Страница:
— А что Георгий Степаныч говорил? — проворчал Гаранин. — «Днем лучше два раза поесть, чем один раз выпить».
— Легок на помине, — Семенов улыбнулся. — Свешников его вчера цитировал: «Товарища по зимовке выбирай…
— …как жену выбираешь», — закончил Гаранин. — Эх, ты, бродяга…
— От бродяги слышу! — весело огрызнулся Семенов.
— И почему тебя тогда медведь не слопал? — Гаранин сокрушенно развел руками. Фанатик чокнутый! Разрушитель семейного очага!
— А кто меня поспитал? — перешел в наступление Семенов. — Кто учил, что сначала дело, а потом личная жизнь? Кто десять лет назад Свешникову посоветовал Семенова в начальники выдвинуть?
— Себе на голову, — вздохнул Гаранин — Ладно, закажи-ка мне Москву… В цирк билеты купил, Андрейка обнимал!.. Как с Наташей говорить…
— Она уже все знает, Вера-то уже в Москве.
— Думаешь, рассказала?
— Не думаю, уверен. Сам ее об эгом просил.
— Эх ты, сухарь!.. А может, к лучшему, что ей Вера скажет?
— Конечно, — подхватил Семенов выгодную версию. — Ты же знаешь Веру, она толковее нас с тобой это провернет.
— Ну, тогда за дело, — подумав, решил Гаранин. — С чего начнем?
Семенов достал папку и выложил на стол бумаги.
— Взял у Шумилина копии списков, сказал он. Здесь коллективы всех станций и резерв.
Первая зимовка на Скалистом Мысу для Семенова началась неудачно. Станция маленькая, радистов всего двое, а работы невпроворот. каждый час нужно передавать погоду летчикам, да еще сводки на Диксон, разные служебные и личные радиограммы. Полярные радисты-асы: постоянная работа в условиях плохого прохождения радиоволн, извечные помехи в эфире, отвратительная слышимость требовали очень высокого мастерства. А Семенов радистом был тогда совсем зеленым — ни хватки, ни опыта. На сроки опаздывал, принимать, передавать не успевал, то и дело просил повторить, и потому редкий день в его наушниках не пищало оскорбительное НН СПГ… НН СПГ — «вон с ключа, сапог!»
А кончалась вахта — не знал, куда себя деть. Старые приятели остаюсь на материке, новых не завел; зимовщики в глаза и за глаза поругивали новичка, из-за промахов которого станцию уже не раз пропесочивали, а тут еще замолчала Галя. То ли рядовой радист с далекой и глухой станции, затерянной на берегах Карского моря, показался ей женихом бесперспективным, то ли «с глаз долой, из сердца вон» — забыла и увлеклась другим, но восемь его радиограмм, одна другой отчаяннее, остались без ответа.
А в декабре наступила полярная ночь, и недели на три забушевала пурга. Раньше хоть можно было прогуляться на берег к тюленям, запрячь собак и проверить капканы на песцов, в пургу, да еще ночью, никаких прогулок в одиночку не допускалось, а в напарники его не приглашали. К тому же улетел в долгий отпуск Георгий Степанович Морошкин, начальник станции и замечательный человек. Семенов лишь много спустя понял, как ему не повезло, что начало его зимовки совпало с этим отпускомл Но хуже всего были ночь и пурга. Пурга — она сама по себе нагоняет тревогу и грусть неистовым воем и разбойничьим свистом, первобытный хаос ее звуков, в котором сшибаются угроза и безнадежность, угнетает даже здорового человека и уж совсем губительно воздействует на того, чьи мысли и чувства со звучны пурге.
И тогда у Семенова началась полярная тоска — опасная болезнь, нередкая на оторванных от мира станциях, когда человек теряет сон и становится безразличен ко всему на свете. Он убеждает себя, что никому не нужен, задумывается о смысле жизни и не находит его; все кажется ему постылым и работа, и окружающие ею равнодушные к нему люди и дальнейшее существование. А Семенов к тому же был парнем гордым, на людях держался с достоинством и отдавался тоске лишь наедине с самим собой. Ничего страшнее такой болезни для полярника нет. Как от морской болезни суша, ее излечивает либо возвращение на материк, либо привычка, приобретаемая ценой долгих мучений. Много людей навсегда распростились с высокими широтами из-за полярной тоски.
В одну из самых скверных для Семенова ночей в жилую комнатка радистов зашел метеоролог Гаранин.
— Вижу, свет горит, — объяснил он свой приход. — Чего не спишь?
— Книгу читал.
— Тебе же через три часа на вахту, отдохнуть надо.
— Будильник испортился, боюсь проспать.
— Я разбужу, мне до утра дежурить.
— Да уже неохота, сон прошел.
— Тогда, может, попьем чайку?
К этой ночи прожил Семенов на свете с небольшим двадцать лет, а ничего важнее тех трех часов в его жизни не было. Началось их чаепитие с пустяков, а кончилось задушевным разговором — таким, какого Семенов еще никогда ни с кем не вел. Увидел в глазах человека, с которым до сих пор кивком здоровался, искреннее понимание и, поражаясь своему порыву, все рассказал, выплеснулся, как на исповеди.
Будто воскрес Семенов после того разговора, будто, погибая от жажды, воды вдоволь напился. Еле конца вахты дождался — и бегом к Андрею!
Так началась их дружба. Гаранин был старше Семенова, мудрее и сильно на него влиял. Научил его, горячего и необузданного, неторопливому раздумью, философскому отношению к удачам и невзгодам и пониманию того, что во всех людях, даже самых, казалось, отпетых, где-то в тайниках души таится доброе начало и только от тебя самого зависит, сумеешь ли ты его распознать.
Впрочем, не только на Семенова влиял Гаранин; даже старые полярники, всякого повидавшие тертые калачи, относились к нему с уважением, на которое он вроде бы никак не мог рассчитывать по своей молодости: полярники — народ консервативный, возраст и стаж многое для них значат. Была в Гаранине какая-то чистота — в глазах. что ли, в словах, во всем его поведении; такие люди, обычно мягкие и уступчивые в мелочах, бывают в то же время поразительно цельными. Семенов не помнил случая, чтобы Андрей поступился своими принципами. Поначалу Семенов просто его любил, как нежданно обретенного друга, которому можно излить душу. А понимать его отношение к жизни стал после такого случая.
Был на станции Федор Михальчишин, суровый и сильный мужик, замечательный плотник, какие в последнее время совсем перевелись. Много хорошего сделал он в ту зимовку, ему обязана станция срубленным из толстых бревен двухэтажным домом, которому завидовала вся Арктика. Но и другим поражал Федор зимовщиков — дикой, беспросветной скупостью. Семья его, жена и пятеро детей, совсем обносилась, перебивалась с хлеба на квас, а Федор, зарабатывая большие деньги, перечислял ей гроши. Первое время его совестили, потом запрезирали и уходили из кают-компании, когда он там появлялся; на Михальчишина, однако, это не действовало: от зари до зари он работал, в ужин наедался до отвала и заваливался спать и в пургу спал без просыпу, как медведь в берлоге. Ни самому себе, ни другим объяснить не мог, зачем, для кого копит. Дом? Есть дом в Архангельске, сам срубил. На старость? Мужику и сорока нет, в жизни ничем не болел. Бездумная, темная скупость — и только.
И вдруг приходит радиограмма от жены, слов на тридцать, никогда такой Федор и не получал: спасибо, родной мой Феденька, детей приодела, себе теплую шубу купила, картошку на зиму запасла и козу присматриваю. Михальчишин несколько дней ходил ошалелый: откуда деньги взяла? Через месяц новая радиограмма: купила козу. шкаф и кровати, соседи завидуют, возвращайся скорее, любимый, наконец-то заживем и прочее в этом духе. Михальчишин совсем обалдел: может, полюбовника нашла? Да кому нужна Мария с ее выводком? А с почтой получил такое письмо, что как пьяный по станции ходил, всем давал читать: вот люди, мол, на тебя наговаривают, а ты самый добрый и хороший, все глаза выплакала, жду тебя, любимого… Словно невеста, в любви рассыпается!
Понять ничего не мог, наваждение какое-то, а ходил по станции гоголем. Стал, однако, наводить справки, в сберкассу письмо отпраьил, в почтовое отделение — и выяснил: деньги его жена получает от Гаранина Андрея Ивановича. Выяснил — и что-то в нем сломалось. Бросил работу, достал из сундука заначенную бутылку спирта, вдрызг напился и пошел бузить. Мужик здоровый, но сообща успокоили, уложили спать. Наутро опохмелился, попросил у радистов бланк («Ну и ну! Федька на радиограмму тратится, быть пурге!») и отправился к начальнику станции — заверять документ: «Михальчишиной Марии Антоновне доверяю право распоряжаться вкладом полностью или частично». Гаранину деньги вернул до копейки, ни слова ему до конца своей зимовки не сказал, но будто подменили мужика: в каюткомпании стал засиживаться, повеселел, разрешал себя разыгрывать и сам подшучивал над товарищами, а перед посадкой в самолет вдруг подошел к Гаранину, обнял его и поблагодарил за науку.
Плохо началась, а хорошо продолжалась для Семенова та зимовка. Обжился, стал своим, набил руку и набрался опыта, в летнюю тундру влюбился, в охоту и богатую северную рыбалку, а самое главное — понял он, что нашел свое место в жизни и другого ему не надо. Мальчишеские мечты о подвигах в белом безмолвии уступили често трезвому расчету и прочной привязанности к своей профессии. В отпуске он слышал во сне морзянку и пургу, видел песцов и медведей, и его снова тянуло туда, где они есть.
Потом были еще зимовки на береговых станциях, три дрейфа на Льдинах, два года в разных экспедициях — на станции Восток. Много всякого случалось за эти годы, о чем еще будет время вспомнить. Менялись станции, люди, впечатления и взгляды на жизнь, и лишь одно оставалось в этой жизни неизменным — дружба с Андреем Гараниным. С той памятной ночи не расставались они уже семнадцать лет. То есть расставались, конечно, — бывало, жены не сходились в планах на отпуск и отдыхать приходилось врозь, но зимовали Семенов и Гаранин всегда вместе. Давным-давно побратались, не раз выручали, спасали друг друга, и выработалось у них с годами то редкостное взаимопонимание, без которого они уже не мыслили дальнейшей своей жизни.
— Мирный… Молодежная… Новолазаревская…— Гаранин мельком поглядывал на списки. — Бывшие восточники есть?.. Так, в Мирный главным врачом экспедиции идет Саша Бармин…
— Не верь глазам своим, Андрей, на Восток пойдет Саша! Только он еще этого не подозревает.
— Ты говорил с ним?
— По телефону, и то ограничился лирическими воспоминаниями. Ждал твоей санкции.
— Так нам Шумилин и отдаст Бармина, — усомнился Гаранин.
— А Свешников? Лично из августейших рук получил картбланш: на Восток с любой станции!
— Тогда другое дело. — Гаранин повеселел. — Тогда мы их сейчас пощипаем.
Семенов, улыбаясь, смотрел на Гаранина, на душе было легко и спокойно. А ведь часа не прошло, как он обрушил на Андрея новость, от которой любой другой закрутился бы в спираль. До чего хорошо, что на свете есть Андрей.
— Всего нас будет шестнадцать, — сказал Семенов. — Но сначала определим первую пятерку. Пока не запустим дизеля, остальным делать на станции нечего.
— Ты, да я, да Бармин трое, — подсказал Гаранин. — И еще два механика
— привести в порядок дизеля. А за радиста сработаешь сам — тряхнешь стариной.
— Старшим механиком предлагаю Дугина.
— Так у него же был перелом, — напомнил Гаранин.
— Виделись вчера, козлом скачет. — Чувствуя, что Дугина придется отстаивать, Семенов заговорил с излишней бойкостью. — Про тебя спрашивал, велел кланяться.
— Ну, это ты выдумал, — усмехнулся Гаранин. — И не делай такое честное лицо, все равно не поверю: твой дружок, а не мой. Ты очень хочешь его взять?
— А почему бы нет? Восток знает, дизелист первоклассный да и силой бог не обидел.
— Само совершенство, — подытожил Гаранин. — Идеал, хоть в книжку вставляй.
— А что ты против него имеешь?
— Уж очень тебя уважает. Ну, просто влюбленными глазами смотрит!
— Ревнуешь?
— Этого еще не хватало! — возмутился Гаранин. — Тоже мне еще нашлась Дездемона… Ладно, Дугина я тебе уступаю. Но прошу записать в протокол: без восторгов.
— Тогда отпадает, не берем.
— Да шучу, шучу. Годится твой Женька. А кого вторым механиком?
— На Молодежную идет Пичугин, — глядя в список, выжидательно произнес Семенов.
— Пусть там и остается, — решительно возразил Гаранин. — Ты меня удивляешь. Снова брать его на Восток, да еще в первую пятерку?
— Проверка памяти. — Семенов улыбнулся. — Конечно, отпадает А с Пичугиным произошла такая история. В первую зимовку на Восток стремились попасть многие: уж очень почетной была она в глазах полярников — первая зимовка в самой глубине ледового материка. Отбирали самых, казалось, надежных, лучших из лучших, а случилась осечка. Никто еще не зимовал на куполе Антарктиды на такой высоте — три с половиной километра над уровнем моря, и редко кто брал на себя смелость предсказать, что ждет людей на Востоке в полярную ночь. И вдруг зашелестел, пронесся слушок, что теоретически морозы в этом районе возможны совсем уж неслыханные, градусов под сто двадцать ниже нуля. Люди забеспокоились, зашушукались по углам: слава, почет — вещи приятные, а не покойникам ли достанутся? Тогда Семенов объявил: пока самолеты еще летают — решайтесь, паникеры мне на станции не нужны. Полярники — народ самолюбивый, позориться никто не захотел, и разговоры прекратились. И тут двое начали кашлять. Не просились обратно, не намекали даже, а просто кашляли — надрывно и мучительно, днем и ночью. Бармин осмотрел их, легкие в порядке; бронхи — раздражены, конечно, но и у других не лучше: воздух здесь сухой, во рту как песком посыпано. Позорить этих двух Семенов не стал, отправил в Мирный по болезни и заменил двумя добровольцами. Одним из кашлявших и был Пичугин. Спустя несколько лет он все-таки прозимовал на Востоке, да и на другие станции его охотно брали, но парень он был неглупый и к Семенову ни разу не просился.
— Может, Сагайдака с Молодежной взять? — предложил Гаранин, — Дизелист никак не хуже Дугина, бывший штангист, да и отзываются о нем неплохо.
Семенов задумался. Сагайдака он знал, ничего предосудительного за ним не числилось. И все-таки что-то мешало без раздумий принять эту вроде бы подходящую кандидатуру, что-то мешало…
— С изъяном твой Сагайдак! — вспомнил Семенов. — Не хочу ему прощать того тюленя.
Может, спорным был тот случай, немногие бы придали ему значение, но при отборе в первую пятерку следовало учитывать все. В одну из первых экспедиций товарищи застали Сагайдака на припае за странным занятием: преградив тюленю путь к воде, он пинал его, неповоротливого и беспомощного на льду, ногами и хлестал ремнем. На недоуменный вопрос, зачем он это делает, Сагайдак ответил, что просто так, от скуки. Заступники позволили тюленю плюхнуться в разводье, а про случай тот поговорили и забыли…
— Правильно, с изъяном, согласился Гаранин. — Послушай, Сергей, у меня есть совершенно неожиданное предложение.
— Ну?
— Только не отвергай с ходу, подумай: Веня Филатов!.. Ну, вот, я ведь просил тебя подумать!
Семенов отрицательно покачал головой.
— Во-первых, мы с ним не зимовали. Во-вторых, говорят, вспыльчивый и склочный.
— Кто говорит?
— Не помню. — Семенов пожал плечами. — А с чего это ты вдруг?
— Честно говоря, совсем не вдруг, я с самою начала о нем думал, — признался Гаранин. — Просто ждал, что найдется кто-то более знакомый и проверенный в деле. А теперь вижу, что вряд ли найдется. Покровский и Уткин сразу же после дрейфа на новую зимовку не пойдут, они не такие ослы, как мы с тобой, да и жены их не пустят. Тимофеев только неделю назад прилетел на нашу Льдину, забирать его оттуда — рука не поднимется. Пичугин, Сагайдак отпадают, фамилии остальных, кто в списках, мне вовсе не знакомы. А про Филатова действительно разное говорят. Но обрати внимание: или очень хвалят, или от души ругают.
— Чего же здесь хорошего?
— В таких случаях я люблю разбираться: кто хвалит, а кто ругает.
— Ну и разобрался?
— Да, Его любит Бармин и терпеть не может Макухин.
— Это уже кое-что… А от себя что можешь сказать?
— Они, как ты знаешь, дрейфовали вместе, мы же их меняли…— задумчиво продолжал Гаранин. — Тебе-то было некогда, ты принимал у Макухина станцию, а я две недели жил в одном домике с Филатовым. И он мне понравился.
— Чем?
— Он бывал вспыльчив и груб…
— Начало многообещающее, — усмехнулся Семенов.
— С Макухиньм, — Гаранин пропустил реплику мимо ушей, — и с его свитой. Своенравен, упрям, дерзок на язык…
— Тоже неплохой набор.
— По молодости — ему двадцать три года. И при всем этом абсолютно, предельно честен. Ни грамма фальши.
— А работник?
— Вспомни, какую дизельную получил от него твой любимый Дугин.
— Неплохую, — кивнул Семенов. — Действительно ругал его Макухин. Да еще как!.. Ты ручаешься за Филатова?
— Пожалуй, да.
— Тогда зови, будем знакомиться. Только, чур, Андрей: как заявится — уйди, не дави на меня, не на рыбалку напарника подбираем.
Филатов и Бармин
— Легок на помине, — Семенов улыбнулся. — Свешников его вчера цитировал: «Товарища по зимовке выбирай…
— …как жену выбираешь», — закончил Гаранин. — Эх, ты, бродяга…
— От бродяги слышу! — весело огрызнулся Семенов.
— И почему тебя тогда медведь не слопал? — Гаранин сокрушенно развел руками. Фанатик чокнутый! Разрушитель семейного очага!
— А кто меня поспитал? — перешел в наступление Семенов. — Кто учил, что сначала дело, а потом личная жизнь? Кто десять лет назад Свешникову посоветовал Семенова в начальники выдвинуть?
— Себе на голову, — вздохнул Гаранин — Ладно, закажи-ка мне Москву… В цирк билеты купил, Андрейка обнимал!.. Как с Наташей говорить…
— Она уже все знает, Вера-то уже в Москве.
— Думаешь, рассказала?
— Не думаю, уверен. Сам ее об эгом просил.
— Эх ты, сухарь!.. А может, к лучшему, что ей Вера скажет?
— Конечно, — подхватил Семенов выгодную версию. — Ты же знаешь Веру, она толковее нас с тобой это провернет.
— Ну, тогда за дело, — подумав, решил Гаранин. — С чего начнем?
Семенов достал папку и выложил на стол бумаги.
— Взял у Шумилина копии списков, сказал он. Здесь коллективы всех станций и резерв.
Первая зимовка на Скалистом Мысу для Семенова началась неудачно. Станция маленькая, радистов всего двое, а работы невпроворот. каждый час нужно передавать погоду летчикам, да еще сводки на Диксон, разные служебные и личные радиограммы. Полярные радисты-асы: постоянная работа в условиях плохого прохождения радиоволн, извечные помехи в эфире, отвратительная слышимость требовали очень высокого мастерства. А Семенов радистом был тогда совсем зеленым — ни хватки, ни опыта. На сроки опаздывал, принимать, передавать не успевал, то и дело просил повторить, и потому редкий день в его наушниках не пищало оскорбительное НН СПГ… НН СПГ — «вон с ключа, сапог!»
А кончалась вахта — не знал, куда себя деть. Старые приятели остаюсь на материке, новых не завел; зимовщики в глаза и за глаза поругивали новичка, из-за промахов которого станцию уже не раз пропесочивали, а тут еще замолчала Галя. То ли рядовой радист с далекой и глухой станции, затерянной на берегах Карского моря, показался ей женихом бесперспективным, то ли «с глаз долой, из сердца вон» — забыла и увлеклась другим, но восемь его радиограмм, одна другой отчаяннее, остались без ответа.
А в декабре наступила полярная ночь, и недели на три забушевала пурга. Раньше хоть можно было прогуляться на берег к тюленям, запрячь собак и проверить капканы на песцов, в пургу, да еще ночью, никаких прогулок в одиночку не допускалось, а в напарники его не приглашали. К тому же улетел в долгий отпуск Георгий Степанович Морошкин, начальник станции и замечательный человек. Семенов лишь много спустя понял, как ему не повезло, что начало его зимовки совпало с этим отпускомл Но хуже всего были ночь и пурга. Пурга — она сама по себе нагоняет тревогу и грусть неистовым воем и разбойничьим свистом, первобытный хаос ее звуков, в котором сшибаются угроза и безнадежность, угнетает даже здорового человека и уж совсем губительно воздействует на того, чьи мысли и чувства со звучны пурге.
И тогда у Семенова началась полярная тоска — опасная болезнь, нередкая на оторванных от мира станциях, когда человек теряет сон и становится безразличен ко всему на свете. Он убеждает себя, что никому не нужен, задумывается о смысле жизни и не находит его; все кажется ему постылым и работа, и окружающие ею равнодушные к нему люди и дальнейшее существование. А Семенов к тому же был парнем гордым, на людях держался с достоинством и отдавался тоске лишь наедине с самим собой. Ничего страшнее такой болезни для полярника нет. Как от морской болезни суша, ее излечивает либо возвращение на материк, либо привычка, приобретаемая ценой долгих мучений. Много людей навсегда распростились с высокими широтами из-за полярной тоски.
В одну из самых скверных для Семенова ночей в жилую комнатка радистов зашел метеоролог Гаранин.
— Вижу, свет горит, — объяснил он свой приход. — Чего не спишь?
— Книгу читал.
— Тебе же через три часа на вахту, отдохнуть надо.
— Будильник испортился, боюсь проспать.
— Я разбужу, мне до утра дежурить.
— Да уже неохота, сон прошел.
— Тогда, может, попьем чайку?
К этой ночи прожил Семенов на свете с небольшим двадцать лет, а ничего важнее тех трех часов в его жизни не было. Началось их чаепитие с пустяков, а кончилось задушевным разговором — таким, какого Семенов еще никогда ни с кем не вел. Увидел в глазах человека, с которым до сих пор кивком здоровался, искреннее понимание и, поражаясь своему порыву, все рассказал, выплеснулся, как на исповеди.
Будто воскрес Семенов после того разговора, будто, погибая от жажды, воды вдоволь напился. Еле конца вахты дождался — и бегом к Андрею!
Так началась их дружба. Гаранин был старше Семенова, мудрее и сильно на него влиял. Научил его, горячего и необузданного, неторопливому раздумью, философскому отношению к удачам и невзгодам и пониманию того, что во всех людях, даже самых, казалось, отпетых, где-то в тайниках души таится доброе начало и только от тебя самого зависит, сумеешь ли ты его распознать.
Впрочем, не только на Семенова влиял Гаранин; даже старые полярники, всякого повидавшие тертые калачи, относились к нему с уважением, на которое он вроде бы никак не мог рассчитывать по своей молодости: полярники — народ консервативный, возраст и стаж многое для них значат. Была в Гаранине какая-то чистота — в глазах. что ли, в словах, во всем его поведении; такие люди, обычно мягкие и уступчивые в мелочах, бывают в то же время поразительно цельными. Семенов не помнил случая, чтобы Андрей поступился своими принципами. Поначалу Семенов просто его любил, как нежданно обретенного друга, которому можно излить душу. А понимать его отношение к жизни стал после такого случая.
Был на станции Федор Михальчишин, суровый и сильный мужик, замечательный плотник, какие в последнее время совсем перевелись. Много хорошего сделал он в ту зимовку, ему обязана станция срубленным из толстых бревен двухэтажным домом, которому завидовала вся Арктика. Но и другим поражал Федор зимовщиков — дикой, беспросветной скупостью. Семья его, жена и пятеро детей, совсем обносилась, перебивалась с хлеба на квас, а Федор, зарабатывая большие деньги, перечислял ей гроши. Первое время его совестили, потом запрезирали и уходили из кают-компании, когда он там появлялся; на Михальчишина, однако, это не действовало: от зари до зари он работал, в ужин наедался до отвала и заваливался спать и в пургу спал без просыпу, как медведь в берлоге. Ни самому себе, ни другим объяснить не мог, зачем, для кого копит. Дом? Есть дом в Архангельске, сам срубил. На старость? Мужику и сорока нет, в жизни ничем не болел. Бездумная, темная скупость — и только.
И вдруг приходит радиограмма от жены, слов на тридцать, никогда такой Федор и не получал: спасибо, родной мой Феденька, детей приодела, себе теплую шубу купила, картошку на зиму запасла и козу присматриваю. Михальчишин несколько дней ходил ошалелый: откуда деньги взяла? Через месяц новая радиограмма: купила козу. шкаф и кровати, соседи завидуют, возвращайся скорее, любимый, наконец-то заживем и прочее в этом духе. Михальчишин совсем обалдел: может, полюбовника нашла? Да кому нужна Мария с ее выводком? А с почтой получил такое письмо, что как пьяный по станции ходил, всем давал читать: вот люди, мол, на тебя наговаривают, а ты самый добрый и хороший, все глаза выплакала, жду тебя, любимого… Словно невеста, в любви рассыпается!
Понять ничего не мог, наваждение какое-то, а ходил по станции гоголем. Стал, однако, наводить справки, в сберкассу письмо отпраьил, в почтовое отделение — и выяснил: деньги его жена получает от Гаранина Андрея Ивановича. Выяснил — и что-то в нем сломалось. Бросил работу, достал из сундука заначенную бутылку спирта, вдрызг напился и пошел бузить. Мужик здоровый, но сообща успокоили, уложили спать. Наутро опохмелился, попросил у радистов бланк («Ну и ну! Федька на радиограмму тратится, быть пурге!») и отправился к начальнику станции — заверять документ: «Михальчишиной Марии Антоновне доверяю право распоряжаться вкладом полностью или частично». Гаранину деньги вернул до копейки, ни слова ему до конца своей зимовки не сказал, но будто подменили мужика: в каюткомпании стал засиживаться, повеселел, разрешал себя разыгрывать и сам подшучивал над товарищами, а перед посадкой в самолет вдруг подошел к Гаранину, обнял его и поблагодарил за науку.
Плохо началась, а хорошо продолжалась для Семенова та зимовка. Обжился, стал своим, набил руку и набрался опыта, в летнюю тундру влюбился, в охоту и богатую северную рыбалку, а самое главное — понял он, что нашел свое место в жизни и другого ему не надо. Мальчишеские мечты о подвигах в белом безмолвии уступили често трезвому расчету и прочной привязанности к своей профессии. В отпуске он слышал во сне морзянку и пургу, видел песцов и медведей, и его снова тянуло туда, где они есть.
Потом были еще зимовки на береговых станциях, три дрейфа на Льдинах, два года в разных экспедициях — на станции Восток. Много всякого случалось за эти годы, о чем еще будет время вспомнить. Менялись станции, люди, впечатления и взгляды на жизнь, и лишь одно оставалось в этой жизни неизменным — дружба с Андреем Гараниным. С той памятной ночи не расставались они уже семнадцать лет. То есть расставались, конечно, — бывало, жены не сходились в планах на отпуск и отдыхать приходилось врозь, но зимовали Семенов и Гаранин всегда вместе. Давным-давно побратались, не раз выручали, спасали друг друга, и выработалось у них с годами то редкостное взаимопонимание, без которого они уже не мыслили дальнейшей своей жизни.
— Мирный… Молодежная… Новолазаревская…— Гаранин мельком поглядывал на списки. — Бывшие восточники есть?.. Так, в Мирный главным врачом экспедиции идет Саша Бармин…
— Не верь глазам своим, Андрей, на Восток пойдет Саша! Только он еще этого не подозревает.
— Ты говорил с ним?
— По телефону, и то ограничился лирическими воспоминаниями. Ждал твоей санкции.
— Так нам Шумилин и отдаст Бармина, — усомнился Гаранин.
— А Свешников? Лично из августейших рук получил картбланш: на Восток с любой станции!
— Тогда другое дело. — Гаранин повеселел. — Тогда мы их сейчас пощипаем.
Семенов, улыбаясь, смотрел на Гаранина, на душе было легко и спокойно. А ведь часа не прошло, как он обрушил на Андрея новость, от которой любой другой закрутился бы в спираль. До чего хорошо, что на свете есть Андрей.
— Всего нас будет шестнадцать, — сказал Семенов. — Но сначала определим первую пятерку. Пока не запустим дизеля, остальным делать на станции нечего.
— Ты, да я, да Бармин трое, — подсказал Гаранин. — И еще два механика
— привести в порядок дизеля. А за радиста сработаешь сам — тряхнешь стариной.
— Старшим механиком предлагаю Дугина.
— Так у него же был перелом, — напомнил Гаранин.
— Виделись вчера, козлом скачет. — Чувствуя, что Дугина придется отстаивать, Семенов заговорил с излишней бойкостью. — Про тебя спрашивал, велел кланяться.
— Ну, это ты выдумал, — усмехнулся Гаранин. — И не делай такое честное лицо, все равно не поверю: твой дружок, а не мой. Ты очень хочешь его взять?
— А почему бы нет? Восток знает, дизелист первоклассный да и силой бог не обидел.
— Само совершенство, — подытожил Гаранин. — Идеал, хоть в книжку вставляй.
— А что ты против него имеешь?
— Уж очень тебя уважает. Ну, просто влюбленными глазами смотрит!
— Ревнуешь?
— Этого еще не хватало! — возмутился Гаранин. — Тоже мне еще нашлась Дездемона… Ладно, Дугина я тебе уступаю. Но прошу записать в протокол: без восторгов.
— Тогда отпадает, не берем.
— Да шучу, шучу. Годится твой Женька. А кого вторым механиком?
— На Молодежную идет Пичугин, — глядя в список, выжидательно произнес Семенов.
— Пусть там и остается, — решительно возразил Гаранин. — Ты меня удивляешь. Снова брать его на Восток, да еще в первую пятерку?
— Проверка памяти. — Семенов улыбнулся. — Конечно, отпадает А с Пичугиным произошла такая история. В первую зимовку на Восток стремились попасть многие: уж очень почетной была она в глазах полярников — первая зимовка в самой глубине ледового материка. Отбирали самых, казалось, надежных, лучших из лучших, а случилась осечка. Никто еще не зимовал на куполе Антарктиды на такой высоте — три с половиной километра над уровнем моря, и редко кто брал на себя смелость предсказать, что ждет людей на Востоке в полярную ночь. И вдруг зашелестел, пронесся слушок, что теоретически морозы в этом районе возможны совсем уж неслыханные, градусов под сто двадцать ниже нуля. Люди забеспокоились, зашушукались по углам: слава, почет — вещи приятные, а не покойникам ли достанутся? Тогда Семенов объявил: пока самолеты еще летают — решайтесь, паникеры мне на станции не нужны. Полярники — народ самолюбивый, позориться никто не захотел, и разговоры прекратились. И тут двое начали кашлять. Не просились обратно, не намекали даже, а просто кашляли — надрывно и мучительно, днем и ночью. Бармин осмотрел их, легкие в порядке; бронхи — раздражены, конечно, но и у других не лучше: воздух здесь сухой, во рту как песком посыпано. Позорить этих двух Семенов не стал, отправил в Мирный по болезни и заменил двумя добровольцами. Одним из кашлявших и был Пичугин. Спустя несколько лет он все-таки прозимовал на Востоке, да и на другие станции его охотно брали, но парень он был неглупый и к Семенову ни разу не просился.
— Может, Сагайдака с Молодежной взять? — предложил Гаранин, — Дизелист никак не хуже Дугина, бывший штангист, да и отзываются о нем неплохо.
Семенов задумался. Сагайдака он знал, ничего предосудительного за ним не числилось. И все-таки что-то мешало без раздумий принять эту вроде бы подходящую кандидатуру, что-то мешало…
— С изъяном твой Сагайдак! — вспомнил Семенов. — Не хочу ему прощать того тюленя.
Может, спорным был тот случай, немногие бы придали ему значение, но при отборе в первую пятерку следовало учитывать все. В одну из первых экспедиций товарищи застали Сагайдака на припае за странным занятием: преградив тюленю путь к воде, он пинал его, неповоротливого и беспомощного на льду, ногами и хлестал ремнем. На недоуменный вопрос, зачем он это делает, Сагайдак ответил, что просто так, от скуки. Заступники позволили тюленю плюхнуться в разводье, а про случай тот поговорили и забыли…
— Правильно, с изъяном, согласился Гаранин. — Послушай, Сергей, у меня есть совершенно неожиданное предложение.
— Ну?
— Только не отвергай с ходу, подумай: Веня Филатов!.. Ну, вот, я ведь просил тебя подумать!
Семенов отрицательно покачал головой.
— Во-первых, мы с ним не зимовали. Во-вторых, говорят, вспыльчивый и склочный.
— Кто говорит?
— Не помню. — Семенов пожал плечами. — А с чего это ты вдруг?
— Честно говоря, совсем не вдруг, я с самою начала о нем думал, — признался Гаранин. — Просто ждал, что найдется кто-то более знакомый и проверенный в деле. А теперь вижу, что вряд ли найдется. Покровский и Уткин сразу же после дрейфа на новую зимовку не пойдут, они не такие ослы, как мы с тобой, да и жены их не пустят. Тимофеев только неделю назад прилетел на нашу Льдину, забирать его оттуда — рука не поднимется. Пичугин, Сагайдак отпадают, фамилии остальных, кто в списках, мне вовсе не знакомы. А про Филатова действительно разное говорят. Но обрати внимание: или очень хвалят, или от души ругают.
— Чего же здесь хорошего?
— В таких случаях я люблю разбираться: кто хвалит, а кто ругает.
— Ну и разобрался?
— Да, Его любит Бармин и терпеть не может Макухин.
— Это уже кое-что… А от себя что можешь сказать?
— Они, как ты знаешь, дрейфовали вместе, мы же их меняли…— задумчиво продолжал Гаранин. — Тебе-то было некогда, ты принимал у Макухина станцию, а я две недели жил в одном домике с Филатовым. И он мне понравился.
— Чем?
— Он бывал вспыльчив и груб…
— Начало многообещающее, — усмехнулся Семенов.
— С Макухиньм, — Гаранин пропустил реплику мимо ушей, — и с его свитой. Своенравен, упрям, дерзок на язык…
— Тоже неплохой набор.
— По молодости — ему двадцать три года. И при всем этом абсолютно, предельно честен. Ни грамма фальши.
— А работник?
— Вспомни, какую дизельную получил от него твой любимый Дугин.
— Неплохую, — кивнул Семенов. — Действительно ругал его Макухин. Да еще как!.. Ты ручаешься за Филатова?
— Пожалуй, да.
— Тогда зови, будем знакомиться. Только, чур, Андрей: как заявится — уйди, не дави на меня, не на рыбалку напарника подбираем.
Филатов и Бармин
Семенов с любопытством смотрел на Филатова. Сложения парень мощного, а совсем юный, даже бриться безопаской как следует не научился, — свежий и довольно глубокий порез на подбородке. Черноволосый и глаза черные, острые, такие из ласковых легко могут стать недобрыми, — выразительные глаза. На стуле сидит, как на лошади, каждый мускул нетерпеливо подрагивает. Взрывной паренек, подумал Семенов, с мгновенной реакцией.
— Это у вас так положено — изучать человека? — вдруг пробурчал Филатов.
— Извините, я просто задумался.
— Чего передо мной извиняться, я не девочка. Я к тому, что молчим, как на собрании.
— Вопрос поставлен правильно. — Семенов улыбнулся. — Как ваше отчество?
— Отчество? — удивился Филатов— Вы человек немолодой вас можно и по отчеству, а меня зачем? Веня — и все дела.
Семенову стало весело.
— Ты, Веня, прав, я человек в годах. Тридцать восьмой пошел.
— Вот видите. — Филатов сочувственно кивнул. — А с виду вы еще ничего себе.
— Спасибо. — Семенов отвернулся, чтобы скрыть улыбку. — Значит, собрался на Новолазаревскую?
— Если возьмут, — настороженно ответил Филатов
— А на Восток не хотел бы?
— Ну вот, — оживился Филатов. — А то вокруг да около… Конечно!
— А хорошо себе представляешь, что это такое — Восток?
— Саша Бармин, доктор наш, весь дрейф рассказывал, до смерти пугал: холод собачий, дышать нечем и прочее. Вот кого бы вам пригласить — Бармина!
— Рекомендуешь?
— Хитрите, Сергей Николаич, вы же его лучше меня знаете.
— Дружил с ним?
— В общем, да. С удовольствием, как говорят, общался.
— А ведь он тоже не очень молод, тридцать один год.
— Ну, это еще терпимо.
Семенов снова отвернулся. Парень, кажется, забавный.
— А за что Макухин тебя невзлюбил?
Филатов нахмурился.
— Ага, значит, и вам накапал… Тогда давайте напрямоту. Андрей Иваныч рекомендовал вам меня как классного дизелиста?
Семенов кивнул.
— А он не говорил, что я для начальства человек неудобный?
— Почему?
— Спорить люблю, личные мнения при себе держать не умею. Охотно ими делюсь.
— С начальством?
— Бывает, и с ним, — с тем же вызовом продолжал Филатов. — Если имеете в виду лично товарища Макухина. Он всех, кто пониже рангом, винтиками считает. На этой почве и расходились. Работу делал, как положено, а наступать на себя не давал, мозоли от этого бывают.
Семенов прошелся по номеру. Парень — что порох, далеко не лучшее качество для трудной зимовки. Явно любит собой покрасоваться, да и самоуверенности ему не занимать, хотя били его, наверное, часто, у таких жизнь редко течет гладко, слишком ершистый… Рубит с плеча от простоты? Вряд ли, на простака Филатов не очень-то похож… Прямота, честность? Возможно. Качества превосходные, однако бывает, что такие правдолюбцы начинают «качать права» в самой неподходящей ситуации, когда единственную правду знает только начальник. И тогда прямота, честность и жажда справедливости — жаль, тебя нет рядом, Андрей, могли бы поспорить — выливаются в губительную для коллектива склоку… Не из таких ли правдолюбцев Филатов?
Семенов колебался. Не взять Филатова — значит, обидеть Андрея чутью которого привык доверять. Андрей ошибается редко, но все же такие случаи бывали: слишком многое он прощает людям, в которых, как он говорит, «ни грамма фальши» Но не только из этого, из других важных слагаемых складывается полярник… Было бы вречя «обкатать на всех режимах», проверить, так нет этого времени… Рискнуть?
— Так что, не берете?
Напрягся, сжался, как пружина, подумал Семенов. Силы много, воли — еще не знаю, а вот такта маловато. И все же парень чем-то ему нравился.
— Не опережай события, Веня. Женат?
— Рано мне жениться, подожду. Мир хочу посмотреть.
— Поэтому — в Антарктиду?
— Конечно! Одна дорога, говоря!, чего стоит, два океана и стоянки в инпортах!
— Родители?
— Мать умерла, отец с мачехой живет… А других родственников нет, ни здесь, ни за границей, я все в анкете написал, в отделе кадров.
— Твоя анкета меня не интересует. Учиться дальше собираешься?
— Обойдусь. Валька Горохов, друг детства, за пять лет в институте от зубрежки высох и сто двадцать получает. А я двести где хочешь заработаю с восемью классами.
— У меня на станции все чему-нибудь учатся, — сказал Семенов — И тебе придется, иначе будешь белой вороной.
— Значит, берете? — обрадовался Филатов — А то я уже разволновался.
— С этим условием, — напомнил Семенов. — Американский ученый будет с нами зимовать, язык можешь выучить.
— Заманчиво! — охотно согласился Филатов.
Он явно повеселел, уселся поудобнее, разжал скованные руки.
— Теперь можешь задавать вопросы мне, — предложил Семенов.
— А я про вас все знаю, — выпалил Филатов. Мне Саша рассказывал. И про то, как из шурфа на Востоке выбирались, и разное другое.
— Всыплю я твоему Саше!
— Фу ты, черт! — расстроился Филатов. — Болтун-находка для шпиона…
— Ладно, — проворчал Семенов. — Только зря полагаешь, что со мной очень легко будет. Здесь Саша тебя явно дезинформировал.
— Ну, работы я не боюсь…— Филатов снова приободрился. — Шея здоровая, любой хомут налезет… А с этим на вашем полюсе как, сухой закон?
— Сам не очень-то захочешь, кислорода в воздухе маловато, горная болезнь одолевать будет. Даже курить бросишь.
— Ну, это мы еще посмотрим… Платить-то за горную болезнь и прочие удовольствия как будете?
— Зарплата плюс двенадцать рублей суточных.
— Подходяще. А еще вопрос можно? Даже и не вопрос, а просьба.
— Давай свою просьбу.
— Возьмите Сашу Бармина! — с жаром выпалил Филатов.
— Считай, что уже взял — Семенов взглянул на часы. — Вот-вот должен быть здесь.
— Везучий ты, Веня! — радостно удивился Филатов. — В такой день и на улицу выходить опасно, с будущей женой познакомишься.
«Решено, беру», — удовлетворенно подумал Семенов.
— А этот поморник с Новолазаревской что здесь делает? — войдя, весело осведомился Бармин. — Неужели берешь его, Николаич? Волосы на себе рвать будешь.
— Не хотелось бы, — включился в игру Семенов. — А какой у него главный недостаток?
— Неимоверно, чудовищно прожорлив. — Бармин исподтишка подмигнул негодующему Филатову. — Все съест. Напомни, сколько стоит доставка одного килограмма груза на Восток?
— Страшно подумать, целое состояние.
— Быть тебе, Николаич, банкротом, — продолжал злодействовать Бармин. — Чтобы прокормить Веню, придется удвоить станционный бюджет. Однажды этот фрукт на моих глазах слопал шесть бифштексов и потом поднял крик, что его морят голодом. Не говорю уже о том очевидном, но безобразном факте, что вечно по ночам камбуз обшаривал в поисках съестного. Теперь я понимаю, Филатов, почему шеф-повар Гремыкин гонялся за тобой с веником!
— Все наоборот, — ухмыльнулся Филатов. — Не верьте ни одному его слову, Сергей Николаич, это он на спор съел шесть бифштексов.
— Ну и что? — с достоинством произнес Бармин. — Я — мужчина, а ты кто? Такому заморышу и одного бифштекса много. Каких-то жалких десять раз двухпудовик выжать не мог.
— Одиннадцать. — поправил Филатов. — А ты пятнадцать, и то лишь потому, что перед этим банку витаминов ухлопал.
— Увертюра закончена? — спросил Семенов. — Докладывай, Саша.
— Только что от Шумилина, — сообщил Бармин. — Сначала чуть не испепелил меня, а потом-о благороднейший Зевс-олимпиец! — согласился отпустить к тебе, если найду замену.
— С бойни, любого живодера…— как бы про себя заметил Филатов.
— Нашел? — Семенов сдержал улыбку.
— Сразу двоих, так что, Николаич, не беспокойся.
— Хороший мужик Шумилин! — с чувством проговорил Семенов. — Значит, не беспокоиться, Саша?
— По крайней мере обо мне и моем здоровье, — уточнил Бармин.
— За сто килограммов перевалил? — Семенов с удовольствием окинул взглядом атлетическую фигуру доктора.
— На пятьсот граммов, — скромно уточнил Бармин.
— Это, наверное, мозг, — догадался Филатов.
Между ними снова началась веселая склока, а Семенов благодушно посмеивался и думал, что пока все складывается удачно. Главная удача, конечно, Андрей, а вторая по значению — Саша Бармин. Если даже допустить, что есть у полярников доктора получше и поопытнее Бармина, то по человеческим качествам равных ему Семенов не знал. Доктора, в общем, народ избалованный, сознающий исключительность своего положения: от них зависит жизнь, а редкая зимовка случается без того, чтобы кого-то не приходилось спасать. Бармин же заставлял забывать о том, что он доктор, — чрезвычайное преимущество для человека его профессии. Докторам полярники часто чего-то недоговаривают, а то и просто боятся пожаловаться: а вдруг, испугавшись ответственности, не допустит к зимовке, спишет? От Бармина же ничего не скрывали, в голову никому не приходило, что Саша, известнейший в полярных широтах мастер розыгрыша, доброжелательнейший из доброжелательных, способен подвести друга. А врачом был безупречным. Настоящих больных лечил всерьез, мнительных — психотерапией и огромными дозами юмора. И доверие к Бармину было безграничным.
— Это у вас так положено — изучать человека? — вдруг пробурчал Филатов.
— Извините, я просто задумался.
— Чего передо мной извиняться, я не девочка. Я к тому, что молчим, как на собрании.
— Вопрос поставлен правильно. — Семенов улыбнулся. — Как ваше отчество?
— Отчество? — удивился Филатов— Вы человек немолодой вас можно и по отчеству, а меня зачем? Веня — и все дела.
Семенову стало весело.
— Ты, Веня, прав, я человек в годах. Тридцать восьмой пошел.
— Вот видите. — Филатов сочувственно кивнул. — А с виду вы еще ничего себе.
— Спасибо. — Семенов отвернулся, чтобы скрыть улыбку. — Значит, собрался на Новолазаревскую?
— Если возьмут, — настороженно ответил Филатов
— А на Восток не хотел бы?
— Ну вот, — оживился Филатов. — А то вокруг да около… Конечно!
— А хорошо себе представляешь, что это такое — Восток?
— Саша Бармин, доктор наш, весь дрейф рассказывал, до смерти пугал: холод собачий, дышать нечем и прочее. Вот кого бы вам пригласить — Бармина!
— Рекомендуешь?
— Хитрите, Сергей Николаич, вы же его лучше меня знаете.
— Дружил с ним?
— В общем, да. С удовольствием, как говорят, общался.
— А ведь он тоже не очень молод, тридцать один год.
— Ну, это еще терпимо.
Семенов снова отвернулся. Парень, кажется, забавный.
— А за что Макухин тебя невзлюбил?
Филатов нахмурился.
— Ага, значит, и вам накапал… Тогда давайте напрямоту. Андрей Иваныч рекомендовал вам меня как классного дизелиста?
Семенов кивнул.
— А он не говорил, что я для начальства человек неудобный?
— Почему?
— Спорить люблю, личные мнения при себе держать не умею. Охотно ими делюсь.
— С начальством?
— Бывает, и с ним, — с тем же вызовом продолжал Филатов. — Если имеете в виду лично товарища Макухина. Он всех, кто пониже рангом, винтиками считает. На этой почве и расходились. Работу делал, как положено, а наступать на себя не давал, мозоли от этого бывают.
Семенов прошелся по номеру. Парень — что порох, далеко не лучшее качество для трудной зимовки. Явно любит собой покрасоваться, да и самоуверенности ему не занимать, хотя били его, наверное, часто, у таких жизнь редко течет гладко, слишком ершистый… Рубит с плеча от простоты? Вряд ли, на простака Филатов не очень-то похож… Прямота, честность? Возможно. Качества превосходные, однако бывает, что такие правдолюбцы начинают «качать права» в самой неподходящей ситуации, когда единственную правду знает только начальник. И тогда прямота, честность и жажда справедливости — жаль, тебя нет рядом, Андрей, могли бы поспорить — выливаются в губительную для коллектива склоку… Не из таких ли правдолюбцев Филатов?
Семенов колебался. Не взять Филатова — значит, обидеть Андрея чутью которого привык доверять. Андрей ошибается редко, но все же такие случаи бывали: слишком многое он прощает людям, в которых, как он говорит, «ни грамма фальши» Но не только из этого, из других важных слагаемых складывается полярник… Было бы вречя «обкатать на всех режимах», проверить, так нет этого времени… Рискнуть?
— Так что, не берете?
Напрягся, сжался, как пружина, подумал Семенов. Силы много, воли — еще не знаю, а вот такта маловато. И все же парень чем-то ему нравился.
— Не опережай события, Веня. Женат?
— Рано мне жениться, подожду. Мир хочу посмотреть.
— Поэтому — в Антарктиду?
— Конечно! Одна дорога, говоря!, чего стоит, два океана и стоянки в инпортах!
— Родители?
— Мать умерла, отец с мачехой живет… А других родственников нет, ни здесь, ни за границей, я все в анкете написал, в отделе кадров.
— Твоя анкета меня не интересует. Учиться дальше собираешься?
— Обойдусь. Валька Горохов, друг детства, за пять лет в институте от зубрежки высох и сто двадцать получает. А я двести где хочешь заработаю с восемью классами.
— У меня на станции все чему-нибудь учатся, — сказал Семенов — И тебе придется, иначе будешь белой вороной.
— Значит, берете? — обрадовался Филатов — А то я уже разволновался.
— С этим условием, — напомнил Семенов. — Американский ученый будет с нами зимовать, язык можешь выучить.
— Заманчиво! — охотно согласился Филатов.
Он явно повеселел, уселся поудобнее, разжал скованные руки.
— Теперь можешь задавать вопросы мне, — предложил Семенов.
— А я про вас все знаю, — выпалил Филатов. Мне Саша рассказывал. И про то, как из шурфа на Востоке выбирались, и разное другое.
— Всыплю я твоему Саше!
— Фу ты, черт! — расстроился Филатов. — Болтун-находка для шпиона…
— Ладно, — проворчал Семенов. — Только зря полагаешь, что со мной очень легко будет. Здесь Саша тебя явно дезинформировал.
— Ну, работы я не боюсь…— Филатов снова приободрился. — Шея здоровая, любой хомут налезет… А с этим на вашем полюсе как, сухой закон?
— Сам не очень-то захочешь, кислорода в воздухе маловато, горная болезнь одолевать будет. Даже курить бросишь.
— Ну, это мы еще посмотрим… Платить-то за горную болезнь и прочие удовольствия как будете?
— Зарплата плюс двенадцать рублей суточных.
— Подходяще. А еще вопрос можно? Даже и не вопрос, а просьба.
— Давай свою просьбу.
— Возьмите Сашу Бармина! — с жаром выпалил Филатов.
— Считай, что уже взял — Семенов взглянул на часы. — Вот-вот должен быть здесь.
— Везучий ты, Веня! — радостно удивился Филатов. — В такой день и на улицу выходить опасно, с будущей женой познакомишься.
«Решено, беру», — удовлетворенно подумал Семенов.
— А этот поморник с Новолазаревской что здесь делает? — войдя, весело осведомился Бармин. — Неужели берешь его, Николаич? Волосы на себе рвать будешь.
— Не хотелось бы, — включился в игру Семенов. — А какой у него главный недостаток?
— Неимоверно, чудовищно прожорлив. — Бармин исподтишка подмигнул негодующему Филатову. — Все съест. Напомни, сколько стоит доставка одного килограмма груза на Восток?
— Страшно подумать, целое состояние.
— Быть тебе, Николаич, банкротом, — продолжал злодействовать Бармин. — Чтобы прокормить Веню, придется удвоить станционный бюджет. Однажды этот фрукт на моих глазах слопал шесть бифштексов и потом поднял крик, что его морят голодом. Не говорю уже о том очевидном, но безобразном факте, что вечно по ночам камбуз обшаривал в поисках съестного. Теперь я понимаю, Филатов, почему шеф-повар Гремыкин гонялся за тобой с веником!
— Все наоборот, — ухмыльнулся Филатов. — Не верьте ни одному его слову, Сергей Николаич, это он на спор съел шесть бифштексов.
— Ну и что? — с достоинством произнес Бармин. — Я — мужчина, а ты кто? Такому заморышу и одного бифштекса много. Каких-то жалких десять раз двухпудовик выжать не мог.
— Одиннадцать. — поправил Филатов. — А ты пятнадцать, и то лишь потому, что перед этим банку витаминов ухлопал.
— Увертюра закончена? — спросил Семенов. — Докладывай, Саша.
— Только что от Шумилина, — сообщил Бармин. — Сначала чуть не испепелил меня, а потом-о благороднейший Зевс-олимпиец! — согласился отпустить к тебе, если найду замену.
— С бойни, любого живодера…— как бы про себя заметил Филатов.
— Нашел? — Семенов сдержал улыбку.
— Сразу двоих, так что, Николаич, не беспокойся.
— Хороший мужик Шумилин! — с чувством проговорил Семенов. — Значит, не беспокоиться, Саша?
— По крайней мере обо мне и моем здоровье, — уточнил Бармин.
— За сто килограммов перевалил? — Семенов с удовольствием окинул взглядом атлетическую фигуру доктора.
— На пятьсот граммов, — скромно уточнил Бармин.
— Это, наверное, мозг, — догадался Филатов.
Между ними снова началась веселая склока, а Семенов благодушно посмеивался и думал, что пока все складывается удачно. Главная удача, конечно, Андрей, а вторая по значению — Саша Бармин. Если даже допустить, что есть у полярников доктора получше и поопытнее Бармина, то по человеческим качествам равных ему Семенов не знал. Доктора, в общем, народ избалованный, сознающий исключительность своего положения: от них зависит жизнь, а редкая зимовка случается без того, чтобы кого-то не приходилось спасать. Бармин же заставлял забывать о том, что он доктор, — чрезвычайное преимущество для человека его профессии. Докторам полярники часто чего-то недоговаривают, а то и просто боятся пожаловаться: а вдруг, испугавшись ответственности, не допустит к зимовке, спишет? От Бармина же ничего не скрывали, в голову никому не приходило, что Саша, известнейший в полярных широтах мастер розыгрыша, доброжелательнейший из доброжелательных, способен подвести друга. А врачом был безупречным. Настоящих больных лечил всерьез, мнительных — психотерапией и огромными дозами юмора. И доверие к Бармину было безграничным.