Павел Санаев
Хроники Раздолбая

   Посвящается моей жене Алене

 
 
 

Глава первая

   11 августа 1990 года Раздолбай проснулся чуть раньше обычного – в полвторого дня. Солнце за окном было жаркое и белое. Над асфальтом Ленинградского проспекта висел синеватый от грузовой гари воздух. Люди давно ходили по улицам, потели и устало вздыхали. А Раздолбай только открыл глаза. От долгого, тяжелого сна его чувства как будто затупили чем-то увесистым. Он полежал, понял, что заснуть больше не получится, и поплелся на кухню затачивать отупевшие чувства крепким кофе.
   На следующий день Раздолбаю исполнялось девятнадцать. Родители, точнее мать и отчим, заранее сделали ему подарок и уехали на книжную ярмарку во Францию, чтобы утром бродить в золотистом парижском тумане, днем удивляться магазинам, а вечером представлять книги крупного советского издательства, директором которого отчим работал большую часть жизни. Трехкомнатная квартира на Ленинградке вторую неделю была в полном распоряжении Раздолбая, но радости от этого он не испытывал. Наливая кофе, он в который раз думал, что свободная квартира – это повод позвать друзей и девушек, пить шампанское, танцевать, обнимать девушек на диванах в полутемных комнатах… Как получилось, что к девятнадцати годам у него нет ни девушек, ни друзей?
   Хотя Раздолбаю было без одного дня девятнадцать, выглядел он младше своих лет и был из тех субтильных юношей, в которых есть что-то птичье. Это птичье в себе Раздолбай ненавидел и панически боялся раздеваться на людях. На пляж он не ходил, в баню и бассейн тоже. В военкомат ему пойти пришлось. Там его раздели и выставили в коридор, полный мускулистых организмов. От смущения у Раздолбая пропал голос и, представ перед комиссией, он с трудом пробулькал: «Призывник такой-то для прохождения медицинского освидетельствования прибыл». Военврачу это не понравилось. Он ткнул Раздолбая меж костлявых ребер заскорузлым пальцем и пообещал отправить в Афганистан.
   – С Афганистаном опоздали уже, Михаил Трофимыч, выводят наш контингент, – напомнил краснолицый полковник, похожий на краба с этикетки дефицитных консервов.
   – Значит, погранцом в Таджикистан отправится. Им нужны доходяги – собак кормить.
   Полковник и военврач весело рассмеялись, а у «призывника такого-то» окончательно пропал голос. В Таджикистан, как, впрочем, и в армию, Раздолбая не отправили из-за бронхиальной астмы и хронического заболевания почек.
   Родного отца Раздолбай не знал. По воспоминаниям матери, папа считался весельчаком, но семейная жизнь и рождение сына засушили его веселость на корню. То и дело он впадал в тоску и угрюмо молчал по несколько дней кряду.
   – Тоска-а-а… – протянул как-то отец, глядя на ползающего в манежике Раздолбая и сидящую рядом с книжкой мать. – Вот же тоска беспросветная! Удавиться, что ли?
   – Ну удавись, – ответила мать, не отрываясь от книжки.
   Отец вышел из комнаты, снял на кухне бельевую веревку и, привязав ее к верхней петле входной двери, сноровисто смастерил удавку.
   – Галь! – позвал он. – Поди сюда!
   – Зачем?
   – Ну поди, покажу чего.
   Мать подошла. Отец накинул петлю на шею и, сказав: «Вот тебе!», повалился плашмя. Веревка лопнула, как струна, придушенный отец врезался подбородком в ящик для обуви и сломал себе челюсть. В больнице ему связали зубы проволокой, мать каждый день носила туда бульоны и протертые супы, а когда челюсть срослась, подала на развод. Отец не возражал и с тех пор не появлялся. Алименты, впрочем, он присылал исправно, и, сложив последние три перевода, мать даже купила Раздолбаю на шестнадцатилетие фотоаппарат «Зенит».
   До пяти лет они жили вдвоем. Мама уходила на работу и оставляла его с нянечкой – безответной старушкой, которую Раздолбай бил по спине деревянной лопаткой и обстреливал из пластмассовой пушки разноцветными ядрами. Неприязнь объяснялась просто: путая причину и следствие, Раздолбай думал, что мама уходит потому, что с ним должна побыть эта скучная бабка. Недоразумение лишило бы старушку остатков здоровья, но мама объяснила, в чем дело, и в заключение добавила:
   – Если я не буду ходить на работу, что мы будем жрать?
   Слова «жрать» и «работа» слились было в сознании Раздолбая в одно целое, но тут появился дядя Володя. Он женился на маме, перевез их в свою трехкомнатную квартиру в районе метро «Динамо», а зарабатывал так много, что маме можно было ничего не делать и при этом жрать сколько угодно. Работать мама, однако, не бросила. Она была музыкальным педагогом, любила свое дело и на предложение сидеть дома с ребенком ответила отказом. На работу она, впрочем, ездила теперь на такси. Расходы на транспорт превышали ее зарплату, и дядя Володя со смехом говорил, что она единственный человек, который работает и еще за это приплачивает.
   Мамина «однушка» в Химках, где Раздолбай провел первые пять лет жизни, осталась свободной. Дядя Володя предлагал сменяться на четырехкомнатную, но мама сказала, что пусть, когда Раздолбай женится, ему будет где жить, и «однушку» стали время от времени сдавать. Называли ее «та квартира». Небольшими деньгами, которые «та квартира» приносила в семейный бюджет, мама очень дорожила. Она тяготилась зависимостью от мужа и ездила иногда на метро, чтобы сберечь выданную на такси пятерку, или ходила по комиссионным в поисках кофточки дешевле, чем в магазине. Сэкономив и отложив несколько рублей, она была счастлива, словно заработала, и лелеяла свою заначку, чтобы потом истратить ее на сына.
   Первое время Раздолбай относился к дяде Володе как к постороннему, и ему даже не приходило в голову, что они с мамой живут в его доме. Но как-то мама и дядя Володя поссорились, и Раздолбай крикнул из своей комнаты:
   – Мама, что бы там у вас ни было, я на твоей стороне!
   Он хотел показать, что считает постороннего дядю заведомо неправым, и был уверен, что дядя, сознавая себя чужим, согласится с этим и от мамы отвяжется. У дяди оказалось другое мнение. В тот же вечер он провел с Раздолбаем воспитательную беседу, в которой объяснил, что безответственно брать чью-то сторону, не вникнув в суть конфликта; что конфликта к тому же нет, а есть проблемы, и решать их надо сообща, а не делиться на правых и виноватых, потому что теперь они – одна семья.
   Беседа маленького Раздолбая не убедила. В его представлении, дядя Володя не понимал, что они с мамой заодно и главные, а он один и вообще ни при чем. Чтобы вразумить его, Раздолбай выбрал момент, когда отчим болел, и положил ему спящему под подушку заведенный будильник. Он ожидал, что дядя Володя покорно засмеется, признавая августейшее право шутить над собой подобным образом, но крепко получил по шее и побежал искать заступничества у мамы. От нее Раздолбай получил еще сильнее, и так стало ясно, что дядя Володя не посторонний и с этим нужно считаться.
   Уважение дядя Володя завоевал позже, когда слова «жрать» и «работа» обрели в сознании подросшего Раздолбая неразрывную связь, и он понял, что только благодаря отчиму они с мамой живут в достатке и ни в чем не нуждаются. Впрочем, достаток не означал изобилие. Дядя Володя считал, что детей нельзя баловать, и покупал Раздолбаю вещи строго по необходимости – одни хорошие джинсы, одни выходные кроссовки, единственный парадный свитер. Магнитофон у него появился только в девятом классе, хотя многие ребята увлекались записями еще в седьмом. Главным меломаном класса считался усатый мальчик со странной фамилией Маряга. Он слушал неведомых Раздолбаю монстров рока на громоздкой аппаратуре с большими черными колонками, и Раздолбай всегда испытывал к нему почтительную зависть непосвященного. На первом уроке НВП их посадили за одну парту, и, рисуя на резиновой щеке учебного противогаза готические буквы AC/DC, усатый фэн тяжелого металла невзначай спросил:
   – Ну, как тебе родители аппаратуру не купили еще?
   – Нет, – отчего-то виновато ответил Раздолбай.
   – Так ты потребуй!
   Виноватый Раздолбай развел руками и издал смешок, который однозначно переводился как: «У них потребуешь…»
   Требовать чего-либо у родителей Раздолбай никогда не решался, а если приходилось просить, всегда чувствовал, как потеют руки и сжимается от почтительности в голосе горло. Решай судьбу раздолбайских желаний податливая мама, редкие просьбы не сопровождались бы таким волнением, но главным в доме был дядя Володя, а перед ним Раздолбай терялся и робел, как пигмей перед великаном. Он даже не смел называть своего отчима на «ты», хотя тот просил об этом, и, стесняясь в то же время официального «выканья», вовсе избегал прямых обращений и глаголов с предательскими окончаниями. Приглашая отчима к столу, он говорил «еда на столе» вместо «иди есть», а подзывая его к телефону, сообщал «там звонят», вместо «возьми трубку».
   Сложнее всего было говорить о дяде Володе в третьем лице или окликать его. Называть приемного отца по имени-отчеству казалось чересчур официальным, по имени – панибратским, а добавлять слово «дядя» к имени человека, с которым живешь в одном доме, с каждым днем становилось все более неловко.
   – Дяди по улице ходят! Сколько я вам «дядей» буду? – психанул однажды отчим, услышав, как мама и Раздолбай называют его между собой «дядя Володя».
   – А как ему тебя называть? – спросила мама.
   – По имени и на «ты».
   – Хорошо, – согласился Раздолбай, но преодолеть барьер не смог. В тот же вечер приемный отец услышал у себя за спиной вежливое покашливание вместо оклика и обезличенную фразу: «Мама там блины с яблоками приготовила. Очень вкусные получились».
   – И что? – с намеком спросил отчим, все еще не теряя надежды.
   – На столе стоят.
   Трудности в общении не мешали дяде Володе считать себя настоящим родителем, и всякий раз, когда Раздолбай поступал, по его мнению, некрасиво, он усаживал его перед собой и проводил воспитательную беседу. Он умел в двух словах показать неприглядную сторону любого поступка и делал это настолько спокойно и с юмором, что как бы ни хотелось Раздолбаю оправдать себя, в конце концов он всегда признавал неправоту и сам же над собой смеялся.
   Больше всего дядя Володя стремился искоренить в Раздолбае эгоизм и собственно раздолбайство. Эгоизмом отчим считал хроническое неумение думать о других.
   – Было шесть сосисок. Почему тебе четыре, маме две, а мне хер? – спрашивал он, не обнаружив в холодильнике ужина, на который рассчитывал.
   – Я думал, директоров на работе кормят! – оправдывался Раздолбай, не забывая обходить коварные «ты-вы».
   – Ты бы еще дверь на ночь запер, может, нас там и спать укладывают, – говорил дядя Володя, и Раздолбай, стыдливо хихикая, клялся следить отныне, чтобы еды в холодильнике оставалось ровно на троих. Клятвы, однако, не мешали ему съесть на следующий день банку соленых огурцов, припасенную мамой для новогоднего салата, или растащить блок мятной жвачки, купленный отчимом для борьбы с сигаретным змием.
