, ты волей-неволей начинаешь предугадывать не только действия, но и мысли этих людей. Но постараюсь быть последовательным в своих рассказах о своей непростой жизни…
Когда мне впаяли срок и пришел отказ на мою кассационную жалобу – настало время ехать на зону. Рассказы о том, что творилось на малолетках, были один страшнее другого, но дело в том, что в заключении у тебя просто не остается никакого выбора. Как бы страшно тебе ни было, все равно от этого никуда не деться…»
Отложив в сторону ручку, я на секунду окунулся в воспоминания, в те далекие годы, когда мне впервые пришлось пройти, так сказать, «школу молодого бойца»…
* * *
– Самсон, вставай. Тебя зовут, – услышал я тихий голос «шестерки» из «активистов».
Я и не спал. Я знал, что меня позовут, как звали последние четыре ночи, лишь только выключали свет по отбою. Я зашел в сушилку – события развивались по одному и тому же сценарию. Передо мной стояли четверо самодовольных, накачанных подростков немного старше меня самого.
– По-прежнему будешь добиваться жизни? – спросил один из них.
– Буду, – ответил я, как отвечал последние четыре ночи.
В следующее мгновение на меня посыпался град ударов. «Только бы не упасть», – единственное, о чем я думал в тот момент. Потеряв сознание, я уже не слышал, как один из активистов сказал:
– Ладно. На сегодня с него хватит!
Я даже не помнил, как меня заносили в спальню и укладывали на кровать. Лишь утром мое разбитое тело рассказало мне о ночных событиях. Губа была рассечена, ухо надорвано, правый бок посинел. И если к утру физическая боль стихала, то в течение дня происходил настоящий взрыв в мозгах. Все происходящее вокруг никак не напоминало ни тюрьму, ни зону, о которых мне рассказывали «взросляки», пока я находился под следствием. Лишь однажды, когда нас везли в Майкопскую воспитательно-трудовую колонию, нам встретился парень лет тридцати, который, узнав, куда нас везут, сказал: «Будет непросто, держитесь, пацаны». Тогда еще я не до конца понимал, насколько будет непросто…
Майкопская трудовая колония для несовершеннолетних больше напоминала трудовой общеобразовательный лагерь с карательным режимом. Как и в любой социальной прослойке, здесь также существовала своя иерархия. Самая низшая ступень – это, конечно же, были опущенные или, говоря тюремным языком, «петухи». Маменькины сыночки, косячники, то есть люди, совершившие непростительные проступки, и просто слабаки становились педерастами еще на тюрьме. Они несли свой крест не только в тюрьме, но и в последующей вольной жизни. И если кто-то из простых сидельцев, выйдя отсюда, мог изменить свою жизнь или продолжить ее по-новому, сохранив в себе то человеческое, что в нем осталось, то опущенным никогда не удавалось «отмыться». Их продолжали презирать, не подавая руки при встрече. От них шарахались, как от прокаженных. Ведь когда тебя в пятнадцать-шестнадцать лет трахают каждую ночь, то тебя ломают как личность – раз и навсегда. Вот поэтому самые страшные преступления совершаются именно такими людьми – обозленными на весь мир.
Следующими в этом списке шли рядовые. Обычные пацаны, не хватавшие звезд с неба, четко соблюдавшие режим содержания, вышколенные, как солдатики. Наверное, в свое время их поэтому и назвали рядовыми. Каждый из них в отдельности представлял собой какую-то личность, но страх перед физической расправой активистов делал из них рядовых безропотных солдатиков. Там, на свободе, каждый из них не раз участвовал в драках, и многих били, когда они попадали не в свой район. Но когда тебя регулярно начинает бить актив, ты понимаешь, что все, что было с тобою до этого, – лишь детский лепет и легкий массаж тела.
Активисты. Во все времена активистами были красные, и во все времена их так же не любили, как и сейчас. Достаточно вспомнить некоторые исторические факты, чтобы понять, что с тех времен практически ничего не изменилось. Кулаков раскулачивали активисты, в комсоргах и старостах тоже были активисты, и, как потом выяснилось, многие из них в войну становились полицаями. В каждой зоне, которых по всей стране не одна тысяча, активисты помогали поддерживать ментовской порядок, хотя сами, по сути, были такими же зэками, как и те, от кого они требовали беспрекословного выполнения правил режима.
