И так я стоял шагах в двадцати от полковника и слушал. Столько ошеломительных вещей случилось со мной за то время, что я был на посту, и я вдруг подумал, а не застрелить ли мне этого человека - и дело с концом. И какие же дикие идеи рождаются в голове человека, когда он в армии и на свете идет война. Ведь только потому, что у меня в руках заряженная винтовка, а полковник смешал с грязью все то, чему меня учили верить относительно армии, я готов был его застрелить - как будто от этого кому-нибудь станет легче! Я ужаснулся и решил как-то загладить свою вину: я вернусь к полковнику и посмотрю, нельзя ли удержать его от дальнейших бесчинств. А то еще кто-нибудь услышит, как он изображает президента, лает на собаку и поносит демократов. Это может для него плохо кончиться, а может вызвать и еще более безобразные выходки с его стороны. И я подошел к нему и стал перед ним навытяжку. Он все еще продолжал поносить демократов. Говорил, что они лицемеры, менялы, приверженцы епископальной церкви и фашисты. Но после того, как я простоял перед ним навытяжку с полминуты, он замолчал и, казалось, пытался мобилизовать свой слабый рассудок. Наконец он сказал:
- Рядовой Джексон, вы самый образцовый солдат в нашем гарнизоне, и я с утра поговорю с вашим ротным командиром.
- Есть, сэр, - сказал я.
- А вы с кем намерены поговорить обо мне утром?
- Ни с кем, сэр.
Полковник немного помедлил.
- Вы отличный солдат, рядовой Джексон, - сказал он. - Доброй ночи.
- Доброй ночи, сэр, - сказал я.
Судя по тому, как он зашагал по дороге к казармам, он уже совсем отрезвел.
Не прошло и трех минут, как я опять почувствовал раскаяние из-за моей сделки с Лу Марриаччи и заплакал оттого, что скоро стану лжецом. Я проплакал довольно долго, но потом уже не только из-за этого, но и по другим причинам: и из-за того, что отец мой пропал, и из-за этой прекрасной ночи, среди которой разгуливают такие гадкие полоумные люди, как сержант Какалокович и полковник Ремингтон, вместо людей красивых и умных. А тут еще и Лу Марриаччи, замысливший козни против начальства, чтобы вернуться к своей тоскующей жене, и эта жалкая собачонка, что лает на полковника, вместо того, чтобы найти себе друга и пристанище; и Джо Фоксхол, знающий так много о человеческой жизни; и эта звезда в небе, что появилась для одного меня; и тот человек в машине, что едет по шоссе домой к жене, и никто его не схватит за плечо и не скажет: "Ты видел достаточно счастья в жизни - следуй теперь за мной"; тут и то, что президент произнес когда-то речь по радио, и каждый его передразнивает, и все обернулось совсем не так, как он думал...
Черт возьми, для чего существует мир? Что должен делать человек, чтобы спасти свою душу? Когда он будет наконец располагать достаточным временем, чтобы достичь покоя, красоты, любви и правды? Каким образом кто-нибудь вроде меня, рожденного некрасивым и глупым, может стать красивым и умным?
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Весли избавляется от необходимости лгать и видит страшный сон
Вскоре подошел грузовик, с него соскочил новый караульный, и мы с ним проделали всю эту дурацкую церемонию по сдаче и приему поста. Я проводил его вокруг участка, потом влез на грузовик и сел рядом с Джо Фоксхолом, который курил сигарету. Я тоже достал сигарету, прикурил, и грузовик двинулся по дороге к казармам.
- Ну, что поделывал? - спросил Джо.
- Ничего особенного.
- На небо смотрел?
- Ну конечно.
- Понравилось?
- Еще бы.
- Думал о чем-нибудь?
- Так, немножко.
- О чем, например?
- О том, как печальна судьба человека.
- Почему вдруг такие мрачные мысли?
- Не знаю. Просто так.
- Окликать пришлось кого-нибудь?
- Раза два. А тебе?
- Славу богу, ни разу.
- Почему слава богу?
- Кто я такой, чтобы спрашивать, кто идет? Я иду, вот кто. Всякий раз Я. Ждать устал?
- Немножко.
- Спать хочется?
- Ни чуточки.
- Я тоже думаю пока не ложиться. Песни старые пел?
- "Валенсию".
- Молитвы читал?