   Раздолбайство приемного сына беспокоило дядю Володю больше, чем его эгоизм. До восьмого класса он прилично учился, вовремя приходил с улицы, а в свободное время кропотливо клеил модели самолетов или печатал в ванной нащелканные «Зенитом» фотографии. К десятому классу он прочно утвердился на тройках, понятия не имел, что делать после школы, а вместо фотографий и самолетов увлекся тяжелым роком и гулянием до двенадцати ночи с Марягой, ставшим лучшим другом после появления у Раздолбая двухкассетного магнитофона. Отчим забил тревогу. Чтобы подтянуть учебу, мама наняла репетитора, но тот оказался мягким человеком и быстро превратился в приятеля за пять рублей в час, который два раза в неделю болтал с Раздолбаем о жизни и делал за него уроки. Вскоре Раздолбай уже с трудом решал простейшие задачи, а его сознание все больше заволакивалось туманом от бездеятельности.
   Раздолбай был не глуп, но совершенно безволен, и этим объяснялась произошедшая с ним перемена. До восьмого класса учеба давалась относительно легко, и способностей хватало, чтобы получать четверки, почти не занимаясь. Как только задачи усложнились и потребовалось напрягаться, у него словно сгорели предохранители. Везде, где требовалось усилие, умирало желание. Он хотел наверстать учебу, но вместо того чтобы заставить себя сосредоточенно думать, легче было перестать хотеть и с помощью репетитора тянуть на тройках. Он начинал отжиматься от пола, чтобы улучшить свою птичью фигуру, но начинание забывалось после первой же боли в мышцах. Даже к самолетам пропал интерес, когда Раздолбай узнал, что «гэдээровские» модели собирают «чайники», а настоящие коллекционеры покупают на толкучке «правильные» модели завода «Огонек» и делают из них шедевры миниатюризации, раскрашивая детали нитрокрасками с помощью аэрографа. Склеить «правильную модель» было последним сильным желанием Раздолбая. Он нашел толкучку в «Детском мире» и купил там коробку, с крышки которой дерзко скалился раскрашенный под акулу истребитель «Фантом». Внутри коробки оказались грубые, плохо стыкующиеся детали, и корпус самолета пришлось буквально лепить, заделывая щели размоченным в ацетоне пластиком. Обустройство покрасочного цеха на балконе квартиры стоило Раздолбаю джинсов. Подключая компрессор аэрографа к автомобильному аккумулятору, он залил обе штанины кислотой, и они развалились на ногах, как рубища на мертвецах в клипе Майкла Джексона «Триллер», отрывок из которого показывали в передаче «Международная панорама», иллюстрируя падение американских нравов. Первое же включение аэрографа положило делу конец. Неудачно подобранный растворитель краски разъел пластмассу, и крылья «Фантома» словно оплавились от выстрелов фантастического бластера. Делать «правильные» самолеты оказалось так же трудно, как наверстывать учебу, и последний волевой предохранитель выбило. Раздолбай купил новый «Фантом» взамен испорченного и спрятал его в ящик стола, чтобы собрать когда-нибудь позже.
   Собственное безволие угнетало Раздолбая, и от тяжелых мыслей он уходил на улицу. Там забывалась горькая необходимость все время преодолевать что-то, и можно было весело сидеть со школьными приятелями на лавке, курить и ждать, не пройдет ли мимо одноклассница по кличке Цыпленок, к которой Раздолбай пылал безответной страстью. К двенадцати ночи он, отдохнув душой, заедал зубной пастой запах курева, отплевывался щиплющей язык жижей и шел домой, чтобы, подавляя зевоту, выслушать очередную воспитательную беседу отчима.
   Дядя Володя переживал за приемного сына как за любимую команду, проигрывающую 2:1 в полуфинале. Он говорил, что Раздолбай находится в стадии продления детства и теряет стартовые позиции; что нельзя стать кем-то, никем не пытаясь стать; что поздние гулянки имеют дурное продолжение и что, не дай Бог, Раздолбай попробует выпить.
   – Я позволю себе ударить тебя только в одном случае – если ты попробуешь спиртное, – заканчивал беседу дядя Володя и задумчиво добавлял: – Может быть, я даже сломаю тебе руку.
   Несмотря на угрозы отчима, спиртное Раздолбай попробовал и по достоинству оценил. В середине десятого класса, когда родители уехали на три дня, он радостно откликнулся на предложение четырех одноклассников распить на квартире Маряги бутылку медицинского спирта. На закуску купили триста граммов любительской колбасы и две пачки пельменей. Спирт перелили в большую бутыль, разбавили водой и долили терпким самодельным вином из черноплодки. Пельмени дымились в большой миске, нарезанная кубиками колбаса громоздилась на блюдце, а потеплевший спирт ждал первого тоста в чайных чашках с лиловыми розочками. Брать рюмки Маряга запретил по конспиративным соображениям.
   – Рюмки пыльные, «черепа» в пять с работы придут, увидят – чистые, сразу поймут, что пили, – объяснил он.
   Раздолбай был единственным в компании, кого не ждали дома, и его не сдерживал страх недостаточно заесть запах и быть пойманным. Он резво ушел в отрыв и очень скоро лежал в ванной на приготовленной к стирке куче белья, цитируя дневник блокадницы Тани Савичевой, запавший в память на давнем уроке истории.
   – Лека умер… Дядя Вася умер… Дядя Леша умер… Мама…
   Говорить «мама умерла» Раздолбай из суеверного страха не стал и переиначил дневник по-своему.
   – Мама осталась жива! – крикнул он, попытавшись встать, но тут же повалился обратно, увлекая за собой таз с замоченными лифчиками.
   – Пятый час, уводите его скорее! – суетился Маряга.
   – Куда вести? Он идти не может!
   – Хоть на лестницу!
   На лестнице овеянный сквозняком Раздолбай осознал свою беспомощность и жалобно попросил:
   – Чуваки… Вы только не бросайте меня.
   В то время антиалкогольная кампания пошла на убыль и в отделение милиции уже не забирали за один только запах перегара, но Раздолбай был пьян настолько, что не стоял на ногах и ничего перед собой не видел. Двое приятелей нацепили на рукава красные повязки дежурных по столовой и, прикинувшись дружинниками, потащили его, безнадежно поникшего, окольными путями к дому.
   – Вы меня не туда ведете, идиоты! – отчаянно кричал Раздолбай, не узнавая дороги и чувствуя, что полностью находится в чужой власти. – Вы все пьяные, я один трезвый! Вы меня сейчас заведете на окраину Москвы, нам там всем дадут пизды! Там лохи с кольями… Зачем вы нас к ним ведете? Ну хорошо… – заговорил он мстительным тоном восставшего, поняв, что его никто не слушает, – сейчас я словлю тачку! И посмотрим, кто быстрее у меня дома будет. Вот тачка!
   Раздолбай ринулся навстречу медленно ехавшим «Жигулям», но приятели вовремя удержали его и спрятали в темной арке. «Жигули» были желтыми с синей полосой на дверях и мигалкой на крыше[1].
   Стремительный бросок в арку стоил Раздолбаю потерянного в луже ботинка. Он ступил разутой ногой в снежную кашу, расплакался и от жалости к себе заговорил с уменьшительными суффиксами.
   – Холодно… Наденьте мне ботиночек, я не могу пешком по снегу ходить… Я хочу в свой домик! Мой домик теплый! Где мой домик?
   – Вот мост уже, – сказал «дружинник», тащивший Раздолбая под правую руку. – Сейчас до него дойдем, а там домик твой.
   – Мост?! – гневно крикнул заведомо несогласный Раздолбай, простирая руку в пространство, в котором не видел ничего, кроме крутящегося хаоса. – Ха-ха! Если это – мост, то я – мудак!
   С этими словами он указал именно на мост, тянувшийся впереди над путями железной дороги, и родил этим любимый афоризм их компании. С тех пор, когда кто-нибудь не понимал очевидных вещей, ему говорили: «Если это мост, то ты знаешь кто?»
   Наутро Раздолбай пережил убийственное похмелье, но первая пьянка оставила у него самые приятные впечатления. Ему понравилось цитировать дневник Тани Савичевой, падать в ванну, не видеть моста, ничего этого не помнить и вспоминать потом с друзьями, как это было, смеясь и держась рукой за болевшую от спирта печень. Первый раз за долгое время он был счастлив. В скучной жизни, сплошь и насквозь состоявшей из постылой школьной рутины, появилось что-то новое. Пьянка озарила серые будни, и воспоминания о ней на несколько дней вытеснили грустные размышления о собственной никчемности, предстоящих выпускных экзаменах и необходимости решать, что делать после школы.
   Выпускные экзамены Раздолбай не сдал бы даже на тройки. Физика, химия и математика стали неприступной твердыней, пробить которую не удавалось даже с помощью репетитора; по литературе он не прочел и половины произведений; исторические даты и события утекали из памяти, как вода сквозь крупное сито. Решив, что будет лучше, если сын сосредоточится на поступлении в институт, мама добыла справку, по свидетельству которой аллергику-астматику Раздолбаю запрещались в период весенне-летнего цветения любые нагрузки. Так бронхиальная астма второй раз сослужила ему добрую службу и избавила от экзаменов, как в свое время от армии. В аттестат попали оценки за последнее полугодие. Стройный ряд троек нарушали четверка по английскому языку и насмешливая пятерка по начальной военной подготовке.
   Мама Раздолбая очень хотела, чтобы сын поступил в институт, правда, совершенно не представляя в какой. Но институт виделся ей обязательной, для мальчика из хорошей семьи, ступенью, без которой дальнейшая жизнь не сложится.
   – «Поплавок» всегда надо за плечами иметь. Дорогу, что ли, в оранжевой жилетке чинить пойдешь? – говорила она. – По английскому у тебя четверка, мог бы языком кормиться, но в иняз не поступишь – у нас там с дядей Володей никакой руки нет. В МАИ ездить близко, но ты не технарь. Может, в историко-архивный? Или в Дружбы народов на филфак?
   – Зачем ему филфак? Литературу преподавать с тройкой в аттестате будет? – вступил в разговор отчим. – Надо вперед думать – куда он после института работать пойдет. Ты-то сам чего хочешь?
   Раздолбай молчал, как мелкая шпана на допросе – рад был бы заложить подельников, но ничего про них толком не знал. О том, что когда-то придется работать, он до этой минуты не думал и думать не собирался. Работа была из области далекой «взрослой» жизни, а ему хотелось хоть куда-нибудь поступить, чтобы еще на пять лет продлить беззаботную пору ученичества, когда чувствуешь себя при деле, но всерьез ничего не делаешь. Одна досада – чтобы куда-нибудь поступить, нужно было хоть что-то выбрать, а Раздолбай даже не представлял, какие бывают институты.
   – Господи, как же я его упустил! Что же я им не занимался совсем! – почти застонал отчим. – Что тебе нравится делать? Что ты лучше всего умеешь? Что у тебя получается?
   – Не знаю… – сокрушенно вздохнул Раздолбай и, лишь бы от него отстали, выдавил: – Рисовать.
   – Рисовать? – изумились в один голос отчим и мама, давно забывшие об увлечении, которое он забросил еще в третьем классе.
   – У меня получалось.
   И Раздолбай отправился в свою комнату, чтобы извлечь из-под кровати старый фибровый чемодан, в котором хранились его детские рисунки.
   Дружба с карандашами началась у Раздолбая в шесть лет, когда его положили в больницу с подозрением на аппендицит. Тогда он увидел в игровой комнате выставку детских рисунков на тему «Миру – мир!» и решил добавить к ним что-нибудь от себя. Картинку «наш ответ копеталистам» он нарисовал сразу после завтрака, а после обеда маму вызвала на разговор больничная воспитательница со звучным именем Владлена Мартыновна.
   – Мне кажется, вам нужно серьезно заняться мировоззрением вашего мальчика, – сказала она и положила на стол рисунок с изображением «копеталиста» в цилиндре и длиннополом сюртуке, карманы которого оттопыривали связки ракет. Такие «копеталисты» часто встречались в газетных карикатурах, и в этом образе не было ничего крамольного. Но на рисунке Раздолбая над головой «копеталиста» висела на ниточке огромная атомная бомба, а к ней стремительно подлетал белый голубь с надписью «СССР» на крыльях. В клюве голубя были зажаты ножницы.
   – Вы понимаете, что ваш ребенок изображает наше миролюбивое государство агрессором? – пояснила воспитательница, понизив голос до полушепота. – Видите, какая здесь просматривается подоплека?
   – Ему шесть лет, что он может смыслить в таких вещах! – испуганно запричитала мама.
   – Он, конечно, не смыслит. Но ваше дело сделать так, чтобы смыслил, а мое – обратить на это внимание. Думаю, мы друг друга поняли.
   Владлена Мартыновна порвала рисунок крест-накрест и выбросила в урну, а мама неделю страдала бессонницей, прикидывая, напишут ли из больницы письмо парторгу ее музыкальной школы, или все обойдется, – обошлось. За «подоплекой» никто не обратил внимания, что для детского рисунка «наш ответ копеталистам» был на удивление хорош.
   В следующий раз Раздолбай взялся за рисование в первом классе. Одноклассники играли на переменах в пластмассовых индейцев, а у него подобных игрушек не было. Чтобы не быть в компании лишним, он вооружился фломастерами и нарисовал в тетради сцену жестокого убийства одинокого ковбоя тремя команчами. Ковбой успевал подстрелить одного команчи из револьвера, но другие индейцы одновременно пронзали его грудь копьем и сносили голову томагавком.
   – Зэкинско! – в один голос воскликнули друзья, и за одну перемену Раздолбай стал всеобщим кумиром.
   Оказалось, что так рисовать в классе никто не умеет. В то время как художественных способностей сверстников хватало только на грубое изображение «аэровафли» в мужском туалете, Раздолбай с легкостью рисовал человеческие фигуры, лица и даже передавал мимику. «Аэровафлю», впрочем, он тоже нарисовал, и туалет на верхнем этаже посетила вся мужская часть школы, включая директора, который тут же распорядился закрасить художество побелкой и провел суровое дознание во всех классах старше пятого. То, что грозный мужской орган, летящий на перепончатых крыльях сквозь тучи, так мастерски изобразил первоклассник, директору даже не пришло в голову.
   Смекнув, что рисунки повышают его авторитет, Раздолбай стал выдавать что-нибудь новенькое почти каждый день. После индейцев и ковбоев он рисовал пиратов, потом роботов, потом гоночные автомобили и суперменов. В третьем классе он попробовал рисовать красками, и удивил уже не только друзей, но и классную руководительницу, которая предложила ему испытать силы в районном конкурсе. Считая, что в рисовании ему нет равных, Раздолбай снисходительно согласился, написал свою лучшую акварель и, заняв четвертое место, разревелся прямо на церемонии награждения. Напрасно его пытались подбодрить, объясняя, что первые три места заняли восьмиклассники, занимавшиеся в изостудии. Привыкнув, что его умение приносит моментальный успех, он был безутешен, после того как не попал даже в число призеров. Значит, он не лучший! Значит, восторженные похвалы друзья расточали только потому, что не видели никого способнее! Теперь они узнают, что есть кто-то лучше его, и чем он сможет перед ними гордиться?! С того дня он перестал рисовать, а друзья не могли взять в толк, почему душа компании и без пяти минут лидер класса стал вдруг тихоней и надолго ушел в тень.