– Как зовут этих друзей? – спросил я.
Его рука дрожала. Он посмотрел на улицу, на которой увидел возвышающегося товарища с газетой под мышкой. Тогда он быстро схватил банкноту и прошептал:
– Это маркиз Умберто ди Чаприни.
– Где он живет?
– У него свой частный дворец около парка Астопуненио.
– Большое спасибо, – сказал я ему по-французски.
Рыжий вошел, рыдая над газетой. Я оставил парней наедине с их печалью. Это их личное дело.
Я остановил такси и сказал, чтобы меня отвезли в музей Блекораджи. Он был осажден прессой и публикой. Я подошел к легавому, который сторожил вход, и показал ему свою полицейскую карточку, пояснив, что я его французский коллега, присланный из Парижа, чтобы наладить контакт с фликами Турина.
Этот тип пропустил меня.
Галерея, из которой был украден Рафаэль, – самая замечательная в музее. В ней находились замечательные картины, но отсутствие Рафаэля заметнее присутствия других полотен. Отсутствие всегда заметно. Вот, например, когда у вас тридцать два зуба, лишитесь хотя бы одного из них все это заметят.
Пустая рама Рафаэля имела идиотский вид: одна, без картины, на белой стене. Это очень грустно, но это так.
Стоя посреди группы репортеров, синьор Туттикуанти рассказывал о том, как он обнаружил пропажу картины. Я присоединился к репортерам, чтобы тоже послушать.
Хранитель рассказывал, что ни одна из дверей не была взломана. Накануне вечером начальник охраны, синьор Грозопино, сделал обход, удостоверился, что все картины находятся на своих местах, закрыл двери и окна, которые все снабжены специальной сигнализацией, и проверил, все ли посетители покинули музей.
При обходе его сопровождали сторожа Купетадиане и Саффило. Все эти три персоны присутствовали здесь и с жаром подтвердили все сказанное.
Я отделился от основной массы, чтобы произвести быстрый осмотр музея.
Последний, кроме окон, располагал лишь двумя выходами: главным подъездом и незаметной дверью, которая ведет в квартиру хранителя.
Замки на дверях были внушительными. Спрятаться здесь было невозможно, так как вся мебель музея состояла из банкеток, покрытых лаком. Если бы кто-нибудь спрятался под одной из них, его бы немедленно обнаружили. И, к тому же, нужно было бы, чтобы этот кто-нибудь вышел из музея до того, как обнаружили пропажу картины, а синьор Туттикуанти настаивал: когда он обнаружил пропажу, все выходы были крепко заперты.
Вот еще одна тайна: как грабитель вышел из музея? Если это была бы единственная кража, я заподозрил бы хранителя, потому что он был единственным, кто мог проникнуть ночью в галерею, но после всех тех краж картин, которые произошли во Франции, его виновность оказывалась весьма сомнительной.
Я ушел так же скромно, как и появился, и вернулся в цирк.
Было уже поздно – 12 часов, – а первое воскресное представление было назначено на 13.45.
Белая «ланчия» стояла по-прежнему на своем месте.
Я бросился в наш фургон и увидел Толстяка, сидящего верхом на стуле и устремившего свой взор в окно.
– Ничего нового, Беру?
– Вещи! – ответил он, что в переводе с языка Беру означает «ничего».
Он в ворчливом настроении. Он провел утро, сидя неподвижно и уставившись в одну точку, и по его телу стали бегать мурашки, а в глазу начинался ячмень.
– Иди завтракать, я тебя заменю.
– Не голоден, – бросил он.
Я задрожал.
– Ты сказал?..
– Я сказал, что у меня нет охоты жрать. Это что, непонятно сказано, а? Видимо, вчера я слопал что-то не совсем свежее.
– И ты не сможешь проделать свой номер?
– Разумеется, смогу. Ведь есть разница между желанием жрать и возможностью жрать, а? Просто я не хочу жрать, заполнять свой желудок перед тем, как выйти на сцену.
– У тебя плохой вид.
– Это потому, что я недостаточно двигаюсь. У тебя тоже видик… Боже мой!..
Толстяк так подскочил, что его сиденье упало вместе с ним. Он лежал на полу на своем толстом заде и выглядел как упавшая груша.
Он поднял руку и замахал ею.
– У тебя закружилась голова? – обеспокоился я.
– Нет! Это «ланчия»! Скорее! Она только что отъехала!
Он не успел окончить своей фразы, как я уже выскочил наружу.
Глава 6
Беру не солгал: в самом деле, белая «ланчия» покойной мадам Кабеллабурна удалялась с площади.
Я был в ярости. Если бы, по крайней мере, здесь был мой «ягуар», я мог бы помчаться за ней. Что делать? Что не делать? Куда идти? Куда не идти?
Я с беспомощным видом смотрел на удаляющееся белое пятно. Потом мое напряжение разрядилось тройным сальто-мортале.
Тяжелый грузовик, нагруженный лесом, въехал на площадь, на минуту загородив въезд на нее.
Ваш Сан-Антонио взял ноги в руки и показал мировой рекорд в беге по мусору на восемьсот метров.
Я бежал настолько быстро, что зебры в клетках потеряли сознание от стыда за свою медлительность.
Грузовик разворачивался с трудом. У него был прицеп, и это страшно мешало ему маневрировать.
Тип из «ланчии» сообразил, что происходит. По-видимому, он видел в зеркальце, как я побежал за машиной. Он догадался, что я поймаю его прежде, чем путь будет свободен, и решился на маневр: проехал немного задним ходом, потом развернулся так, чтобы ехать в противоположном направлении, и вот он уже помчался прямо на меня.
Я приготовился к бою и достал своего приятеля «ты всегда убиваешь», но было очень трудно проделать это одновременно со скачком на три метра в сторону. И тут «ланчия» как бомба промчалась мимо меня, мимо моего удрученного носа.
Согласитесь, что позволить надуть себя подобным образом недостойно супермена моего класса!
Наполненный яростью, я стал галопировать в новом направлении, и то, что я увидел, когда уже совсем задыхался, было похоже на чудо.
Посредине шоссе стоял Толстяк, крепко держась на своих тумбах. Автомобиль мчался на него, громко гудя.
Я спросил себя, не собирается ли он одной рукой удержать «ланчию», мчащуюся со страшной скоростью?
Но нет: у него что-то было в руке, какой-то небольшой предмет, который он бросил в ветровое стекло машины.
Стекло разлетелось на куски, а Беру нырнул в сторону, чтобы избежать удара.
Машина, весьма опасно раскачиваясь, ударилась о фургон с тиграми и разнесла его в щепки.
И тигры, немного ошеломленные, но очень довольные, решили, что раз сегодня воскресенье, то им можно пойти познакомиться с окрестностями Турина.
Если вы хотите изучать зоопарк на свободе, то стоило приехать сюда ради этого!
Пятнадцать тигров, и все – бенгальские, на свободе – это такой спектакль, который не скоро забудешь.
Они бросились в разных направлениях, вызвав такую панику, о которой можно было только мечтать.
Работники конюшни попрятались за фургонами, а флики, которые производили следствие, бросились плашмя на животы под теми же самыми фургонами. Они были недостаточно проворны для того, чтобы залезть внутрь.
Беру поднялся: оказалось, что у него ободран кончик носа. Бедный козленочек даже стал плохо говорить по-французски из-за своего носа!
– Ты видел это представление? – восхищался он. – Само провидение положило эту большую гайку на моем пути.
– Ты этой своей гайкой поднял большой шум, – сказал я и указал ему на больших кошек, убегавших в разные стороны. – Их не приведешь обратно, купив потроха и говоря им «кис-кис».
Толстяк пожал плечами.
