Владимир Санин.
Большой пожар
Героическим пожарным России
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я не раз писал о том, что верю в огромную роль случая; не припомню ни одного сколько-нибудь крутого поворота в моей жизни, на который не подтолкнула бы меня случайность.
По воле случая набрёл я на морскую тему, из-за случайного письма оказался в высоких широтах, чудом попал в Антарктиду. Заканчивая книгу, я привык не очень задумываться о следующей, ибо верил, что случай подскажет мне тему.
Так получилось и с этой книгой.
На сей раз началось с телефонного звонка. Тамара Александровна Ворошилова, ответственный секретарь пресс-клуба «01» Главного управления пожарной охраны, сказала, что с интересом относится к моим полярным книгам, но думает, что на главную свою тему я ещё не вышел. Таковой же, по её глубокому убеждению, является тема пожарная, в которой я найду экстремальных ситуаций больше, чем на обоих полюсах Земли.
Честно говоря, писать о пожарных мне не очень хотелось, и на какое-то время об этом звонке я забыл. Но вот, перечитывая вёрстку переиздававшейся повести «За тех, кто в дрейфе!», те страницы, на которых был описан пожар на Льдине, я вдруг совершенно неожиданно для себя почувствовал, что от льда и снегов меня потянуло к огню. Неделю я убеждал себя, что это пройдёт, что грех уходить из полярных широт, с которыми связаны лучшие годы жизни, а на восьмой день не выдержал и бросился разыскивать Ворошилову.
Демонов-искусителей оказалось двое: Тамара Алекгнндровна и её муж Владимир Тимофеевич Потёмкин, тоже беспредельно преданный пожарной теме журналист. Встреча состоялась, и после нескольких часов первой нашей беседы я уже твёрдо знал, что иду к пожарным надолго и всерьёз. Потом были вторая, третья, пятая — и я был отправлен на выучку к пожарным.
Теперь о том, ради чего написано это предисловие.
Во время первых же бесед выяснилось, что мои представления о пожарных отличаются вопиющим, из ряда вон выходящим невежеством. Я был уличён в том, что абсолютно не понимаю элементарного — ни масштабов пожаров, ни причин, их вызывающих, ни людей, которые ценой жизни своей и здоровья эти пожары тушат. Явления, казавшиеся мне «простыми, как мычание», обернулись сложнейшими и сверхактуальными проблемами. Хотя читателей обижать не принято, бьюсь об заклад, что и ваши понятия от моих тогдашних далеко не ушли: уверен, 98 из 100 читателей о проблеме пожаров имеют смутное и, добавлю, легкомысленное представление — за исключением тех, кого пожары коснулись непосредственно, и, разумеется, профессионалов.
Народная мудрость афористична: «Моя хата с краю». Человеку свойственно испытывать беспокойство и тревогу тогда, когда события затрагивают его лично. Землетрясения и ураганы, лавины, сели и цунами — все эти стихийные бедствия, о которых мы каждый день читаем и которые показывает нам телевидение, у людей, не испытавших их на себе, вызывают лишь сочувствие и минутное волнение; это вполне закономерно и согласуется с человеческой природой. Ну ладно, от этих бедствий страдает лишь меньшая часть населения нашей планеты, здесь все объяснимо, но ведь совсем другое дело — пожары!
От них страдают все, без исключения все народы и государства. Нет таких городов, таких поселений на Земле, которые не пострадали и не продолжают страдать от опустошительных пожаров. Знаете ли вы, что в миллионном городе случаются за сутки десятки небольших, средних и крупных пожаров? А если знаете, представляете ли вы себе, что буквально рядом с вами гибнут люди — ваши соседи! — что превращается в пепел личное и государственное имущество? А знаете ли вы о муках жертв пожаров в ожоговых центрах, о сиротах, оставшихся без родителей, и родителях, оставшихся без детей?
Знаете так же, как знал я: понаслышке. В какой-то газете прочитали, когда-то увидели на экране, от кого-то услышали — ужаснулись, повздыхали и забыли. Это случилось где-то, это случилось не со мной…
Отвернуться от опасности — это не значит её устранить. В том-то и дело, что пожары в современном мире — это не изолированные случаи, это — проблема. ПРОБЛЕМА. Общечеловеческая проблема.
Американскиве специалисты по пожарной безопасности опубликовали труд под названием «Горящая Америка». Цитирую: «По имеющимся статистическим данным, существует вероятность того, что в течение ближайшего часа где-то в нашей стране произойдёт более трехсот разрушительных пожаров. Когда они будут ликвидированы, по меньшей мере один человек погибнет, а 34 получат ожоги и травмы, причём некоторые из этих людей станут инвалидами и будут обезображены на всю жизнь… Шрамы и память об ужасах сохранятся у трехсот тысяч американцев, которые ежегодно получают травмы и ожоги на пожарах»
От таких цифр не отвернёшься — проблема!
О ней уже существует целая литература — к сожалению, почти исключительно специальная, для узкого круга профессионалов. Мы же, как я говорил, 98 человек из 100 продолжаем относиться к ней с потрясающей легкомысленностью. То, что по статистике в мире ежегодно случаются пять с половиной миллионов пожаров — каждые пять секунд где-то что-то горит! — то, что гибнет имущества на неисчислимые миллиарды и, главное, гибнут десятки тысяч людей — эти цифры кажутся какимито абстрактными, далёкими, не имеющими к нам прямого отношения.
А между тем они звучат грозно, как набат! Они предупреждают: люди, задумайтесь! Учтите, что стремительное развитие цивилизации, вводящей в нашу жизнь все новые машины и вещи, столь же стремительно повышает опасность пожаров. Учтите — потому что угроза пожаров растёт быстрее, чем средства защиты от них, и посему нельзя допустить нарушения извечного равновесия — чтобы снаряд был сильнее брони.
Развитие цивилизации не притормозишь: в наш быт будут входить все новые материалы и новая технология, и города будут расти вширь и вверх, и все большей будет концентрация создаваемых рукой человека ценностей на квадратный метр площади. А это значит, что пожары могут стать ещё более жестокими, они будут ещё дороже обходиться обществу — если мы всем миром не осознаем этой грядущей опасности и не примем против неё самых решительных мер, не осознаем, что чужого горя не бывает: каждый пожар — несчастье для каждого из нас.
Пойдя на выучку к пожарным, я многое понял и многое переосмыслил.
Я увидел, как живут и работают эти люди, и поразился тому, как мало их знал, в каком кривом зеркале представлялись мне и они сами, и их работа.
И ещё я поразился тому, как мало мы знаем этих людей, которые, бывает, очень дорогой ценой покрывают наши грехи, нашу беспечность.
В мирное время, спустя десятилетия после войны, они каждый день встречаются лицом к лицу со смертельной опасностью, сражаются и побеждают, получают травмы, ожоги и гибнут — в мирное время!
И день за днём, месяц за месяцем я проникался все большим уважением к этим прекрасным людям, скромным, нисколько не претендующим на внимание, не ожидающим почестей и признания, преданным своей профессии, бесстрашным перед грозным ликом огня.
О них эта книга.
И если вы, увидев, мчащиеся по улицам пожарные машины, остановитесь, посмотрите им вослед и скажете хотя бы про себя: «Удачи вам, ребята» — я буду считать, что написал «Большой Пожар» не зря.
АВТОР
По воле случая набрёл я на морскую тему, из-за случайного письма оказался в высоких широтах, чудом попал в Антарктиду. Заканчивая книгу, я привык не очень задумываться о следующей, ибо верил, что случай подскажет мне тему.
Так получилось и с этой книгой.
На сей раз началось с телефонного звонка. Тамара Александровна Ворошилова, ответственный секретарь пресс-клуба «01» Главного управления пожарной охраны, сказала, что с интересом относится к моим полярным книгам, но думает, что на главную свою тему я ещё не вышел. Таковой же, по её глубокому убеждению, является тема пожарная, в которой я найду экстремальных ситуаций больше, чем на обоих полюсах Земли.
Честно говоря, писать о пожарных мне не очень хотелось, и на какое-то время об этом звонке я забыл. Но вот, перечитывая вёрстку переиздававшейся повести «За тех, кто в дрейфе!», те страницы, на которых был описан пожар на Льдине, я вдруг совершенно неожиданно для себя почувствовал, что от льда и снегов меня потянуло к огню. Неделю я убеждал себя, что это пройдёт, что грех уходить из полярных широт, с которыми связаны лучшие годы жизни, а на восьмой день не выдержал и бросился разыскивать Ворошилову.
Демонов-искусителей оказалось двое: Тамара Алекгнндровна и её муж Владимир Тимофеевич Потёмкин, тоже беспредельно преданный пожарной теме журналист. Встреча состоялась, и после нескольких часов первой нашей беседы я уже твёрдо знал, что иду к пожарным надолго и всерьёз. Потом были вторая, третья, пятая — и я был отправлен на выучку к пожарным.
Теперь о том, ради чего написано это предисловие.
Во время первых же бесед выяснилось, что мои представления о пожарных отличаются вопиющим, из ряда вон выходящим невежеством. Я был уличён в том, что абсолютно не понимаю элементарного — ни масштабов пожаров, ни причин, их вызывающих, ни людей, которые ценой жизни своей и здоровья эти пожары тушат. Явления, казавшиеся мне «простыми, как мычание», обернулись сложнейшими и сверхактуальными проблемами. Хотя читателей обижать не принято, бьюсь об заклад, что и ваши понятия от моих тогдашних далеко не ушли: уверен, 98 из 100 читателей о проблеме пожаров имеют смутное и, добавлю, легкомысленное представление — за исключением тех, кого пожары коснулись непосредственно, и, разумеется, профессионалов.
Народная мудрость афористична: «Моя хата с краю». Человеку свойственно испытывать беспокойство и тревогу тогда, когда события затрагивают его лично. Землетрясения и ураганы, лавины, сели и цунами — все эти стихийные бедствия, о которых мы каждый день читаем и которые показывает нам телевидение, у людей, не испытавших их на себе, вызывают лишь сочувствие и минутное волнение; это вполне закономерно и согласуется с человеческой природой. Ну ладно, от этих бедствий страдает лишь меньшая часть населения нашей планеты, здесь все объяснимо, но ведь совсем другое дело — пожары!
От них страдают все, без исключения все народы и государства. Нет таких городов, таких поселений на Земле, которые не пострадали и не продолжают страдать от опустошительных пожаров. Знаете ли вы, что в миллионном городе случаются за сутки десятки небольших, средних и крупных пожаров? А если знаете, представляете ли вы себе, что буквально рядом с вами гибнут люди — ваши соседи! — что превращается в пепел личное и государственное имущество? А знаете ли вы о муках жертв пожаров в ожоговых центрах, о сиротах, оставшихся без родителей, и родителях, оставшихся без детей?
Знаете так же, как знал я: понаслышке. В какой-то газете прочитали, когда-то увидели на экране, от кого-то услышали — ужаснулись, повздыхали и забыли. Это случилось где-то, это случилось не со мной…
Отвернуться от опасности — это не значит её устранить. В том-то и дело, что пожары в современном мире — это не изолированные случаи, это — проблема. ПРОБЛЕМА. Общечеловеческая проблема.
Американскиве специалисты по пожарной безопасности опубликовали труд под названием «Горящая Америка». Цитирую: «По имеющимся статистическим данным, существует вероятность того, что в течение ближайшего часа где-то в нашей стране произойдёт более трехсот разрушительных пожаров. Когда они будут ликвидированы, по меньшей мере один человек погибнет, а 34 получат ожоги и травмы, причём некоторые из этих людей станут инвалидами и будут обезображены на всю жизнь… Шрамы и память об ужасах сохранятся у трехсот тысяч американцев, которые ежегодно получают травмы и ожоги на пожарах»
От таких цифр не отвернёшься — проблема!
О ней уже существует целая литература — к сожалению, почти исключительно специальная, для узкого круга профессионалов. Мы же, как я говорил, 98 человек из 100 продолжаем относиться к ней с потрясающей легкомысленностью. То, что по статистике в мире ежегодно случаются пять с половиной миллионов пожаров — каждые пять секунд где-то что-то горит! — то, что гибнет имущества на неисчислимые миллиарды и, главное, гибнут десятки тысяч людей — эти цифры кажутся какимито абстрактными, далёкими, не имеющими к нам прямого отношения.
А между тем они звучат грозно, как набат! Они предупреждают: люди, задумайтесь! Учтите, что стремительное развитие цивилизации, вводящей в нашу жизнь все новые машины и вещи, столь же стремительно повышает опасность пожаров. Учтите — потому что угроза пожаров растёт быстрее, чем средства защиты от них, и посему нельзя допустить нарушения извечного равновесия — чтобы снаряд был сильнее брони.
Развитие цивилизации не притормозишь: в наш быт будут входить все новые материалы и новая технология, и города будут расти вширь и вверх, и все большей будет концентрация создаваемых рукой человека ценностей на квадратный метр площади. А это значит, что пожары могут стать ещё более жестокими, они будут ещё дороже обходиться обществу — если мы всем миром не осознаем этой грядущей опасности и не примем против неё самых решительных мер, не осознаем, что чужого горя не бывает: каждый пожар — несчастье для каждого из нас.
Пойдя на выучку к пожарным, я многое понял и многое переосмыслил.
Я увидел, как живут и работают эти люди, и поразился тому, как мало их знал, в каком кривом зеркале представлялись мне и они сами, и их работа.
И ещё я поразился тому, как мало мы знаем этих людей, которые, бывает, очень дорогой ценой покрывают наши грехи, нашу беспечность.
В мирное время, спустя десятилетия после войны, они каждый день встречаются лицом к лицу со смертельной опасностью, сражаются и побеждают, получают травмы, ожоги и гибнут — в мирное время!
И день за днём, месяц за месяцем я проникался все большим уважением к этим прекрасным людям, скромным, нисколько не претендующим на внимание, не ожидающим почестей и признания, преданным своей профессии, бесстрашным перед грозным ликом огня.
О них эта книга.
И если вы, увидев, мчащиеся по улицам пожарные машины, остановитесь, посмотрите им вослед и скажете хотя бы про себя: «Удачи вам, ребята» — я буду считать, что написал «Большой Пожар» не зря.
АВТОР
…Знаешь, почему нас не очень жалуют, почему о нас редко вспоминают поэты и не пишут книг прозаики? Я много думал об этом и пришёл к выводу: потому что наша работа не приносит людям радости, она в лучшем случае уменьшает горе. Она не эстетична, наша работа, мы ничего не созидаем, не ставим рекордов, хотя рискуем жизнью, бывает, по нескольку раз на день. Даже самая блистательная наша победа — это трагедия; с нами в сознании людей ассоциируются ужасы и боль, гибель и потери, обезображенные лица и груды развалин.
Не принято писать об этом, пусть люди живут спокойно. Не принято, понимаешь? И поэтому, сынок, если ты честолюбив и жаждешь славы, если ты обижен тем, что журналисты обходят тебя стороной, и если тебе мало того, что в тебя верят товарищи, идут за тобой в огонь и в дым, — меняй профессию. Ты ещё молод, это ещё не поздно сделать.
Из письма полковника Кожухова сыну
НЕСТЕРОВ — МЛАДШИЙ
С того вечера прошло больше месяца, а мы, затянутые в водоворот воспоминаний, никак не можем из него выбраться. Воспоминания — зеркало прошлого, и, нужно сказать, зеркало весьма своеобразное: каждый видит в нем не только то, что было на самом деле, но и то, что ему хотелось бы увидеть. Поэтому иногда за неизменным и крепчайшим чаем мы схватываемся, спорим и кричим друг на друга, пока Дед не выгоняет «ораторов» на кухню, чтобы не мешали Бублику спать.
— В хореографию первым прорвался Чепурин! — настаивает Дима Рагозин.
— Суходольский в это время ещё лестничную клетку тушил.
— Память у тебя дырявая, — горячится Слава Нилин. — Вася, подтверди, ты же был наверху!
Вася, Василий Нестеров-младший, это я. И я не видел, кто первым прорвался в хореографию, Чепурин или Суходольский. Более того, рассказывали, что двери выломал Паша Говорухин. Я закрываю глаза и представляю себе широченную спину человека, который со стволом в руках подбегает к двери, вышибает её плечом, и явственно слышу громовой голос: «Прошу без паники!» Это любимое словечко Говорухина… А может, это было на другом этаже?
— Паша? — Рагозин морщит лоб. — Ты точно помнишь?
Я признаюсь, что поклясться не могу, а кажется — Ольгу это не устраивает. Она записывает в свою тетрадку: «Хореографическая студия Чепурин, Суходольский или Говорухин?» И тут же подбрасывает нам очередную шараду:
— А кто придумал — поставить на козырёк трехколенную лестницу? Ну, в первые минуты?
— Кто, кто… — ворчит Нилин. — Ангелы небесные…
— Гулин, — уверенно говорю я. — Когда мы прибыли, с трехколенки уже работали. Работали, Дима?
— Ведьма ты рыжая, — вздыхает Рагозин. — Втявула нас в историю.
Поразительно, до чего все в нашем мире завязано! Человеческие дела и судьбы переплетены, как паутина: один случайный поворот головы — и паутина разорвана, случайный шаг в сторону — наоборот, узелок завязался покрепче. Случайный — в этом все дело. Судите сами: не закури полотёр, не швырни он спичку в груду тряпок, не окажись я в тот день дежурным по городу, не отправь нас Кожухов в разведку на восьмой этаж — и вряд ли состоялся бы тот разговор, которым ошеломила нас Ольга. Впрочем, никаких «вряд ли» — не состоялся бы тот разговор наверняка. Но, поскольку указанная цепочка имела место и Микулин остался жив-здоров, узелку суждено было завязаться.
Произошло это так. Придя с работы и застав всю нашу компанию в сборе, Ольга потрепала по вихрам Бублика, который с преувеличенным отвращением доедал манную кашу, и с какой-то особой интонацией в голосе сказала:
— Вот хорошо, вы-то мне и нужны! Вопрос из кроссворда — как звали музу истории? Раз… два…
— Клио? — неуверенно спросил Нилин.
— Молодец, — похвалила Ольга. — Согласны на несколько месяцев стать служителями Клио? Предупреждаю, должности неоплачиваемые, зато работать придётся до седьмого пота.
— Заманчиво, — Рагозин изобразил на лице радость, — люблю трудиться на общественных началах. Народ требует разъяснений.
— Чаю бы предложили, рыцари. — Ольга села за стол, взяла бутерброд.
— Напомню, Клио, любимая дочь Зевса, была мудрой женщиной. Она учила, что чем дальше от нас событие, тем больше оно обрастает легендами и небылицами, и что крупные последствия вызываются зачастую ничтожными причинами. Ну, помните: «Не было гвоздя — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит…» Ребятки, слушайте меня внимательно, потому что я волнуюсь и могу сбиться… Даже не знаю, с чего начать…
— Ты покушай, — заботливо прогудел Дед, — мы подождём.
