Страница:
* * *
Внизу, на кухне, Мутти возле раковины чистит картошку. Когда я вхожу, она оглядывается через плечо и возвращается к своему занятию. Гарриет валяется под столом, этакая сарделька с лапками. Брайана нигде не видно.– Ты чем там занималась? Судя по звукам, мебель двигала?
– Ну да.
– Там, по-моему, и так все неплохо стояло, – говорит она. – Что тебе не понравилось?
– Мне хотелось, чтобы из постели можно было видеть конюшню, – объясняю я. – И телефонный провод до столика не доставал.
Все это чистая правда, но мебель я переставила не поэтому. Сама не знаю, что меня на это подвигло.
Мама не отступает:
– А с телефоном-то что не так?
– Мне его к компьютеру было не подоткнуть.
– A-а… – И она берется за очередную картофелину. – Ну, теперь там все по тебе? Устроилась как следует?
– Вообще-то не совсем. Еще сумки не разобрала.
– Присядь пока, я кофе сварю, – говорит она.
Если учесть ее австрийский акцент, получается не приглашение, а скорее приказ.
– Да я не очень хочу…
Я охотно хлебнула бы чего покрепче, но она наверняка сочтет, что для спиртного еще рановато. Я могла бы просто взять и налить себе чего хочется, но к столкновениям с Мутти я пока не готова морально.
Вместо выпивки я подхожу к раковине и спрашиваю:
– Тебе помочь?
– Если хочешь, можешь помочь завести лошадей, – отвечает она.
Ополаскивает овощечистку и кладет на стол.
– Сегодня двух конюхов не хватает – болеют.
– Как скажешь, – киваю я.
Удивительно, как радует меня любой предлог выскочить из дому.
– Папа еще лежит?
– Как раз встает, – говорит она, вытаскивает большую суповую кастрюлю и ставит ее в раковину.
– Так он может сам себя обслужить?
– Ему Брайан помогает, – поясняет она, открывая кран.
– A-а, – говорю я. – Ну да. Ясно.
Я прикрываю глаза. До меня начинает доходить истинное положение дел.
* * *
Я иду через столовую и слышу, как пощелкивает лебедка… Внезапно меня охватывает озноб. Я тороплюсь мимо двери и бегу наверх, потирая предплечья, на которых выступили пупырышки гусиной кожи.Чуть медлю перед дверью в комнату Евы. Собираюсь с духом. Потом вежливо стучу.
– Ева, деточка…
Молчание.
Я стучу снова.
– Ева, – говорю в щелку. – К тебе можно?
В ответ раздается нечто неразборчивое.
– Деточка, я не расслышала. К тебе можно?
– Сказано же – мне без разницы!
Распахиваю дверь. Она ссутулилась на краешке кровати – мрачная, одинокая и несчастная. Рюкзачок валяется под ногами, на щеках – потеки недавних слез. При виде меня она сердито шмыгает носом.
Я подсаживаюсь к ней, матрас подается под нами, и я оказываюсь даже ближе, чем рассчитывала. Наши плечи соприкасаются, и Ева отшатывается.
Я спрашиваю:
– Тебе нравится комната?
Она передергивает плечами.
Я продолжаю:
– В окошко видно пастбище. Так славно наблюдать за лошадьми…
Молчание.
– Я сейчас пойду их заводить. Не хочешь со мной?
– Нет! – Она в ярости. – Я домой хочу!
– Я знаю, деточка. Дело в том, что бабушка и дедушка нуждаются в нас.
– Ну и надолго это?
– Не знаю, – отвечаю я.
Мне очень хочется обнять ее, я же вижу, как тяжело она переживает переезд.
Она вдруг спрашивает:
– Дедушка умирает?
Помедлив, я все-таки отвечаю:
– Да, милая. Боюсь, что так.
Она тотчас задает следующий вопрос:
– И после этого мы вернемся домой?
Я зажмуриваю глаза, борясь с физиологическим отторжением. Вот это эгоизм!
– Может быть, – отвечаю я, выбирая слова. – Точно еще не знаю.
– Ну так ты как хочешь, а я вернусь, – говорит она. – Вот стукнет мне шестнадцать, сразу уеду.
Я медленно киваю, выражая возмущение лишь шумным выдохом. Поскольку говорить больше нечего, я легонько хлопаю себя по коленкам, словно точки ставлю, и выхожу вон.
* * *
Пару минут спустя я шагаю по подъездной дорожке. Лошади собираются возле ворот левад и бродят туда-сюда, с нетерпением ожидая вечернего кормления.Конюшня в самом конце пути. Отсюда она кажется величественной, как Нотр-Дам. Это и вправду крупное здание, нижняя часть его из камня, а верхняя – из дерева, выкрашенного белым. В плане оно имеет крестообразную форму, что опять-таки роднит его с собором, только вместо алтаря здесь – крытый манеж олимпийских размеров. Все выглядит безлюдным, хотя, бросив взгляд на парковку, понимаешь, что это не так.
За конюшней расположены еще два открытых манежа – один для прыжков, другой гладкий. Дальше простираются заросшие лесом холмы, они окружают всю ферму. Осенью от них глаз не оторвать, так пылают оттенки алого, оранжевого и золотого, – но сейчас ранняя весна, и на голых ветвях – лишь первое обещание зелени.
Я и пяти минут снаружи не пробыла, но у меня уже замерзли пальцы и нос. Надо было взять курточку. Я оставила ее на кухне и хотела вернуться, но, едва открыв дверь, заметила спинку электрического инвалидного кресла отца. И, не добравшись до кухни, потихоньку выскользнула обратно через парадную дверь…
Я подхожу к двери конюшни, оттуда появляется работник. Он несет чембур, волоча его по земле. Он не здоровается со мной. И я с ним не здороваюсь.
Основная часть здания состоит – если продолжить церковные ассоциации – из двух «нефов» с денниками. Их разделяет узкий темноватый коридор. При денниках – коробки со щетками, подставки для седел, на крючках висят уздечки. Боковые, так сказать, приделы – короткие концы креста – приютили денники поменьше, предназначенные для лошадей школы. Летом здесь жарковато, потому что потолок ниже. Иерархия сказывается на оплате: маленькие денники стоят дешевле, но в каждом имеется окошко. Некоторая доплата позволит пользоваться большим денником в главной части конюшни. Доплатите еще – и получите большой денник с окошком. Ну а самые лучшие и дорогие денники расположены в центре креста. В наружных стенах есть окошки, а решетчатые двери выходят на развязки для мытья и крытый манеж. Таким образом, содержащиеся здесь лошади нисколько не страдают от скуки.
В большинстве денников сейчас пусто, впрочем, я прохожу несколько таких, чьи обитатели совсем не выходят наружу. Это – шоу-лошади, их хозяева спят и видят своих питомцев элитной породы. Шкурки у них – волосок к волоску, и, соответственно, на улице им нечего делать. Не дай бог, их там укусят или лягнут, или просто в грязи вываляться захочется…
Я прохожу мимо бывшего денника Гарри…
Нет, не так. Я дохожу до бывшего денника Гарри – и все, дальше двигаться не могу. Я смотрю в сторону манежа, но и так чувствую – Гарри здесь! Его присутствие подобно облаку, щедро заряженному электричеством, оно клубится и затягивает меня, как водоворот…
Наконец я заставляю себя повернуть голову и обнаруживаю в деннике белоснежного андалузца. «Осторожно, строгая лошадь! – гласит прикрепленная к двери табличка. – Жеребец! Не выпускать!»
Блестящие черные глаза разглядывают меня с нескрываемым любопытством. В отверстие над кормушкой просовывается нос, опять-таки черный. Челка у коня волнистая и внушительно длинная.
Я протягиваю руку – почесать ему под подбородком, но роняю ее, так и не прикоснувшись. Секунду он ждет, может, я передумаю и все-таки приласкаю его, потом ему становится скучно. Он фыркает и отворачивается к рептуху с сеном.
Я иду дальше.
На подходах к арене я слышу голос из динамиков:
– Нет, не так. Поднимай его в галоп, не играй в гляделки. Он отлично знает, как это делается, просто не давай ему сачковать. Давай, давай, он у нас малость ленивый…
Французский акцент. Во дела! Папа никогда не нанял бы тренера-француза. Он всегда верил только в немецкую школу езды, это у него была прямо религия. Совершенство в любой мелочи, строго регулярные тренировки, вылизывание элементов. Шесть шагов в каждой четверти двадцатиметрового круга, восемь темпов в полном пируэте на галопе. Ни больше ни меньше!
Но в манеже звучит французский акцент, и преподают там в традициях французской школы. Я проскальзываю в комнату отдыха и сажусь у окошка. Здесь сидят несколько родителей, они дожидаются окончания смены. Когда я вхожу, все оборачиваются, но никто не спешит поздороваться, и за это я благодарна. Я быстро оглядываю стены, сплошь увешанные моими конными портретами, и забиваюсь в уголок, жалея, что у меня нет шапки-невидимки.
По ту сторону манежа выстроены шесть лошадей, всадники стоят рядом, держа их под уздцы. Посередине – еще одна лошадь. Ученица гоняет ее на корде под наблюдением инструктора.
Конь – рослый темно-гнедой мерин, похожий на английского чистокровного, хотя, может быть, и не без примеси более тяжелой породы. На нем двойная уздечка с трензелем, мундштуком и подбородочной цепочкой, поводья перекручены и обернуты вокруг шеи, чтобы не попали под ноги. Корда продета в кольцо трензеля и пристегнута к внешней пряжке подпруги. Конь идет по кругу легким галопом, ученица держит корду в одной руке, а в другой – длинный кнут.
– Вот так, а теперь рысь, – говорит инструктор.
Он стоит к окошку спиной, глядя на ученицу и лошадь. Волосы у него светло-каштановые, длинные и густые, собраны в хвост на затылке. Он не очень высокого роста, но, как и мой отец, восполняет это крепким атлетическим сложением. Он делает три широких шага назад и один вбок, но я по-прежнему не вижу лица.
Ученица трижды легонько дергает корду, и лошадь переходит на рысь. Потом девушка собирает корду, подводя к себе лошадь, пока наконец мерин не останавливается подле нее. Вскинув голову, он раздувает ноздри. Ученица говорит что-то инструктору, но я не слышу. Микрофон только у него.
– Глупых вопросов не бывает, – говорит он. – Только глупые ответы.
Положительно, он начинает мне нравиться.
Ученица возится с боковым поводом, отстегивая его от седла и перенося на трензель. Конь тут же выгибает шею.
– Вот видишь? – говорит тренер, отступая, чтобы ученица могла вновь воспользоваться кордой. – Он всю дорогу знал, что нужно делать. В том числе и как голову держать. Твоя задача – заставить его все это делать, когда сидишь наверху. Напоминай ему, где должна быть голова. А теперь рысью… марш!
Конь поднимается в рысь, постепенно расширяя круги. Девушка сбрасывает с руки кольцо за кольцом.
– Хорошо, – хвалит тренер. – Молодец. Лошади должно нравиться то, что она делает, пусть она работает с охотой. Вот так, а теперь галоп… Так, так, круг поменьше… Галоп, галоп, галоп… Отлично! А теперь круг пошире – и рысь! Ну что, заметила, что боковой повод был длинноват? При переходе на рысь конь нос задирал…
Снова остановив мерина, девушка подтягивает повод. Инструктор подходит и жестом велит ей отойти. Теперь я вижу его лицо, сперва в профиль, а потом и анфас – он обходит коня. У него правильные мужественные черты. И длинные усы, которых я, право, как-то не ожидала.
Он отстегивает корду и просит ученицу принести выездковый хлыстик. Сбегав к стойке возле стены, она ждет, пока он разбирает поводья. Потом он берет хлыстик – и она отходит подальше.
Он стоит у левого плеча лошади, внутренний повод держит у самого трензеля, а внешний, перекинутый через холку рослого мерина, – в той же руке, что и хлыстик. Он смотрит в какую-то точку на груди лошади, а потом щелкает языком. Мерин охлестывает себя хвостом и вскидывает голову. Тренер вновь щелкает языком и касается хлыстиком лошадиного бока. Мерин мгновенно брыкает в сторону.
Я перестаю дышать. Мой отец никогда бы такого не потерпел, но этот человек остается невозмутимым. То есть он вообще никак не реагирует. Продолжая смотреть в ту же точку, он опять щелкает языком, и конь брыкает.
На сей раз человек подходит к голове лошади. Какое-то время он просто стоит неподвижно, потом кладет ладонь на лоб мерину. Конь упирается ему в руку, вскидывая морду – раз, другой, третий, – и затем его голова медленно опускается.
Теперь, когда человек снова оказывается у плеча, мерин принимается плясать, двигаясь вокруг него боком, словно вокруг столба. Движения у коня плавные, собранные, передние и задние ноги пересекаются на каждом шагу…
Господи Иисусе! Мне не хочется даже моргать, до такой степени я боюсь что-нибудь пропустить.
– Этому малому требуется уйма работы в руках, – говорит тренер ученице. – Ему это не нравится, он все время спрашивает: «А мне точно надо это делать?» – и ответ должен быть: «Да», но лучше, чтобы он сам этого захотел. Твоя задача – сделать так, чтобы он захотел!
По разговору похоже, что сейчас он вернет коня ученице. Я направляюсь к выходу, но у самой двери оглядываюсь еще раз.
Тренер сел в седло, и как же преобразился под ним конь! Он подобрал под себя зад, выгнул шею, как бы даже стал выше ростом. Он отлично сбалансирован и идет в поводу, хотя рука у всадника очень мягкая – поводья чуть ли не провисают. Я зачарованно гляжу, как они исполняют пиаффе – собранную рысь на одном месте – и всадник посылает его в пассаж, причем заметить движение его рук или ног почти невозможно. Ну да, он, конечно, красуется, но… почему бы и нет?
Человек и лошадь движутся в превосходном единстве, как бы перетекая из одного элемента в другой. Пируэт на галопе, полупассаж с менкой на галопе, после чего – великолепно, невозможно – каприоль. Конь взвивается в воздух и волшебным образом зависает, а в высшей точке полета задние ноги еще и выстреливают назад.
Я прирастаю к месту. Ученица глазеет так, словно Господа Бога увидела.
– Нужно заставить его идти плечом внутрь, опять и опять, – говорит тренер так, словно ничего особенного не произошло.
– Вот видишь? Он все умеет, он просто лентяй, – продолжает мужчина, не прерывая блистательного выступления. – Он знай придуривается, дескать, «Ой, я не знаю, я не умею», но на самом деле просто сачкует.
Остановив мерина, он блаженно улыбается ученице. Потом элегантно перекидывает правую ногу через седло и пропадает из виду.
Я смотрю на часы. Сейчас без пяти, значит, смена заканчивается. Меня охватывает внезапное смущение, и я выхожу наружу – заводить лошадей.
* * *
– A-а, вот и ты, – говорит Мутти, когда я переступаю порог.Она возится в кухне, собирает вилки с ложками и салфетки.
– Сейчас будем ужинать. Позовешь Еву?
Я зову, и она спускается, по-прежнему хмурая и молчаливая. Вместе мы входим в рабочий кабинет, ныне превращенный в столовую. Из него убрана большая часть мебели, но все равно в комнате тесновато.
Папа сидит во главе стола, и при виде его у меня перехватывает дыхание. Он никогда не был крупным мужчиной – достаточно сказать, что свою карьеру он начинал как жокей, – но плечи у него широкие, и крепкая мускулатура делала его внушительным, успешно скрадывая небольшой рост. Теперь руки и ноги вялые, исхудавшие, почти бесплотные. По крайней мере, руки точно, ног я не вижу – они под столом. Тесемка поперек груди помогает ему прямо сидеть в кресле. Кожа у отца стала восковой, она плотно обтягивает череп. Он выглядит маленьким и хрупким, точно воробышек…
– Здравствуй, папа, – говорю я.
Я очень стараюсь следить за собой, но все равно голос срывается. Я заставляю себя подойти к нему, надеясь, что обуревающие меня чувства не очень отражаются на лице. Я наклоняюсь обнять его. Надо еще сообразить, как бы сделать это. В итоге я просто обхватываю костлявые угловатые плечи и прижимаю его лицо к своему. Кожа дряблая и прохладная, ключицы так и торчат…
– Хорошо, что ты приехала, Аннемари, – говорит папа.
Голос еще более медлительный и скрипучий, чем раньше. Я отлично слышу, с каким усилием дается ему каждое слово – и дыхание, и артикуляция. У меня самой спазмы стискивают все мышцы гортани.
Я выпрямляюсь. Голова закружилась, перед глазами вспыхивают маленькие звездочки. Я прикрываю глаза, ожидая, пока восстановится кровообращение.
– Ева, – говорю я. – Иди поздоровайся с дедушкой.
Она стоит столбом, глаза у нее круглые, губы дрожат.
Я остро жалею, что мы не одни в комнате и не можем дать волю ужасу и сожалению, которые так пытаемся скрыть.
Наедине мы оплакали бы гибель этого еще живущего человека, не оскорбив и не унизив его. Впрочем, глупо было бы предполагать, будто он не в курсе происходящего. Мой папа всегда был в курсе всего.
– Да ладно тебе, – говорит он. – Аннемари, отстань от девочки.
Входит Мутти. В одной руке у нее блюдо, в другой глубокий казан. Я выхватываю у нее и то и другое.
– Дай-ка мне, – говорю я и ставлю посуду на стол. – Есть еще что нести?
– Есть, – говорит она. – Еще салат, хлеб и вино.
– Ева, – зову я, – не поможешь?
Я еще не окончила фразы – она бросается следом за мной.
На кухне я заключаю ее в объятия. Она закидывает руки мне на шею и жмется ко мне, всхлипывая. Это плач раненого животного, исходящий откуда-то из глубины естества. Я потрясена нашими объятиями. Я и не упомню, когда бы она стерпела от меня что-то подобное.
– Вот так, милая, – говорю я, гладя ее по голове. – Видишь, как получается… Тихо, деточка, не надо, чтобы он слышал…
Мы стоим так несколько минут. Потом Ева отстраняется, вытирая глаза. Если у меня они такие же красные, мы вряд ли скроем, как сообща лили слезы, уединившись на кухне. Да ладно, они наверняка и так поняли. Наверняка.
Мы молча забираем хлеб, салат и вино и возвращаемся в кабинет.
И тут я замечаю еще один прибор. Я спрашиваю:
– Мы что, ждем кого-то?
– С нами обычно ужинает Жан Клод, но он только что позвонил, сегодня не сможет.
– Жан Клод?..
– Тренер.
– Он здесь живет? – спрашиваю я и слишком поздно замечаю нотку оскорбленного достоинства в собственном голосе.
– Он живет в комнате над амбаром, – говорит папа. – Ему пришлось переехать поближе к месту работы, и с нашей стороны было логично предложить ему эту комнату.
Когда он начинает говорить, я поворачиваюсь к нему, потом инстинктивно отвожу глаза. Меня тут же окатывает жутким стыдом, но повернуться обратно никак невозможно. Это значило бы окончательно все испортить.
Мутти берет тарелку и протягивает Еве. Ева смотрит на нее, но не отрывает рук от коленок.
– Я мяса не ем, – говорит она.
– Еще как ешь, – говорит Мутти и тычет в ее сторону тарелкой. – Давай бери.
– Нет, я правда вегетарианка.
– Что за чепуха еще! – говорит Мутти. – Растущей девочке вроде тебя необходимы белки!
– Я их из других источников получаю, – говорит Ева.
Она старается отвечать спокойно и вежливо, но к тарелке по-прежнему не прикасается.
– Чушь! – говорит Мутти.
Накалывает вилкой телячью котлету и отправляет Еве в тарелку. Та начинает мрачнеть.
Я вмешиваюсь:
– Вообще-то мы поддерживаем Еву в ее отказе от мяса.
Мутти поднимает бровь:
– Мы?..
– Я поддерживаю Еву, – повторяю я громко. – И если она не хочет есть мясо, никому не следует ее заставлять. Милая, давай поменяемся…
И я протягиваю Еве свою тарелку, а она отдает мне свою. Она держит ее за самый краешек, подчеркивая свое неприятие мясного.
– Чего только не выдумает молодежь, – бормочет мама вполголоса. – Сегодня вы не едите мяса, завтра заявите, что безнравственно носить натуральную кожу, а послезавтра потребуете выпустить всех лабораторных крыс. Так дело пойдет, и верховая езда окажется под запретом…
Ева краснеет, как свекла.
– Естественно, я против вивисекции, – произносит она. – Это чудовищно! Это злодейство!
Мутти переспрашивает:
– Виви… кто?
Господи Иисусе, моя бедная мама не подозревает, во что ввязалась.
– У Евы есть право на свое мнение, – говорю я. – Как и у тебя – на свое.
Мутти оборачивается ко мне, и я жду, что вот-вот разверзнутся небеса, но тут звонит телефон. Еще секунду она испепеляет меня взглядом, потом выходит из комнаты.
– Держи, Ева, – говорю я, передавая ей картошку.
– Пусть поест еще салата, – говорит папа. – И хлеба. Надо же мяса нарастить на костях. Ну там или хлеба…
Я смотрю на него и вижу, что уголки его рта кривятся в жуткой гримасе. Это он пытается улыбаться.
– Спасибо, папа, – говорю я.
Я опускаю глаза, часто-часто моргая – изо всех сил стараюсь не разреветься.
– И что ты думаешь о нашем новом тренере?
Я с силой прижимаю пальцами уголки глаз. Мне кажется, что, если прижать их вместо того, чтобы промокать салфеткой, слезы будут не так заметны.
– Ну… – Я шмыгаю носом. – По-моему, он очень хорош. Я немного посмотрела на него после обеда. Он подсаживался на одного из частных коней…
– Знаешь, а он ведь француз.
– Да, папа. Я заметила.
– Это твоя мать его наняла.
Я выдавливаю из себя смешок.
– Этим все объясняется. Он долго здесь работает?
– Месяца два, – говорит папа.
Неловкой рукой он тянется за салфеткой и с огромным трудом отрывает ее от стола. Движение начинается от плеча – только так ему удается задействовать всю руку.
– Он тебе нравится? – спрашиваю я, следя за салфеткой.
Я никак не могу решить, помочь ему или притвориться, будто ничего не замечаю. Я словно иду по минному полю – как бы не наступить не туда.
– Он и правда неплох, – говорит папа, наконец-то дотянувшись салфеткой до уголка рта. – С лошадьми, правда, слишком уж цацкается. Все эти современные веяния…
– Тогда зачем вы его наняли?
Его плечи странно дергаются. Я успеваю решить, что это судорога боли, и вдруг понимаю – он просто пытается пожать ими.
– Он твоей маме понравился. Ей, собственно, в случае чего и расхлебывать предстоит.
Бутылка вина еще не распечатана, и я берусь за нее. Я как раз усаживаюсь на место, когда возвращается Мутти.
– Кто звонил? – спрашивает папа.
Мама неодобрительно косится на винные бокалы, потом вновь садится около папы.
– Дэн, – говорит она.
Я быстро вскидываю взгляд. Она смотрит в мою сторону, прямо истекая самодовольством.
Не может быть!
– Неужели Дэн Гарибальди? – спрашиваю я и соображаю, что проглотила наживку.
– А вот и может. Это звонил Дэн Гарибальди.
– С какой стати?
– А почему бы и нет? Он – наш ветврач.
Я хмурюсь. Я-то приняла как должное, что Дэн позвонил, узнав от мамы о моем возвращении. К тому, что у него и моих родителей были какие-то отношения помимо меня, я была не готова.
– Вот уж не знала, – отвечаю я смиренно.
– Правильно, откуда бы тебе.
– Хватит, Урсула, – говорит папа.
Он раздраженно отмахивается рукой и тянется к ложке. Я только теперь замечаю, что это единственное приспособление для еды подле его тарелки. Он мучительно медленно обхватывает ее пальцами, после чего останавливается передохнуть. Какой борьбой достается ему каждый кусочек, отправленный в рот! Я вновь отвожу глаза. Я не в силах на это смотреть.
Когда он наконец справляется с едой, Мутти подносит ему ко рту бокал. Он отпивает, и она ставит бокал обратно на стол, не уронив ни капли. Они успели так приспособиться, что даже не смотрят ни друг на друга, ни на бокал.
Папа спрашивает:
– Так зачем он звонил?
– Он приобрел лошадь на аукционе и хочет, чтобы мы на нее посмотрели. И ты тоже, Аннемари.
Я говорю:
– Так ты все-таки сказала ему, что я приехала.
– Конечно сказала. Ты ведь уже здесь. Или это надо было в большой тайне хранить?
Я смотрю на ее поджатые губы и стремительно превращаюсь из взрослой самостоятельной женщины в нашкодившую девчонку. Кажется, мельчайшие движения – чуть напряглись губы, едва заметно подался вперед подбородок, – и вся взрослость опадает с меня, точно береста с березки. С губ готова сорваться какая-нибудь колкость, но я вовремя замечаю взгляд Евы – она ждет, как я отреагирую. Она опять согнулась крючком, теребит вилкой салат и усиленно изображает скуку, но я-то вижу, до какой степени ей интересно.
И я говорю:
– Да ни в коем случае. Мне, в общем-то, все равно, кому об этом известно. А что за аукцион?
– Дэн заведует центром по спасению лошадей. Они каждый год посещают откормочные площадки и спасают от бойни жеребят, сколько удается. А потом передают их новым владельцам.
Вместо того чтобы впасть в умиленное восхищение, я еще больше раздражаюсь. Такое впечатление, что Мутти тычет меня носом в своего драгоценного Дэна, чтобы я видела, какой он хороший. Дэн у нас ветеринар. Дэн у нас святой заступник бедных лошадок. А ты, Аннемари, чего в жизни достигла? Ну-ка? Чем похвастаешься?
Я молча жую, глядя в тарелку. Но было бы наивностью ждать, что Мутти просто так с меня слезет.
И конечно, я оказываюсь права.
– Неужели тебе не любопытно? – спрашивает она через минуту.
– В смысле?
– В смысле, женат он или нет? И вообще, чем он последние девятнадцать лет занимался?
Я бросаю вилку и в упор смотрю на нее, склонив к плечу голову.
– Ладно, Мутти, – говорю я, складывая на груди руки. – Он женат? И вообще, чем он последние девятнадцать лет занимался?
Она награждает меня острым взглядом – в том смысле, что ее нос и подбородок разом заостряются, – и отворачивается, рассердившись.