– Я совсем не имею ничего против того, чтобы они находились на свободе, – уверил он меня. – Мне неприятно смотреть на зверей в клетках.
– Если бы то были канарейки, я не стал бы утверждать обратное, но с этими бестиями нужно ожидать больших неприятностей.
Обмениваясь такими комплиментами, мы приблизились к «ланчии». Теперь она была больше похожа на груду железа, чем на «ланчию». Весь перед был разбит, а колеса разлетелись в разные стороны.
С помощью силача мне удалось открыть дверцу и вытащить останки небольшого человека лет пятидесяти, сморщенного, как аккордеон. На шее у него висел руль, что мало украшало его для выхода в свет, а в груди у него торчала тяга рулевого управления.
Несмотря на эти легкие повреждения, я не думаю, чтобы жизнь его находилась в опасности. Тем не менее, хотя он даже и не потерял сознания, я не считал, что он был в состоянии поболтать со мной сейчас за чашкой чая.
Несколькими секундами позднее двенадцать пожарных машин, шестнадцать автобусов полиции и санитарная машина прибыли на площадь.
Обстоятельства вынуждали мертвых от страха пожарных ловить тигров, а санитарная машина прибыла за похитителем «ланчии».
И был парень, который производил больше шума, чем все объединения «Пежо», – это Барнаби, хозяин цирка. Оба его утренника пропали, и, возможно, вечернее представление тоже, если к тому времени не удастся изловить кошек.
Префектура полиции отдала распоряжение, как о крайней мере, о закрытии всех публичных мест и сборищ больше одного человека до тех пор, пока тигры не будут посажены обратно в клетки.
– Пусть говорят, что хотят, – сказал Беру, – но это цирк, а в цирке всегда бывают настоящие спектакли.
Он был удовлетворен, храбрец. Утренники отменены, и это его устраивало. У него будет время немного прийти в себя. Я же подвожу итог всему, что произошло.
После нашего приезда в Турин начались различные происшествия.
Убийство шофера, а также и его хозяйки, потом Градос, кража Рафаэля, потом «ланчия» и бегство тигров.
И все это за какие-то двадцать четыре часа: нужно быть справедливыми, парни, и не упрекать меня в бездеятельности. Согласен, что в этой истории вижу не больше, чем крот, запертый в темной комнате фотографа в безлунную ночь. Но я разбираюсь в обстановке.
Я посоветовал Толстяку отдохнуть, а сам устремился в госпиталь Чипескобианико, чтобы узнать, что же случилось с похитителем «ланчии» и освободителем тигров.
У меня появилась счастливая возможность для этого, так как я обнаружил Ферна-Брасса у изголовья раненого.
– Вот как! Вот как! – проговорил он по-итальянски. – Как мы часто встречаемся, значит, этот господин интересует вас?
– Немного, племянничек! А вас тоже?
– Я хотел увидеть его и поговорить с ним, потому что это мой старый знакомый Альберто Ризотто, вы не слышали?.. Опытный похититель машин.
Разочарование сковало мою речь. Я очень рассчитывал на него, и вот, оказывается, что он простой воришка.
Я отвел своего коллегу в сторону.
– Вы уверены, что это именно тот тип?
– Я совершенно уверен в этом. Он крадет машины, чтобы разбирать их на части: снимает колеса, руль, покрышки… Он немало на этом зарабатывает: сбывает все это торговцам запасными деталями для автомобилей.
– Вы разрешите мне допросить его?
– Действуйте!
Я подошел к кровати. Ризотто тяжело дышал.
– По чьему поручению вы украли эту машину? – спросил я, погрузив свой ясный взор в его расширенные страданием глаза.
– Ни для кого я эту машину не крал. Я просто хотел совершить на ней небольшой вояж.
Я повернулся к Ферна-Брассу.
– У него есть обыкновение принимать фликов за простофиль?
Мой коллега был совсем не недоволен: он посмотрел на меня с саркастической усмешкой.
– Послушайте, старина, – проговорил я, до такой степени резким голосом, что он резал мне губы. – Я крупное лицо во французской полиции, и если вы мне немедленно не ответите на мой вопрос, я подам на вас жалобу за попытку убийства, так как вы пытались раздавить меня!
Он позеленел.
– Мой синьор! Как раз наоборот, я сделал все возможное, чтобы избежать этого.
– Нужно будет убедить в этом судей. Там будет ваше слово против моего, и, если судить по вашей репутации, оно будет иметь ценность не большую, чем использованная туалетная бумага. Вам слово, старина!
Он посмотрел на Ферна-Брасса. Мой коллега отвел взгляд.
– Я жду, – сказал я. – Подав жалобу, я сделаю все необходимое для того, чтобы представитель департамента иностранных дел моей страны действовал так как нужно! Вы выйдете из госпиталя, чтобы надолго попасть в тюрьму!
Он провел языком по губам.
– Сегодня утром мне позвонили по телефону в бар, в котором я обычно завтракаю.
Ферна-Брасса подошел заинтересованный, с неудовольствием констатируя тот факт, что я проделал хорошую работу и получил сведения там, где он ничего не обнаружил.
– Что это был за звонок?
– Мне сказали, что если я интересуюсь «ланчиями», то имеется одна, брошенная около цирка.
– Кто вам это сказал?
– Мужчина.
– Но что это был за мужчина?
– Я не знаю, падре ди дио! Я клянусь, что не знаю! Это был человек, который должен был знать меня, потому что он назвал меня по имени. Он сказал мне следующее: «Альберто! Если ты любишь „ланчии“, то имеется одна отличная возле цирка. Забрать ее очень просто». Потом он повесил трубку.
– И вы не знаете его по голосу?
– Нет, синьор, клянусь вам.
Я повернулся к Ферна-Брассу.
– Странно, не правда ли?
Но у меня в голове уже началась работа. Мой расчет был правильный. Я правильно сделал, что удалил труп из машины, чтобы подловить убийц. Только я имею дело с профессионалами. Они заподозрили что-то и не пожелали сами приблизиться к машине, отсюда и эта дьявольская хитрость с Ризотто.
Я пожелал Ризотто скорейшего выздоровления и подошел к Ферна-Брассу.
– То, что сказал Альберто, очень меня беспокоит, – уверял меня заальпийский комиссар.
– Ах, что?
– Представьте себе, эта «ланчия» принадлежит мадам Кабеллабурна, жене индустриального деятеля, у которого работал шофер, убитый прошлой ночью.
– Не может быть!
– Однако, это так. Мадам Кабеллабурна ушла из дома вечером и до сих пор не вернулась. Ее дворецкий очень беспокоится. Кажется, ее вчера навестил какой-то незнакомец. У него была борода, толстые очки с оправой… И он говорил по-итальянски с ужасным акцентом. Это вам ни о чем не говорит?
Его глаза пытливо уставились на меня.
– Ровно ни о чем, – уверил я его. – У меня нет знакомых с бородами.
– О! – вздохнул Ферна-Брасса. – Борода и очки легко надеваются и легко снимаются.
Он протянул мне руку.
– Простите меня, но у меня свидание с моим большим начальством. Они очень недовольны. Эти убийства, да еще эта кража в музее – это слишком много для одного воскресенья. Парк Астопуненио в Турине – это уменьшенный и более рафинированный Булонский лес. Флора здесь очень разнообразна.
Роскошные здания расположились по краям парка.
Собственный дворец маркиза ди Чаприни выполнен в стиле Медичи и называется «Вилла Катерин», что доказывает вам, что я не лгу.
Прежде чем посетить эту роскошную обитель, я на какой-то момент заколебался. Но ни мужчины, ни принципы, ни даже стихии не в состоянии остановить победный марш вашего горячо любимого Сан-Антонио.
Только мышка с роскошной фигуркой могла бы задержать меня, знаменитого комиссара, вы ведь это знаете. Но никаких мышек поблизости не было. Вот почему я подошел к двери и позвонил.
Тип, который открыл мне дверь, в молодости, может быть, и неплохо выглядел, но теперь у него был восковой цвет лица, стеклянный взгляд и он был страшно худым. Если бы он приклеил на свое удостоверение фотографию селедки, то ни один таможенник и ни один флик этого бы не заметили.
Вместо губ у него под носом была черта, как будто проведенная карандашом, а лоб у него надвисал над остальным лицом, как козырек. На голове у него было четыре волосинки.
– Я хотел бы встретиться с маркизом, – сказал я, прижимая тыльные стороны ладоней к бедрам, чтобы показать, что у меня хорошие манеры.
Бывшая мумия подняла веки и обволокла меня взглядом, более ледяным, чем брачная ночь на Шпицбергене.
– О ком я должен доложить?
– Мое имя Петер Сан-Антонио Авантибра Бамусиса, – сказал я. – Я вам сообщил свои имена только для того, чтобы у вас не выскочили пломбы, мой дорогой. Вам будет достаточно сказать маркизу, что я приятель Градос и что мне нужно передать ему нечто в высшей степени важное.
Синьор лакей проводил меня в салон, меблированный в стиле Виктора-Эммануила Второго, и попросил меня подождать. Я устроился на банкетке и стал ждать.
Я не знаю, чем занимался маркиз, но он не торопился принять посетителя. Возможно, он находился за столом и не хотел сразу покидать своих гостей.
Меня охватило приятное оцепинение, и вот уже ваш Сан-Антонио задремал, как служащий министерства во время своей работы.
Но я не полностью погрузился в сон. Мои мысли бодрствовали и продолжали работать.
Я подумал о том, что мне редко приходилось распутывать такой клубок. Все эти убийства и кражи картин составляли такой огромный мешок загадок, что его трудно разгадать.
Какая связь существовала между Градос и мадам Кабеллабурна? Какая связь существовала между Градос и шофером Кабеллабурна? Какая связь существовала между Градос и маркизом Умберто ди Чаприни?
Парень, обладающий большим количеством мозгов, чем другие, и способный ответить на эти вопросы, автоматически имел бы право на мою благодарность, на обеспеченную пенсию и на роскошный завтрак каждое утро.
Тяжелая дверь отворилась, и странная персона появилась на пороге. Хотя он был молод, вы затруднились бы определить дату его рождения.
У него очень длинные руки, его аристократическое лицо было розовым и напудренным. Волосы были платиновые и завиты как у куклы. На нем был надет дорогой костюм из черного бархата и рубашка, отделанная кружевом на воротнике и манжетах. Вместо галстука на шее болталась красная бархатная лента. Покрой костюма был устаревший.
Можно было подумать, что он собирается играть в «Богеме» в Ла Скала.
У меня было некоторое подозрение в отношении красноты губ, черноты бровей и синевы в веках.
Такого педа, как он, не фабрикуют даже в Сан-Этьене.
Он обласкал меня плотоядным взглядом, потом подошел танцующей походкой и сел около меня на банкетку.
– Вы хотели побеседовать со мной? – пролепетало это прекрасное дитя.
– Ну, можно сказать и так.
– Беседовать! Безусловно, нет. Это не в моих возможностях, так как для этого нужно время и желание.
– Действительно, маркиз, – ответил я.
– Меня зовут Умберто, – продолжал маркиз. И добавил:
– Мои друзья зовут меня Тото.
– Это редкая привилегия, – серьезно проговорил я, отодвигаясь на шесть сантиметров, так как Тото касался меня.
Я попал в забавное положение, мои овечки! По счастью, он – маркиз, и это позволит мне выйти, пятясь задом, так что не нужно бояться его заигрываний.