— Нет, сначала расскажу… Утром в музее подходит ко мне одна дама, из тех, которые не знают ни одной строчки Пушкина, но зато напичканы сведениями о его интимной жизни и поклонниках Натальи Николаевны. И спрашивает доверительным полушёпотом: «Говорят, вы пострадали на Большом Пожаре? — Да.
— Значит, вы тогда здесь были? — Иначе мне трудно было бы пострадать. — Руки, да? — Да. — Ах, ах, а это правда, что в тот жуткий день погибло двести человек?» Кажется, она была разочарована, когда я по возможности тактично ответила, что она…
— …разносчица сплетён? — подсказал Нилин.
— Я ответила чуточку мягче — положение обязывало. Итак, считайте этот короткий и маловыразительный диалог завязкой. Далее меня посетила неожиданная мысль. Я вспомнила, как вчера Дед привёл домой Бублика с разбитым носом…
— Поцарапанным, — проворчал Бублик.
— Поправка принимается, — согласилась Ольга. — Свидетелями драки Бублика с Костей из третьего подъезда оказались три старушки, вот их показания: одна утверждала, что зачинщиком был Бублик, вторая обвиняла Костю, а третья заявила, что никакой драки не было, Бублик спустился во двор уже с разбитым носом.
— Поцарапанным, — сердито уточнил Бублик.
— Конечно, поцарапанным, — спохватилась Ольга. — Таким образом, если даже о заурядной драке, которая случилась вчера, три свидетеля дают столь противоречивые показания, то можно ли объективно разобраться в том, что происходило много лет назад?
— А документы? — возразил Нилин. — Мемуары?
Ольга покачала годовой.
— Их пишут те же люди, с их пристрастиями и собственным взглядом на вещи, зачастую довольно узким: взять хотя бы до крайности тёмную версию о приглашении варягов на Русь. Даже воспетый Пушкиным Пимен — и тот судил царя Бориса на основе не слишком проверенных слухов; ещё лучший пример — Ричард III, которого Шекспир на века ославил, как чудовищного негодяя и который, как полагает сегодняшняя наука, вовсе таковым не был.
— Это горбатый король, которого Ульянов по телевизору играл? — поинтересовался Дед.
— Шекспир наделил его физическим недостатком для большей выразительности, — пояснила Ольга, — Ричард III, судя по его прижизненному портрету и воспоминаниям современников, был довольно приятным молодым человеком и вовсе неплохим королём — неудачливым, правда. Но все это от нас довольно далеко. Досадно другое: то, что мы, очевидцы, своими ушами слышим досужие вымыслы и пальцем о палец не ударяем, чтобы раз и навсегда установить истину. В данном случае у нас перед Пименом одно огромное преимущество: он, главным образом, слышал, а мы — видели. Правда, и задача перед нами куда более узкая.
— В каком данном случае? — не понял Рагозин, да и мы тоже. — Какая задача?
— Минутку, дай собраться с мыслями… — Ольга допила чай, пощёлкала пальцами. — Новость слышали? У нас будет издаваться литературный альманах, не такой толстый, как столичные журналы, но зато свой, доморощенный! Уже готовят первый номер, главным редактором назначен наш Микулин. — Ольга прищурилась. — Помнишь, Вася? Ты познакомился с ним при не совсем обычных обстоятельствах.
Я кивнул. Обстоятельства и в самом деле были не из обычных: Микулин порывался выпрыгнуть в окно, а мы с Лёшей ему доказывали, что свободное падение с восьмого этажа может вредно отразиться на здоровье: Лёша облапил Микулина и нежно прижимал его к груди, а я слегка хлестал его по щекам — для снятия стресса, это медициной рекомендовано. Тогда, сразу после пожара, Микулин сердечно меня благодарил и даже трижды облобызал, но потом при встречах старался не узнавать: не очень-то приятно раскланиваться с человеком, который пусть во спасение, но все-таки набил тебе морду.
— К вечеру, ну буквально час назад Микулин зашёл в музей, — заметно волнуясь, продолжила Ольга. — Я думала, проконсультироваться, он работает над исторической повестью, но оказалось совсем другое. Сначала он спросил, как дела, я, между прочим, рассказала ему о глупых вопросах дамы, потом мы стали беседовать на эту тему, вспоминали другие нелепые слухи и сплетни, которые до сих пор, шесть лет спустя, распускают обыватели, и вдруг Микулин сделал мне совершенно неожиданное предложение! Он сказал, что сегодня на редколлегии… Словом, он предложил мне написать про Большой Пожар.
Не знаю, кто так первым его назвал, да это и не имеет значения. Один человек сказал, другой повторил, третий подхватил — и по городу пошло гулять: Большой Пожар. А ведь горело только одно здание! Ну, не совсем обычное здание, но все-таки одно-единственное. А запомнилось, и как! Наверное, потому, что, хотя за свои четыре века повидал наш город всякого, на памяти последних поколений более впечатляющего зрелища не оказалось. В войну немецкие самолёты до нашего города не долетали, опустошительных наводнений, землетрясений у нас не бывает, катастрофические пожары, когда город выгорал дотла, случались в те далёкие времена, когда был он ещё деревянным, а обычные, локальные пожары на горожан особого впечатления не производили — и видели те пожары немногие, и тушили их быстро. Другое дело Большой Пожар, который как фейерверк в честь праздника виден был с любой точки города. Потому и запомнился. Если в жизни каждого человека есть какаято веха, от которой он ведёт дальнейший отсчёт времеви, то почему бы такой вехе не быть и в жизни города? И у нас на улице запросто можно услышать: «Это когда было, до Большого Пожара?» — «Нет, месяца через два…»
Конечно, в документах, на разборах и в описании мы указывали точный адрес и официальное наименование здания — Дворец искусств, но между собой, вспоминая, так и говорили — Большой Пожар. Вкипепо в память, в сердце. Уже потом, когда в наш гарнизон прибывали для прохождения службы видавшие виды ребята, они поначалу даже обижались: «Торфяные пожары по месяцу тушили, а у вас один дом горел, за несколько часов справились — подумаешь, пожар века!» Но через месяцдругой ребята обживались, вникали в суть и честно признавались» «Мы-то думали, всяк кулик своё болото хвалит… Ничего не скажешь — Большой Пожар!»
В нашей семье главный его знаток — Бублик. Правда, в тот день ему ещё двух лет не исполнилось, но, во-первых, как говорит Дед, «лучше всего человек запоминает своей шкурой», а к Бублику это относится в полной мере, и, во-вторых, у него вообще потрясающая память. Живём мы неподалёку от УПО (управление пожарной охраны), дня не проходит, чтобы на чаек не заскочили приятели; чаек, бывает, растягивается до позднего вечера, мы сидим, вспоминаем, спорим, и вдруг из спальни доносится: «Дядя Коля не с шестнадцатого, а с четырнадцатого этажа ту тётю спас!»
И хотя Дед тут же бежит ругаться и плотно прикрывает двери, для Бублика нет большего удовольствия, чем уличить нас в ошибке. А когда ему внушают, что это нехорошо — вмешиваться в разговор взрослых, — он резонно возражает: «А зачем вы говорите неправду?» Тут и сам Макаренко развёл бы руками…
Если Бублик в свои восемь лет слывёт знатоком спасательных операций, то о том, что происходило в самом здании до и в разгар боевых действий, лучше многих других знает Ольга. Может, кое-кому из этих других довелось повидать побольше её, но видеть и знать — разные вещи. Иной видел много, а знает мало, а другому одной детали достаточно, чтобы уловить суть — так учёные по чудом сохранившейся кости восстанавливают облик доисторического животного (из Ольгиного лексикона — она заместитель директора краеведческого музея по научной части).
Что же касается нас, то о Большом Пожаре мы тоже знаем не понаслышке. Несколько слов о нас.
Дед (так отец приказал себя величать после «выхлопа на пенсию»), в миру Василий Кузьмич Нестеров, прославился в пожарной охране сногсшибательной карьерой: за тридцать семь лет беспорочной службы вырос от рядового ствольщика до старшего сержанта. Это нашло своё отражение в одном первоапрельском капустнике, где про Деда было сказано: «Главный недостаток — склонён к карьеризму». Лет пятнадцать Дед прослужил командиром отделения газодымозащитников, а уж газодымозащитники, поверьте на слово, на пожаре в гамаках не отдыхают.
Про меня, своего единственного сына, Дед любит говорить, что я «рождён на каланче и воспитан в казарме». Словом, потомственный пожарный, который, опять же по Деду, «семь лет набивал себе голову всякой требухой» — имеется в виду учёба в пожарно-техническом училище и в нашей Высшей школе. Последние семь лет работаю в УПО оперативным дежурным по городу, звание — майор. Видывали на улицах красную «Волгу»? На ней мы, оперативная группа пожаротушения, и выезжаем в город на проверки и пожары — я, мой начальник штаба капитан Рагозин, начальник тыла капитан Нилин и связной, сержант Лёша Рудаков.
С Димой и Славой мы одногодки (нам по тридцать два), вместе учились, женихались, спасали друг друга от огня и начальства — словом, друзья. Объединяет нас и то, что «на заре туманной юности» все трое мы бурно ухаживали за Ольгой, а досталась она другому, и то, что моя первая жена Ася, которая родила Бублика и умерла при родах, Димина двоюродная сестра. Кстати, Бублик — это потому, что первые слова, с которыми мой Саша обратился к миру, были «бу-бу-бу», «Эх, ты, Бублик», — умилился Дед. Так и осталось.
Ещё об одной кличке: нашу неразлучную троицу в УПО прозвали «пьедестал почёта». Не потому, что мы слишком часто на нем оказываемся — наоборот, полковник Кожухов и его зам Чепурин куда чаще нас ругают, чтоб не зазнавались, — а из-за нашей комплекции. Если я среднего роста и такого же сложения, то Дима высокий, белый и гладкий, а Слава — коротышка с круглым лицом, нелепыми пшеничными усами и плечами боксератяжеловеса.
Как раз в наше дежурство — а дежурим мы сутки, потом сменяемся — и случился Большой Пожар. Не забыть нам его! И потому, сколько сил стоило его потушить, и ещё потому, что у Бублика на спине рубцы от ожогов размером с чайное блюдце, а у Ольги, как хирурги ни старались, заметные шрамы на руках. Но если Бублик носит своё блюдце как боевое отличие (все мальчишки на пляже завидуют!), то Ольга не любит, когда её шрамы привлекают внимание, хотя они, по мнению друзей, нисколько не мешают ей слыть красавицей. Дед, во всяком случае, может нахамить, а то и накостылять по шее тому, кто усомнится, что его любимая Леля — не вторая красавица города (первое место, как признает даже Дед, правда, без особой охоты, остаётся за Дашей Метельской, с которой вы ещё познакомитесь). Что же касается меня, то в связи с возможным обвинением в субъективности (мы с Ольгой поженились около шести лет назад), я своего мнения высказывать не стану.
Дед искоса следил за Бубликом, который с безразличным видом поглаживал будильник, пытаясь улучить момент и перевести стрелку назад — фокус, который он не раз с успехом проделывал. Встретившись глазами с Дедом, Бублик отдёрнул руку и тоскливо вздохнул: уж он-то знал, что у привыкшего за долгую жизнь к расписаниям, предписаниям и строгому режиму Деда каменное сердце. С минуту Бублик негодовал, взывал к лучшим чувствам, но в конце концов, согнувшись в три погибели и по-стариковски шаркая тапочками, в сопровождении Деда поплёлся в спальню.
— Написать про Большой Пожар? — удивлённо переспросил Дима. — Подумаешь, бином Ньютона, как говорил Коровьев. Возьми в нашем архиве описание и перепиши своими словами.
— Читала я ваши описания, — отмахнулась Ольга, — они дают такое же представление о пожаре, как газетная рецензия о классическом балете. На Колю Клевцова из Москвы приезжали посмотреть, руками потрогать, его цепочка штурмовых лестниц даже в учебник попала, а в описании о нем, точно помню, две строчки! Да и о Гулине и Лаврове не больше, а ваши фамилии просто перечислены, хорошо ещё, что не в разделе «недостатки и просчёты». Обыкновеннейший и скучнейший протокол — ваши описания.
— Мы их, Оленька, не для истории пишем, а для начальства, — возразил Рагозин. — Дабы оно знало, что мы работаем, а не в шахматы играем.
— По-моему, в дежурства по ночам вы только этим и занимаетесь, — неодобрительно заметила Ольга. — Лучше бы классику читали, не таким суконным языком пивали бы свои бумаги. Чуть не каждый день экстремальные ситуации, а читаешь, как вы о них пишете в своих рапортах, и плечами пожимаешь. Не описания мне нужны, а живые свидетельства, воспоминания участников, очевидцев.
— Зачем? — удивился Нилин. — Ну, был пожар, ну, потушили, чего ещё?
— В самом деле, — поддержал Рагозин, — зачем? Кому интересно читать про рукава и гидранты?
— Слепцы, — сердито сказала Ольга, — тушилы песчастные! Вы когда-нибудь задумывались над тем, что о вашей работе никто ничего не знает? О моряках романы пишут, космонавтов прославляют, лётчиков и полярников на руках носят, а про вас — что? Эстрада над вами хихикает, даже Аркадий Райкин, в кино из вас делают посмешище — усатый дядя спит, а вокруг него все горит, анекдоты сочиняют, сплетни разносят… Замкнулись в своём кругу, ничего, кроме пожаров, пожаров, пожаров… — Ольга вскинула голову. — Знаете, что говорили про Деда? Что художник Зубов погиб из-за его трусости. Это наш Дед — трус! А о тебе, Вася, я сама слышала, что ты вместо того, чтобы спасать людей из скульптурной мастерской, полпожара просидел с Лёшей в буфете и бесплатно дул пиво! Каково? Молва! А когда припрёшь болтуна к стене, откуда взял, так божится, что слышал, «слухи такие ходят, а дыма без огня не бывает» — гнуснейшая поговорка в устах доносчика и клеветника!
Ольга отдышалась.
— Но все это частности, ерунда. Куда хуже другое: до сих пор гуляет мнение — никем не опровергаемое, вот в чем вся горечь! — что на Большой Пожар приехали поздно, тушили из рук вон плохо, с оглядкой, берегли себя и в огонь не шли, на мольбы о спасении не отзывались…
— В хореографию первым прорвался Чепурин! — настаивает Дима Рагозин.
— Суходольский в это время ещё лестничную клетку тушил.
— Память у тебя дырявая, — горячится Слава Нилин. — Вася, подтверди, ты же был наверху!
Вася, Василий Нестеров-младший, это я. И я не видел, кто первым прорвался в хореографию, Чепурин или Суходольский. Более того, рассказывали, что двери выломал Паша Говорухин. Я закрываю глаза и представляю себе широченную спину человека, который со стволом в руках подбегает к двери, вышибает её плечом, и явственно слышу громовой голос: «Прошу без паники!» Это любимое словечко Говорухина… А может, это было на другом этаже?
— Паша? — Рагозин морщит лоб. — Ты точно помнишь?
Я признаюсь, что поклясться не могу, а кажется — Ольгу это не устраивает. Она записывает в свою тетрадку: «Хореографическая студия Чепурин, Суходольский или Говорухин?» И тут же подбрасывает нам очередную шараду:
— А кто придумал — поставить на козырёк трехколенную лестницу? Ну, в первые минуты?
— Кто, кто… — ворчит Нилин. — Ангелы небесные…
— Гулин, — уверенно говорю я. — Когда мы прибыли, с трехколенки уже работали. Работали, Дима?
— Ведьма ты рыжая, — вздыхает Рагозин. — Втявула нас в историю.
Поразительно, до чего все в нашем мире завязано! Человеческие дела и судьбы переплетены, как паутина: один случайный поворот головы — и паутина разорвана, случайный шаг в сторону — наоборот, узелок завязался покрепче. Случайный — в этом все дело. Судите сами: не закури полотёр, не швырни он спичку в груду тряпок, не окажись я в тот день дежурным по городу, не отправь нас Кожухов в разведку на восьмой этаж — и вряд ли состоялся бы тот разговор, которым ошеломила нас Ольга. Впрочем, никаких «вряд ли» — не состоялся бы тот разговор наверняка. Но, поскольку указанная цепочка имела место и Микулин остался жив-здоров, узелку суждено было завязаться.
Произошло это так. Придя с работы и застав всю нашу компанию в сборе, Ольга потрепала по вихрам Бублика, который с преувеличенным отвращением доедал манную кашу, и с какой-то особой интонацией в голосе сказала:
— Вот хорошо, вы-то мне и нужны! Вопрос из кроссворда — как звали музу истории? Раз… два…
— Клио? — неуверенно спросил Нилин.
— Молодец, — похвалила Ольга. — Согласны на несколько месяцев стать служителями Клио? Предупреждаю, должности неоплачиваемые, зато работать придётся до седьмого пота.
— Заманчиво, — Рагозин изобразил на лице радость, — люблю трудиться на общественных началах. Народ требует разъяснений.
— Чаю бы предложили, рыцари. — Ольга села за стол, взяла бутерброд.
— Напомню, Клио, любимая дочь Зевса, была мудрой женщиной. Она учила, что чем дальше от нас событие, тем больше оно обрастает легендами и небылицами, и что крупные последствия вызываются зачастую ничтожными причинами. Ну, помните: «Не было гвоздя — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит…» Ребятки, слушайте меня внимательно, потому что я волнуюсь и могу сбиться… Даже не знаю, с чего начать…
— Ты покушай, — заботливо прогудел Дед, — мы подождём.
— Нет, сначала расскажу… Утром в музее подходит ко мне одна дама, из тех, которые не знают ни одной строчки Пушкина, но зато напичканы сведениями о его интимной жизни и поклонниках Натальи Николаевны. И спрашивает доверительным полушёпотом: «Говорят, вы пострадали на Большом Пожаре? — Да.
— Значит, вы тогда здесь были? — Иначе мне трудно было бы пострадать. — Руки, да? — Да. — Ах, ах, а это правда, что в тот жуткий день погибло двести человек?» Кажется, она была разочарована, когда я по возможности тактично ответила, что она…
— …разносчица сплетён? — подсказал Нилин.
— Я ответила чуточку мягче — положение обязывало. Итак, считайте этот короткий и маловыразительный диалог завязкой. Далее меня посетила неожиданная мысль. Я вспомнила, как вчера Дед привёл домой Бублика с разбитым носом…
— Поцарапанным, — проворчал Бублик.
— Поправка принимается, — согласилась Ольга. — Свидетелями драки Бублика с Костей из третьего подъезда оказались три старушки, вот их показания: одна утверждала, что зачинщиком был Бублик, вторая обвиняла Костю, а третья заявила, что никакой драки не было, Бублик спустился во двор уже с разбитым носом.
— Поцарапанным, — сердито уточнил Бублик.
— Конечно, поцарапанным, — спохватилась Ольга. — Таким образом, если даже о заурядной драке, которая случилась вчера, три свидетеля дают столь противоречивые показания, то можно ли объективно разобраться в том, что происходило много лет назад?
— А документы? — возразил Нилин. — Мемуары?
Ольга покачала годовой.
— Их пишут те же люди, с их пристрастиями и собственным взглядом на вещи, зачастую довольно узким: взять хотя бы до крайности тёмную версию о приглашении варягов на Русь. Даже воспетый Пушкиным Пимен — и тот судил царя Бориса на основе не слишком проверенных слухов; ещё лучший пример — Ричард III, которого Шекспир на века ославил, как чудовищного негодяя и который, как полагает сегодняшняя наука, вовсе таковым не был.
— Это горбатый король, которого Ульянов по телевизору играл? — поинтересовался Дед.
— Шекспир наделил его физическим недостатком для большей выразительности, — пояснила Ольга, — Ричард III, судя по его прижизненному портрету и воспоминаниям современников, был довольно приятным молодым человеком и вовсе неплохим королём — неудачливым, правда. Но все это от нас довольно далеко. Досадно другое: то, что мы, очевидцы, своими ушами слышим досужие вымыслы и пальцем о палец не ударяем, чтобы раз и навсегда установить истину. В данном случае у нас перед Пименом одно огромное преимущество: он, главным образом, слышал, а мы — видели. Правда, и задача перед нами куда более узкая.
— В каком данном случае? — не понял Рагозин, да и мы тоже. — Какая задача?
— Минутку, дай собраться с мыслями… — Ольга допила чай, пощёлкала пальцами. — Новость слышали? У нас будет издаваться литературный альманах, не такой толстый, как столичные журналы, но зато свой, доморощенный! Уже готовят первый номер, главным редактором назначен наш Микулин. — Ольга прищурилась. — Помнишь, Вася? Ты познакомился с ним при не совсем обычных обстоятельствах.
Я кивнул. Обстоятельства и в самом деле были не из обычных: Микулин порывался выпрыгнуть в окно, а мы с Лёшей ему доказывали, что свободное падение с восьмого этажа может вредно отразиться на здоровье: Лёша облапил Микулина и нежно прижимал его к груди, а я слегка хлестал его по щекам — для снятия стресса, это медициной рекомендовано. Тогда, сразу после пожара, Микулин сердечно меня благодарил и даже трижды облобызал, но потом при встречах старался не узнавать: не очень-то приятно раскланиваться с человеком, который пусть во спасение, но все-таки набил тебе морду.
— К вечеру, ну буквально час назад Микулин зашёл в музей, — заметно волнуясь, продолжила Ольга. — Я думала, проконсультироваться, он работает над исторической повестью, но оказалось совсем другое. Сначала он спросил, как дела, я, между прочим, рассказала ему о глупых вопросах дамы, потом мы стали беседовать на эту тему, вспоминали другие нелепые слухи и сплетни, которые до сих пор, шесть лет спустя, распускают обыватели, и вдруг Микулин сделал мне совершенно неожиданное предложение! Он сказал, что сегодня на редколлегии… Словом, он предложил мне написать про Большой Пожар.
Не знаю, кто так первым его назвал, да это и не имеет значения. Один человек сказал, другой повторил, третий подхватил — и по городу пошло гулять: Большой Пожар. А ведь горело только одно здание! Ну, не совсем обычное здание, но все-таки одно-единственное. А запомнилось, и как! Наверное, потому, что, хотя за свои четыре века повидал наш город всякого, на памяти последних поколений более впечатляющего зрелища не оказалось. В войну немецкие самолёты до нашего города не долетали, опустошительных наводнений, землетрясений у нас не бывает, катастрофические пожары, когда город выгорал дотла, случались в те далёкие времена, когда был он ещё деревянным, а обычные, локальные пожары на горожан особого впечатления не производили — и видели те пожары немногие, и тушили их быстро. Другое дело Большой Пожар, который как фейерверк в честь праздника виден был с любой точки города. Потому и запомнился. Если в жизни каждого человека есть какаято веха, от которой он ведёт дальнейший отсчёт времеви, то почему бы такой вехе не быть и в жизни города? И у нас на улице запросто можно услышать: «Это когда было, до Большого Пожара?» — «Нет, месяца через два…»
Конечно, в документах, на разборах и в описании мы указывали точный адрес и официальное наименование здания — Дворец искусств, но между собой, вспоминая, так и говорили — Большой Пожар. Вкипепо в память, в сердце. Уже потом, когда в наш гарнизон прибывали для прохождения службы видавшие виды ребята, они поначалу даже обижались: «Торфяные пожары по месяцу тушили, а у вас один дом горел, за несколько часов справились — подумаешь, пожар века!» Но через месяцдругой ребята обживались, вникали в суть и честно признавались» «Мы-то думали, всяк кулик своё болото хвалит… Ничего не скажешь — Большой Пожар!»
В нашей семье главный его знаток — Бублик. Правда, в тот день ему ещё двух лет не исполнилось, но, во-первых, как говорит Дед, «лучше всего человек запоминает своей шкурой», а к Бублику это относится в полной мере, и, во-вторых, у него вообще потрясающая память. Живём мы неподалёку от УПО (управление пожарной охраны), дня не проходит, чтобы на чаек не заскочили приятели; чаек, бывает, растягивается до позднего вечера, мы сидим, вспоминаем, спорим, и вдруг из спальни доносится: «Дядя Коля не с шестнадцатого, а с четырнадцатого этажа ту тётю спас!»
И хотя Дед тут же бежит ругаться и плотно прикрывает двери, для Бублика нет большего удовольствия, чем уличить нас в ошибке. А когда ему внушают, что это нехорошо — вмешиваться в разговор взрослых, — он резонно возражает: «А зачем вы говорите неправду?» Тут и сам Макаренко развёл бы руками…
Если Бублик в свои восемь лет слывёт знатоком спасательных операций, то о том, что происходило в самом здании до и в разгар боевых действий, лучше многих других знает Ольга. Может, кое-кому из этих других довелось повидать побольше её, но видеть и знать — разные вещи. Иной видел много, а знает мало, а другому одной детали достаточно, чтобы уловить суть — так учёные по чудом сохранившейся кости восстанавливают облик доисторического животного (из Ольгиного лексикона — она заместитель директора краеведческого музея по научной части).
Что же касается нас, то о Большом Пожаре мы тоже знаем не понаслышке. Несколько слов о нас.
Дед (так отец приказал себя величать после «выхлопа на пенсию»), в миру Василий Кузьмич Нестеров, прославился в пожарной охране сногсшибательной карьерой: за тридцать семь лет беспорочной службы вырос от рядового ствольщика до старшего сержанта. Это нашло своё отражение в одном первоапрельском капустнике, где про Деда было сказано: «Главный недостаток — склонён к карьеризму». Лет пятнадцать Дед прослужил командиром отделения газодымозащитников, а уж газодымозащитники, поверьте на слово, на пожаре в гамаках не отдыхают.
Про меня, своего единственного сына, Дед любит говорить, что я «рождён на каланче и воспитан в казарме». Словом, потомственный пожарный, который, опять же по Деду, «семь лет набивал себе голову всякой требухой» — имеется в виду учёба в пожарно-техническом училище и в нашей Высшей школе. Последние семь лет работаю в УПО оперативным дежурным по городу, звание — майор. Видывали на улицах красную «Волгу»? На ней мы, оперативная группа пожаротушения, и выезжаем в город на проверки и пожары — я, мой начальник штаба капитан Рагозин, начальник тыла капитан Нилин и связной, сержант Лёша Рудаков.
С Димой и Славой мы одногодки (нам по тридцать два), вместе учились, женихались, спасали друг друга от огня и начальства — словом, друзья. Объединяет нас и то, что «на заре туманной юности» все трое мы бурно ухаживали за Ольгой, а досталась она другому, и то, что моя первая жена Ася, которая родила Бублика и умерла при родах, Димина двоюродная сестра. Кстати, Бублик — это потому, что первые слова, с которыми мой Саша обратился к миру, были «бу-бу-бу», «Эх, ты, Бублик», — умилился Дед. Так и осталось.
Ещё об одной кличке: нашу неразлучную троицу в УПО прозвали «пьедестал почёта». Не потому, что мы слишком часто на нем оказываемся — наоборот, полковник Кожухов и его зам Чепурин куда чаще нас ругают, чтоб не зазнавались, — а из-за нашей комплекции. Если я среднего роста и такого же сложения, то Дима высокий, белый и гладкий, а Слава — коротышка с круглым лицом, нелепыми пшеничными усами и плечами боксератяжеловеса.
Как раз в наше дежурство — а дежурим мы сутки, потом сменяемся — и случился Большой Пожар. Не забыть нам его! И потому, сколько сил стоило его потушить, и ещё потому, что у Бублика на спине рубцы от ожогов размером с чайное блюдце, а у Ольги, как хирурги ни старались, заметные шрамы на руках. Но если Бублик носит своё блюдце как боевое отличие (все мальчишки на пляже завидуют!), то Ольга не любит, когда её шрамы привлекают внимание, хотя они, по мнению друзей, нисколько не мешают ей слыть красавицей. Дед, во всяком случае, может нахамить, а то и накостылять по шее тому, кто усомнится, что его любимая Леля — не вторая красавица города (первое место, как признает даже Дед, правда, без особой охоты, остаётся за Дашей Метельской, с которой вы ещё познакомитесь). Что же касается меня, то в связи с возможным обвинением в субъективности (мы с Ольгой поженились около шести лет назад), я своего мнения высказывать не стану.
Дед искоса следил за Бубликом, который с безразличным видом поглаживал будильник, пытаясь улучить момент и перевести стрелку назад — фокус, который он не раз с успехом проделывал. Встретившись глазами с Дедом, Бублик отдёрнул руку и тоскливо вздохнул: уж он-то знал, что у привыкшего за долгую жизнь к расписаниям, предписаниям и строгому режиму Деда каменное сердце. С минуту Бублик негодовал, взывал к лучшим чувствам, но в конце концов, согнувшись в три погибели и по-стариковски шаркая тапочками, в сопровождении Деда поплёлся в спальню.
— Написать про Большой Пожар? — удивлённо переспросил Дима. — Подумаешь, бином Ньютона, как говорил Коровьев. Возьми в нашем архиве описание и перепиши своими словами.
— Читала я ваши описания, — отмахнулась Ольга, — они дают такое же представление о пожаре, как газетная рецензия о классическом балете. На Колю Клевцова из Москвы приезжали посмотреть, руками потрогать, его цепочка штурмовых лестниц даже в учебник попала, а в описании о нем, точно помню, две строчки! Да и о Гулине и Лаврове не больше, а ваши фамилии просто перечислены, хорошо ещё, что не в разделе «недостатки и просчёты». Обыкновеннейший и скучнейший протокол — ваши описания.
— Мы их, Оленька, не для истории пишем, а для начальства, — возразил Рагозин. — Дабы оно знало, что мы работаем, а не в шахматы играем.
— По-моему, в дежурства по ночам вы только этим и занимаетесь, — неодобрительно заметила Ольга. — Лучше бы классику читали, не таким суконным языком пивали бы свои бумаги. Чуть не каждый день экстремальные ситуации, а читаешь, как вы о них пишете в своих рапортах, и плечами пожимаешь. Не описания мне нужны, а живые свидетельства, воспоминания участников, очевидцев.
— Зачем? — удивился Нилин. — Ну, был пожар, ну, потушили, чего ещё?
— В самом деле, — поддержал Рагозин, — зачем? Кому интересно читать про рукава и гидранты?
— Слепцы, — сердито сказала Ольга, — тушилы песчастные! Вы когда-нибудь задумывались над тем, что о вашей работе никто ничего не знает? О моряках романы пишут, космонавтов прославляют, лётчиков и полярников на руках носят, а про вас — что? Эстрада над вами хихикает, даже Аркадий Райкин, в кино из вас делают посмешище — усатый дядя спит, а вокруг него все горит, анекдоты сочиняют, сплетни разносят… Замкнулись в своём кругу, ничего, кроме пожаров, пожаров, пожаров… — Ольга вскинула голову. — Знаете, что говорили про Деда? Что художник Зубов погиб из-за его трусости. Это наш Дед — трус! А о тебе, Вася, я сама слышала, что ты вместо того, чтобы спасать людей из скульптурной мастерской, полпожара просидел с Лёшей в буфете и бесплатно дул пиво! Каково? Молва! А когда припрёшь болтуна к стене, откуда взял, так божится, что слышал, «слухи такие ходят, а дыма без огня не бывает» — гнуснейшая поговорка в устах доносчика и клеветника!
Ольга отдышалась.
— Но все это частности, ерунда. Куда хуже другое: до сих пор гуляет мнение — никем не опровергаемое, вот в чем вся горечь! — что на Большой Пожар приехали поздно, тушили из рук вон плохо, с оглядкой, берегли себя и в огонь не шли, на мольбы о спасении не отзывались…