Самой высшей кастой была борзота. Это люди, которые вели себя вопреки всем местным правилам, не признавая ни режим, ни порядок. Сказать, что это были сливки местного общества, – значит не сказать ничего. Это были дофины, патриции и инфанты местного криминального мира. На всю зону, в которой сидела почти тысяча заключенных, их было всего восемь. Естественно, они не работали, ели самые лучшие продукты, курили только сигареты с фильтром. С этими людьми здоровались за руку все чины в зоне, включая самого «хозяина». Они поддерживали внутренний баланс в зоне. Не разрешали беспредельничать активу, но и не давали расслабляться рядовым. Любой, даже опущенный, мог подойти к ним со своей проблемой или вопросом, и они ее решали.
Но чтобы встать на одну ступень с ними, нужно было пройти не семь, а семьдесят семь кругов ада. Вначале тебя долго и жестоко избивали активисты, пытаясь заставить отказаться от принятой модели поведения. Это могло продолжаться не одну неделю. Потом тебя начинали «прессовать» менты, сажая в карцер и лишая тех немногих благ, которые положены осужденному. Это посылки, бандероли и свидания с родными и близкими. За всем этим со стороны наблюдала сама борзота, не предпринимая никаких действий. Но даже после этого ты мог не попасть в их число, потому что никто не привык делить свое место под солнцем, и они в этом смысле не были исключением…
После зарядки нас отправили на завтрак. Запевала орал вступление песни про какой-то коммунистический корабль. Я шел в конце строя. Каждый шаг отдавался болью в правом боку, возможно, мне даже сломали ребро – я не знал. Стояла зима, снег искрился на солнце. Недавно мне исполнилось семнадцать лет. Остался какой-то год, и весь кошмар должен был закончиться. По исполнении восемнадцати лет меня должны были отправить на «взросляк», а там все по-другому, я не сомневался….
«А может, дожить эти одиннадцать месяцев рядовым? Может, хватит уже пробивать лбом стены?» – подумал тогда я.
Неожиданный удар активиста вывел меня из этого состояния минутной слабости.
– Кузнецов – в ногу! Песню не слышу! – услышал я голос за спиной.
Резкая боль сначала вызвала шок, но уже в следующее мгновение я сжался, как пружина, а в голове звенело только одно: «Я никогда не стану послушным солдатиком!» Боковым зрением я видел активиста, поэтому, когда бил с разворота ему в челюсть, то знал, что не промахнусь. Я вложил в свой удар не только всю силу, но и всю злость, которая накопилась за последние дни. Челюсть лопнула сразу в трех местах, да к тому же, падая, активист сломал себе руку. Это была моя ошибка…
Никто ни при каких обстоятельствах не должен был бить активиста вот так, при всех, так как это сильно подрывало их власть над рядовыми. Такое нахальство грозило мне не только лишением посылок и свиданий с родственниками, но и жестоким избиением со стороны самих активистов. В подобных случаях администрация закрывала на наши разборки глаза, руководствуясь принципом: «Чтобы другим неповадно было».
Завтрака не получилось. Меня начали таскать по кабинетам оперчасти и режимного отдела, начальника отряда и так далее по списку. Все что-то говорили, угрожали, стращали, но я думал только об одном: когда мне придется столкнуться с толпой активистов от мала до велика? У них тоже была своя иерархия – звеньевые, санитары, секретари, председатели отрядов. И со всей этой толпой сегодня я должен был встретиться лицом к лицу. Я понимал, что надеяться можно только на самого себя…
Первое оружие любого зэка – это «мойка», то есть лезвие для бритья. Взросляки на тюрьме учили: «Если ты окажешься один против толпы и знаешь, что прав, бей сразу по глазам того, кто поздоровее, а остальное бычье отступит само по себе». Это говорили бывалые сидельцы, имевшие не одну ходку на зону. А мог ли я, молодой пацан, даже в такой ситуации полоснуть человека по глазам, зная, что в результате тот останется слепым на всю жизнь? Но и самому становиться инвалидом в свои семнадцать лет я не собирался. Я думал, а тем временем вечер стремительно приближался. Конечно, у меня был один выход. Стоило только подойти к начальнику отряда и написать заявление о принятии в актив, расправа в таком случае отменялась. Но я даже не хотел об этом думать. Знал, что в жизни все рано или поздно заканчивается – закончится и это. А вот клеймо активиста останется навсегда. Как тогда я смогу смотреть в глаза своим корешам там, на свободе? Нет, этот путь был не для меня.