Он прибавил голосом, который заставил меня задрожать:
– Вы случайно не француз?
– Да, – ответил я. – А как вы догадались об этом, монсиньор?
– Ваш заальпийский акцент восхитителен, – проворчал Умберто, лаская мне щеку легким прикосновением руки.
Он улыбнулся.
– Таким образом, милый друг, это Градос послал вас ко мне?
– Это они были причиной моего визита, – ответил я.
– Вы с ними друзья?
– Да, монсиньор.
– Почему вы не приходили вместе с ними ночью к Тортиколи?
– Я был слишком занят в цирке. Дело в том, я причесывал жирафу, а какой-то бездельник спрятал мою лестницу. Мне пришлось обходиться собственными средствами.
– Но ведь это опасно! – процедил Умберто.
– Нельзя, конечно, страдать головокружением. Но у меня крепкая голова.
– А как сегодня поживают мои милые Градос?
Я открыл свой клюв так же широко, как ворона, которая захотела сыра.
Этот типчик блефует или на самом деле не знает о том, что случилось с Градос? Если он играет комедию, поверьте мне, это было очень хорошо сделано, так как в его взгляде скорее сквозило откровенное простодушие.
– Вы не читаете газет, Тото? – резко спросил я.
– Напротив, я читаю «Римскую газету».
– И только?
– А к чему этот вопрос?
Разумеется, если он интересуется только римской чепухой, он еще не узнал о новости, происшедшей этой ночью.
– Сегодня ночью с Градос произошел несчастный случай, монсиньор.
– Святая девственница! – воскликнул он на языке Данте. – Во время их номера?
– Нет. В фургоне. Их оглушили!
– Оглушили? Но это невероятно!
– Увы, это так.
– И это серьезно?
– Исключительно серьезно, потому что они умерли!
Мой маленький маркиз издал слабый крик и потерял сознание. Я бросился к нему. И мне известно, что делать в таком случае, так как я читал романы княгини Сожор. Я взял его за руку и похлопал по ней.
– Маркиз! Маркиз! Придите в себя, моя дорогая!
Эффект не заставил себя ждать. Ди Чаприни открыл свои красивые глаза и сказал умирающим голосом:
– Где я?
Я ответил, что он у себя. Он бросил взгляд на стену и, увидев портрет своего прадедушки, пришел в себя.
– Вы, значит, так любили их? – прошептал я.
Вместо того, чтобы ответить, он вздохнул на языке Д'Анунцио:
– Я что, должен говорить обо всем сам?
Надо было думать, что между ними троими была большая любовь. Меня беспокоила только одна штука: Градос были людьми из цирка. Они не должны были бывать в Турине больше одного-двух раз в год, и их сношения с маркизом должны были быть лишь эпизодическими. Откуда же такая сильная печаль, вернее, такое сильное волнение?
Моя мысль закрутилась. Я посмотрел на свои ногти, подул на них, как это делал один американский актер в Вестерне, когда его зацапал шериф, и потер их о лацкан.
– Я один из первых прибыл на место происшествия, – сказал я. – Донато был еще жив и смог сказать мне…
Я старался не смотреть на маркиза, но в то же время очень пристально следил за ним в зеркало. Мне кажется, парни, что он покраснел под слоем румян и, видимо, задавал себе вопрос, что же мне нужно, так как наступил момент перейти к основному.
– Он рассказал мне о некоторых вещах, – бросил я.
– Ах, да? – пролепетала эта кукла.
Я молчал. Это было угрожающее молчание, тяжелое молчание. Парень Тото больше не пытался поближе удостовериться, хорошо ли я выбрит. Ему стоило огромных трудов проглотить слюну. Он также не говорил ни слова, это очень удивительно с его стороны.
Наше молчание напоминало салон.
– Это ужасно, – выдавил Умберто без малейшего выражения.
Он еще надеялся, что я заговорю, но я почувствовал, что он дошел до предела и воздержался от этого.
– Что же вам сказал этот бедный Донато?
– Я вам сказал: кое-какие вещи.
– Какие вещи?
Я проделал с ногтями ту же операцию, но на другой руке.
– Знаете, Тото, когда человек, на которого напали, делает перед смертью заявление, то его следует передать только полиции.
Он глубоко вздохнул, как ребенок, который долго плакал.
– Сколько? – жалобным тоном спросил он.
Магическое слово! Сколько в нем самоотречения! Высшая самоотверженность! Самопожертвование! «Сколько»! Сколько за то, чтобы секрет был сохранен! Сколько за то, чтобы быть спокойным?! Чтобы мерзость была скрыта, порок был неизвестен, честь женщины спасена!
– Это зависит от вашего доброго сердца, – ответил я, приветливо улыбаясь.
У бедного монсиньора изменился цвет лица. Можно было подумать, что он спал в экспрессе.
– Пятьсот тысяч лир!
– Вы принимаете меня за нищего, Тото. Лира – такая жалкая монета.
– Тогда сколько же вы хотите?
Его жалкое представление о лире и его предложение указывало на то, что чего он опасался было не таким уже серьезным. Но, может быть, он скупой?
– Десять миллионов, – брякнул я наугад, – и это моя последняя цена.
– Нет, пять миллионов, а это как раз та сумма, которую я дам полицейским, чтобы замять дело, так что видите…
Я дал ему небольшого тумака и вытащил удостоверение.
– Полюбуйтесь немного на этот пейзаж, Умберто.
– Полиция! – воскликнул он. – Французская полиция! Но что все это означает?
– То, что вы все мне объясните, дорогой маркиз. Донато, увы, был уже мертв, когда я его обнаружил, но я вам сказал неправду, чтобы узнать правду. Итак, вы скажете мне всю правду. Если вы этого не сделаете, я устрою такую бурю с громом, что вам вашими пятью миллионами придется успокаивать журналистов.
Бедное создание разразилось конвульсивными рыданиями. Оно стучало ногой, терло лицо и проливало горькие слезы на шелк дивана.
– Вы очень злой, очень отвратительный полицейский, – сетовал Умберто.
– Вместо того, чтобы изливать свою экспансивность, вы бы сделали лучше, если бы осведомили меня. Если вы будете говорить серьезно, я сделаю так, что вы окажетесь в стороне от этого отвратительного дела, и это даже не будет стоить вам ни одной лиры.
Наводнение слез сразу прекратилось.
– У меня есть ваше честное слово?
– Вы его имеете, но никому об этом не говорите: оно было последним, что у меня оставалось. Итак, прекрасный блондин?!
– Ну вот… я… у меня период депрессии, и, чтобы подбодриться, мне необходимо немного допинга…
Я немедленно вспомнил о двух пакетах с белым порошком в потайном ящике Градос. Это осветило все.
– Они снабжали вас наркотиками?
– Да. Каждый раз, когда они проезжали через Турин, они привозили мне наркотики. И не дорого, потому что они были настоящими друзьями.
Я задумался.
– А где вы были в эту ночь, маркиз?
Он возмутился:
– Ведь не можете же вы подозревать меня в том, что я их убил! Не забывайте, что я маркиз ди Чаприни.
– Э, нет! – проворчал я. – Вам совершенно не нужно кричать об этом, Тото. Бесполезно повышать голос, я не вижу причины, почему бы мне не подозревать в убийстве маленького маркиза, начиненного наркотиками и хвастающего тем, что дружит с торговцами наркотиков.
Это удручило его и он заплакал.
– О! Как вы жестоки со мной!
– Ответьте на мой вопрос, прошу вас!
– Эту ночь я провел здесь с моими желанными друзьями. Я могу сообщить вам их имена, и, надеюсь, они вас убедят.
– Я тоже надеюсь на это, но только ради вас. А что, Градос были крупными перевозчиками наркотиков?