– Большое спасибо, моя дорогая, за то, что вы позволили мне разделить с вами стол.
Я, конечно, не знала, что сказать, но не удержалась и улыбнулась чуточку, и тогда он тоже улыбнулся и мигом исчез. Вовремя, надо сказать, потому что отец уже двигался к столику с новым подносом, нагруженным едой. Я думала – это десерт, но оказалось – три новые порции печеных бобов; и как он только догадался, что его жена и дочь хотят именно бобов? Он поставил перед ними по тарелке, и, не говоря ни слова, они снова начали есть. Когда они все съели, я повернулась к Маме Девочке, чтобы попросить ее, как только они встанут, перейти за мой стол. У Мамы Девочки был очень расстроенный вид. Она что-то читала в газете, которую держал в руках сидевший по соседству мужчина.
– Что случилось? – спросила я.
– Ох, Лягушонок, – прошептала Мама Девочка, – умер Джон Дули. Я только что прочла об этом в газете. Он был одним из самых лучших режиссеров, с которыми я работала на телевидении, и я страшно расстроена. Стоит мне познакомиться с каким-нибудь хорошим человеком, как он умирает – это просто уму непостижимо. Ему был пятьдесят один год, но выглядел он много моложе, и мне бы в голову не пришло, что он может умереть.
Тут трое толстых поднялись из-за моего стола, и я сказала:
– Мама Девочка, садись ко мне.
Мама Девочка взяла свой поднос, встала и пошла было к моему столу, но в это время трое людей (они даже не были вместе) заняли три освободившихся стула, а еще кто-то занял место, с которого Мама Девочка только что поднялась.
Она посмотрела, нет ли поблизости какого-нибудь другого места, но ни одного не было.
– Оставайся здесь, пока я не вернусь, – сказала она. – Никуда не уходи с этого места и съешь свой ужин до последней крошки, ладно? Я очень расстроена из-за бедного Джона.
– Ладно, съем все.
Мама Девочка ушла, а я доела свой суп и съела мороженое, а потом стала пить шоколад. Не проходит недели, чтобы не умер хотя бы один из друзей Мамы Девочки, и каждый раз это удивляет ее и очень расстраивает. Мне даже думать о смерти страшно. А что, если в один прекрасный день мы прочтем в газете, что в Париже умер мой папа? Что тогда будет?
Я пила свой шоколад, а настроение у меня было плохое.
Покончив с ужином, я посмотрела вокруг, но Мамы Девочки нигде не было видно. Я решила сидеть и ждать ее, и тогда к столику подошла женщина с подносом и спросила меня:
– Девочка, ты кончила есть?
– Да, мэм, но я должна дождаться маму.
– Не пустишь ли ты меня на свое место? Разумеется, ты можешь не уходить отсюда, пока не вернется твоя мама.
– Хорошо, – сказала я и поднялась, а женщина поставила свой поднос на столик, села и начала есть.
Я посмотрела вокруг, думая, что, может, увижу Маму Девочку за каким-нибудь из столиков, но ее нигде не было видно. Я хотела пойти поискать ее, но побоялась, что потеряюсь, а я знала, что Мама Девочка тогда страшно разволнуется, а потом будет очень сердиться, так что я осталась стоять на месте, и мои ноги начали уставать. Я уже собиралась все равно поискать Маму Девочку, но тут увидела ее за дальним столиком. Я побежала к ней, но, прежде чем я добежала, Мама Девочка встала и пошла к вертушке. Я побежала за ней, но она оказалась у двери раньше меня, и она уже вышла на Пятьдесят седьмую улицу, а я все еще не могла выбраться из ресторана. Я бежала между людьми и толкала их, и мне было все равно, и я никому не говорила «извините» и вообще ничего не говорила, и я тоже выскочила на Пятьдесят седьмую улицу и увидела: вот Мама Девочка идет к Карнеги-холлу.
– Мама Девочка! – заорала я.
Она сразу остановилась и повернулась ко мне лицом, но только это была не Мама Девочка, просто она издали казалась похожей на нее, а вблизи ничего похожего не было. Я повернулась и побежала назад, к вертушке, и через нее в ресторан, и мне было очень страшно. Я побежала назад, туда, где Мама Девочка велела мне ждать ее, и стала молиться и просить Бога, чтобы он помог мне найти тот столик, и чтобы там была Мама Девочка, и чтобы мы с ней вернулись в отель «Пьер», в наш номер, легли в постель и уснули. Сначала я не могла найти свой столик, а потом нашла, потому что женщина, которая спрашивала, кончила ли я есть, была еще там. С ней сидели теперь три новых человека, а Мамы Девочки не было. Я подошла к женщине и спросила ее:
– Моя мама за мной не приходила?
– Нет, по-моему, не приходила, – ответила женщина.
– Можно мне еще постоять здесь?
– Конечно. Не бойся, ты и оглянуться не успеешь, как твоя мама вернется.
– Правда?
– Ну конечно.
И вдруг я увидела, что к столику пробирается Мама Девочка, и от радости я завизжала на весь зал:
– Мама Девочка!
Женщина посмотрела на меня и улыбнулась, и я подумала: «Какая она хорошая!»
Мама Девочка подошла ко мне, взяла меня за руку, и мы пошли к выходу из ресторана.
Викторина
Я, конечно, не знала, что сказать, но не удержалась и улыбнулась чуточку, и тогда он тоже улыбнулся и мигом исчез. Вовремя, надо сказать, потому что отец уже двигался к столику с новым подносом, нагруженным едой. Я думала – это десерт, но оказалось – три новые порции печеных бобов; и как он только догадался, что его жена и дочь хотят именно бобов? Он поставил перед ними по тарелке, и, не говоря ни слова, они снова начали есть. Когда они все съели, я повернулась к Маме Девочке, чтобы попросить ее, как только они встанут, перейти за мой стол. У Мамы Девочки был очень расстроенный вид. Она что-то читала в газете, которую держал в руках сидевший по соседству мужчина.
– Что случилось? – спросила я.
– Ох, Лягушонок, – прошептала Мама Девочка, – умер Джон Дули. Я только что прочла об этом в газете. Он был одним из самых лучших режиссеров, с которыми я работала на телевидении, и я страшно расстроена. Стоит мне познакомиться с каким-нибудь хорошим человеком, как он умирает – это просто уму непостижимо. Ему был пятьдесят один год, но выглядел он много моложе, и мне бы в голову не пришло, что он может умереть.
Тут трое толстых поднялись из-за моего стола, и я сказала:
– Мама Девочка, садись ко мне.
Мама Девочка взяла свой поднос, встала и пошла было к моему столу, но в это время трое людей (они даже не были вместе) заняли три освободившихся стула, а еще кто-то занял место, с которого Мама Девочка только что поднялась.
Она посмотрела, нет ли поблизости какого-нибудь другого места, но ни одного не было.
– Оставайся здесь, пока я не вернусь, – сказала она. – Никуда не уходи с этого места и съешь свой ужин до последней крошки, ладно? Я очень расстроена из-за бедного Джона.
– Ладно, съем все.
Мама Девочка ушла, а я доела свой суп и съела мороженое, а потом стала пить шоколад. Не проходит недели, чтобы не умер хотя бы один из друзей Мамы Девочки, и каждый раз это удивляет ее и очень расстраивает. Мне даже думать о смерти страшно. А что, если в один прекрасный день мы прочтем в газете, что в Париже умер мой папа? Что тогда будет?
Я пила свой шоколад, а настроение у меня было плохое.
Покончив с ужином, я посмотрела вокруг, но Мамы Девочки нигде не было видно. Я решила сидеть и ждать ее, и тогда к столику подошла женщина с подносом и спросила меня:
– Девочка, ты кончила есть?