- "Отче наш".
- Вспоминал прежнее время, старых друзей?
- Детство вспоминал. И отца.
- Посмеялся над чем-нибудь?
- Немножко.
- Поплакал?
- Что?
- Поплакал, говорю? Про себя или на самом деле?
- И так и сяк.
- О чем?
- Обо всем понемножку.
- Я тоже, - сказал Джо. - Собачонка не прибегала, не заводила дружбы?
- Ага. А к тебе?
- Ага, - сказал Джо.
- Почему это у них так странно? - спросил я.
- Что ты хочешь сказать?
- Почему собаки с одними заводят дружбу, а с другими нет?
- Они готовы завести дружбу со всяким.
- Говорят, они избегают тех, кто не так пахнет.
- Нет таких людей на свете, которые не так пахнут, - сказал Джо.
- Ну, может, не так пахнут на их собачий вкус.
- Может быть, - сказал Джо. - Только не стоит судить о людях на собачий лад. У нас свой, человеческий запах.
- Возможно.
Мы приехали в караульное помещение, попили кофе с бутербродами, долго сидели и разговаривали. Потом растянулись на койках и уснули. Незадолго до шести нас разбудили, развезли опять на грузовике по постам, и мы простояли еще два часа в карауле.
Было почти половина девятого, когда я вернулся в роту, и я прошел прямо в канцелярию, чтобы отдать сержанту Какалоковичу его бумажки. Он сидел за своим столиком и просматривал список больных. Да и у него самого вид был нездоровый. Когда он поднял на меня глаза, я даже не улыбнулся. Никого, кроме нас, там не было, так что я достал бумажки из кармана и протянул ему. Он посмотрел на меня испытующе, как будто хотел угадать, много ли я знаю, и, по-видимому, решил, что я знаю достаточно, потому что сказал:
- Спасибо, Весли.
Я ужасно обрадовался, что мне не пришлось говорить неправду, и благодарил бога, но, когда я повернулся, чтобы идти, сержант вдруг спросил очень спокойно:
- Лу Марриаччи ты видел?
Я испугался; вот теперь мне придется солгать, и я уже до конца своих дней не вылезу из этой лжи.
- Когда? - спросил я.
- Сегодня утром.
- Нет, не видал, - сказал я, и это было правдой, но очень близкой ко лжи.
- Мне нужно с ним поговорить, - сказал сержант.
Вот оно, начинается. Не уйти мне теперь от беды. Я подумал, не спросить ли сержанта, о чем он хочет поговорить с Марриаччи, но тут же отказался от этой мысли. Я боялся, что если стану задавать вопросы, то мне только скорее придется начать лгать, а я хотел отдалить этот момент елико возможно.
Тут сержант и говорит, этак небрежно:
- Лу Марриаччи подлежит отправке домой. Его освобождают от службы.
- Что?
- Ему больше тридцати восьми лет. Вышел в министерстве новый приказ, дня два тому назад. Через несколько дней Лу будет дома. Он включен в список. Увидишь его - передай ему, ладно?
- Хорошо, передам.
Кажется, никогда я не чувствовал себя таким счастливым, как в то утро. Теперь Лу поедет домой все равно, и мне не придется лгать. Меня так и подмывало пуститься скорее в лес, но я не хотел бежать, потому что это могло показаться странным, и я пошел не спеша, как будто просто прогуливался. У меня была бездна времени и прекрасное настроение. Скоро я добрался до леса, потом зашел в самую глубину, где, как я полагал, должен был прятаться Лу. Я стал насвистывать "Валенсию", чтобы Лу услыхал и понял, что все в порядке, но, видно, я был еще далеко от него, так как он не показывался. Я уж думал, что забрел в самую глушь, но все продолжал идти и свистеть и ждал, что Лу вот-вот обнаружится.
Время шло, и я стал беспокоиться. А что, если он уже отправился домой? А что, если его арестовали за самовольную отлучку и все пошло прахом, потому что он не знает, что уже освобожден из армии, и притворяется потерявшим память, а меня заподозрят и привлекут к ответу, и все равно я превращусь в лжеца, несмотря на то, что Лу освободили и без моего участия.
Я так оробел, что перестал свистеть. Я искал Лу, робея все больше и больше. Такова моя судьба, да и Лу тоже - опозориться, когда это уже совершенно ни к чему. Я решил, что нужно его позвать, стал выкликать его имя, но мой собственный голос только еще больше меня напугал.
Я сел и призадумался. И, видно, тут же уснул, потому что вдруг очутился дома с отцом, живым и здоровым. Он пел "Валенсию" и ни на кого не сердился. Он был счастлив. Он приготовил один из тех ужинов, какие готовил, бывало, когда мы жили вместе и все у нас было как следует. Мы сидели за столом, ужинали и болтали. Вдруг кто-то застучал в дверь, и я испугался до смерти. Отец открыл дверь, и кто-то сказал:
- Мне нужен Весли Джексон.
- А кто вы такой? - спросил отец.
И человек сказал:
- Вы меня знаете. Мне ненужно вам говорить, кто я такой.
Я так перепугался, что заплакал. Но не так, как плачут наяву. Это был ужасный плач, когда слезы текут ручьем и весь содрогаешься от рыданий, - ибо я знал, кто этот человек, и не хотел с ним идти. Этого не хотел и отец, но ничего нельзя было поделать, и он с горя отхлебнул из бутылки. Человек вошел и стал рядом со мной, но я боялся на него взглянуть. Тогда он взял меня за плечи, ласково потряс и назвал меня по имени, как будто он мой лучший друг.
- Весли, - сказал он.
Тут до моего сознания смутно дошло, что все это я вижу во сне, и - о счастье! - мне стало легче. Я стал припоминать разные вещи, которые подтверждали мне, что я сплю: лес, Какалокович, пьяный ночью и трезвый утром, - и тогда я окончательно убедился что сплю, и попробовал пошевелиться так и этак во сне, и мне стало лучше, и вот я открываю глаза, а передо мной - Лу Марриаччи: взял меня за плечи и потряхивает.
Я несколько раз кивнул и улыбнулся Лу, но он, видно, был слишком встревожен, чтобы мне улыбаться. Он ни слова не говорил. Только ждал.
- Тебя отпустили из армии, - сказал я. Но он молчал по-прежнему. - Я пришел, чтобы тебе сказать, но не мог найти тебя. И, кажется, уснул. - Я ждал, что Лу что-нибудь скажет, но он, видно, просто онемел, и я продолжал:
- Я отдал Какалоковичу эти бумажки, как ты мне говорил, и он сказал спасибо. Он ни о чем меня не спрашивал, так что лгать мне не пришлось. Но он вдруг пожелал узнать, не видал ли я тебя, и я струсил. Я же тебе дал слово и старался его сдержать, только надеялся, что мне не придется из-за этого лгать. Тут он вдруг и говорит, что ты свободен от армии, потому что тебе больше тридцати восьми лет. Вышел, говорит, новый приказ дня два тому назад, и из штаба пришел список. Там и твоя фамилия. Увидишь его, говорит, передай. Вот я и пришел, чтоб тебе сказать.
Тут Лу вдруг заулыбался.
- Я тебя полюбил, как люблю своих сыновей, - сказал он. - Самый ты душевный на свете человек.
- Я рад, конечно, что тебя отпускают домой, - сказал я.
- Я для тебя что-нибудь сделаю, - сказал Лу. - Непременно сделаю, и побольше.
- Да ведь тебя отпускает начальство, а не я. Я даже ничего и не сделал.
- Ты хотел сделать, - возразил Лу. - Я для тебя сделаю все что угодно. Говори, что тебе надо, я сделаю.
- Ничего не придумаю, Лу. Но все равно спасибо.
- Подумай лучше, - сказал Лу. - Я позабочусь, чтобы у тебя всегда были карманные деньги, каждую неделю понемногу. Но это ерунда. Ты крепче думай.
- Да не нужно мне денег.
- Ты должен мне сказать, что сделать для тебя, - настаивал Лу. - Я католик. Я просил тебя солгать ради меня, а ведь я знаю, ты не из таких людей, что любят лгать. Но ты сказал, что для меня это сделаешь, потому что желаешь мне вернуться домой. Я должен для тебя сделать все, что ты скажешь, во искупление моего греха. Я всегда что-нибудь делаю во искупление своих грехов, каждого греха!
Тут я вспомнил про отца.
- Может быть, ты сумеешь разыскать моего отца, - попросил я.
- Разыщу, - сказал уверенно Лу. - Расскажи мне о нем.
Я ему все рассказал.
- Ты не волнуйся, - сказал тогда Лу, - Твоего папашу я найду. И позабочусь о нем. Напишу тебе про него и его написать заставлю.
Мы с Лу возвратились в наш лагерь, и он пошел в канцелярию к сержанту Какалоковичу. Три дня спустя я проводил его на станцию. Доминик и Виктор Тоска тоже провожали. Когда Лу пришло время садиться в поезд, у него на глазах показались слезы. Он обнял Доминика и сказал ему что- то по-итальянски, потом обнял Виктора и любовно пошлепал его по щекам. А потом подошел ко мне.
- Ни о чем не беспокойся, - сказал он. - Отца твоего я найду. Я сделаю это прежде всего.
Лу Марриаччи вошел в вагон, а мы трое отправились со станции в бар.
Я выпил много пива и первый раз в жизни напился пьян. Доминик и Виктор Тоска отвезли меня в казармы на такси и уложили в постель.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гарри Кук и Весли Джексон встречают красивую девушку
Когда мы с Гарри Куком летали на Аляску - спасибо Джиму Кэрби, журналисту, который обстряпал для нас это дело со старым чудаком полковником Ремингтоном (а тому очень хотелось попасть в газеты), - мы поклялись друг другу держаться вместе всю войну. Но мы не подумали о том, что у армии свои планы, и когда мы прошли основное обучение, вскоре после отъезда Лу Марриаччи, оказалось, что Гарри Кука отправляют в штат Миссури, а меня - в Нью-Йорк.
- В какую часть Нью-Йорка? - спросил меня Гарри.
- Какалокович сказал - в Нью-Йорк, в самый город. А тебя - в какую часть Миссури?
- Куда-то, возле Джоплина.
Нам обоим, конечно, взгрустнулось, но, армия есть армия. Доминика Тоску тоже отправляли в Миссури, а его брата Виктора - в Нью-Йорк. Ребята, которых отправляли в Нью-Йорк, чувствовали себя счастливее тех, кого отправляли в Миссури или куда-нибудь еще - в Луизиану, например. Все жалели, что приходится уезжать, и в то же время с нетерпением ждали отъезда. Понятно, почему уезжавшие в Миссури завидовали назначенным в Нью-Йорк: ведь в Нью-Йорке мечтает побывать каждый американец. Я тоже всегда об этом мечтал, и когда до меня дошел слух, что я получил назначение в Нью-Йорк, я очень обрадовался. Но, когда я узнал, что Гарри со мной не поедет, я пошел к Какалоковичу и спросил: раз Гарри не может ехать со мной в Нью-Йорк, так не могу ли я поехать с ним в Миссури? А Какалокович сказал, что в армии каждого квалифицируют и назначают по принадлежности и он тут ничего поделать не может.
- А как меня квалифицировали?
Какалокович достал и посмотрел мою карточку.
- Здесь, точно не указано, - сказал он. - Но ты поедешь в Нью-Йорк. Наверно, тебя назначат куда-нибудь в канцелярию, потому что ты умеешь печатать на машинке. Ты где научился печатать?
- В средней политехнической школе, в Сан-Франциско.
- А зачем?
- Да просто так, по ошибке. Я пытался им объяснить, что не выбирал стенографии и машинописи, а они не обратили на это внимания, - вот я и выучился и тому и другому - на машинке получше, чем стенографии, но отметки хорошие по обоим предметам.
- А в канцелярии ты работал когда-нибудь?
- На каникулах как-то две недели: проработал в конторе ЮжноТихоокеанской железной дороги. Это отмечено в карточке.
- Вот, наверно, потому тебя и посылают в Нью-Йорк, - сказал Какалокович.
- А почему я не могу поехать в Миссури с Гарри Куком?
- Потому что ты в армии.
- А что Гарри Кук будет делать в Миссури?
Какалокович достал карточку Гарри.
- Пехтура, - сказал он. - Культурный уровень у него довольно низкий.
- А у меня?
- Довольно высокий.
- А у вас?
Какалокович взглянул на меня, но не рассердился.
- У меня пониже, чем у Гарри, - сказал он. - Поэтому меня и держат сержантом в этой глуши. Вы, ребята из роты "Б", уже пятый набор, который я обучил и рассылаю по назначению, а сам я все еще здесь. Тебе повезло - ты едешь в Нью-Йорк. Хотелось бы и мне туда перебраться.
Мы думали, что нас отправят через денек-другой, но окончательно мы собрались только к середине декабря. Перед тем как разъехаться, мы сфотографировались всей ротой, и каждый расписался на карточках, чтобы всем друг друга помнить. Мы с Гарри обещали писать друг другу и много времени провели вместе в городе по увольнительным запискам. Все по увольнительным ходили в Сакраменто, а мы с Гарри - в Розвилл, городишко помельче, но более приятный для времяпрепровождения, потому что там бывало меньше солдат.
- Рядовой Джексон, вы самый образцовый солдат в нашем гарнизоне, и я с утра поговорю с вашим ротным командиром.
- Есть, сэр, - сказал я.
- А вы с кем намерены поговорить обо мне утром?
- Ни с кем, сэр.
Полковник немного помедлил.
- Вы отличный солдат, рядовой Джексон, - сказал он. - Доброй ночи.
- Доброй ночи, сэр, - сказал я.
Судя по тому, как он зашагал по дороге к казармам, он уже совсем отрезвел.
Не прошло и трех минут, как я опять почувствовал раскаяние из-за моей сделки с Лу Марриаччи и заплакал оттого, что скоро стану лжецом. Я проплакал довольно долго, но потом уже не только из-за этого, но и по другим причинам: и из-за того, что отец мой пропал, и из-за этой прекрасной ночи, среди которой разгуливают такие гадкие полоумные люди, как сержант Какалокович и полковник Ремингтон, вместо людей красивых и умных. А тут еще и Лу Марриаччи, замысливший козни против начальства, чтобы вернуться к своей тоскующей жене, и эта жалкая собачонка, что лает на полковника, вместо того, чтобы найти себе друга и пристанище; и Джо Фоксхол, знающий так много о человеческой жизни; и эта звезда в небе, что появилась для одного меня; и тот человек в машине, что едет по шоссе домой к жене, и никто его не схватит за плечо и не скажет: "Ты видел достаточно счастья в жизни - следуй теперь за мной"; тут и то, что президент произнес когда-то речь по радио, и каждый его передразнивает, и все обернулось совсем не так, как он думал...
Черт возьми, для чего существует мир? Что должен делать человек, чтобы спасти свою душу? Когда он будет наконец располагать достаточным временем, чтобы достичь покоя, красоты, любви и правды? Каким образом кто-нибудь вроде меня, рожденного некрасивым и глупым, может стать красивым и умным?
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Весли избавляется от необходимости лгать и видит страшный сон
Вскоре подошел грузовик, с него соскочил новый караульный, и мы с ним проделали всю эту дурацкую церемонию по сдаче и приему поста. Я проводил его вокруг участка, потом влез на грузовик и сел рядом с Джо Фоксхолом, который курил сигарету. Я тоже достал сигарету, прикурил, и грузовик двинулся по дороге к казармам.
- Ну, что поделывал? - спросил Джо.
- Ничего особенного.
- На небо смотрел?
- Ну конечно.
- Понравилось?
- Еще бы.
- Думал о чем-нибудь?
- Так, немножко.
- О чем, например?
- О том, как печальна судьба человека.
- Почему вдруг такие мрачные мысли?
- Не знаю. Просто так.
- Окликать пришлось кого-нибудь?
- Раза два. А тебе?
- Славу богу, ни разу.
- Почему слава богу?
- Кто я такой, чтобы спрашивать, кто идет? Я иду, вот кто. Всякий раз Я. Ждать устал?
- Немножко.
- Спать хочется?
- Ни чуточки.
- Я тоже думаю пока не ложиться. Песни старые пел?
- "Валенсию".
- Молитвы читал?
- "Отче наш".
- Вспоминал прежнее время, старых друзей?
- Детство вспоминал. И отца.
- Посмеялся над чем-нибудь?
- Немножко.
- Поплакал?
- Что?
- Поплакал, говорю? Про себя или на самом деле?
- И так и сяк.
- О чем?
- Обо всем понемножку.
- Я тоже, - сказал Джо. - Собачонка не прибегала, не заводила дружбы?
- Ага. А к тебе?
- Ага, - сказал Джо.
- Почему это у них так странно? - спросил я.
- Что ты хочешь сказать?
- Почему собаки с одними заводят дружбу, а с другими нет?
- Они готовы завести дружбу со всяким.
- Говорят, они избегают тех, кто не так пахнет.
- Нет таких людей на свете, которые не так пахнут, - сказал Джо.
- Ну, может, не так пахнут на их собачий вкус.
- Может быть, - сказал Джо. - Только не стоит судить о людях на собачий лад. У нас свой, человеческий запах.
- Возможно.
Мы приехали в караульное помещение, попили кофе с бутербродами, долго сидели и разговаривали. Потом растянулись на койках и уснули. Незадолго до шести нас разбудили, развезли опять на грузовике по постам, и мы простояли еще два часа в карауле.
Было почти половина девятого, когда я вернулся в роту, и я прошел прямо в канцелярию, чтобы отдать сержанту Какалоковичу его бумажки. Он сидел за своим столиком и просматривал список больных. Да и у него самого вид был нездоровый. Когда он поднял на меня глаза, я даже не улыбнулся. Никого, кроме нас, там не было, так что я достал бумажки из кармана и протянул ему. Он посмотрел на меня испытующе, как будто хотел угадать, много ли я знаю, и, по-видимому, решил, что я знаю достаточно, потому что сказал:
- Спасибо, Весли.
Я ужасно обрадовался, что мне не пришлось говорить неправду, и благодарил бога, но, когда я повернулся, чтобы идти, сержант вдруг спросил очень спокойно:
- Лу Марриаччи ты видел?
Я испугался; вот теперь мне придется солгать, и я уже до конца своих дней не вылезу из этой лжи.
- Когда? - спросил я.
- Сегодня утром.
- Нет, не видал, - сказал я, и это было правдой, но очень близкой ко лжи.
- Мне нужно с ним поговорить, - сказал сержант.
Вот оно, начинается. Не уйти мне теперь от беды. Я подумал, не спросить ли сержанта, о чем он хочет поговорить с Марриаччи, но тут же отказался от этой мысли. Я боялся, что если стану задавать вопросы, то мне только скорее придется начать лгать, а я хотел отдалить этот момент елико возможно.
Тут сержант и говорит, этак небрежно:
- Лу Марриаччи подлежит отправке домой. Его освобождают от службы.
- Что?
- Ему больше тридцати восьми лет. Вышел в министерстве новый приказ, дня два тому назад. Через несколько дней Лу будет дома. Он включен в список. Увидишь его - передай ему, ладно?
- Хорошо, передам.
Кажется, никогда я не чувствовал себя таким счастливым, как в то утро. Теперь Лу поедет домой все равно, и мне не придется лгать. Меня так и подмывало пуститься скорее в лес, но я не хотел бежать, потому что это могло показаться странным, и я пошел не спеша, как будто просто прогуливался. У меня была бездна времени и прекрасное настроение. Скоро я добрался до леса, потом зашел в самую глубину, где, как я полагал, должен был прятаться Лу. Я стал насвистывать "Валенсию", чтобы Лу услыхал и понял, что все в порядке, но, видно, я был еще далеко от него, так как он не показывался. Я уж думал, что забрел в самую глушь, но все продолжал идти и свистеть и ждал, что Лу вот-вот обнаружится.
Время шло, и я стал беспокоиться. А что, если он уже отправился домой? А что, если его арестовали за самовольную отлучку и все пошло прахом, потому что он не знает, что уже освобожден из армии, и притворяется потерявшим память, а меня заподозрят и привлекут к ответу, и все равно я превращусь в лжеца, несмотря на то, что Лу освободили и без моего участия.
Я так оробел, что перестал свистеть. Я искал Лу, робея все больше и больше. Такова моя судьба, да и Лу тоже - опозориться, когда это уже совершенно ни к чему. Я решил, что нужно его позвать, стал выкликать его имя, но мой собственный голос только еще больше меня напугал.
Я сел и призадумался. И, видно, тут же уснул, потому что вдруг очутился дома с отцом, живым и здоровым. Он пел "Валенсию" и ни на кого не сердился. Он был счастлив. Он приготовил один из тех ужинов, какие готовил, бывало, когда мы жили вместе и все у нас было как следует. Мы сидели за столом, ужинали и болтали. Вдруг кто-то застучал в дверь, и я испугался до смерти. Отец открыл дверь, и кто-то сказал:
- Мне нужен Весли Джексон.
- А кто вы такой? - спросил отец.
И человек сказал:
- Вы меня знаете. Мне ненужно вам говорить, кто я такой.
Я так перепугался, что заплакал. Но не так, как плачут наяву. Это был ужасный плач, когда слезы текут ручьем и весь содрогаешься от рыданий, - ибо я знал, кто этот человек, и не хотел с ним идти. Этого не хотел и отец, но ничего нельзя было поделать, и он с горя отхлебнул из бутылки. Человек вошел и стал рядом со мной, но я боялся на него взглянуть. Тогда он взял меня за плечи, ласково потряс и назвал меня по имени, как будто он мой лучший друг.
- Весли, - сказал он.
Тут до моего сознания смутно дошло, что все это я вижу во сне, и - о счастье! - мне стало легче. Я стал припоминать разные вещи, которые подтверждали мне, что я сплю: лес, Какалокович, пьяный ночью и трезвый утром, - и тогда я окончательно убедился что сплю, и попробовал пошевелиться так и этак во сне, и мне стало лучше, и вот я открываю глаза, а передо мной - Лу Марриаччи: взял меня за плечи и потряхивает.
Я несколько раз кивнул и улыбнулся Лу, но он, видно, был слишком встревожен, чтобы мне улыбаться. Он ни слова не говорил. Только ждал.
- Тебя отпустили из армии, - сказал я. Но он молчал по-прежнему. - Я пришел, чтобы тебе сказать, но не мог найти тебя. И, кажется, уснул. - Я ждал, что Лу что-нибудь скажет, но он, видно, просто онемел, и я продолжал:
- Я отдал Какалоковичу эти бумажки, как ты мне говорил, и он сказал спасибо. Он ни о чем меня не спрашивал, так что лгать мне не пришлось. Но он вдруг пожелал узнать, не видал ли я тебя, и я струсил. Я же тебе дал слово и старался его сдержать, только надеялся, что мне не придется из-за этого лгать. Тут он вдруг и говорит, что ты свободен от армии, потому что тебе больше тридцати восьми лет. Вышел, говорит, новый приказ дня два тому назад, и из штаба пришел список. Там и твоя фамилия. Увидишь его, говорит, передай. Вот я и пришел, чтоб тебе сказать.
Тут Лу вдруг заулыбался.
- Я тебя полюбил, как люблю своих сыновей, - сказал он. - Самый ты душевный на свете человек.
- Я рад, конечно, что тебя отпускают домой, - сказал я.
- Я для тебя что-нибудь сделаю, - сказал Лу. - Непременно сделаю, и побольше.
- Да ведь тебя отпускает начальство, а не я. Я даже ничего и не сделал.
- Ты хотел сделать, - возразил Лу. - Я для тебя сделаю все что угодно. Говори, что тебе надо, я сделаю.
- Ничего не придумаю, Лу. Но все равно спасибо.
- Подумай лучше, - сказал Лу. - Я позабочусь, чтобы у тебя всегда были карманные деньги, каждую неделю понемногу. Но это ерунда. Ты крепче думай.
- Да не нужно мне денег.
- Ты должен мне сказать, что сделать для тебя, - настаивал Лу. - Я католик. Я просил тебя солгать ради меня, а ведь я знаю, ты не из таких людей, что любят лгать. Но ты сказал, что для меня это сделаешь, потому что желаешь мне вернуться домой. Я должен для тебя сделать все, что ты скажешь, во искупление моего греха. Я всегда что-нибудь делаю во искупление своих грехов, каждого греха!
Тут я вспомнил про отца.
- Может быть, ты сумеешь разыскать моего отца, - попросил я.
- Разыщу, - сказал уверенно Лу. - Расскажи мне о нем.
Я ему все рассказал.
- Ты не волнуйся, - сказал тогда Лу, - Твоего папашу я найду. И позабочусь о нем. Напишу тебе про него и его написать заставлю.
Мы с Лу возвратились в наш лагерь, и он пошел в канцелярию к сержанту Какалоковичу. Три дня спустя я проводил его на станцию. Доминик и Виктор Тоска тоже провожали. Когда Лу пришло время садиться в поезд, у него на глазах показались слезы. Он обнял Доминика и сказал ему что- то по-итальянски, потом обнял Виктора и любовно пошлепал его по щекам. А потом подошел ко мне.
- Ни о чем не беспокойся, - сказал он. - Отца твоего я найду. Я сделаю это прежде всего.
Лу Марриаччи вошел в вагон, а мы трое отправились со станции в бар.
Я выпил много пива и первый раз в жизни напился пьян. Доминик и Виктор Тоска отвезли меня в казармы на такси и уложили в постель.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гарри Кук и Весли Джексон встречают красивую девушку
Когда мы с Гарри Куком летали на Аляску - спасибо Джиму Кэрби, журналисту, который обстряпал для нас это дело со старым чудаком полковником Ремингтоном (а тому очень хотелось попасть в газеты), - мы поклялись друг другу держаться вместе всю войну. Но мы не подумали о том, что у армии свои планы, и когда мы прошли основное обучение, вскоре после отъезда Лу Марриаччи, оказалось, что Гарри Кука отправляют в штат Миссури, а меня - в Нью-Йорк.
- В какую часть Нью-Йорка? - спросил меня Гарри.
- Какалокович сказал - в Нью-Йорк, в самый город. А тебя - в какую часть Миссури?
- Куда-то, возле Джоплина.
Нам обоим, конечно, взгрустнулось, но, армия есть армия. Доминика Тоску тоже отправляли в Миссури, а его брата Виктора - в Нью-Йорк. Ребята, которых отправляли в Нью-Йорк, чувствовали себя счастливее тех, кого отправляли в Миссури или куда-нибудь еще - в Луизиану, например. Все жалели, что приходится уезжать, и в то же время с нетерпением ждали отъезда. Понятно, почему уезжавшие в Миссури завидовали назначенным в Нью-Йорк: ведь в Нью-Йорке мечтает побывать каждый американец. Я тоже всегда об этом мечтал, и когда до меня дошел слух, что я получил назначение в Нью-Йорк, я очень обрадовался. Но, когда я узнал, что Гарри со мной не поедет, я пошел к Какалоковичу и спросил: раз Гарри не может ехать со мной в Нью-Йорк, так не могу ли я поехать с ним в Миссури? А Какалокович сказал, что в армии каждого квалифицируют и назначают по принадлежности и он тут ничего поделать не может.
- А как меня квалифицировали?
Какалокович достал и посмотрел мою карточку.
- Здесь, точно не указано, - сказал он. - Но ты поедешь в Нью-Йорк. Наверно, тебя назначат куда-нибудь в канцелярию, потому что ты умеешь печатать на машинке. Ты где научился печатать?
- В средней политехнической школе, в Сан-Франциско.
- А зачем?
- Да просто так, по ошибке. Я пытался им объяснить, что не выбирал стенографии и машинописи, а они не обратили на это внимания, - вот я и выучился и тому и другому - на машинке получше, чем стенографии, но отметки хорошие по обоим предметам.
- А в канцелярии ты работал когда-нибудь?
- На каникулах как-то две недели: проработал в конторе ЮжноТихоокеанской железной дороги. Это отмечено в карточке.
- Вот, наверно, потому тебя и посылают в Нью-Йорк, - сказал Какалокович.
- А почему я не могу поехать в Миссури с Гарри Куком?
- Потому что ты в армии.
- А что Гарри Кук будет делать в Миссури?
Какалокович достал карточку Гарри.
- Пехтура, - сказал он. - Культурный уровень у него довольно низкий.
- А у меня?
- Довольно высокий.
- А у вас?
Какалокович взглянул на меня, но не рассердился.
- У меня пониже, чем у Гарри, - сказал он. - Поэтому меня и держат сержантом в этой глуши. Вы, ребята из роты "Б", уже пятый набор, который я обучил и рассылаю по назначению, а сам я все еще здесь. Тебе повезло - ты едешь в Нью-Йорк. Хотелось бы и мне туда перебраться.
Мы думали, что нас отправят через денек-другой, но окончательно мы собрались только к середине декабря. Перед тем как разъехаться, мы сфотографировались всей ротой, и каждый расписался на карточках, чтобы всем друг друга помнить. Мы с Гарри обещали писать друг другу и много времени провели вместе в городе по увольнительным запискам. Все по увольнительным ходили в Сакраменто, а мы с Гарри - в Розвилл, городишко помельче, но более приятный для времяпрепровождения, потому что там бывало меньше солдат.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента