2
Бывают моменты, когда человек пытается заключить договор о будущем со своим прошлым. Он уединяется на скале вдали от чужих глаз в попытке установить связь между сражениями прошлого и кромешной тьмой будущего. В этом смысле я надеялся на то, что время, удаленность от всего мира и возможность задуматься о жизни сотворят чудо. Именно это желание, и только оно, привело меня на остров.
На протяжении остатка того утра, столь далекого от реальности, я распаковывал баулы, разбирал вещи, расставляя их по местам с тщательностью монаха какого-нибудь светского ордена. В самом деле, разве моя жизнь на острове была чем-либо иным, чем опытом отшельничества? Большая часть книг уместилась на полках, которые достались мне в наследство от предшественника, никаких сведений о котором так и не удалось получить. Затем я принялся выгружать муку, банки консервов, тушенку, ампулы с обезболивающим средством, тысячи таблеток витамина С, столь необходимого для борьбы с цингой; инструменты для замеров, которые, к счастью, не повредились при перевозке, журналы для регистрации температуры, два ртутных барометра, три модулятора и аптечку с полным набором лекарств на все случаи жизни. Что касается всякого рода неожиданностей, то, пожалуй, стоит упомянуть о находках из баула 22-Е, где я хранил всевозможные письма и ходатайства. По ним можно было судить об усилиях, затраченных различными общественными организациями и научными центрами.
Пользуясь моим пребыванием в столь суровых условиях, группа ученых из Киевского университета поручала мне провести опыт в области биологии. По каким-то причинам, суть которых мне не удалось уяснить, географическое положение острова создавало идеальные условия для размножения мелких грызунов. Мне предлагалось разводить карликовых длинношерстых кроликов сибирской породы, прекрасно приспособленных к этому климату. Если бы эксперимент удался, то корабли, заходившие на остров, могли бы пополнять запасы свежего мяса. Для выполнения задачи я имел в своем распоряжении две книги с огромным количеством схем и рисунков, которые содержали руководство по уходу за длинношерстыми кроликами. У меня не было с собой ни клетки, ни кроликов – ни длинношерстых, ни короткошерстых. Однако я вспомнил, как усмехался корабельный кок всякий раз, когда мы с капитаном выражали свое восхищение, попробовав приготовленное им рагу, которое значилось в меню под названием «Русский кролик под киевским соусом».
Берлинское географическое общество снабдило меня пятнадцатью банками с формалином. В соответствии с прилагаемыми инструкциями мне поручалось заполнить их «автохтонными насекомыми, представляющими большой интерес, но исключительно в том случае, если они будут принадлежать к видам Hidrometridae Halobates и Chironomidae Pontomyia, которые обитают в водоемах». С истинно немецкой аккуратностью журнал для заметок был защищен непромокаемым шелком. На случай если мои лингвистические познания не слишком обширны, текст инструкций прилагался на восьми языках, в том числе на финском и турецком. Строгим готическим шрифтом меня предупреждали о том, что банки с формалином являются собственностью немецкого государства и что «частичное повреждение или полное уничтожение одной или нескольких банок» послужат причиной соответствующих административных санкций. Я испытал большое облегчение, когда обнаружил примечание, составленное в последний момент, которое гласило, что меня, как добровольного научного сотрудника, избавляют от подобной ответственности. Очень любезно с их стороны. К несчастью, ни в одном разделе инструкций не было разъяснено, как выглядят эти Hidrometridae Halobates и Chironomidae Pontomyia, а также являются они бабочками или жуками. Не уточнялось также, какие из них представляли интерес и почему.
Вдобавок ко всему одно торговое предприятие из Лиона, сотрудничающее с верфью, просило меня оказать им помощь в качестве золотоискателя. К письму прилагался небольшой аппарат для поиска и анализа, а также инструкции к нему. В случае обнаружения золотой жилы с чистотой элемента, превышающей шестьдесят пять процентов, – и исключительно в этом случае, – мне поручалось сообщить об открытии «в кратчайшие сроки и конфиденциально». Само собой разумеется. Если мне удастся найти месторождение золота, я незамедлительно отправлюсь в их офис в Лионе, чтобы предприятие оформило свои права на владение им. Наконец, один католический миссионер в своем письме, написанном витиеватым каллиграфическим почерком, просил меня, чтобы я заполнил «с величайшей тщательностью и терпением святого» анкеты, на вопросы которых должны были отвечать аборигены. «Если принцы племени банту, проживающего на острове, окажутся очень робкими, не отчаивайтесь, – советовал он мне. – Учите их на своем примере и молитесь коленопреклоненно. Это наставит их на путь истинный». Вне всякого сомнения, миссионер не располагал точными сведениями о месте моей службы: вряд ли мне удастся обнаружить здесь какое-нибудь государство банту, будь то королевство или республика. Когда мне осталось распаковать лишь два ящика, я неожиданно наткнулся на этот конверт, их письмо.
Мне бы хотелось сказать здесь, что я разорвал его, не читая. Но не смог этого сделать. Спустя несколько дней я восстановил в памяти последовательность событий. Зачем я вспоминал об этом? Потому что дурацкое письмо взбесило меня настолько, что я не распаковал два последних ящика. Я не узнал, что в них было, и это впоследствии едва не стоило мне жизни.
Письмо от моих бывших товарищей по борьбе. Самым отвратительным являлось то, что оно не содержало ничего конкретного. Его авторы позаботились о том, чтобы в нем не было ни искажений реальности, ни ненужных оскорблений. Они не хотели давать мне повод возненавидеть их, не понимая, что именно это возбуждает во мне ненависть. Больше всего меня вывели из себя их тонкие намеки о необходимости молчания. Они были бы огорчены, если бы в будущем я начал действовать против них теми же методами, которые использовал в прошлом на их стороне. Они, как всегда, подчеркивали свое сожаление по поводу того, что я оставил их ряды, и даже предлагали возможность реабилитации, если я решу вернуться домой. Они и вправду считали причиной моего отказа неутоленные личные амбиции! Естественно, я послал их ко всем чертям со своего острова, удаленного от них на девять тысяч километров. Однако законченным идиотом себя считать не хотелось. Даже в крайнем раздражении я понимал, что проклинал не каких-то конкретных людей, а свои чувства по отношению к прошлому. Я был узником своей памяти, а не этого крошечного острова. Если судьба привела меня сюда, то виной всему было мое участие в политическом движении, которое по странному стечению обстоятельств началось с одного письма, а сейчас заканчивалось другим.
Самые везучие ирландские сироты получали образование в школе Блэкторна. Англичане считали, что они представляли потенциальную опасность и легко могли стать пушечным мясом для повстанцев. Миссия Блэкторна состояла в том, чтобы превратить нас в безопасных и покорных пролетариев. Лучше всего, в моряков. Эта профессия была особенно подходящей, потому что таким образом люди, попавшие под подозрение в неблагонадежности еще в момент своего рождения, посылались в открытое море, в ряды английского флота, который представлял собой плавучую тюрьму. Мне тоже была уготована такая судьба, и я превратился в техника морской логистики, заурядного ТМЛ. Правда, мне присваивался первый разряд, согласно диплому, выданному ее милосердным величеством. Педагоги Блэкторна, надо отдать им должное, были неплохими специалистами. Они научили нас основам океанографии и метеорологии. А еще – способам связи. Это было единственным преимуществом английской оккупации: я мог тысячу раз заявлять о своей католической вере, но предпочитал азбуку Морзе латинскому языку. Однако английское высокомерие переходило все границы. Англичане воображают, что могут обращаться с обитателями своих колоний, как с паршивыми псами. И в дополнение к этому требуют верности от псов, которым кидают объедки со своего стола. Они хотели бы, чтобы мы служили на их кораблях, в то время как Ирландия шла бы ко дну. Они бы желали, чтобы мы следили за состоянием атмосферы, в то время как сами отнимали бы у нас наш воздух и нашу землю. Им не приходило в голову, что мы можем восстать против них.
Два раза в неделю я ездил из Блэкторна в соседний город, где записался на курсы гельского языка. По правде говоря, сами уроки меня мало интересовали. Они были лишь поводом для того, чтобы выйти на контакт с республиканцами. Мне не никогда не удалось продвинуться далее первых букв. Вместе со мной на курсы ходил паренек по имени Том. Он страдал неизлечимой болезнью, что, впрочем, не мешало ему быть обладателем самого веселого характера в школе.
– Из всех чахоточных я самый главный патриот Ирландии, – любил говорить он. И смеялся.
На наших куртках была вышита эмблема школы. Мы ездили на велосипедах и выглядели именно так, как должны были выглядеть двое бедных сирот, обучающихся в Блэкторне, которые направлялись на занятия фольклорного кружка. Иногда нас останавливали солдаты, которые нарушали спокойный тон зеленого пейзажа пятнами гусиного помета своих униформ. Я очень хорошо запомнил одного сержанта с бычьими глазами.
– Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, вонючих ирландцев? – вопрошал он, словно не умел считать до двух.
– Мы едем одни, – всегда отвечал ему Том.
Они рыскали в наших рюкзаках, перелистывали тетради для занятий гельским, заставляли нас снять шерстяные шапки, и даже ботинки и необычайно длинные гольфы. И никогда ничего не находили. Но кто-то, наверное, нас выдал. Однажды, когда мы встретились с патрулем, я учуял что-то неладное. Кроме солдат и сержанта с бычьими глазами там был английский офицер. Прямой, как столб, с серыми прозрачными глазами и шелком в голосе, скрывавшим жестокость нрава. Одним словом, такой же, как все английские офицеры.
– Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, вонючих ирландцев? – повторил свой всегдашний вопрос сержант.
– Мы едем одни, – сказал Том.
– Нет, – сказал офицер. – Есть еще ваши велосипеды.
Они их тут же разобрали. Внутри полой рамы моего велосипеда нашли письмо. Записку, которую посылали своим товарищам республиканцы, чтобы отменить назначенную ранее подпольную встречу. Этого было достаточно.
На суде был разыгран настоящий спектакль. Белые парики, пурпурная бархатная мантия судьи, трибуна из красного дерева – и вся эта роскошь ради двух мальчишек. Ради того, чтобы снять с судей моральную ответственность за выносимые ими приговоры. Мне здорово повезло, хотя это и было несправедливо. Адвокат, которого наняла школа Блэкторна, построил свою защиту на том, что велосипедов было два, а записка только одна. Таким образом, один из обвиняемых невиновен, вне всякого сомнения. Выбранная им линия защиты являлась, скорее, просьбой о помиловании, дверцей, открытой для благосклонности судьи. И она возымела некоторое действие. В то время Блэкторн считался образцовым коллаборационистским учреждением. Никому не хотелось наносить ущерб его престижу, вынося приговор двоим ученикам. В конце концов, от меня потребовалось только публичное покаяние; судья спросил, каково мое мнение о судьбе Ирландии. Задав вопрос в такой форме, он толкал меня на путь отступничества.
– Я абсолютно убежден, что Ирландию и Англию до скончания веков будут связывать единые линии изобар.
– Вот видите, господин судья. – Адвокату пришлось прибегнуть к импровизации. – Прекрасный ученик Блэкторна, будущий техник морской логистики. Мы не можем допустить, чтобы заблуждения юности прервали его прекрасную карьеру.
Том был непреклонен:
– Я думаю, господин судья, что даже линии изобар не могут способствовать присоединению Ирландии к Англии.
Адвокату не оставалось ничего другого, как тщетно настаивать на болезни Тома. Меня приговорили к штрафу, что было чисто формальным наказанием. Тома приговорили к двум годам тюремного заключения в тюрьме Дебурга, где у него обострилось заболевание легких, и он погиб. Так ведут себя все тирании цивилизованных стран. Сначала двум праведникам угрожают костром, но потом одного из них вдруг освобождают, симулируя снисхождение, вовсе им не присущее. Я запомнил на всю жизнь, как вел себя Том на процессе. Он заявил, что велосипед принадлежал ему. Соответственно, он взял вину на себя. Он знал, что погибнет в тюрьме, и после суда набросился на меня. Почему? Потому что своим идиотским ответом я мог вызвать гнев судьи и в этом случае его жертвоприношение оказалось бы напрасным.
– Я самый чахоточный из всех патриотов Ирландии, – заявил он за день до суда, слегка изменив свою коронную фразу. Из-за его хронической болезни я был полезнее для нашего общего дела. Это эмпирическое заключение не могло подвергаться обсуждениям. Его тело являлось лишь частью передовой линии фронта, а потому его можно было принести в жертву. Том, как многие другие, считал свою судьбу подобием винтовки; задача состояла лишь в том, чтобы выстрелить прицельно. А в наше время великодушие тоже служило пулей. Я вспоминаю об этих событиях сейчас, по прошествии времени, и вижу двух щенков, у которых еще слезятся глаза. Но настоящие борцы за идею всегда несколько инфантильны. Нам было по девятнадцать лет.
В год окончания школы Блэкторна я еще не достиг совершеннолетия, и мне назначили гражданского опекуна. Обычно опекунами становились люди бедные, заинтересованные только в том небольшом пособии, которое выплачивала администрация в обмен на угол для сирот – до того момента, когда те смогут самостоятельно существовать. Судьба улыбнулась мне и на этот раз. Я, безусловно, начал бы самостоятельную жизнь с дипломом ТМЛ, но без моего опекуна я навсегда остался бы тем, кем был по окончании школы, – выпускником Блэкторна.
Это была весьма своеобразная личность: франкмасон, астроном, хороший переводчик с русского языка и отвратительный поэт. С первого же дня он почуял мой непокорный характер и прилагал все усилия к тому, чтобы мне не пришло в голову в один прекрасный день вступить в ряды республиканской армии. Можно ли назвать его коллаборационистом? Отнюдь. Этот человек был из тех патриотов, которые не хотели выдать себя, для которых насилие является чем-то вроде богохульства в светском обществе.
Он запретил мне искать работу до того, как я завершу образование по программе, которую он собственноручно составил. Среди упражнений, которые мне предлагались, были просто странные и весьма странные. В качестве тем сочинения встречались, например, такие: «Основы человеческой глупости, которые объясняют политическую власть императоров, царей, кайзеров и британского парламентаризма», или «Приведите шесть доводов, в соответствии с которыми бельгийцы недостойны иметь государство, и шесть доводов в пользу создания государства в Квебеке, а затем наоборот», или «Сравните историю империи Мономотапа с каштаном». Однако он никогда напрямую не говорил об Ирландии.
Далеко не все задания были письменными, большинство из них были практическими. Одно из них, например, состояло в том, чтобы просидеть ровно шесть минут и тридцать секунд посреди зеленого луга. На протяжении этого времени я должен был записать все формы жизни внутри небольшого прямоугольника, обозначенного при помощи веревочек и тесемочек. Вначале я не замечал ничего кроме травы, но постепенно перед моими глазами возникало неисчислимое множество ползучих, летучих и подземных насекомых. Жизнь кипела повсюду, и ветер тоже был живым, и все сущее образовывало сложное единство, которое невозможно было описать словами. Вот слова, произнесенные моим опекуном в тот день: «У вас было шесть минут и тридцать секунд, представьте себе тридцать первую секунду и напишите сочинение на тему: «Элементы наблюдаемого прямоугольника, лишенные смысла». Он никогда не ставил мне «неудовлетворительно», но, если результат его не устраивал, просто заставлял меня повторить задание. Однако в случае необходимости это могло повторяться до бесконечности. Сочинение стоило мне трех месяцев размышлений. Я переписывал и переписывал его, пока, наконец, в один прекрасный день не написал лаконичную фразу: «Единственным лишенным всякого смысла элементом является сам прямоугольник».
Потом наступил черед сорняков в прямоугольнике. Мне надлежало тщательно прополоть его. Наставник велел отделить сорняки от полезных растений. Поскольку я совсем не разбирался в травах, мне приходилось рыться в энциклопедиях всякий раз, перед тем как вырвать какую-нибудь из них. «Это не сорняки, – говорил он мне об одних травах, – из их листьев можно заваривать чай. И это тоже не сорняк, – защищал он дикую спаржу, – ее можно употреблять в пищу, более того, это деликатес. И та трава тоже не бесполезна: как можно записывать ее в сорняки, если в мае она расцветает прекрасными белыми цветами?»
Наконец, осталось только одно растение. Толку от него не было, никакими тайными свойствами оно не обладало. Его темные колючие листья содержали ядовитый сок, твердый ствол был некрасив. Мой наставник размышлял: «Хорошо, это растение ни на что не пригодно, но если мы вырвем его, будет ли смысл во всех остальных травах?» – «Они потеряют свой смысл», – сказал я. – «И к какому же выводу вы пришли?» – «Что сорной травы не бывает». – «Можете считать, что вы выполнили задание».
Другое задание: следить за любым человеком, по своему выбору, в течение двух дней, записывая все: каждое его слово, мнение, движение, действие, секреты и так далее. Из детского озорства я выбрал объектом его самого, и он не возражал. Затем он потребовал, чтобы я данную личность оценил критически. Я сказал, что если хорошо знаешь какого-то человека, то не можешь судить его. «Можете считать, что вы справились с этим упражнением», – был его ответ.
Но главный урок, который он мне преподал, состоял в следующем. В нашем мире можно действовать только в двух направлениях: двигаясь вперед, к жизни, или назад, к смерти. Самый непросвещенный угольщик мог избрать путь жизни, а какой-нибудь литературный гений, озабоченный судьбами страны и эпохи, – путь смерти. Положение в обществе не имеет значения. Я помню, мой опекун умер через три дня после моего гражданского совершеннолетия. Он простился со мной на смертном одре со спокойствием человека, оставляющего начатое дело в надежных руках, и говорил о болезни, которая сжигала его, с точностью критика, который оценивает произведения искусства, созданные другими художниками.
«А теперь, друг мой, расскажите мне в двух словах, чем вы намерены заняться в будущем», – завершил он свою речь.
«Как вы можете говорить об этом, когда умираете?» – спросил я, заливаясь горькими слезами.
«А с чего вы взяли, что такие люди, как я, умирают?» – резко ответил он мне.
В тот день мы оба вышли за порог нашего дома, чтобы больше никогда туда не вернуться.
В каком-то смысле все усилия моего наставника оказались тщетными. Книги, которые он рекомендовал прочесть, чтобы защитить меня от грубой реальности, равно как и упражнения, сделали еще более чувствительной кожу, которая от природы была нежной. В этом не было его вины. Благодаря наставнику я стал другим – не тем юнцом, который только что оставил стены Блэкторна. Но в Ирландии за это время ничего не изменилось, в этом он был бессилен. Есть ли какой-нибудь смысл в том, что наимудрейший из людей укажет вам путь к солнцу, когда кругом царит кромешная тьма? Вся его педагогика шла вразрез с жизнью. И я раскрыл свои объятия делу республики со всей страстью, которая досталась мне в наследство от Тома.
Республиканское движение испытывало недостаток в мозгах, в то время как рук у него было в избытке. Несмотря на юный возраст, у меня было образование, а кроме того, весьма экстравагантная гуманистическая культура. Наши лидеры предпочли, чтобы я занимался логистикой, а не держал в руках оружие. Я всегда думал, что самые великие драмы создаются иронией судьбы: техник морской логистики Блэкторна, ТМЛ первого разряда, превратился в техника диверсионной логистики, ТДЛ, и, кстати, далеко не посредственного. Я весьма быстро внедрился в мир подполья. На протяжении следующих лет англичане не раз предлагали вознаграждение за любые сведения, которые помогли бы им меня арестовать. Сначала меня оценили в десять фунтов. Потом цена возросла до пятнадцати. Затем до тридцати пяти фунтов и пятнадцати шиллингов – скрупулезная точность англичан при расчетах может доходить до совершенства – и, наконец, до сорока пяти. Досадно! Мне так и не удалось вступить в изысканное общество людей, чьи головы ценились дороже пятидесяти фунтов. Наверное, я не заслуживал этой чести. Я не был ни идеологом движения, ни генералом. Я служил всего лишь связующим звеном на полпути между руководителями движения и рядовыми бойцами, разбросанными по всей стране. Однако в то время моя работа была очень опасной. Иногда приходилось улепетывать с какой-нибудь фермы через окно сеновала за минуту до появления англичан. Однажды вечером нас даже пытались подстрелить. А потом преследовали всю ночь. Благословенны наши предки ирландцы, решившие когда-то в незапамятные времена построить каменные изгороди, покрывающие сетью весь остров. Мне не раз приходилось прятаться за ними или скрываться в их лабиринтах. Это хороший пример того, что в войнах участвуют как силы настоящего, так и давно минувшего.
Как истинные ирландцы, после каждого поражения мы с энтузиазмом принимались готовиться к новой борьбе. Подобная настойчивость термитов в конце концов подорвала силы неприятеля. Счастливый день наступил. В то утро, гуляя по улицам Дублина, я чувствовал на себе обычную гражданскую одежду, а не костюм, надетый для отвода глаз. Дело было не в одежде, а совсем в другом: я не испытывал страха. Англичане отступили.
Я сказал, что это был счастливый день, но он быстро кончился. Очень скоро перед моими глазами предстала безрадостная картина. Наши вожди правили страной с тем же деспотизмом, как и англичане. Понимание этого не рождается вдруг, его трудно принять, но мало-помалу человек приходит к такому заключению. В самом деле, в чем состояло различие между заседаниями в Букингемском дворце и совещаниями нового правительства? Оно правило с той же прагматичностью, на основании тех же деспотичных и бесчеловечных принципов, как это делал ранее любой английский генерал. Они занимались лишь тем, что поддерживали порядок, который мы так ненавидели. Ирландия для них была не целью жизни, а лишь способом достижения власти. Но здесь они наталкивались на серьезное противоречие: судьба Тома, жертва Тома и всех других Томов.
Нашей родиной было не географическое понятие, а мечта о будущем. Мы были патриотами, но отнюдь не считали, что мужчины и женщины Ирландии превосходят во всем мужчин и женщин Англии. Или что ирландская картошка вкуснее английской. Вовсе нет. Извращенности английской империи мы противопоставляли безграничное великодушие. Вражеские солдаты были лишь человеческими пулями, направляемыми самыми темными интересами на Земле. Нами же двигала наивысшая идея свободы. Поэтому изгнание англичан виделось нами как начало иного, нового мира, в котором было больше равенства и внимания к людям. Руководители новой Ирландии, однако, ограничились тем, что заменили имена оккупантов на свои собственные. Гнет изменил свою окраску, только и всего. Это было подобно непотребному бреду: англичане еще не закончили вывод оккупационных войск из Ирландии, а новое правительство уже расстреливало своих бывших товарищей.
Как могло произойти, спрашивал я себя, что после десятилетий, даже веков борьбы против Англии мы воспользовались первыми глотками свободы для того, чтобы убивать друг друга? Где таится невероятная способность людей предавать основополагающие жизненные принципы? Я отказался от незначительной должности в новой администрации. Не затем я сражался с могущественным аппаратом Британской империи, чтобы заменить его уменьшенной копией. Записаться в ряды новых подпольщиков я тоже не желал. Гражданская война не может быть целью, это кошмар. Кажется невероятным, но за год, который прошел с момента вывода английских войск, погибло больше ирландцев, чем за всю войну.