Я и не спал. Я знал, что меня позовут, как звали последние четыре ночи, лишь только выключали свет по отбою. Я зашел в сушилку – события развивались по одному и тому же сценарию. Передо мной стояли четверо самодовольных, накачанных подростков немного старше меня самого.
– По-прежнему будешь добиваться жизни? – спросил один из них.
– Буду, – ответил я, как отвечал последние четыре ночи.
В следующее мгновение на меня посыпался град ударов. «Только бы не упасть», – единственное, о чем я думал в тот момент. Потеряв сознание, я уже не слышал, как один из активистов сказал:
– Ладно. На сегодня с него хватит!
Я даже не помнил, как меня заносили в спальню и укладывали на кровать. Лишь утром мое разбитое тело рассказало мне о ночных событиях. Губа была рассечена, ухо надорвано, правый бок посинел. И если к утру физическая боль стихала, то в течение дня происходил настоящий взрыв в мозгах. Все происходящее вокруг никак не напоминало ни тюрьму, ни зону, о которых мне рассказывали «взросляки», пока я находился под следствием. Лишь однажды, когда нас везли в Майкопскую воспитательно-трудовую колонию, нам встретился парень лет тридцати, который, узнав, куда нас везут, сказал: «Будет непросто, держитесь, пацаны». Тогда еще я не до конца понимал, насколько будет непросто…
Майкопская трудовая колония для несовершеннолетних больше напоминала трудовой общеобразовательный лагерь с карательным режимом. Как и в любой социальной прослойке, здесь также существовала своя иерархия. Самая низшая ступень – это, конечно же, были опущенные или, говоря тюремным языком, «петухи». Маменькины сыночки, косячники, то есть люди, совершившие непростительные проступки, и просто слабаки становились педерастами еще на тюрьме. Они несли свой крест не только в тюрьме, но и в последующей вольной жизни. И если кто-то из простых сидельцев, выйдя отсюда, мог изменить свою жизнь или продолжить ее по-новому, сохранив в себе то человеческое, что в нем осталось, то опущенным никогда не удавалось «отмыться». Их продолжали презирать, не подавая руки при встрече. От них шарахались, как от прокаженных. Ведь когда тебя в пятнадцать-шестнадцать лет трахают каждую ночь, то тебя ломают как личность – раз и навсегда. Вот поэтому самые страшные преступления совершаются именно такими людьми – обозленными на весь мир.
Следующими в этом списке шли рядовые. Обычные пацаны, не хватавшие звезд с неба, четко соблюдавшие режим содержания, вышколенные, как солдатики. Наверное, в свое время их поэтому и назвали рядовыми. Каждый из них в отдельности представлял собой какую-то личность, но страх перед физической расправой активистов делал из них рядовых безропотных солдатиков. Там, на свободе, каждый из них не раз участвовал в драках, и многих били, когда они попадали не в свой район. Но когда тебя регулярно начинает бить актив, ты понимаешь, что все, что было с тобою до этого, – лишь детский лепет и легкий массаж тела.
Активисты. Во все времена активистами были красные, и во все времена их так же не любили, как и сейчас. Достаточно вспомнить некоторые исторические факты, чтобы понять, что с тех времен практически ничего не изменилось. Кулаков раскулачивали активисты, в комсоргах и старостах тоже были активисты, и, как потом выяснилось, многие из них в войну становились полицаями. В каждой зоне, которых по всей стране не одна тысяча, активисты помогали поддерживать ментовской порядок, хотя сами, по сути, были такими же зэками, как и те, от кого они требовали беспрекословного выполнения правил режима.
Самой высшей кастой была борзота. Это люди, которые вели себя вопреки всем местным правилам, не признавая ни режим, ни порядок. Сказать, что это были сливки местного общества, – значит не сказать ничего. Это были дофины, патриции и инфанты местного криминального мира. На всю зону, в которой сидела почти тысяча заключенных, их было всего восемь. Естественно, они не работали, ели самые лучшие продукты, курили только сигареты с фильтром. С этими людьми здоровались за руку все чины в зоне, включая самого «хозяина». Они поддерживали внутренний баланс в зоне. Не разрешали беспредельничать активу, но и не давали расслабляться рядовым. Любой, даже опущенный, мог подойти к ним со своей проблемой или вопросом, и они ее решали.
Но чтобы встать на одну ступень с ними, нужно было пройти не семь, а семьдесят семь кругов ада. Вначале тебя долго и жестоко избивали активисты, пытаясь заставить отказаться от принятой модели поведения. Это могло продолжаться не одну неделю. Потом тебя начинали «прессовать» менты, сажая в карцер и лишая тех немногих благ, которые положены осужденному. Это посылки, бандероли и свидания с родными и близкими. За всем этим со стороны наблюдала сама борзота, не предпринимая никаких действий. Но даже после этого ты мог не попасть в их число, потому что никто не привык делить свое место под солнцем, и они в этом смысле не были исключением…
После зарядки нас отправили на завтрак. Запевала орал вступление песни про какой-то коммунистический корабль. Я шел в конце строя. Каждый шаг отдавался болью в правом боку, возможно, мне даже сломали ребро – я не знал. Стояла зима, снег искрился на солнце. Недавно мне исполнилось семнадцать лет. Остался какой-то год, и весь кошмар должен был закончиться. По исполнении восемнадцати лет меня должны были отправить на «взросляк», а там все по-другому, я не сомневался….
«А может, дожить эти одиннадцать месяцев рядовым? Может, хватит уже пробивать лбом стены?» – подумал тогда я.
Неожиданный удар активиста вывел меня из этого состояния минутной слабости.
– Кузнецов – в ногу! Песню не слышу! – услышал я голос за спиной.
Резкая боль сначала вызвала шок, но уже в следующее мгновение я сжался, как пружина, а в голове звенело только одно: «Я никогда не стану послушным солдатиком!» Боковым зрением я видел активиста, поэтому, когда бил с разворота ему в челюсть, то знал, что не промахнусь. Я вложил в свой удар не только всю силу, но и всю злость, которая накопилась за последние дни. Челюсть лопнула сразу в трех местах, да к тому же, падая, активист сломал себе руку. Это была моя ошибка…
Никто ни при каких обстоятельствах не должен был бить активиста вот так, при всех, так как это сильно подрывало их власть над рядовыми. Такое нахальство грозило мне не только лишением посылок и свиданий с родственниками, но и жестоким избиением со стороны самих активистов. В подобных случаях администрация закрывала на наши разборки глаза, руководствуясь принципом: «Чтобы другим неповадно было».
Завтрака не получилось. Меня начали таскать по кабинетам оперчасти и режимного отдела, начальника отряда и так далее по списку. Все что-то говорили, угрожали, стращали, но я думал только об одном: когда мне придется столкнуться с толпой активистов от мала до велика? У них тоже была своя иерархия – звеньевые, санитары, секретари, председатели отрядов. И со всей этой толпой сегодня я должен был встретиться лицом к лицу. Я понимал, что надеяться можно только на самого себя…
Первое оружие любого зэка – это «мойка», то есть лезвие для бритья. Взросляки на тюрьме учили: «Если ты окажешься один против толпы и знаешь, что прав, бей сразу по глазам того, кто поздоровее, а остальное бычье отступит само по себе». Это говорили бывалые сидельцы, имевшие не одну ходку на зону. А мог ли я, молодой пацан, даже в такой ситуации полоснуть человека по глазам, зная, что в результате тот останется слепым на всю жизнь? Но и самому становиться инвалидом в свои семнадцать лет я не собирался. Я думал, а тем временем вечер стремительно приближался. Конечно, у меня был один выход. Стоило только подойти к начальнику отряда и написать заявление о принятии в актив, расправа в таком случае отменялась. Но я даже не хотел об этом думать. Знал, что в жизни все рано или поздно заканчивается – закончится и это. А вот клеймо активиста останется навсегда. Как тогда я смогу смотреть в глаза своим корешам там, на свободе? Нет, этот путь был не для меня.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента