Страница:
Конечно, немцы, американцы и поспешно мобилизованные отряды Самообороны через некоторое время вытеснили шаулисов за линию Черной Ганчи, но вооруженные конфликты не прекращались. Генерал Зелигаускас и не собирался отступать за линию Керзона и угрожал выгнать немцев с Сувальщины, ибо поляков он еще потерпит, поскольку это не что иное, как ополяченные автохтоны, но вот германцев он не потерпит. Понятно, что Зелигаускас не употреблял непопулярное в Литве название Сувальщина. По литовски это называлось «Левобережной Жмудью». Ясно, что имелся в виду левый берег реки Нямунас, бывшей Неман, бывшей Немен.
Совет Речи Посполитой не принял в отношении сувальской авантюры никаких решений, не предпринял никаких действий. Спорили, а не обратиться ли к опыту нашей богатейшей истории, которая так любит повторяться, но не было согласия, к какому же событию обратиться. Одни сенаторы ратовали за новую любельскую унию, а другие — как обычно — предпочитали новый келецкий погром.
Пальба немного отдалилась, по-видимому, наступление шаулисов ушло на запад. Мы вновь подползли к краю воронки. Я посмотрел в сторону центра, на затянутую дымом башню костела святого Александра. К сожалению, ничто не говорило о том, что ксендз Коцюба исполнил свою угрозу. Где-то месяц назад ксендз получил из Швейцарии четырехствольную зенитку «Эрликон», смонтировал ее на колокольне и пообещал, что ежели какая армия или полувоенная организация еще хоть раз влезет на территорию церковной общины или на кладбище, то он с «Эрликоном» устроит им такое вош энд гоу, что они будут вспоминать его до самого Страшного Суда.
Н-да, попик просто попугал. И так всегда. Прав был мой пахан, утверждая, что религия — это опиум для народа.
Размалеванный пятнами МИ-28 сделал круг над парком и обстрелял округу из автоматической пушки. В западный край зарослей ударили минометы. Я спрятал голову, потому что воздух буквально взвыл от осколков, но мне еще удалось увидеть шаулисов, улепетывающих под огнем в сторону зданий на улице Святых Даров (быв. Свободы). МИ-28 сделал еще один круг и улетел.
— Похоже, — сказал я сползая пониже, — что вор из оувер. Фаревелл ту армс. Им Весте нихте Нойес. Фрайкорпс набил твоим землячкам задницу. Вы праиграли уважаимый гаспадин Калакутас.
— Завязывай, Ярек, — сердито просопел Индюк. — И вообще, ты должен мне объяснить. Сам знаешь, что.
Я уж было открыл рот, чтобы сказать что-то умное, достойное моего умственного развития, моего Ай-Кью, местами достигающего ста восьмидесяти. Я не говорил вам про свой Ай-Кью? Нет? Может, и хорошо, что не говорил. Маманя прямо бесится, когда я хвастаюсь своим Ай-Кью. Потому что ходит такая сплетня: когда школьный психолог увидел результаты тестов, то воспользовался определением «чернобыльские мутанты». Эти слова покатились дальше и дошли даже до училки по катехизису, так та была уже откровенней — она назвала нас «дьявольским пометом». И в городе нас сразу же перестали любить.
Я не успел сказать ничего умного. Вдруг что-то как ебнуло, страшно ебнуло, земля затряслась, и мне показалось, что торчащие из земли кабеля свернулись червяками. В воздухе завоняло мочой, дерьмом и порохом, а нам на головы посыпался град бетонных обломков, гравия, песка и других составляющих.
— О Боже! — простонал Индюк, когда один из вышеупомянутых элементов трахнул его по пояснице. — Боже мой, Ярек, ты только глянь, ты только глянь на это…
Я глянул. И нервно захихикал.
На Индюка сверглось клозетное седалище. Самое обыкновенное седалище из пластика, со шрамами от погашенных сигарет, украшенное огромными инициалами Р.З., вырезанными ножом.
Да, есть многое на свете, други мои, что и не снилось нашим мудрецам.
— Ярек… — Индюк толкнул меня в бок. — Слышь? Кто-то ревет.
Я навострил уши. Нет, мой чуткий друг не ошибался. Кто-то плакал, и плач этот пробивался сквозь взрывы и канонаду, понятно, что он был тише их, но очень отличался от остального грохота.
Я снова выставил голову из воронки и осмотрелся еще раз, на этот раз старательно. В ближайших окрестностях военных не было. Повсюду над землей полз тяжелый, вонючий дым. Клубы дыма застилали и Бисмарк-Штрассе, во всяком случае, тот кусок, что было видно из-за деревьев. Там торчала, коптя как смоляная бочка, чья-то легковая автомашина.
Плач — насколько я вычислил — доносился со стороны паркового туалета. Взрыв, который мы только что услыхали, получил свое объяснение; равно и феномен сортирного седалища, как и большинство феноменов, оказался обычным природным явлением. Просто кто-то из отступающих шаулисов из дивизии «Пляхавичус» принял укрытый в кустах туалет за дот и квакнул в него кумулятивную гранату из РПГ-7. Снаряд серьезно попортил конструкцию и вырвал двери, украшенные международным символом бабы в юбке, стоящей по стойке смирно. Ударная волна с корнями вырвала окружающие сортир кусты и открыла миру надписи на останках сооружения. А вот за останками как раз кто-то и ревел.
— Что будем делать? — спросил я.
Индюк задумался. Я догадывался, о чем, потому что и сам задумался о том же. Над воронкой продолжали свою песню пули. АК-74, М-16, штурмгеверы и «Галилы», из которых вылетали эти пули, находились довольно далеко, и это означало, что пули уже на излете, и им не хватит силы, чтобы пробить ногу, бедро, руку или живот маленькой такой, чистенькой дырочкой. Мы знали, что пуля на излете может хлопнуть по телу комком мягкой глины, но может сделать в месте удара отвратительную кашу из крови, мяса и клочьев одежды и остаться в теле или — что еще хуже — выйти с другой стороны, забирая вместе с собой много того, что у человека в середке.
Так что сами видите, было над чем задуматься.
По ходу размышлений я читал надписи на стенке сортира. В стрессовых ситуациях нет ничего лучше чтения. Букз, как говорят по MTV, фид ер хэд.
На обнаженной взрывной волной стенке пестрели каракули, изображающие фаллосы на взводе, якоря, виселицы и трезубы. Еще там была надпись черной краской: БАЙЕРН — ЧЕМПИОН, ФК КЕЛЬН — МУДАКИ, А ЛКС — ЖИДЫ.
Чуть пониже, мелом и очень красиво, хотя и наискось, без соблюдения пунктуации и больших букв кто-то написал: «жидов в огонь готовь факел за иисуса бог на зло дьявол ошибка в молитве грех сионский».
Еще ниже кто-то прокомментировал это голубым аэрозолем: МЕШУГЕНЕ ГОЙ.
А еще ниже, кириллицей: ЕБИ СВОЮ МАМУ, ЕВРЕЙ.
Рядом располагался остроумный стишок:
«И зимой, и жарким летом
Блядь узнаешь по берету».
Далее фигурировало нацарапанное в спешке, куском кирпича, кипящее отчаянием и телесной жаждой признание: I REALLY WANNA FUCK YOU AL. Остаток имени объекта дикого вожделения полиглота сбила граната из РПГ-7. Н-да, это могла быть и Алиса, и Альбин. Правда, мне это было до лампочки. По мне, так это мог быть и Альманзор со всеми своими рыцарями.
Под англо-саксонским признанием я заметил исконно польскую идеограмму, представляющую схематическое изображение женского полового органа. Художник, то ли сознавая низкое качество рисунка, то ли сомневаясь в интеллигентности зрителя, подстраховался от неправильного восприятия соответствующей надписью, а перевести ее на иностранный сил, видимо, уже не хватило.
— Что будем делать? — повторил Индюк. Пульки приятно свистели, а неизвестный за сортиром плакал все более жалостливо.
— Можно схлопотать, — процедил я сквозь зубы. — Можно, можно, можно…
— Так что будем делать?
Я подумал. Целую секунду.
— Пошли, Индюк. Только шустро, короткими перебежками.
И мы выскочили из воронки, и побежали, и грохнулись в перепаханную осколками землю, сорвались и побежали снова. Можно ведь было и схлопотать. Но ведь было нужно. Ну вот вы сами, разве сидели бы вы в воронке, слыша чей-то плач? Конечно бы, не сидели. Так какого ляда вы удивляетесь нашему поведению?
Мы добежали до сортира и увидели эту плаксу. Да, выглядела она паршивенько. Сразу было видно, что эта киска не всегда ела «Вискас».
— Анализа?! — просопел Индюк, хватая воздух ртом. — Что ты тут…
— Да не торчи ты на месте! — заорал я. — Тащи ее в воронку.
Нам повезло. Мы не схлопотали. Свистящим над парком пулям было не до нас. Мы добежали до воронки и скатились на самое дно, причем я разбил локоть о бетонный осколок и стал в этот день Рембо Первая Кровь.
Индюк приподнялся на четвереньки, выплюнул песок и отер глаза тыльной стороной ладони.
— Анализа, — прохрипел он. — Что ты тут делаешь? Холи шит, красавица! Откуда ты здесь взялась?
Анализа уселась, сунула голову меж поцарапанных коленок, одернула вокруг попки остатки юбчонки и развылась на всю катушку. Индюк сплюнул и присел на трофейное седалище. Я тоже сплюнул, но уже на валявшийся на земле кусочек газеты. На одной стороне его было напечатано: ЖАЮТ БАСТОВАТЬ ФА, а на другой — АВЬ СЕБЕ НЕМНОГО КОМ. Вот я и доставил себе немного комфорта, прилепив заплеванную бумажку к локтю — КОМ снизу, а ФА — сверху. Анализа продолжала ныть.
— Аня, ну перестань, — сказал я. — Уже все хорошо. Не бойся, мы тебя одну не оставим. Когда вся эта херня кончится, мы тебя домой проводим.
Анализа заплакала еще громче. Я печально покачал головой.
Анализа, как и все мы, была типичным ребенком эпохи. Ее мать, которую я не знал, была родом из Плоцка, откуда через зеленую границу умотала к дойчам. Уже тогда она была совершенно некстати беременна Анализой, и в жизни не получила бы паспорта, не говоря уже о справке из Курии. Попала она в Шнайдемюль, бывшую Пилу, и здесь, лихорадочно разыскивая спеца по абортам, познакомилась с одним немецким инженером, они цигель-цигель влюбились друг в друга, поженились и решили завести дочурку. Вскоре инженер получил арбайт в Восточной Пруссии, а потом перебрался в Сувалки и стал работать на нашем Хольцкомбинате. Этот инженер был странным типом, влюбленным во все польское; он вроде бы даже собрался получить польское гражданство, но не получил, так как был евангелистом. Он считал поляков избранным народом, с Великой Исторической Миссией, и вообще — нох ист полен нихт ферлорен, ура! Нет, честно, у него в этом деле был заеб. Вот почему после переезда в Сувалки он послал дочь в польскую школу. Аусгерехнет в нашу. Понятно, что номинально его дочь была католичкой. Звали ее Анна-Лиза Будищевски, но все мы называли ее Анализой. Мать Анализы, которую я и не узнал, умерла в 1996, во время эпидемии холеры, которую занесли румыны. Ну, вы же помните, тогда умерло почти шестьдесят тысяч от болезни, которую называли «Чаушеску» или «Дракула». Тех, кто тогда заболел и выжил, остроумно называли «дупа боли», что по-румынски означает «переболевший»; с тех пор это слово стало популярным для названия выздоровевшего.
Рядом с воронкой с грохотом разорвалась мина. Анализа запищала и крепко прижалась ко мне, причем так сильно впилась в мои руки, что я даже не мог стряхнуть насыпавшейся на голову земли.
— Ну ладно, Аня, все уже хорошо, — приговаривал я, скрипя песком на зубах. Анализа лишь тихо всхлипывала.
Индюк, надев наушники моего уокмена, нырнул в разноцветные спагетти проводов на дне воронки. Слегка высунув язык, он колупался там, дергал за провода и совал вынутой из кармана отверткой в соединения телефонных кабелей. Индюк увлекается электротехникой, это его хобби. К этим вещам у него истинный талант, в чем-то даже неправдоподобный. Он все умеет смонтировать и исправить. Дома у него есть коротковолновый передатчик и самопальное стерео. Много раз он чинил и совершенствовал мои «Сони» и «Кенвуд». Мне кажется, что Индюк мог бы ввернуть лампочку в песок, и она бы светилась. Как он это делает, я не врубаюсь. Сам-то я в технике полный ноль, не могу даже жучок поставить. Поэтому мы с Индюком скентовались — он подсказывает мне математику и физику, а я ему — польский и историю. Что-то вроде артели, Консалтинг Компани Лимитед.
Парк вновь затрясся от взрывов. Фрайкорпс бросил на литовские позиции все, что у них было — минометы, безоткатные орудия, ракеты. Сортир, в который попадали раз за разом, уменьшался с каждым залпом. Дым стелился по земле, затекал в воронку и душил нас.
— Анализа?
— Ну?
— Ты была в парке, когда все началось?
— Нет, — она шмыгнула носом. — Я шла в школу и… меня схватили… а потом затянули в парк… в кусты…
— Ну все, все, Аня. Не плачь. Ты в безопасности. Все хорошо.
Как же.
С западной стороны парка залаяли автоматы, грохнула граната. С обоих сторон раздались боевые кличи.
— Форвертс!!! Готт мит унс!!!
— Лятуууува!!!
Этого еще не хватало. Обоим сторонам пришла в голову одна и та же мысль — наступление. Хуже того, какой-то доморощенный Гудериан из Фрайкорпс решил вести свой блицкриг прямо через нашу воронку, чтобы ударить на шаулисов с фланга.
Мы припали к земле, червями втискиваясь меж кабелей и обломков.
— Фойер фрай! — разорался кто-то у самой воронки. — Фердаммт нох маль, фойер фрай! Шизз дох, ду хурензон!
Дальше крики заглушила бешеная очередь из М-60 — так близко, что мне было слышно, как градом сыплются на бетон гильзы. Кто-то снова заорал, но заорал ужасно. И сразу же затих. По гравию скрежетали сапоги. Вдали гремела канонада.
— Цурюк! — кричал кто-то сверху, из глубины парка. — Беайлунг, беайлунг! Цурюк!
— Лятууува!
«Ясненько, — подумал я. — Зелигаускас контратакует. И тоже прямо на нашу воронку, мазерфакер хренов».
Вблизи от воронки залаяли АК-74, по-иному, чем М-16 Фрайкорпса, более тупо и громко, а на все это тут же наложился грохот разрывающихся гранат и мин.
— О Иисууусеее! — чудовищно взвыл кто-то у самого края воронки.
Анализа, согнувшись в три погибели, тряслась, как осиновый лист. Она тряслась так сильно, что мне пришлось прижать ее к земле, иначе она выскочила бы наружу.
— О… Ии… сууу… се, — повторил кто-то рядом, тяжело упал на край воронки и скатился прямо на нас. Анализа завизжала. Я не заорал только потому, что у меня от страха отнялся голос.
Это был шаулис, без шапки, светло-соломенные волосы были слеплены кровью. Кровь заполняла его левую глазницу, заливала шею. Это было так, будто под мундиром у него была темно-красная футболка. Он лежал на дне воронки, скрючившись, и бил по обломкам короткими ударами сапог. Потом он повернулся на бок, завыл, застонал и открыл целый глаз. И поглядел на меня. И заорал, захлебываясь кровью. Когда же он стиснул веки, все его лицо затряслось.
Не знаю, говорил ли я вам. Я некрасивый. Сами понимаете, Чернобыль. Генетические изменения.
Я совсем не красив. Но ничего поделать не могу. Ничего.
Генетические изменения.
Шаулис открыл глаз и поглядел на меня во второй раз. Уже спокойней. Я улыбнулся. Сквозь слезы. Шаулис тоже улыбнулся.
Мне хотелось верить, что это была улыбка. Но я не верил.
— Я… хочу… пить… — явственно проговорил он. По-польски.
Я в отчаянии поглядел на Индюка. Индюк с таким же отчаянием поглядел на меня. Оба, уже в совершенном отчаянии, мы поглядели на Анализу. Анализа беспомощно пожала своими худенькими плечиками, а ее подбородок чертовски задрожал.
Рядом с нашей воронкой разорвалась ручная граната, засыпая нас гравием. Мы услыхали пронзительный вопль, а сразу же после него — резкую очередь из «ингрэма». «Ингрэмы» чертовски скорострельные, и очередь прозвучала так, будто кто-то внезапно разодрал громадную простыню. Прямо над нами что-то закружилось, заорало: «Шайзе!» и скатилось прямо на нас. Мы снова припали к земле.
То, что скатилось на нас, оказалось волонтером из Фрайкорпс, одетым в пятнистый комбинезон, весьма живописный, но абсолютно бесполезный при боях в городе. Весь перед комбинезона, от висевшего на шее уоки-токи до увешанного всевозможными подсумками пояса, был темно-красным от крови. Волонтер скатился на самое дно воронки, как-то так странно напрягся и выдохнул воздух, причем большая его часть вышла булькая, через дыры в его груди.
— Пить, — повторил шаулис. — Господи… Пить… Водыыы!
— Вассер, — пробулькал волонтер. Мы с трудом его поняли, во рту у него было полно крови и песка. — Вассер… Битте… Хильфе, битте… Хильфеее!
Анализа первая заметила характерный силуэт, распиравший рюкзак добровольца. Раскрыв застежки, она вынула бутылку кока-колы. Индюк взял ее и умело открыл о кабель.
— Как ты считаешь, Ярек? Можно им дать?
— Нельзя, — сказал я, а с моим голосом творилось что-то не то. — Но надо. Надо, черт.
Сначала мы дали попить шаулису — должна же быть какая-то очередность, ведь он первым попал в нашу воронку. А потом дали попить добровольцу из Фрайкорпс, сначала вытерев ему губы платком.
И уж только потом, очистив от крови горлышко бутылки, отпили по маленькому глоточку сами — Анализа, Индюк и я.
А вокруг нас стало почти тихо; лишь тюкали отдельные выстрелы и со стороны стадиона ровно бил М-60. Волонтер из Фрайкорпс внезапно напрягся — так резко, что на его комбинезоне с треском разошлись липучки.
— О… Иисусе… — вдруг прошептал шаулис и умер.
— Ю… кэн'т бит зе филинг… простонал доброволец и грудь его покрылась пеной из крови и кока-колы.
И тоже умер.
Анализа уселась на дне воронки, обхватила колени руками и развылась. И правильно. Ведь кто-то, черт подери, должен был оплакать этих солдат. Такое право у них было. Было у них право хоть на такой реквием — на плач маленькой девочки, на ее слезы, горохом катящиеся по грязной рожице. Это было их право.
А мы с Индюком обыскивали их карманы. И это тоже надо было сделать, этому нас учат на уроках по выживанию.
Как нас и учили, оружия мы не касались — у шаулиса были гранаты, а у волонтера беретта и тяжелый нож. Зато Индюк взял уоки-токи и сразу же стал в нем что-то крутить.
Я сунул руку в карман на комбинезоне добровольца и нашел полплитки шоколада. На обертке было написано: «Милка Поланд, быв. Е.Ведель». Я протянул шоколадку Анализе. Та взяла, но больше и не пошевелилась, продолжая все так же тупо глядеть перед собой и шмыгать носом.
Теперь я сунул руку в карманы шаулиса, потому что при виде шоколада мне прямо как-то странно сделалось во рту и в желудке. По правде говоря, охотнее всего я сам бы сожрал эти полплитки. Но ведь так нельзя, а? Если в компании есть девушка, в первую очередь надо заботиться о ней, ее надо голубить, защищать, ее надо кормить. Ведь это так естественно. Это так по… по…
По-человечески.
Разве не так?
У шаулиса шоколада не было.
Зато в кармане его мундира лежал сложенный вчетверо конверт. На нем не было марки, но адрес был, причем адрес в Польше, в Кракове. Письмо было адресовано какой-то Марыле Войнаровской.
Я глянул в это письмо. Шаулис был мертв, и письмо так и не отправил. Я глянул туда только на миг.
«Ты мне снилась, — так писал шаулис. — Это был очень короткий сон. Сон, в котором я стою рядом с Тобою и касаюсь Твоей руки, а Твоя рука такая теплая… Марыля, Твоя рука такая мягкая и теплая. И вот тогда в своем сне я подумал, Марыля, что я тебя люблю, Марыля, ведь я и вправду Тебя люблю…».
Дальше я не читал. У меня как-то не было потребности узнать продолжение, которого, собственно, и не было, до конца странички, до подписи: «Витек». Витек, а не Витаутас.
Я снова вложил письмо в конверт и спрятал его себе в карман. Я подумал, что может, и отошлю это письмо, отошлю его Марыле Войнаровской в ее Краков. Так и быть, потрачусь на марку и отошлю это письмо. Кто знает, а вдруг дойдет? Хотя вроде бы много писем теряется на границе, во время досмотра почтовых вагонов.
Индюк, сидя среди кабелей разбитой телефонной магистрали, словно чайка в гнезде, что-то крутил в уоки-токи, откуда доносились свисты, треск и обрывки разговоров.
— Завязывай, — сказал я, внезапно разозлившись.
— Тихо, — сказал Индюк, поплотнее прижимая наушники. — Не мешай. Я ловлю волну.
— А на кой хрен тебе эта волна? — не выдержал я. — Если тебе хочется что-то ловить, лови себя за яйца, кретин. Пищишь, зараза, и пищишь, еще услышит кто-нибудь и запулит нам сюда гранату или еще чего-нибудь!
Индюк не отвечал; согнувшись в три погибели, он продолжал перебирать кабеля телефонной магистрали. Над воронкой жужжали пули.
Анализа все еще хлюпала носом. Я сел рядом и обнял ее. Ведь так надо было сделать, а? Ведь она была такой маленькой и беззащитной, в этой хреновой воронке, в этом долбаном Парке Короля Собеского, где со всех сторон продолжается эта вонючая война.
— Ярек? — Анализа шмыгнула носом.
— Что?
— У меня нет трусиков.
— Чего?
— У меня нет трусиков. Отец убьет меня, если я вернусь без трусиков.
Ха, как раз это было похоже на правду. Инженер Будищевски был знаменит своей железной рукой и железной моралью. В этом смысле он был просто ебнутый — но я, кажется, уже вспоминал об этом. Я уже представил себе Анализу на кресле-самолете у доктора Здуна, который должен выставить ей свидетельство о невинности. Доктор Здун, который уже какое-то время зарабатывал не тем, чем раньше, все еще подхалтуривал на свидетельствах, потому что без такой справки было трудно устроить церковный брак, а если девушка к тому же была еще и несовершеннолетней, то могла очутиться и в исправительной колонии в Ваплеве. Левое свидетельство, насколько мне было известно, стоило шесть тысяч. Большие бабки.
— Аня?
— Ага?
— С тобой что-нибудь сделали? Ну, ты понимаешь… Извини, что спрашиваю, сам знаю, какое мое дело, но…
— Нет… они мне ничего не сделали. Только стянули трусики и… трогали. И больше ничего. Они боялись, Ярек… Они меня трогали и все время оглядывались, и не ложили свои ружья…
— Тише, Анечка, тише.
— …они воняли этим своим страхом, потом, дымом, воняли тем, чем воняет тут, тем, что остается после взрыва… И еще тем, чем воняют мундиры, ну, знаешь, чем-то таким, что глаза слезятся. Никогда не забуду… теперь мне по ночам станет сниться…
— Тише, Аня.
— Но они мне ничего не сделали, — шепнула она. — Ничего. Один, правда, хотел… Он весь трясся… Потом ударил меня. По лицу. А потом они оставили меня, а сами удрали… Ярек… Это уже не люди… Уже нет.
— Это люди, Анечка, — сказал я с уверенностью, касаясь письма, шелестящего у меня в кармане.
— Ярек?
— Что?
— Мне сказать ксендзу? О том, что со мной сделали?
Нет, девица действительно была не от мира сего. Наставления новообращенного евангелиста инженера Будищевски напрочь забили в ней инстинкт самосохранения.
— Нет, Аня. Ксендзу ничего не говори.
— Даже на исповеди?
— Даже. Анализа, ты что, спала на уроке закона божьего, что ли? Исповедаться надо в грехах. Ну, если украдешь или упоминать Имя всуе. Или там не будешь чтить отца своего. Но ведь не сказано, что надо исповедаться, если с тебя кто-то силой стянет трусики.
— Ага, — неуверенно протянула Анализа. — А вот грех нечистоты? Что ты в этом понимаешь? Ксендз говорит, что и ты и твой отец — глухие и слепые атеисты, или как-то так… Что ты… Как же это сказать? Ага, что ты не по образу и подобию. Нет, я обязана исповедаться… А отец меня прибьет…
Анализа опустила голову и стала плакать. Что ж, выхода никакого не было. Я подавил в себе праведный гнев на ксендза Коцюбу. Мужчина, сидящий рядом с женщиной в воронке от бомбы, обязан о ней заботиться. Успокаивать ее. Обеспечить ей чувство безопасности. Точно? Я прав или нет?
— Анализа, — сказал я бесцеремонно. — Ксендз Коцюба занимается фигней. Сейчас я тебе докажу, что разбираюсь и в Катехизисе, и в Писании. Ибо написано в… послании Амвросия к эфесянам…
Анализа перестала плакать и уставилась на меня, открыв рот. Назад пути не было. Я стал забивать ей баки Амвросием.
— Так вот, написано, — молом я, делая умное лицо, — что пришли к нему кадуцеи…
— Наверное, саддукеи?
— Не мешай. Пришли, говорю, саддукеи и эти… ну… мытари к Амвросию и спросили: «Воистину, о святейший муж, согрешила ли еврейка, с которой римские легионеры силой стянули трусы?». А Амвросий нарисовал на песке кружок и крестик…
— Чего?
— Не мешай. И сказал он: «Что вы здесь видите?». «Воистину, мы видим крестик и кружочек», — отвечали мытари. «Так вот, воистину говорю я вам, — сказал Амвросий, — вот доказательство, что не согрешила эта женщина, и лучше идите-ка по домам, мытари, ибо и сами вы не без греха, и не судите, да не судимы будете. Идите отсюдова, ибо воистину говорю вам: сейчас возьму этот камень и брошу в вас этим камнем». И ушли мытари со стыдом великим, ибо заблуждались, забрасывая грязью эту невинную. Поняла, Анка?
Анализа перестала хныкать и прижалась ко мне. «Спасибо тебе, святой Амвросий», — подумал я.
— А теперь, — я встал, расстегнул свои штаны и стянул их, — снимай свою драную юбку и одевай мои джинсы. Хрен твой отец знает, что на тебе было, когда ты утром из дому вышла. Ну, давай.
Я отвернулся.
— А про случившееся забудь. С тобой ничего не произошло, понятно? Это был только сон, Анализа. Все это сон, кошмарный сон, этот парк, эта война, эта воронка, эта вонь и этот дым. И эти трупы. Поняла, Анализа?
Анализа не ответила, а только крепче прижалась ко мне. Индюк какое-то время странно приглядывался к нам, а потом вернулся к своим кабелям и контактам. Сейчас он отрегулировал уоки-токи так, что был слышен оживленный диалог, прерываемый лишь щелчками переключателя, и это звучало так, будто собеседники заканчивали каждое предложение, пуская пузыри.
Преодолевая отвращение, я стащил с шаулиса относительно неиспачканные кровью штаны и одел их. Они с меня спадали, поэтому я сел и стал подгонять ремень. Индюк оставил в покое радиостанцию и из глубоких карманов своей куртки вытащил маленький радиоприемничек и какое-то странное устройство. Он включил приемник — зазвучала церковная музыка, что означало, что это была какая-то польская станция. Я уже не протестовал. Музыка была негромкая, а в ближайших окрестностях с какого-то времени уже не слышалось ни выстрелов, ни криков.
Совет Речи Посполитой не принял в отношении сувальской авантюры никаких решений, не предпринял никаких действий. Спорили, а не обратиться ли к опыту нашей богатейшей истории, которая так любит повторяться, но не было согласия, к какому же событию обратиться. Одни сенаторы ратовали за новую любельскую унию, а другие — как обычно — предпочитали новый келецкий погром.
Пальба немного отдалилась, по-видимому, наступление шаулисов ушло на запад. Мы вновь подползли к краю воронки. Я посмотрел в сторону центра, на затянутую дымом башню костела святого Александра. К сожалению, ничто не говорило о том, что ксендз Коцюба исполнил свою угрозу. Где-то месяц назад ксендз получил из Швейцарии четырехствольную зенитку «Эрликон», смонтировал ее на колокольне и пообещал, что ежели какая армия или полувоенная организация еще хоть раз влезет на территорию церковной общины или на кладбище, то он с «Эрликоном» устроит им такое вош энд гоу, что они будут вспоминать его до самого Страшного Суда.
Н-да, попик просто попугал. И так всегда. Прав был мой пахан, утверждая, что религия — это опиум для народа.
Размалеванный пятнами МИ-28 сделал круг над парком и обстрелял округу из автоматической пушки. В западный край зарослей ударили минометы. Я спрятал голову, потому что воздух буквально взвыл от осколков, но мне еще удалось увидеть шаулисов, улепетывающих под огнем в сторону зданий на улице Святых Даров (быв. Свободы). МИ-28 сделал еще один круг и улетел.
— Похоже, — сказал я сползая пониже, — что вор из оувер. Фаревелл ту армс. Им Весте нихте Нойес. Фрайкорпс набил твоим землячкам задницу. Вы праиграли уважаимый гаспадин Калакутас.
— Завязывай, Ярек, — сердито просопел Индюк. — И вообще, ты должен мне объяснить. Сам знаешь, что.
Я уж было открыл рот, чтобы сказать что-то умное, достойное моего умственного развития, моего Ай-Кью, местами достигающего ста восьмидесяти. Я не говорил вам про свой Ай-Кью? Нет? Может, и хорошо, что не говорил. Маманя прямо бесится, когда я хвастаюсь своим Ай-Кью. Потому что ходит такая сплетня: когда школьный психолог увидел результаты тестов, то воспользовался определением «чернобыльские мутанты». Эти слова покатились дальше и дошли даже до училки по катехизису, так та была уже откровенней — она назвала нас «дьявольским пометом». И в городе нас сразу же перестали любить.
Я не успел сказать ничего умного. Вдруг что-то как ебнуло, страшно ебнуло, земля затряслась, и мне показалось, что торчащие из земли кабеля свернулись червяками. В воздухе завоняло мочой, дерьмом и порохом, а нам на головы посыпался град бетонных обломков, гравия, песка и других составляющих.
— О Боже! — простонал Индюк, когда один из вышеупомянутых элементов трахнул его по пояснице. — Боже мой, Ярек, ты только глянь, ты только глянь на это…
Я глянул. И нервно захихикал.
На Индюка сверглось клозетное седалище. Самое обыкновенное седалище из пластика, со шрамами от погашенных сигарет, украшенное огромными инициалами Р.З., вырезанными ножом.
Да, есть многое на свете, други мои, что и не снилось нашим мудрецам.
— Ярек… — Индюк толкнул меня в бок. — Слышь? Кто-то ревет.
Я навострил уши. Нет, мой чуткий друг не ошибался. Кто-то плакал, и плач этот пробивался сквозь взрывы и канонаду, понятно, что он был тише их, но очень отличался от остального грохота.
Я снова выставил голову из воронки и осмотрелся еще раз, на этот раз старательно. В ближайших окрестностях военных не было. Повсюду над землей полз тяжелый, вонючий дым. Клубы дыма застилали и Бисмарк-Штрассе, во всяком случае, тот кусок, что было видно из-за деревьев. Там торчала, коптя как смоляная бочка, чья-то легковая автомашина.
Плач — насколько я вычислил — доносился со стороны паркового туалета. Взрыв, который мы только что услыхали, получил свое объяснение; равно и феномен сортирного седалища, как и большинство феноменов, оказался обычным природным явлением. Просто кто-то из отступающих шаулисов из дивизии «Пляхавичус» принял укрытый в кустах туалет за дот и квакнул в него кумулятивную гранату из РПГ-7. Снаряд серьезно попортил конструкцию и вырвал двери, украшенные международным символом бабы в юбке, стоящей по стойке смирно. Ударная волна с корнями вырвала окружающие сортир кусты и открыла миру надписи на останках сооружения. А вот за останками как раз кто-то и ревел.
— Что будем делать? — спросил я.
Индюк задумался. Я догадывался, о чем, потому что и сам задумался о том же. Над воронкой продолжали свою песню пули. АК-74, М-16, штурмгеверы и «Галилы», из которых вылетали эти пули, находились довольно далеко, и это означало, что пули уже на излете, и им не хватит силы, чтобы пробить ногу, бедро, руку или живот маленькой такой, чистенькой дырочкой. Мы знали, что пуля на излете может хлопнуть по телу комком мягкой глины, но может сделать в месте удара отвратительную кашу из крови, мяса и клочьев одежды и остаться в теле или — что еще хуже — выйти с другой стороны, забирая вместе с собой много того, что у человека в середке.
Так что сами видите, было над чем задуматься.
По ходу размышлений я читал надписи на стенке сортира. В стрессовых ситуациях нет ничего лучше чтения. Букз, как говорят по MTV, фид ер хэд.
На обнаженной взрывной волной стенке пестрели каракули, изображающие фаллосы на взводе, якоря, виселицы и трезубы. Еще там была надпись черной краской: БАЙЕРН — ЧЕМПИОН, ФК КЕЛЬН — МУДАКИ, А ЛКС — ЖИДЫ.
Чуть пониже, мелом и очень красиво, хотя и наискось, без соблюдения пунктуации и больших букв кто-то написал: «жидов в огонь готовь факел за иисуса бог на зло дьявол ошибка в молитве грех сионский».
Еще ниже кто-то прокомментировал это голубым аэрозолем: МЕШУГЕНЕ ГОЙ.
А еще ниже, кириллицей: ЕБИ СВОЮ МАМУ, ЕВРЕЙ.
Рядом располагался остроумный стишок:
«И зимой, и жарким летом
Блядь узнаешь по берету».
Далее фигурировало нацарапанное в спешке, куском кирпича, кипящее отчаянием и телесной жаждой признание: I REALLY WANNA FUCK YOU AL. Остаток имени объекта дикого вожделения полиглота сбила граната из РПГ-7. Н-да, это могла быть и Алиса, и Альбин. Правда, мне это было до лампочки. По мне, так это мог быть и Альманзор со всеми своими рыцарями.
Под англо-саксонским признанием я заметил исконно польскую идеограмму, представляющую схематическое изображение женского полового органа. Художник, то ли сознавая низкое качество рисунка, то ли сомневаясь в интеллигентности зрителя, подстраховался от неправильного восприятия соответствующей надписью, а перевести ее на иностранный сил, видимо, уже не хватило.
— Что будем делать? — повторил Индюк. Пульки приятно свистели, а неизвестный за сортиром плакал все более жалостливо.
— Можно схлопотать, — процедил я сквозь зубы. — Можно, можно, можно…
— Так что будем делать?
Я подумал. Целую секунду.
— Пошли, Индюк. Только шустро, короткими перебежками.
И мы выскочили из воронки, и побежали, и грохнулись в перепаханную осколками землю, сорвались и побежали снова. Можно ведь было и схлопотать. Но ведь было нужно. Ну вот вы сами, разве сидели бы вы в воронке, слыша чей-то плач? Конечно бы, не сидели. Так какого ляда вы удивляетесь нашему поведению?
Мы добежали до сортира и увидели эту плаксу. Да, выглядела она паршивенько. Сразу было видно, что эта киска не всегда ела «Вискас».
— Анализа?! — просопел Индюк, хватая воздух ртом. — Что ты тут…
— Да не торчи ты на месте! — заорал я. — Тащи ее в воронку.
Нам повезло. Мы не схлопотали. Свистящим над парком пулям было не до нас. Мы добежали до воронки и скатились на самое дно, причем я разбил локоть о бетонный осколок и стал в этот день Рембо Первая Кровь.
Индюк приподнялся на четвереньки, выплюнул песок и отер глаза тыльной стороной ладони.
— Анализа, — прохрипел он. — Что ты тут делаешь? Холи шит, красавица! Откуда ты здесь взялась?
Анализа уселась, сунула голову меж поцарапанных коленок, одернула вокруг попки остатки юбчонки и развылась на всю катушку. Индюк сплюнул и присел на трофейное седалище. Я тоже сплюнул, но уже на валявшийся на земле кусочек газеты. На одной стороне его было напечатано: ЖАЮТ БАСТОВАТЬ ФА, а на другой — АВЬ СЕБЕ НЕМНОГО КОМ. Вот я и доставил себе немного комфорта, прилепив заплеванную бумажку к локтю — КОМ снизу, а ФА — сверху. Анализа продолжала ныть.
— Аня, ну перестань, — сказал я. — Уже все хорошо. Не бойся, мы тебя одну не оставим. Когда вся эта херня кончится, мы тебя домой проводим.
Анализа заплакала еще громче. Я печально покачал головой.
Анализа, как и все мы, была типичным ребенком эпохи. Ее мать, которую я не знал, была родом из Плоцка, откуда через зеленую границу умотала к дойчам. Уже тогда она была совершенно некстати беременна Анализой, и в жизни не получила бы паспорта, не говоря уже о справке из Курии. Попала она в Шнайдемюль, бывшую Пилу, и здесь, лихорадочно разыскивая спеца по абортам, познакомилась с одним немецким инженером, они цигель-цигель влюбились друг в друга, поженились и решили завести дочурку. Вскоре инженер получил арбайт в Восточной Пруссии, а потом перебрался в Сувалки и стал работать на нашем Хольцкомбинате. Этот инженер был странным типом, влюбленным во все польское; он вроде бы даже собрался получить польское гражданство, но не получил, так как был евангелистом. Он считал поляков избранным народом, с Великой Исторической Миссией, и вообще — нох ист полен нихт ферлорен, ура! Нет, честно, у него в этом деле был заеб. Вот почему после переезда в Сувалки он послал дочь в польскую школу. Аусгерехнет в нашу. Понятно, что номинально его дочь была католичкой. Звали ее Анна-Лиза Будищевски, но все мы называли ее Анализой. Мать Анализы, которую я и не узнал, умерла в 1996, во время эпидемии холеры, которую занесли румыны. Ну, вы же помните, тогда умерло почти шестьдесят тысяч от болезни, которую называли «Чаушеску» или «Дракула». Тех, кто тогда заболел и выжил, остроумно называли «дупа боли», что по-румынски означает «переболевший»; с тех пор это слово стало популярным для названия выздоровевшего.
Рядом с воронкой с грохотом разорвалась мина. Анализа запищала и крепко прижалась ко мне, причем так сильно впилась в мои руки, что я даже не мог стряхнуть насыпавшейся на голову земли.
— Ну ладно, Аня, все уже хорошо, — приговаривал я, скрипя песком на зубах. Анализа лишь тихо всхлипывала.
Индюк, надев наушники моего уокмена, нырнул в разноцветные спагетти проводов на дне воронки. Слегка высунув язык, он колупался там, дергал за провода и совал вынутой из кармана отверткой в соединения телефонных кабелей. Индюк увлекается электротехникой, это его хобби. К этим вещам у него истинный талант, в чем-то даже неправдоподобный. Он все умеет смонтировать и исправить. Дома у него есть коротковолновый передатчик и самопальное стерео. Много раз он чинил и совершенствовал мои «Сони» и «Кенвуд». Мне кажется, что Индюк мог бы ввернуть лампочку в песок, и она бы светилась. Как он это делает, я не врубаюсь. Сам-то я в технике полный ноль, не могу даже жучок поставить. Поэтому мы с Индюком скентовались — он подсказывает мне математику и физику, а я ему — польский и историю. Что-то вроде артели, Консалтинг Компани Лимитед.
Парк вновь затрясся от взрывов. Фрайкорпс бросил на литовские позиции все, что у них было — минометы, безоткатные орудия, ракеты. Сортир, в который попадали раз за разом, уменьшался с каждым залпом. Дым стелился по земле, затекал в воронку и душил нас.
— Анализа?
— Ну?
— Ты была в парке, когда все началось?
— Нет, — она шмыгнула носом. — Я шла в школу и… меня схватили… а потом затянули в парк… в кусты…
— Ну все, все, Аня. Не плачь. Ты в безопасности. Все хорошо.
Как же.
С западной стороны парка залаяли автоматы, грохнула граната. С обоих сторон раздались боевые кличи.
— Форвертс!!! Готт мит унс!!!
— Лятуууува!!!
Этого еще не хватало. Обоим сторонам пришла в голову одна и та же мысль — наступление. Хуже того, какой-то доморощенный Гудериан из Фрайкорпс решил вести свой блицкриг прямо через нашу воронку, чтобы ударить на шаулисов с фланга.
Мы припали к земле, червями втискиваясь меж кабелей и обломков.
— Фойер фрай! — разорался кто-то у самой воронки. — Фердаммт нох маль, фойер фрай! Шизз дох, ду хурензон!
Дальше крики заглушила бешеная очередь из М-60 — так близко, что мне было слышно, как градом сыплются на бетон гильзы. Кто-то снова заорал, но заорал ужасно. И сразу же затих. По гравию скрежетали сапоги. Вдали гремела канонада.
— Цурюк! — кричал кто-то сверху, из глубины парка. — Беайлунг, беайлунг! Цурюк!
— Лятууува!
«Ясненько, — подумал я. — Зелигаускас контратакует. И тоже прямо на нашу воронку, мазерфакер хренов».
Вблизи от воронки залаяли АК-74, по-иному, чем М-16 Фрайкорпса, более тупо и громко, а на все это тут же наложился грохот разрывающихся гранат и мин.
— О Иисууусеее! — чудовищно взвыл кто-то у самого края воронки.
Анализа, согнувшись в три погибели, тряслась, как осиновый лист. Она тряслась так сильно, что мне пришлось прижать ее к земле, иначе она выскочила бы наружу.
— О… Ии… сууу… се, — повторил кто-то рядом, тяжело упал на край воронки и скатился прямо на нас. Анализа завизжала. Я не заорал только потому, что у меня от страха отнялся голос.
Это был шаулис, без шапки, светло-соломенные волосы были слеплены кровью. Кровь заполняла его левую глазницу, заливала шею. Это было так, будто под мундиром у него была темно-красная футболка. Он лежал на дне воронки, скрючившись, и бил по обломкам короткими ударами сапог. Потом он повернулся на бок, завыл, застонал и открыл целый глаз. И поглядел на меня. И заорал, захлебываясь кровью. Когда же он стиснул веки, все его лицо затряслось.
Не знаю, говорил ли я вам. Я некрасивый. Сами понимаете, Чернобыль. Генетические изменения.
Я совсем не красив. Но ничего поделать не могу. Ничего.
Генетические изменения.
Шаулис открыл глаз и поглядел на меня во второй раз. Уже спокойней. Я улыбнулся. Сквозь слезы. Шаулис тоже улыбнулся.
Мне хотелось верить, что это была улыбка. Но я не верил.
— Я… хочу… пить… — явственно проговорил он. По-польски.
Я в отчаянии поглядел на Индюка. Индюк с таким же отчаянием поглядел на меня. Оба, уже в совершенном отчаянии, мы поглядели на Анализу. Анализа беспомощно пожала своими худенькими плечиками, а ее подбородок чертовски задрожал.
Рядом с нашей воронкой разорвалась ручная граната, засыпая нас гравием. Мы услыхали пронзительный вопль, а сразу же после него — резкую очередь из «ингрэма». «Ингрэмы» чертовски скорострельные, и очередь прозвучала так, будто кто-то внезапно разодрал громадную простыню. Прямо над нами что-то закружилось, заорало: «Шайзе!» и скатилось прямо на нас. Мы снова припали к земле.
То, что скатилось на нас, оказалось волонтером из Фрайкорпс, одетым в пятнистый комбинезон, весьма живописный, но абсолютно бесполезный при боях в городе. Весь перед комбинезона, от висевшего на шее уоки-токи до увешанного всевозможными подсумками пояса, был темно-красным от крови. Волонтер скатился на самое дно воронки, как-то так странно напрягся и выдохнул воздух, причем большая его часть вышла булькая, через дыры в его груди.
— Пить, — повторил шаулис. — Господи… Пить… Водыыы!
— Вассер, — пробулькал волонтер. Мы с трудом его поняли, во рту у него было полно крови и песка. — Вассер… Битте… Хильфе, битте… Хильфеее!
Анализа первая заметила характерный силуэт, распиравший рюкзак добровольца. Раскрыв застежки, она вынула бутылку кока-колы. Индюк взял ее и умело открыл о кабель.
— Как ты считаешь, Ярек? Можно им дать?
— Нельзя, — сказал я, а с моим голосом творилось что-то не то. — Но надо. Надо, черт.
Сначала мы дали попить шаулису — должна же быть какая-то очередность, ведь он первым попал в нашу воронку. А потом дали попить добровольцу из Фрайкорпс, сначала вытерев ему губы платком.
И уж только потом, очистив от крови горлышко бутылки, отпили по маленькому глоточку сами — Анализа, Индюк и я.
А вокруг нас стало почти тихо; лишь тюкали отдельные выстрелы и со стороны стадиона ровно бил М-60. Волонтер из Фрайкорпс внезапно напрягся — так резко, что на его комбинезоне с треском разошлись липучки.
— О… Иисусе… — вдруг прошептал шаулис и умер.
— Ю… кэн'т бит зе филинг… простонал доброволец и грудь его покрылась пеной из крови и кока-колы.
И тоже умер.
Анализа уселась на дне воронки, обхватила колени руками и развылась. И правильно. Ведь кто-то, черт подери, должен был оплакать этих солдат. Такое право у них было. Было у них право хоть на такой реквием — на плач маленькой девочки, на ее слезы, горохом катящиеся по грязной рожице. Это было их право.
А мы с Индюком обыскивали их карманы. И это тоже надо было сделать, этому нас учат на уроках по выживанию.
Как нас и учили, оружия мы не касались — у шаулиса были гранаты, а у волонтера беретта и тяжелый нож. Зато Индюк взял уоки-токи и сразу же стал в нем что-то крутить.
Я сунул руку в карман на комбинезоне добровольца и нашел полплитки шоколада. На обертке было написано: «Милка Поланд, быв. Е.Ведель». Я протянул шоколадку Анализе. Та взяла, но больше и не пошевелилась, продолжая все так же тупо глядеть перед собой и шмыгать носом.
Теперь я сунул руку в карманы шаулиса, потому что при виде шоколада мне прямо как-то странно сделалось во рту и в желудке. По правде говоря, охотнее всего я сам бы сожрал эти полплитки. Но ведь так нельзя, а? Если в компании есть девушка, в первую очередь надо заботиться о ней, ее надо голубить, защищать, ее надо кормить. Ведь это так естественно. Это так по… по…
По-человечески.
Разве не так?
У шаулиса шоколада не было.
Зато в кармане его мундира лежал сложенный вчетверо конверт. На нем не было марки, но адрес был, причем адрес в Польше, в Кракове. Письмо было адресовано какой-то Марыле Войнаровской.
Я глянул в это письмо. Шаулис был мертв, и письмо так и не отправил. Я глянул туда только на миг.
«Ты мне снилась, — так писал шаулис. — Это был очень короткий сон. Сон, в котором я стою рядом с Тобою и касаюсь Твоей руки, а Твоя рука такая теплая… Марыля, Твоя рука такая мягкая и теплая. И вот тогда в своем сне я подумал, Марыля, что я тебя люблю, Марыля, ведь я и вправду Тебя люблю…».
Дальше я не читал. У меня как-то не было потребности узнать продолжение, которого, собственно, и не было, до конца странички, до подписи: «Витек». Витек, а не Витаутас.
Я снова вложил письмо в конверт и спрятал его себе в карман. Я подумал, что может, и отошлю это письмо, отошлю его Марыле Войнаровской в ее Краков. Так и быть, потрачусь на марку и отошлю это письмо. Кто знает, а вдруг дойдет? Хотя вроде бы много писем теряется на границе, во время досмотра почтовых вагонов.
Индюк, сидя среди кабелей разбитой телефонной магистрали, словно чайка в гнезде, что-то крутил в уоки-токи, откуда доносились свисты, треск и обрывки разговоров.
— Завязывай, — сказал я, внезапно разозлившись.
— Тихо, — сказал Индюк, поплотнее прижимая наушники. — Не мешай. Я ловлю волну.
— А на кой хрен тебе эта волна? — не выдержал я. — Если тебе хочется что-то ловить, лови себя за яйца, кретин. Пищишь, зараза, и пищишь, еще услышит кто-нибудь и запулит нам сюда гранату или еще чего-нибудь!
Индюк не отвечал; согнувшись в три погибели, он продолжал перебирать кабеля телефонной магистрали. Над воронкой жужжали пули.
Анализа все еще хлюпала носом. Я сел рядом и обнял ее. Ведь так надо было сделать, а? Ведь она была такой маленькой и беззащитной, в этой хреновой воронке, в этом долбаном Парке Короля Собеского, где со всех сторон продолжается эта вонючая война.
— Ярек? — Анализа шмыгнула носом.
— Что?
— У меня нет трусиков.
— Чего?
— У меня нет трусиков. Отец убьет меня, если я вернусь без трусиков.
Ха, как раз это было похоже на правду. Инженер Будищевски был знаменит своей железной рукой и железной моралью. В этом смысле он был просто ебнутый — но я, кажется, уже вспоминал об этом. Я уже представил себе Анализу на кресле-самолете у доктора Здуна, который должен выставить ей свидетельство о невинности. Доктор Здун, который уже какое-то время зарабатывал не тем, чем раньше, все еще подхалтуривал на свидетельствах, потому что без такой справки было трудно устроить церковный брак, а если девушка к тому же была еще и несовершеннолетней, то могла очутиться и в исправительной колонии в Ваплеве. Левое свидетельство, насколько мне было известно, стоило шесть тысяч. Большие бабки.
— Аня?
— Ага?
— С тобой что-нибудь сделали? Ну, ты понимаешь… Извини, что спрашиваю, сам знаю, какое мое дело, но…
— Нет… они мне ничего не сделали. Только стянули трусики и… трогали. И больше ничего. Они боялись, Ярек… Они меня трогали и все время оглядывались, и не ложили свои ружья…
— Тише, Анечка, тише.
— …они воняли этим своим страхом, потом, дымом, воняли тем, чем воняет тут, тем, что остается после взрыва… И еще тем, чем воняют мундиры, ну, знаешь, чем-то таким, что глаза слезятся. Никогда не забуду… теперь мне по ночам станет сниться…
— Тише, Аня.
— Но они мне ничего не сделали, — шепнула она. — Ничего. Один, правда, хотел… Он весь трясся… Потом ударил меня. По лицу. А потом они оставили меня, а сами удрали… Ярек… Это уже не люди… Уже нет.
— Это люди, Анечка, — сказал я с уверенностью, касаясь письма, шелестящего у меня в кармане.
— Ярек?
— Что?
— Мне сказать ксендзу? О том, что со мной сделали?
Нет, девица действительно была не от мира сего. Наставления новообращенного евангелиста инженера Будищевски напрочь забили в ней инстинкт самосохранения.
— Нет, Аня. Ксендзу ничего не говори.
— Даже на исповеди?
— Даже. Анализа, ты что, спала на уроке закона божьего, что ли? Исповедаться надо в грехах. Ну, если украдешь или упоминать Имя всуе. Или там не будешь чтить отца своего. Но ведь не сказано, что надо исповедаться, если с тебя кто-то силой стянет трусики.
— Ага, — неуверенно протянула Анализа. — А вот грех нечистоты? Что ты в этом понимаешь? Ксендз говорит, что и ты и твой отец — глухие и слепые атеисты, или как-то так… Что ты… Как же это сказать? Ага, что ты не по образу и подобию. Нет, я обязана исповедаться… А отец меня прибьет…
Анализа опустила голову и стала плакать. Что ж, выхода никакого не было. Я подавил в себе праведный гнев на ксендза Коцюбу. Мужчина, сидящий рядом с женщиной в воронке от бомбы, обязан о ней заботиться. Успокаивать ее. Обеспечить ей чувство безопасности. Точно? Я прав или нет?
— Анализа, — сказал я бесцеремонно. — Ксендз Коцюба занимается фигней. Сейчас я тебе докажу, что разбираюсь и в Катехизисе, и в Писании. Ибо написано в… послании Амвросия к эфесянам…
Анализа перестала плакать и уставилась на меня, открыв рот. Назад пути не было. Я стал забивать ей баки Амвросием.
— Так вот, написано, — молом я, делая умное лицо, — что пришли к нему кадуцеи…
— Наверное, саддукеи?
— Не мешай. Пришли, говорю, саддукеи и эти… ну… мытари к Амвросию и спросили: «Воистину, о святейший муж, согрешила ли еврейка, с которой римские легионеры силой стянули трусы?». А Амвросий нарисовал на песке кружок и крестик…
— Чего?
— Не мешай. И сказал он: «Что вы здесь видите?». «Воистину, мы видим крестик и кружочек», — отвечали мытари. «Так вот, воистину говорю я вам, — сказал Амвросий, — вот доказательство, что не согрешила эта женщина, и лучше идите-ка по домам, мытари, ибо и сами вы не без греха, и не судите, да не судимы будете. Идите отсюдова, ибо воистину говорю вам: сейчас возьму этот камень и брошу в вас этим камнем». И ушли мытари со стыдом великим, ибо заблуждались, забрасывая грязью эту невинную. Поняла, Анка?
Анализа перестала хныкать и прижалась ко мне. «Спасибо тебе, святой Амвросий», — подумал я.
— А теперь, — я встал, расстегнул свои штаны и стянул их, — снимай свою драную юбку и одевай мои джинсы. Хрен твой отец знает, что на тебе было, когда ты утром из дому вышла. Ну, давай.
Я отвернулся.
— А про случившееся забудь. С тобой ничего не произошло, понятно? Это был только сон, Анализа. Все это сон, кошмарный сон, этот парк, эта война, эта воронка, эта вонь и этот дым. И эти трупы. Поняла, Анализа?
Анализа не ответила, а только крепче прижалась ко мне. Индюк какое-то время странно приглядывался к нам, а потом вернулся к своим кабелям и контактам. Сейчас он отрегулировал уоки-токи так, что был слышен оживленный диалог, прерываемый лишь щелчками переключателя, и это звучало так, будто собеседники заканчивали каждое предложение, пуская пузыри.
Преодолевая отвращение, я стащил с шаулиса относительно неиспачканные кровью штаны и одел их. Они с меня спадали, поэтому я сел и стал подгонять ремень. Индюк оставил в покое радиостанцию и из глубоких карманов своей куртки вытащил маленький радиоприемничек и какое-то странное устройство. Он включил приемник — зазвучала церковная музыка, что означало, что это была какая-то польская станция. Я уже не протестовал. Музыка была негромкая, а в ближайших окрестностях с какого-то времени уже не слышалось ни выстрелов, ни криков.