На протяжении остатка того утра, столь далекого от реальности, я распаковывал баулы, разбирал вещи, расставляя их по местам с тщательностью монаха какого-нибудь светского ордена. В самом деле, разве моя жизнь на острове была чем-либо иным, чем опытом отшельничества? Большая часть книг уместилась на полках, которые достались мне в наследство от предшественника, никаких сведений о котором так и не удалось получить. Затем я принялся выгружать муку, банки консервов, тушенку, ампулы с обезболивающим средством, тысячи таблеток витамина С, столь необходимого для борьбы с цингой; инструменты для замеров, которые, к счастью, не повредились при перевозке, журналы для регистрации температуры, два ртутных барометра, три модулятора и аптечку с полным набором лекарств на все случаи жизни. Что касается всякого рода неожиданностей, то, пожалуй, стоит упомянуть о находках из баула 22-Е, где я хранил всевозможные письма и ходатайства. По ним можно было судить об усилиях, затраченных различными общественными организациями и научными центрами.
Пользуясь моим пребыванием в столь суровых условиях, группа ученых из Киевского университета поручала мне провести опыт в области биологии. По каким-то причинам, суть которых мне не удалось уяснить, географическое положение острова создавало идеальные условия для размножения мелких грызунов. Мне предлагалось разводить карликовых длинношерстых кроликов сибирской породы, прекрасно приспособленных к этому климату. Если бы эксперимент удался, то корабли, заходившие на остров, могли бы пополнять запасы свежего мяса. Для выполнения задачи я имел в своем распоряжении две книги с огромным количеством схем и рисунков, которые содержали руководство по уходу за длинношерстыми кроликами. У меня не было с собой ни клетки, ни кроликов – ни длинношерстых, ни короткошерстых. Однако я вспомнил, как усмехался корабельный кок всякий раз, когда мы с капитаном выражали свое восхищение, попробовав приготовленное им рагу, которое значилось в меню под названием «Русский кролик под киевским соусом».
Берлинское географическое общество снабдило меня пятнадцатью банками с формалином. В соответствии с прилагаемыми инструкциями мне поручалось заполнить их «автохтонными насекомыми, представляющими большой интерес, но исключительно в том случае, если они будут принадлежать к видам Hidrometridae Halobates и Chironomidae Pontomyia, которые обитают в водоемах». С истинно немецкой аккуратностью журнал для заметок был защищен непромокаемым шелком. На случай если мои лингвистические познания не слишком обширны, текст инструкций прилагался на восьми языках, в том числе на финском и турецком. Строгим готическим шрифтом меня предупреждали о том, что банки с формалином являются собственностью немецкого государства и что «частичное повреждение или полное уничтожение одной или нескольких банок» послужат причиной соответствующих административных санкций. Я испытал большое облегчение, когда обнаружил примечание, составленное в последний момент, которое гласило, что меня, как добровольного научного сотрудника, избавляют от подобной ответственности. Очень любезно с их стороны. К несчастью, ни в одном разделе инструкций не было разъяснено, как выглядят эти Hidrometridae Halobates и Chironomidae Pontomyia, а также являются они бабочками или жуками. Не уточнялось также, какие из них представляли интерес и почему.
Вдобавок ко всему одно торговое предприятие из Лиона, сотрудничающее с верфью, просило меня оказать им помощь в качестве золотоискателя. К письму прилагался небольшой аппарат для поиска и анализа, а также инструкции к нему. В случае обнаружения золотой жилы с чистотой элемента, превышающей шестьдесят пять процентов, – и исключительно в этом случае, – мне поручалось сообщить об открытии «в кратчайшие сроки и конфиденциально». Само собой разумеется. Если мне удастся найти месторождение золота, я незамедлительно отправлюсь в их офис в Лионе, чтобы предприятие оформило свои права на владение им. Наконец, один католический миссионер в своем письме, написанном витиеватым каллиграфическим почерком, просил меня, чтобы я заполнил «с величайшей тщательностью и терпением святого» анкеты, на вопросы которых должны были отвечать аборигены. «Если принцы племени банту, проживающего на острове, окажутся очень робкими, не отчаивайтесь, – советовал он мне. – Учите их на своем примере и молитесь коленопреклоненно. Это наставит их на путь истинный». Вне всякого сомнения, миссионер не располагал точными сведениями о месте моей службы: вряд ли мне удастся обнаружить здесь какое-нибудь государство банту, будь то королевство или республика. Когда мне осталось распаковать лишь два ящика, я неожиданно наткнулся на этот конверт, их письмо.
Мне бы хотелось сказать здесь, что я разорвал его, не читая. Но не смог этого сделать. Спустя несколько дней я восстановил в памяти последовательность событий. Зачем я вспоминал об этом? Потому что дурацкое письмо взбесило меня настолько, что я не распаковал два последних ящика. Я не узнал, что в них было, и это впоследствии едва не стоило мне жизни.
Письмо от моих бывших товарищей по борьбе. Самым отвратительным являлось то, что оно не содержало ничего конкретного. Его авторы позаботились о том, чтобы в нем не было ни искажений реальности, ни ненужных оскорблений. Они не хотели давать мне повод возненавидеть их, не понимая, что именно это возбуждает во мне ненависть. Больше всего меня вывели из себя их тонкие намеки о необходимости молчания. Они были бы огорчены, если бы в будущем я начал действовать против них теми же методами, которые использовал в прошлом на их стороне. Они, как всегда, подчеркивали свое сожаление по поводу того, что я оставил их ряды, и даже предлагали возможность реабилитации, если я решу вернуться домой. Они и вправду считали причиной моего отказа неутоленные личные амбиции! Естественно, я послал их ко всем чертям со своего острова, удаленного от них на девять тысяч километров. Однако законченным идиотом себя считать не хотелось. Даже в крайнем раздражении я понимал, что проклинал не каких-то конкретных людей, а свои чувства по отношению к прошлому. Я был узником своей памяти, а не этого крошечного острова. Если судьба привела меня сюда, то виной всему было мое участие в политическом движении, которое по странному стечению обстоятельств началось с одного письма, а сейчас заканчивалось другим.
Самые везучие ирландские сироты получали образование в школе Блэкторна. Англичане считали, что они представляли потенциальную опасность и легко могли стать пушечным мясом для повстанцев. Миссия Блэкторна состояла в том, чтобы превратить нас в безопасных и покорных пролетариев. Лучше всего, в моряков. Эта профессия была особенно подходящей, потому что таким образом люди, попавшие под подозрение в неблагонадежности еще в момент своего рождения, посылались в открытое море, в ряды английского флота, который представлял собой плавучую тюрьму. Мне тоже была уготована такая судьба, и я превратился в техника морской логистики, заурядного ТМЛ. Правда, мне присваивался первый разряд, согласно диплому, выданному ее милосердным величеством. Педагоги Блэкторна, надо отдать им должное, были неплохими специалистами. Они научили нас основам океанографии и метеорологии. А еще – способам связи. Это было единственным преимуществом английской оккупации: я мог тысячу раз заявлять о своей католической вере, но предпочитал азбуку Морзе латинскому языку. Однако английское высокомерие переходило все границы. Англичане воображают, что могут обращаться с обитателями своих колоний, как с паршивыми псами. И в дополнение к этому требуют верности от псов, которым кидают объедки со своего стола. Они хотели бы, чтобы мы служили на их кораблях, в то время как Ирландия шла бы ко дну. Они бы желали, чтобы мы следили за состоянием атмосферы, в то время как сами отнимали бы у нас наш воздух и нашу землю. Им не приходило в голову, что мы можем восстать против них.
Два раза в неделю я ездил из Блэкторна в соседний город, где записался на курсы гельского языка. По правде говоря, сами уроки меня мало интересовали. Они были лишь поводом для того, чтобы выйти на контакт с республиканцами. Мне не никогда не удалось продвинуться далее первых букв. Вместе со мной на курсы ходил паренек по имени Том. Он страдал неизлечимой болезнью, что, впрочем, не мешало ему быть обладателем самого веселого характера в школе.
– Из всех чахоточных я самый главный патриот Ирландии, – любил говорить он. И смеялся.
На наших куртках была вышита эмблема школы. Мы ездили на велосипедах и выглядели именно так, как должны были выглядеть двое бедных сирот, обучающихся в Блэкторне, которые направлялись на занятия фольклорного кружка. Иногда нас останавливали солдаты, которые нарушали спокойный тон зеленого пейзажа пятнами гусиного помета своих униформ. Я очень хорошо запомнил одного сержанта с бычьими глазами.
– Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, вонючих ирландцев? – вопрошал он, словно не умел считать до двух.
– Мы едем одни, – всегда отвечал ему Том.
Они рыскали в наших рюкзаках, перелистывали тетради для занятий гельским, заставляли нас снять шерстяные шапки, и даже ботинки и необычайно длинные гольфы. И никогда ничего не находили. Но кто-то, наверное, нас выдал. Однажды, когда мы встретились с патрулем, я учуял что-то неладное. Кроме солдат и сержанта с бычьими глазами там был английский офицер. Прямой, как столб, с серыми прозрачными глазами и шелком в голосе, скрывавшим жестокость нрава. Одним словом, такой же, как все английские офицеры.
– Стой! По порядку рассчитайсь! Сколько вас, вонючих ирландцев? – повторил свой всегдашний вопрос сержант.
– Мы едем одни, – сказал Том.
– Нет, – сказал офицер. – Есть еще ваши велосипеды.
Они их тут же разобрали. Внутри полой рамы моего велосипеда нашли письмо. Записку, которую посылали своим товарищам республиканцы, чтобы отменить назначенную ранее подпольную встречу. Этого было достаточно.
На суде был разыгран настоящий спектакль. Белые парики, пурпурная бархатная мантия судьи, трибуна из красного дерева – и вся эта роскошь ради двух мальчишек. Ради того, чтобы снять с судей моральную ответственность за выносимые ими приговоры. Мне здорово повезло, хотя это и было несправедливо. Адвокат, которого наняла школа Блэкторна, построил свою защиту на том, что велосипедов было два, а записка только одна. Таким образом, один из обвиняемых невиновен, вне всякого сомнения. Выбранная им линия защиты являлась, скорее, просьбой о помиловании, дверцей, открытой для благосклонности судьи. И она возымела некоторое действие. В то время Блэкторн считался образцовым коллаборационистским учреждением. Никому не хотелось наносить ущерб его престижу, вынося приговор двоим ученикам. В конце концов, от меня потребовалось только публичное покаяние; судья спросил, каково мое мнение о судьбе Ирландии. Задав вопрос в такой форме, он толкал меня на путь отступничества.
– Я абсолютно убежден, что Ирландию и Англию до скончания веков будут связывать единые линии изобар.
– Вот видите, господин судья. – Адвокату пришлось прибегнуть к импровизации. – Прекрасный ученик Блэкторна, будущий техник морской логистики. Мы не можем допустить, чтобы заблуждения юности прервали его прекрасную карьеру.
Том был непреклонен:
– Я думаю, господин судья, что даже линии изобар не могут способствовать присоединению Ирландии к Англии.
Адвокату не оставалось ничего другого, как тщетно настаивать на болезни Тома. Меня приговорили к штрафу, что было чисто формальным наказанием. Тома приговорили к двум годам тюремного заключения в тюрьме Дебурга, где у него обострилось заболевание легких, и он погиб. Так ведут себя все тирании цивилизованных стран. Сначала двум праведникам угрожают костром, но потом одного из них вдруг освобождают, симулируя снисхождение, вовсе им не присущее. Я запомнил на всю жизнь, как вел себя Том на процессе. Он заявил, что велосипед принадлежал ему. Соответственно, он взял вину на себя. Он знал, что погибнет в тюрьме, и после суда набросился на меня. Почему? Потому что своим идиотским ответом я мог вызвать гнев судьи и в этом случае его жертвоприношение оказалось бы напрасным.
– Я самый чахоточный из всех патриотов Ирландии, – заявил он за день до суда, слегка изменив свою коронную фразу. Из-за его хронической болезни я был полезнее для нашего общего дела. Это эмпирическое заключение не могло подвергаться обсуждениям. Его тело являлось лишь частью передовой линии фронта, а потому его можно было принести в жертву. Том, как многие другие, считал свою судьбу подобием винтовки; задача состояла лишь в том, чтобы выстрелить прицельно. А в наше время великодушие тоже служило пулей. Я вспоминаю об этих событиях сейчас, по прошествии времени, и вижу двух щенков, у которых еще слезятся глаза. Но настоящие борцы за идею всегда несколько инфантильны. Нам было по девятнадцать лет.
В год окончания школы Блэкторна я еще не достиг совершеннолетия, и мне назначили гражданского опекуна. Обычно опекунами становились люди бедные, заинтересованные только в том небольшом пособии, которое выплачивала администрация в обмен на угол для сирот – до того момента, когда те смогут самостоятельно существовать. Судьба улыбнулась мне и на этот раз. Я, безусловно, начал бы самостоятельную жизнь с дипломом ТМЛ, но без моего опекуна я навсегда остался бы тем, кем был по окончании школы, – выпускником Блэкторна.
Это была весьма своеобразная личность: франкмасон, астроном, хороший переводчик с русского языка и отвратительный поэт. С первого же дня он почуял мой непокорный характер и прилагал все усилия к тому, чтобы мне не пришло в голову в один прекрасный день вступить в ряды республиканской армии. Можно ли назвать его коллаборационистом? Отнюдь. Этот человек был из тех патриотов, которые не хотели выдать себя, для которых насилие является чем-то вроде богохульства в светском обществе.
Он запретил мне искать работу до того, как я завершу образование по программе, которую он собственноручно составил. Среди упражнений, которые мне предлагались, были просто странные и весьма странные. В качестве тем сочинения встречались, например, такие: «Основы человеческой глупости, которые объясняют политическую власть императоров, царей, кайзеров и британского парламентаризма», или «Приведите шесть доводов, в соответствии с которыми бельгийцы недостойны иметь государство, и шесть доводов в пользу создания государства в Квебеке, а затем наоборот», или «Сравните историю империи Мономотапа с каштаном». Однако он никогда напрямую не говорил об Ирландии.
Далеко не все задания были письменными, большинство из них были практическими. Одно из них, например, состояло в том, чтобы просидеть ровно шесть минут и тридцать секунд посреди зеленого луга. На протяжении этого времени я должен был записать все формы жизни внутри небольшого прямоугольника, обозначенного при помощи веревочек и тесемочек. Вначале я не замечал ничего кроме травы, но постепенно перед моими глазами возникало неисчислимое множество ползучих, летучих и подземных насекомых. Жизнь кипела повсюду, и ветер тоже был живым, и все сущее образовывало сложное единство, которое невозможно было описать словами. Вот слова, произнесенные моим опекуном в тот день: «У вас было шесть минут и тридцать секунд, представьте себе тридцать первую секунду и напишите сочинение на тему: «Элементы наблюдаемого прямоугольника, лишенные смысла». Он никогда не ставил мне «неудовлетворительно», но, если результат его не устраивал, просто заставлял меня повторить задание. Однако в случае необходимости это могло повторяться до бесконечности. Сочинение стоило мне трех месяцев размышлений. Я переписывал и переписывал его, пока, наконец, в один прекрасный день не написал лаконичную фразу: «Единственным лишенным всякого смысла элементом является сам прямоугольник».
Потом наступил черед сорняков в прямоугольнике. Мне надлежало тщательно прополоть его. Наставник велел отделить сорняки от полезных растений. Поскольку я совсем не разбирался в травах, мне приходилось рыться в энциклопедиях всякий раз, перед тем как вырвать какую-нибудь из них. «Это не сорняки, – говорил он мне об одних травах, – из их листьев можно заваривать чай. И это тоже не сорняк, – защищал он дикую спаржу, – ее можно употреблять в пищу, более того, это деликатес. И та трава тоже не бесполезна: как можно записывать ее в сорняки, если в мае она расцветает прекрасными белыми цветами?»
Наконец, осталось только одно растение. Толку от него не было, никакими тайными свойствами оно не обладало. Его темные колючие листья содержали ядовитый сок, твердый ствол был некрасив. Мой наставник размышлял: «Хорошо, это растение ни на что не пригодно, но если мы вырвем его, будет ли смысл во всех остальных травах?» – «Они потеряют свой смысл», – сказал я. – «И к какому же выводу вы пришли?» – «Что сорной травы не бывает». – «Можете считать, что вы выполнили задание».
Другое задание: следить за любым человеком, по своему выбору, в течение двух дней, записывая все: каждое его слово, мнение, движение, действие, секреты и так далее. Из детского озорства я выбрал объектом его самого, и он не возражал. Затем он потребовал, чтобы я данную личность оценил критически. Я сказал, что если хорошо знаешь какого-то человека, то не можешь судить его. «Можете считать, что вы справились с этим упражнением», – был его ответ.
Но главный урок, который он мне преподал, состоял в следующем. В нашем мире можно действовать только в двух направлениях: двигаясь вперед, к жизни, или назад, к смерти. Самый непросвещенный угольщик мог избрать путь жизни, а какой-нибудь литературный гений, озабоченный судьбами страны и эпохи, – путь смерти. Положение в обществе не имеет значения. Я помню, мой опекун умер через три дня после моего гражданского совершеннолетия. Он простился со мной на смертном одре со спокойствием человека, оставляющего начатое дело в надежных руках, и говорил о болезни, которая сжигала его, с точностью критика, который оценивает произведения искусства, созданные другими художниками.
«А теперь, друг мой, расскажите мне в двух словах, чем вы намерены заняться в будущем», – завершил он свою речь.
«Как вы можете говорить об этом, когда умираете?» – спросил я, заливаясь горькими слезами.
«А с чего вы взяли, что такие люди, как я, умирают?» – резко ответил он мне.
В тот день мы оба вышли за порог нашего дома, чтобы больше никогда туда не вернуться.
В каком-то смысле все усилия моего наставника оказались тщетными. Книги, которые он рекомендовал прочесть, чтобы защитить меня от грубой реальности, равно как и упражнения, сделали еще более чувствительной кожу, которая от природы была нежной. В этом не было его вины. Благодаря наставнику я стал другим – не тем юнцом, который только что оставил стены Блэкторна. Но в Ирландии за это время ничего не изменилось, в этом он был бессилен. Есть ли какой-нибудь смысл в том, что наимудрейший из людей укажет вам путь к солнцу, когда кругом царит кромешная тьма? Вся его педагогика шла вразрез с жизнью. И я раскрыл свои объятия делу республики со всей страстью, которая досталась мне в наследство от Тома.
Республиканское движение испытывало недостаток в мозгах, в то время как рук у него было в избытке. Несмотря на юный возраст, у меня было образование, а кроме того, весьма экстравагантная гуманистическая культура. Наши лидеры предпочли, чтобы я занимался логистикой, а не держал в руках оружие. Я всегда думал, что самые великие драмы создаются иронией судьбы: техник морской логистики Блэкторна, ТМЛ первого разряда, превратился в техника диверсионной логистики, ТДЛ, и, кстати, далеко не посредственного. Я весьма быстро внедрился в мир подполья. На протяжении следующих лет англичане не раз предлагали вознаграждение за любые сведения, которые помогли бы им меня арестовать. Сначала меня оценили в десять фунтов. Потом цена возросла до пятнадцати. Затем до тридцати пяти фунтов и пятнадцати шиллингов – скрупулезная точность англичан при расчетах может доходить до совершенства – и, наконец, до сорока пяти. Досадно! Мне так и не удалось вступить в изысканное общество людей, чьи головы ценились дороже пятидесяти фунтов. Наверное, я не заслуживал этой чести. Я не был ни идеологом движения, ни генералом. Я служил всего лишь связующим звеном на полпути между руководителями движения и рядовыми бойцами, разбросанными по всей стране. Однако в то время моя работа была очень опасной. Иногда приходилось улепетывать с какой-нибудь фермы через окно сеновала за минуту до появления англичан. Однажды вечером нас даже пытались подстрелить. А потом преследовали всю ночь. Благословенны наши предки ирландцы, решившие когда-то в незапамятные времена построить каменные изгороди, покрывающие сетью весь остров. Мне не раз приходилось прятаться за ними или скрываться в их лабиринтах. Это хороший пример того, что в войнах участвуют как силы настоящего, так и давно минувшего.
Как истинные ирландцы, после каждого поражения мы с энтузиазмом принимались готовиться к новой борьбе. Подобная настойчивость термитов в конце концов подорвала силы неприятеля. Счастливый день наступил. В то утро, гуляя по улицам Дублина, я чувствовал на себе обычную гражданскую одежду, а не костюм, надетый для отвода глаз. Дело было не в одежде, а совсем в другом: я не испытывал страха. Англичане отступили.
Я сказал, что это был счастливый день, но он быстро кончился. Очень скоро перед моими глазами предстала безрадостная картина. Наши вожди правили страной с тем же деспотизмом, как и англичане. Понимание этого не рождается вдруг, его трудно принять, но мало-помалу человек приходит к такому заключению. В самом деле, в чем состояло различие между заседаниями в Букингемском дворце и совещаниями нового правительства? Оно правило с той же прагматичностью, на основании тех же деспотичных и бесчеловечных принципов, как это делал ранее любой английский генерал. Они занимались лишь тем, что поддерживали порядок, который мы так ненавидели. Ирландия для них была не целью жизни, а лишь способом достижения власти. Но здесь они наталкивались на серьезное противоречие: судьба Тома, жертва Тома и всех других Томов.
Нашей родиной было не географическое понятие, а мечта о будущем. Мы были патриотами, но отнюдь не считали, что мужчины и женщины Ирландии превосходят во всем мужчин и женщин Англии. Или что ирландская картошка вкуснее английской. Вовсе нет. Извращенности английской империи мы противопоставляли безграничное великодушие. Вражеские солдаты были лишь человеческими пулями, направляемыми самыми темными интересами на Земле. Нами же двигала наивысшая идея свободы. Поэтому изгнание англичан виделось нами как начало иного, нового мира, в котором было больше равенства и внимания к людям. Руководители новой Ирландии, однако, ограничились тем, что заменили имена оккупантов на свои собственные. Гнет изменил свою окраску, только и всего. Это было подобно непотребному бреду: англичане еще не закончили вывод оккупационных войск из Ирландии, а новое правительство уже расстреливало своих бывших товарищей.
Как могло произойти, спрашивал я себя, что после десятилетий, даже веков борьбы против Англии мы воспользовались первыми глотками свободы для того, чтобы убивать друг друга? Где таится невероятная способность людей предавать основополагающие жизненные принципы? Я отказался от незначительной должности в новой администрации. Не затем я сражался с могущественным аппаратом Британской империи, чтобы заменить его уменьшенной копией. Записаться в ряды новых подпольщиков я тоже не желал. Гражданская война не может быть целью, это кошмар. Кажется невероятным, но за год, который прошел с момента вывода английских войск, погибло больше ирландцев, чем за всю войну.