– Да, мэм, но я должна дождаться маму.
– Не пустишь ли ты меня на свое место? Разумеется, ты можешь не уходить отсюда, пока не вернется твоя мама.
– Хорошо, – сказала я и поднялась, а женщина поставила свой поднос на столик, села и начала есть.
Я посмотрела вокруг, думая, что, может, увижу Маму Девочку за каким-нибудь из столиков, но ее нигде не было видно. Я хотела пойти поискать ее, но побоялась, что потеряюсь, а я знала, что Мама Девочка тогда страшно разволнуется, а потом будет очень сердиться, так что я осталась стоять на месте, и мои ноги начали уставать. Я уже собиралась все равно поискать Маму Девочку, но тут увидела ее за дальним столиком. Я побежала к ней, но, прежде чем я добежала, Мама Девочка встала и пошла к вертушке. Я побежала за ней, но она оказалась у двери раньше меня, и она уже вышла на Пятьдесят седьмую улицу, а я все еще не могла выбраться из ресторана. Я бежала между людьми и толкала их, и мне было все равно, и я никому не говорила «извините» и вообще ничего не говорила, и я тоже выскочила на Пятьдесят седьмую улицу и увидела: вот Мама Девочка идет к Карнеги-холлу.
– Мама Девочка! – заорала я.
Она сразу остановилась и повернулась ко мне лицом, но только это была не Мама Девочка, просто она издали казалась похожей на нее, а вблизи ничего похожего не было. Я повернулась и побежала назад, к вертушке, и через нее в ресторан, и мне было очень страшно. Я побежала назад, туда, где Мама Девочка велела мне ждать ее, и стала молиться и просить Бога, чтобы он помог мне найти тот столик, и чтобы там была Мама Девочка, и чтобы мы с ней вернулись в отель «Пьер», в наш номер, легли в постель и уснули. Сначала я не могла найти свой столик, а потом нашла, потому что женщина, которая спрашивала, кончила ли я есть, была еще там. С ней сидели теперь три новых человека, а Мамы Девочки не было. Я подошла к женщине и спросила ее:
– Моя мама за мной не приходила?
– Нет, по-моему, не приходила, – ответила женщина.
– Можно мне еще постоять здесь?
– Конечно. Не бойся, ты и оглянуться не успеешь, как твоя мама вернется.
– Правда?
– Ну конечно.
И вдруг я увидела, что к столику пробирается Мама Девочка, и от радости я завизжала на весь зал:
– Мама Девочка!
Женщина посмотрела на меня и улыбнулась, и я подумала: «Какая она хорошая!»
Мама Девочка подошла ко мне, взяла меня за руку, и мы пошли к выходу из ресторана.
Викторина
Было так хорошо вырваться оттуда, уйти от шума и суматошной толкотни, которые люди устраивают из-за еды. Я не понимаю, зачем есть. Я знаю, что есть нужно, потому что делаю это всю жизнь и даже когда мне совсем не хочется, и Мама Девочка, Матушка Виола и все другие женщины, которые приходили к нам на день или ночевать со мной, всегда просили, чтобы я, пожалуйста, ела или чтобы я, пожалуйста, доедала, или даже не просили, а требовали – а вот Папа Мальчик никогда не требовал, чтобы я ела. Он только засмеется и скажет:
– А ну, Сверкунчик, ешь, а не то…
А потом поднимет правую руку, как будто «не то» означает, что он опустит ее мне на голову, но только я знала, что он не сделает этого никогда, и он знал, что я знала, и знал, что я люблю слышать, как он это говорит, и видеть, как он это делает. Я тогда начинала смеяться и почти всегда принималась за еду. Мой отец считал, что он ничего не должен приказывать своим детям.
Однажды он сказал:
– Может быть, я не прав, но я не считаю позволительным ударить ребенка – разве что в порядке самозащиты.
Я не знала, что такое самозащита, и он сказал, что самозащита – это если я замахнусь на него ложкой, а он подхватит меня и бросит через всю комнату, и тогда я нарочно замахнулась на него ложкой, и он подхватил меня и сделал вид, что хочет бросить через комнату, и тогда Мама Девочка рассердилась на него и у них началась обычная обеденная ссора, а мы с Питом сидели и слушали.
Мы ужасно любили смотреть, как они ссорятся, потому что каждый из них вдруг становился кем-то другим, но в то же время оставался собой, и еще потому, что мы никогда не знали, сколько времени они проссорятся. Иногда это тянулось весь обед, а иногда кончалось, едва успев начаться, и тогда мы с Питом бывали разочарованы. Как-то раз Пит даже не выдержал и сказал:
– Папка, ну что это за ссора? Разве так ссорятся?
И тогда Мама Девочка разозлилась на Пита и велела ему немедленно встать из-за стола и идти к себе в комнату учить географию. Пит очень обрадовался, и тогда Мама Девочка рассердилась еще больше и сказала папке:
– Видишь, что ты делаешь? Ты не знаешь, куда силу девать, ломаешь девочке буквально все кости, я тебя останавливаю, мы спорим, а для них это развлечение, они рады, когда мы ссоримся, а когда я их наказываю, они страшно довольны. По-моему, тебе нужно пойти на курсы молодых отцов.
Но тут уж рассердился Папа Мальчик, и они стали ссориться по-настоящему. Пит незаметно прошмыгнул назад в комнату и притаился за книжным шкафом – чтобы смотреть и слушать. Но от еды он увильнул – а он ужасно гордился, когда ему удавалось это сделать.
Я просто не понимаю, зачем есть. Мы с Питом много разговаривали об этом, и один раз я сказала:
– Как хорошо было бы, правда, если бы детей не заставляли ничего есть? Если бы мы жили и ничего не ели – никогда всю жизнь.
– Слишком многого хочешь, – сказал Пит, и теперь уже поссорились мы с ним.
Когда Мама Девочка и я выбрались наконец из «Автомата» и очутились снова на Пятьдесят седьмой улице, мы взглянули друг на друга, и Мама Девочка наклонилась и обняла меня, и на глазах у нее были слезы.
– Мне ужасно жаль, что умер твой друг, Мама Девочка, но, пожалуйста, не расстраивайся так.
– Я не из-за этого, Лягушонок, – просто я тебя очень люблю. Конечно, Джона Дули мне жаль, но иногда я просто забываю, как я люблю тебя, а потом вспоминаю, и тогда мне так хорошо становится на душе, что слезы подступают к глазам.
– Ой, Мама Девочка! – воскликнула я. – Ты мне мать, и подруга, и старшая сестра, и маленькая сестренка, ты самая лучшая, самая красивая, самая любимая, ты для меня – все.
– Все, кроме Папы Мальчика и Пита, – сказала она, и это была правда, а потом она сказала: – Прости меня, Лягушонок, пожалуйста, прост и, но у них все хорошо, я точно знаю, хорошо, и не надо думать, что они уехали от нас или что-нибудь в этом роде – просто они в Париже, а мы здесь, вот и все. Наверное, они сейчас тоже ходят где-нибудь там по улицам.
Мы остановились перед «Автоматом», и еще раз через окна посмотрели туда, на маленькие квадратные столики с четырьмя маленькими стульчиками по сторонам каждого, на кафетерий, на людей, которые снуют между столиками, садятся, едят, встают, идут за новой едой или вообще уходят. Мы стояли и смотрели на все это, и нам казалось, что мы все еще там, внутри.
– А ну, Сверкунчик, ешь, а не то…
А потом поднимет правую руку, как будто «не то» означает, что он опустит ее мне на голову, но только я знала, что он не сделает этого никогда, и он знал, что я знала, и знал, что я люблю слышать, как он это говорит, и видеть, как он это делает. Я тогда начинала смеяться и почти всегда принималась за еду. Мой отец считал, что он ничего не должен приказывать своим детям.
Однажды он сказал:
– Может быть, я не прав, но я не считаю позволительным ударить ребенка – разве что в порядке самозащиты.
Я не знала, что такое самозащита, и он сказал, что самозащита – это если я замахнусь на него ложкой, а он подхватит меня и бросит через всю комнату, и тогда я нарочно замахнулась на него ложкой, и он подхватил меня и сделал вид, что хочет бросить через комнату, и тогда Мама Девочка рассердилась на него и у них началась обычная обеденная ссора, а мы с Питом сидели и слушали.
Мы ужасно любили смотреть, как они ссорятся, потому что каждый из них вдруг становился кем-то другим, но в то же время оставался собой, и еще потому, что мы никогда не знали, сколько времени они проссорятся. Иногда это тянулось весь обед, а иногда кончалось, едва успев начаться, и тогда мы с Питом бывали разочарованы. Как-то раз Пит даже не выдержал и сказал:
– Папка, ну что это за ссора? Разве так ссорятся?
И тогда Мама Девочка разозлилась на Пита и велела ему немедленно встать из-за стола и идти к себе в комнату учить географию. Пит очень обрадовался, и тогда Мама Девочка рассердилась еще больше и сказала папке:
– Видишь, что ты делаешь? Ты не знаешь, куда силу девать, ломаешь девочке буквально все кости, я тебя останавливаю, мы спорим, а для них это развлечение, они рады, когда мы ссоримся, а когда я их наказываю, они страшно довольны. По-моему, тебе нужно пойти на курсы молодых отцов.
Но тут уж рассердился Папа Мальчик, и они стали ссориться по-настоящему. Пит незаметно прошмыгнул назад в комнату и притаился за книжным шкафом – чтобы смотреть и слушать. Но от еды он увильнул – а он ужасно гордился, когда ему удавалось это сделать.
Я просто не понимаю, зачем есть. Мы с Питом много разговаривали об этом, и один раз я сказала:
– Как хорошо было бы, правда, если бы детей не заставляли ничего есть? Если бы мы жили и ничего не ели – никогда всю жизнь.
– Слишком многого хочешь, – сказал Пит, и теперь уже поссорились мы с ним.
Когда Мама Девочка и я выбрались наконец из «Автомата» и очутились снова на Пятьдесят седьмой улице, мы взглянули друг на друга, и Мама Девочка наклонилась и обняла меня, и на глазах у нее были слезы.
– Мне ужасно жаль, что умер твой друг, Мама Девочка, но, пожалуйста, не расстраивайся так.
– Я не из-за этого, Лягушонок, – просто я тебя очень люблю. Конечно, Джона Дули мне жаль, но иногда я просто забываю, как я люблю тебя, а потом вспоминаю, и тогда мне так хорошо становится на душе, что слезы подступают к глазам.
– Ой, Мама Девочка! – воскликнула я. – Ты мне мать, и подруга, и старшая сестра, и маленькая сестренка, ты самая лучшая, самая красивая, самая любимая, ты для меня – все.
– Все, кроме Папы Мальчика и Пита, – сказала она, и это была правда, а потом она сказала: – Прости меня, Лягушонок, пожалуйста, прост и, но у них все хорошо, я точно знаю, хорошо, и не надо думать, что они уехали от нас или что-нибудь в этом роде – просто они в Париже, а мы здесь, вот и все. Наверное, они сейчас тоже ходят где-нибудь там по улицам.
Мы остановились перед «Автоматом», и еще раз через окна посмотрели туда, на маленькие квадратные столики с четырьмя маленькими стульчиками по сторонам каждого, на кафетерий, на людей, которые снуют между столиками, садятся, едят, встают, идут за новой едой или вообще уходят. Мы стояли и смотрели на все это, и нам казалось, что мы все еще там, внутри.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента