— Кого ты привел ко мне?
— Я привел мальчика. Пусть он умрет отроком и возвратится воином племени…
Но ведь он все это уже прожил… год назад, там, на холме; и теперь слова для него не имели значения, они были менее реальными, чем прикосновение ко лбу древка копья, тогда, когда он стоял, затаившись в ольшанике…
А пока что один за другим, глядя прямо перед собой, они вслед за Мудиром уходили от деревни по длинному склону навстречу заходящему солнцу, а за ними женщины уже завели плач: «Охон! Охон!»
Костры заката еще пылали за Меловой, когда они миновали широкий склон Холма Собраний, пройдя совсем близко от кургана, где спал на гребне горы безымянный герой, и снова начали спускаться по дальнему склону к небольшой впадине между двумя холмами, месту, где проходили посвящение Новые Копья племени. Впадина была до краев заполнена тенями, и священный древний круг с девятью боярышниками, казалось, утопал в них, как в воде. Юные воины прямо из заката окунулись в это море теней, которое, захлестнув их, сомкнулось над ними.
Первое их ощущение было пустынное одиночество пейзажа без признаков жизни. Но вот они подошли ближе, и впереди, там, где рос боярышник, раздался звук рога, и из теней вырвался дымный золотистый сноп света, в котором возникли, а затем двинулись им навстречу какие-то странные фигуры. Горящие факелы окрашивали в золотистый цвет их обнаженные тела и звериные морды. Здесь были все звери, на которых охотилось племя: волк, дикий черный кабан, рыжая лисица и полосатый барсук. Они окружили мальчиков и вместе с ними направились к разложенной подковой куче хвороста, прикрывающей вход в священный круг.
Тут же стояла, похожая на гроб, ванна из дерна, покрытая рыжей воловьей шкурой. Молча звероголовые существа схватили самого младшего из Новых Копий и положили его на это ложе, предназначенное, должно быть, для жертвоприношений. Один из звероголовых, с мордой барсука, наклонился и поднял с земли какой-то предмет, лежащий около гроба, отчего кровь на мгновение застыла в жилах у Дрэма. Затем он с облегчением увидел, что это всего лишь деревянная ручка с тонкими блестящими бронзовыми иглами, и догадался, что ложе это было местом для татуировки новых воинов.
Дрэм был самым старшим, и ему долго пришлось ждать своей очереди. Когда он наконец сбросил с плеча волчью шкуру и отдал себя, не без чувства гордости, в руки татуировщиков, стало совсем темно. Он смотрел поверх чадящих факелов и склонившихся над ним масок на далекие равнодушные звезды и видел, как в небе за Холмом Собраний поднялась серебристая сверкающая улитка, предвестница восходящей луны Человек в барсучьей маске в седьмой раз взялся за свои инструменты и начал рисовать зигзаги и плавные линии на груди и плечах Дрэма, обмакивая в горшочек с краской клок туго скрученной овечьей шерсти, после чего принялся накалывать узор острыми бронзовыми иглами У Дрэма было чувство, что его жалят одно за другим сотни ползущих по нему насекомых. Там, где линии проходили через затянувшиеся шрамы, мелкие мошки превращались в ос. Ему ничего не оставалось, как, сжав зубы, смирно лежать и не дергаться от бесчисленных уколов неумолимого жала. Но он понимал, что это самое легкое из того, что им предстоит, и что главное, страшное, непонятное и великолепное таинство еще впереди.
После одинокого голоса рога, протрубившего, когда они подошли к святому месту, вокруг воцарилась мертвая тишина, не нарушаемая ни шелестом ветерка ц траве, ни даже криком ночной птицы. Но теперь Дрэм уловил, вернее, ощутил какой-то звук — ритмичное биение, которое могло быть стуком его собственного сердца. Он весь ушел в слух — звук нарастал, усиливался, равномерная пульсация сменилась прерывистой напряженной дробью, отбиваемой ладонью по барабанам из овечьей кожи. Он невольно вспомнил праздник урожая Темнолицего народа. Дробь, хотя и не становилась громче, все время набирала силу и напряжение, пока Дрэму не стало казаться, что она у него внутри, в голове, в сердце — и он уже плохо соображал, как человек, выпивший слишком много меда.
Как во сне, он поднялся с похожего на гроб ложа и встал рядом с другими Новыми Копьями. Свежая татуировка горела огнем у него на груди, вернее, у них у всех, ибо барабанная дробь объединила их в одно целое, и сейчас каждый из них чувствовал жжение ран другого, как свое собственное, и понимал, каким безотчетным страхом наполнено сердце товарища. И вдруг неожиданно, как под ударом меча, барабанная дробь прекратилась и снова наступила тишина, но тишина еще более выразительная и призывная, чем пение боевых рогов.
Новые Копья поглядели друг на друга, сердца их лихорадочно бились. И пока вокруг звенела тишина, двое звероголовых подхватили младшего из Новых Копий и отвели его к замаскированному входу в священный круг, а затем вернулись обратно, но уже без него.
И тут же снова забили барабаны.
Потом каждый раз, когда наступала звенящая тишина, еще кто-нибудь из Новых Копий уходил в священный круг, откуда никто из них не возвращался
И наконец, последний раз пробила барабанная дробь и замолкла — настала очередь Дрэма. Он, словно во сне, двинулся вперед между двумя звероголовыми спутниками через набросанный полукружием хворост, прикрывавший вход, и ступил в священный круг. Первое, что он увидел, был свет, дымный, колеблющийся свет факелов среди деревьев и какие-то призрачные фигуры, как в сновидении, тоже звероголовые, — полосатая барсучья маска, высокие ветвистые рога, оскаленная волчья пасть… В отблеске факелов, от которых взлетали вверх искры, белый цветущий боярышник казался серебристым на фоне темного, уже подсвеченного луной неба. Но внимание Дрэма сейчас было приковано к высокой фигуре Мудира. Жрец стоял в центре круга посреди нестерпимого сияния, обнаженный, как и остальные, и на голове у него был убор из сложенных орлиных крыльев. Дрэм больше ничего не видел вокруг, не замечал идущих по бокам от него людей. Не сознавая, что делает, он двинулся навстречу Мудиру, пока не очутился совсем близко, утонув в глубине его зрачков.
Глаза Мудира, два темных солнца, больше не были глазами. Они сузились и превратились в две точки интенсивного желтого цвета, настолько резкого, что он проел насквозь его душу… Но пока Дрэм глядел и глядел, не отрываясь, а дух его, плененный, терял волю, глаза снова стали глазами, но такими, каких он никогда не видел. Они сияли, а внутри зрачков горел огонь, губительное иссушающее пламя. Он видел, как появилось лицо, потом тело. Но это не было лицо Мудира. Мудир больше не существовал. Тот, единственный, кто стоял перед ним, опирался на копье, гигантское, как поток света, прорвавший грозовое облако. А лицо? Когда он попытался заглянуть в него, у него было ощущение, что он смотрит на полуденное солнце — так это и осталось потом у него в памяти. Дрэм был во власти ослепительного, непереносимо яркого сияния, мощных ударов огненных волн. Охваченный ужасом и восторгом, он понял, что смотрит в лицо самого Бога Солнца, которого не должен видеть ни один смертный. Сотни боевых рогов зазвучали у него в ушах, и он, воспарив, полетел вперед, падая и ныряя на лету, как ястреб, или как метеор, в самое сердце сияющего круга, в сердце всего сущего.
Глава XV
— Я привел мальчика. Пусть он умрет отроком и возвратится воином племени…
Но ведь он все это уже прожил… год назад, там, на холме; и теперь слова для него не имели значения, они были менее реальными, чем прикосновение ко лбу древка копья, тогда, когда он стоял, затаившись в ольшанике…
А пока что один за другим, глядя прямо перед собой, они вслед за Мудиром уходили от деревни по длинному склону навстречу заходящему солнцу, а за ними женщины уже завели плач: «Охон! Охон!»
Костры заката еще пылали за Меловой, когда они миновали широкий склон Холма Собраний, пройдя совсем близко от кургана, где спал на гребне горы безымянный герой, и снова начали спускаться по дальнему склону к небольшой впадине между двумя холмами, месту, где проходили посвящение Новые Копья племени. Впадина была до краев заполнена тенями, и священный древний круг с девятью боярышниками, казалось, утопал в них, как в воде. Юные воины прямо из заката окунулись в это море теней, которое, захлестнув их, сомкнулось над ними.
Первое их ощущение было пустынное одиночество пейзажа без признаков жизни. Но вот они подошли ближе, и впереди, там, где рос боярышник, раздался звук рога, и из теней вырвался дымный золотистый сноп света, в котором возникли, а затем двинулись им навстречу какие-то странные фигуры. Горящие факелы окрашивали в золотистый цвет их обнаженные тела и звериные морды. Здесь были все звери, на которых охотилось племя: волк, дикий черный кабан, рыжая лисица и полосатый барсук. Они окружили мальчиков и вместе с ними направились к разложенной подковой куче хвороста, прикрывающей вход в священный круг.
Тут же стояла, похожая на гроб, ванна из дерна, покрытая рыжей воловьей шкурой. Молча звероголовые существа схватили самого младшего из Новых Копий и положили его на это ложе, предназначенное, должно быть, для жертвоприношений. Один из звероголовых, с мордой барсука, наклонился и поднял с земли какой-то предмет, лежащий около гроба, отчего кровь на мгновение застыла в жилах у Дрэма. Затем он с облегчением увидел, что это всего лишь деревянная ручка с тонкими блестящими бронзовыми иглами, и догадался, что ложе это было местом для татуировки новых воинов.
Дрэм был самым старшим, и ему долго пришлось ждать своей очереди. Когда он наконец сбросил с плеча волчью шкуру и отдал себя, не без чувства гордости, в руки татуировщиков, стало совсем темно. Он смотрел поверх чадящих факелов и склонившихся над ним масок на далекие равнодушные звезды и видел, как в небе за Холмом Собраний поднялась серебристая сверкающая улитка, предвестница восходящей луны Человек в барсучьей маске в седьмой раз взялся за свои инструменты и начал рисовать зигзаги и плавные линии на груди и плечах Дрэма, обмакивая в горшочек с краской клок туго скрученной овечьей шерсти, после чего принялся накалывать узор острыми бронзовыми иглами У Дрэма было чувство, что его жалят одно за другим сотни ползущих по нему насекомых. Там, где линии проходили через затянувшиеся шрамы, мелкие мошки превращались в ос. Ему ничего не оставалось, как, сжав зубы, смирно лежать и не дергаться от бесчисленных уколов неумолимого жала. Но он понимал, что это самое легкое из того, что им предстоит, и что главное, страшное, непонятное и великолепное таинство еще впереди.
После одинокого голоса рога, протрубившего, когда они подошли к святому месту, вокруг воцарилась мертвая тишина, не нарушаемая ни шелестом ветерка ц траве, ни даже криком ночной птицы. Но теперь Дрэм уловил, вернее, ощутил какой-то звук — ритмичное биение, которое могло быть стуком его собственного сердца. Он весь ушел в слух — звук нарастал, усиливался, равномерная пульсация сменилась прерывистой напряженной дробью, отбиваемой ладонью по барабанам из овечьей кожи. Он невольно вспомнил праздник урожая Темнолицего народа. Дробь, хотя и не становилась громче, все время набирала силу и напряжение, пока Дрэму не стало казаться, что она у него внутри, в голове, в сердце — и он уже плохо соображал, как человек, выпивший слишком много меда.
Как во сне, он поднялся с похожего на гроб ложа и встал рядом с другими Новыми Копьями. Свежая татуировка горела огнем у него на груди, вернее, у них у всех, ибо барабанная дробь объединила их в одно целое, и сейчас каждый из них чувствовал жжение ран другого, как свое собственное, и понимал, каким безотчетным страхом наполнено сердце товарища. И вдруг неожиданно, как под ударом меча, барабанная дробь прекратилась и снова наступила тишина, но тишина еще более выразительная и призывная, чем пение боевых рогов.
Новые Копья поглядели друг на друга, сердца их лихорадочно бились. И пока вокруг звенела тишина, двое звероголовых подхватили младшего из Новых Копий и отвели его к замаскированному входу в священный круг, а затем вернулись обратно, но уже без него.
И тут же снова забили барабаны.
Потом каждый раз, когда наступала звенящая тишина, еще кто-нибудь из Новых Копий уходил в священный круг, откуда никто из них не возвращался
И наконец, последний раз пробила барабанная дробь и замолкла — настала очередь Дрэма. Он, словно во сне, двинулся вперед между двумя звероголовыми спутниками через набросанный полукружием хворост, прикрывавший вход, и ступил в священный круг. Первое, что он увидел, был свет, дымный, колеблющийся свет факелов среди деревьев и какие-то призрачные фигуры, как в сновидении, тоже звероголовые, — полосатая барсучья маска, высокие ветвистые рога, оскаленная волчья пасть… В отблеске факелов, от которых взлетали вверх искры, белый цветущий боярышник казался серебристым на фоне темного, уже подсвеченного луной неба. Но внимание Дрэма сейчас было приковано к высокой фигуре Мудира. Жрец стоял в центре круга посреди нестерпимого сияния, обнаженный, как и остальные, и на голове у него был убор из сложенных орлиных крыльев. Дрэм больше ничего не видел вокруг, не замечал идущих по бокам от него людей. Не сознавая, что делает, он двинулся навстречу Мудиру, пока не очутился совсем близко, утонув в глубине его зрачков.
Глаза Мудира, два темных солнца, больше не были глазами. Они сузились и превратились в две точки интенсивного желтого цвета, настолько резкого, что он проел насквозь его душу… Но пока Дрэм глядел и глядел, не отрываясь, а дух его, плененный, терял волю, глаза снова стали глазами, но такими, каких он никогда не видел. Они сияли, а внутри зрачков горел огонь, губительное иссушающее пламя. Он видел, как появилось лицо, потом тело. Но это не было лицо Мудира. Мудир больше не существовал. Тот, единственный, кто стоял перед ним, опирался на копье, гигантское, как поток света, прорвавший грозовое облако. А лицо? Когда он попытался заглянуть в него, у него было ощущение, что он смотрит на полуденное солнце — так это и осталось потом у него в памяти. Дрэм был во власти ослепительного, непереносимо яркого сияния, мощных ударов огненных волн. Охваченный ужасом и восторгом, он понял, что смотрит в лицо самого Бога Солнца, которого не должен видеть ни один смертный. Сотни боевых рогов зазвучали у него в ушах, и он, воспарив, полетел вперед, падая и ныряя на лету, как ястреб, или как метеор, в самое сердце сияющего круга, в сердце всего сущего.
Глава XV
СОЛНЕЧНЫЙ ЦВЕТОК
Теплое солнце грело его тело, а над головой плыли большие серо-белые облака, и по цвету их он определил, что близится вечер. Лениво, порывами, задувал ветер, должно быть южный, так как в нем был привкус соли, а также медовый запах цветов боярышника, к которому, непонятно откуда, примешивался запах чеснока. У Дрэма было чувство, что он вернулся домой после дальней дороги Он так устал, что ему хотелось только одного — не двигаясь, лежать на спине и смотреть на медленно бегущие облака в голубой небесной вышине Ему послышалось, что кто-то окликнул его по имени. Он, сделав усилие, шевельнулся и огляделся.
Он лежал в центре древнего круга, рядом с ним, как лучи семиконечной звезды, лежали другие Новые Копья, ногами к центру и головами к венчавшим круг деревьям боярышника. Он сразу же вспомнил все великолепие и леденящий ужас прошедшей ночи. Боевая татуировка на груди и плечах саднила и жгла, когда он шевелился, а с груди свалился пучок сухих цветов чеснока, положенный, очевидно, для того, чтобы уберечь тело, пока душа где-то витала.
Остальные Копья тоже задвигались: один за другим они садились, с удивлением озираясь вокруг. Но ничего здесь не говорило о ночном таинстве: не было за деревьями странных существ с птичьими и звериными головами, не было чадящих факелов — ничто не напоминало о той непередаваемо прекрасной и в то же время жуткой минуте, когда они глядели в лицо Сияющего. Мудир, жрец, в своем плаще из бычьей кожи, мирно сидел под боярышником и, казалось, глубоко ушел в себя. Ветер трепал жидкие седые клочья волос, выбившиеся из-под головного убора из орлиных перьев, а янтарный Солнечный Крест на груди при каждом вдохе и выдохе зажигался и гас, подхватывая сумеречный свет. На коленях у Мудира лежало несколько белых лепестков, слетевших с боярышника, и у Дрэма было впечатление, что Мудир вот так же неподвижно просидел здесь целую ночь.
И теперь, когда все зашевелились и стали тереть глаза и озираться с растерянным видом, старый жрец, вышедший из своего небытия, тоже зашевелился и вытащил из-под плаща выточенную на станке черную сланцевую чашу.
— Ну вот, все уже позади, — сказал он, слегка улыбнувшись. — А теперь подойдите ко мне и испейте из этой чаши. Это даст силу тому, кто, заново родившись, вернулся с запада слабым, каким послала его когда-то в этот мир мать. Подходите, пейте и набирайтесь сил.
Все еще не стряхнув с себя оцепенение, они, пошатываясь, поднимались на ноги и друг за дружкой подходили к Мудиру. Они брали у него из рук чашу и потом передавали дальше. В чаше было молоко, но к нему что-то подмешали, и оно отдавало горечью. Дрэм так никогда и не узнал, откуда эта горечь, оставлявшая во рту странный привкус, — казалось, будто все нёбо чем-то обложено… Однако свежие силы вливались в него, пока он пил, и усталость уходила.
— Теперь вы воины и мужи своего клана и своего племени, — сказал Мудир после того, как все испили из чаши. — Вы видели то, что дозволяется видеть только жрецам и юношам перед посвящением в воины. И все они должны свято хранить обет молчания и никогда не говорить о том, что им довелось увидеть. Поэтому сейчас вы дадите клятву, древнюю клятву Золотого народа о том, что ни один отрок не узнает от вас, что его ждет, до того, как он станет мужчиной. И клятву эту вы повторите трижды.
Они по очереди опускались на колени перед старым жрецом и произносили клятву как воины, присягающие на верность новому Царю: «Если я нарушу клятву, пусть разверзнется зеленая земля и поглотит меня, пусть серые морские волны поднимутся и захлестнут меня, пусть обрушится звездное небо и уничтожит меня».
И на этот раз они спускались с последнего склона Меловой перед самым закатом. Они шли цепочкой за Мудиром, и их длинные тени бежали впереди, указывая дорогу домой.
В деревне было большое оживление: тощий скот после зимнего голода пригнали с гор к началу праздника. Когда Новые Копья подошли ближе, неожиданно затрубили боевые рога, и из-за хижин высыпали молодые воины и, потрясая копьями на бегу, бросились им навстречу, а затем смешались с ними и повернули обратно к деревне, оглашая горы пением и приветственными криками.
Сколько раз Дрэм видел это триумфальное возвращение Новых Копий, знаменующее начало праздника Белтина! Сколько раз мечтал он об этом суровом и радостном дне и как хотелось ему быть среди тех, кого так громко приветствует клан! А потом наступил прошлый год. Ему было трудно вспоминать о нем… И вот сейчас, вопреки всем обстоятельствам, настал этот суровый и радостный день, и он возвращается из-за заката как воин, одержавший победу. Голос внутри кричал: «Это все правда, это не сон. Я — воин, такой же, как мои собратья». Но он все равно не мог в это поверить.
Он смутно помнил конец церемонии посвящения. Все, что происходило после заката, было ярким, радостным, но хаотичным. Единственное, что ему четко запомнилось, это обдавший его жар Костра Совета, когда он подошел получать новое оружие. Дед навис над ним, как всегда нависал, когда пытался держаться прямо. Он всунул в руку Дрэма новое боевое копье, проворчав:
— Ну уж, бери! Разве я не говорил всегда, что из этого мальчишки вырастет воин. — Золотой блеск его глаз из-под нависших бровей недвусмысленно свидетельствовал о том, что не поздоровится всякому, кто посмеет оспаривать его слова.
Помнил он и неожиданную мрачную улыбку Тэлори, обнажившую сильные волчьи зубы, когда тот поднял старинный бронзовый щит из воловьей кожи.
— Ну-ка, сознайся, свирепый щенок: ты не жалеешь, что я нашел тебя под дубом семь | весен назад?
Он горделиво стоял, когда тяжелый щит опустился ему на плечо, оттянув ремни, которые давили на затянувшиеся раны и свежую татуировку. Он помнил, как сверкнуло новое копье, когда он потряс им, приветствуя заходящее солнце, а потом ударил о щит. Он помнил радостное урчание Белошея, когда тот снова обрел хозяина, и еще вкус мяса на реберной кости, которую они ели пополам с Вортриксом, сидя рядом во время пира по окончании всех церемоний.
Произошло еще одно событие, которое заставило Дрэма надолго запомнить этот день день Алой Воинской Славы, событие, участником которого он никогда не думал и не мечтал стать.
Когда сумерки сменились мглой, Костер Совета сник, и от него остались лишь красные тлеющие угольки. Огонь во всех деревенских очагах был погашен еще до того, как началось пиршество. И теперь, когда догорал и этот последний костер и молодые воины затоптали л развеяли остатки красных угольков, деревня осталась без огня, освещенная лишь светом большой желтой луны, которая только что показалась из-за Меловой, — кончился пир Новых Копий, начался праздник Белтина. Оставалось недолго ждать прихода Нового Живого Огня.
Как всегда перед его появлением, жители деревни были охвачены странным чувством, в котором молчаливое напряженное ожидание было смешано с чувством, похожим на страх. Отложив в сторону оружие, весь клан вместе с Темнолицыми по серпантину двинулись к Холму Собраний. На веревке мужчины тащили молодого рыжего быка, украшенного, как и положено для жертвоприношений, вербеной, зеленым ракитником и ветками цветущего боярышника. Они собрались на гребне холма, толпа теней в серебристом отсвете луны; безмолвие толпы нарушал лишь ветер в кустах боярышника и дрока, а посреди кустарника были сложены две одинаковые кучи хвороста для белтинских костров, темные с одной стороны, серебристые там, где они были обращены к лунному свету, — все ждали чуда, как ждала его, ночь вокруг.
Рыжий бык, которому выпал жребий умереть за своих сородичей, уже сыграл свою роль в этом ночном спектакле и сошел со сцены, и теперь несколько воинов, сбросив плащи, ухватились за веревки из сыромятной кожи, чтобы привести в движение огневое сверло, воздвигнутое возле приготовленного для костра хвороста.
Пока луна поднималась все выше и выше, в мерцающее, исполосованное ветром небо, девять воинов что было мочи тянули за веревки, а когда они выбились из сил, на их место встала другая команда. Мудир со следами крови рыжего быка на груди и на лбу стоял тут же, и его присутствие придавало какой-то особый магический смысл всей этой картине.
Команда сменяла команду, пока внимание толпы постепенно не сконцентрировалось на темной точке, там, где заостренное с двух сторон веретено вращалось во втулке. Толпа ждала, ждала чуда, каждый раз испытывая страх, что может что-то помешать, и оно — это чудо — не произойдет.
Так уж повелось, что Новые Копья и самые молодые воины старались тянуть до последнего — им всем хотелось попасть в команду, которая выбьет искру Сменилось уже несколько команд, когда Дрэм, стоящий за своими однолетками, услыхал голос Вортрикса и почувствовал его руку на плече.
— Смотри, они начинают сдавать. Мне кажется, огонь уже близко, теперь наш черед. Ну-ка, давай поднажмем, брат Юриан, Мэлган!
Они вышли вперед, три прошлогодних воина и трое новичков. Как только они взялись за веревки, прежняя команда отскочила назад. Дрэм и Вортрикс теперь стояли друг против друга, а за ними все остальные. Рывком они отпустили веревку, сделав длинный шаг вперед, а потом такой же назад. Рывок за рывком, рывок за рывком — и огненное сверло безостановочно вращалось. Веревка гудела под руками Дрэма, а в ушах стоял скрипучий визг сверла. Ощущение, что он снова среди своих и вместе с братьями по копью принимает участие в таком жизненно важном деле, наполняло все его существо гордостью — грудь распирало так, что заныли свежие узоры, символы его мужества. Он изо всех сил старался во время церемонии у Костра Совета заставить себя поверить в то, что все происходящее с ним не сон, но так и не смог до конца уверовать в это. И только сейчас впервые все обрело реальность, и от неожиданности он готов был заплакать, как тогда, когда Вортрикс сказал ему, что он может снова вернуться в свой прежний мир.
И в ту же минуту он почувствовал запах гари: от острого кончика веретена отделилась ниточка дыма и растворилась в лунном свете.
Глаза его встретились с глазами Вортрикса в момент затишья, и их вдруг охватило радостное возбуждение, единый восторг и чувство торжества. Все складывалось хорошо, просто замечательно — они участвовали в общем деле, и чудо должно было вот-вот свершиться. Сами того не замечая, они начали быстрее тянуть веревки, и визг сверла стал громче и настойчивее.
Ниточка дыма превратилась сначала в прозрачный папоротниковый лист, а затем в перышко. Неожиданно из-под острия вылетела искра и упала в сухой мох, которым была набита втулка, и, сверкнув, будто драгоценный камень, погасла. За первой появилась вторая, за ней — третья. И тихий, долго сдерживаемый ликующий вздох облегчения прошел по стоящей в ожидании толпе, когда наконец выскочил яркий язычок пламени, желтый, как цветок ракитника в лунную ночь.
Старый Мудир зашевелился, как человек, проснувшийся после векового сна, и, вытянув из-под воловьего плаща факел из плетеной соломы, окунул его в пламя. Затем он поднялся и начал вращать факел, пока от него не пошли огненные круги, будто огненная птица летела у него над головой.
Его хриплый прерывистый крик огласил Холм Собраний.
— Огонь вернулся! Смотрите, о люди! Люди, о люди, огонь снова пришел в наш мир!
Чудо свершилось и на этот раз, как и во все прошлые разы. Восторженный рев встретил старого жреца, когда тот подошел сначала к одной груде хвороста, потом ко второй и запалил их, дотронувшись факелом. И тогда рев толпы перешел в Гимн Возрожденного Огня: "Мы пребывали во тьме, но огонь снова пришел к нам, красный огонь, красный цветок, солнечный цветок… " Раздвоенные язычки пламени побежали, потрескивая, по хворосту и начали лизать крупные ветки. Постепенно высвечивались лица толпы, светлокожие, темные, золотисто-смуглые. Свет отражался в глазах, причудливо играл на медных ручных браслетах и бронзовых остриях копий; он зажигал глаза у собак, и они, как зеленые светильники, горели в разжиженном луной мраке.
Все выше и выше подпрыгивало пламя, отбрасывая свой неистовый колеблющийся свет далеко за Холм Собраний и согревая подножие высокого безмолвного могильника, где спал рядом со своим медным мечом безымянный герой И вместе с пламенем росло возбуждение толпы Молодые воины выскочили вперед и закружились между кострами в их жарком отблеске, притопывая в такт хлопков, отбиваемых девушками. Но вскоре из темноты послышался неясный шум, стук копыт и затем появилась первая партия пригнанного с гор скота. Началась суматоха, все потонуло в хаосе: вскинутые головы скота, рога, поблескивающие в свете костра; рев, крики, мычание, собачий лай и блеяние. Хохочущие и орущие что есть мочи, пастухи гнали перепуганных насмерть овец и крупный скот между кострами, для того, чтобы обеспечить животным защиту богов и большой приплод в грядущем году. Последними прогнали табуны полудиких лошадей, по пятам за кобылами бежали жеребята — летели гривы, били копыта и стук их заглушало безудержное громкое ржание.
Шум начал стихать, когда Дрэм, помогавший собирать разбежавшихся лошадей, вернулся к кострам и вдруг на дальней границе освещенного пространства увидел маленького темнокожего Эрпа, возле которого крутился пес Эйсал.
Он окликнул пастуха и стал пробираться через толпу ему навстречу.
Эрп стоял и ждал, пока он подойдет, но не смотрел в его сторону.
— Что тебе от меня надо? — спросил он, когда Дрэм наконец добрался до него.
Дрэм поглядел на него, слегка озадаченный, но уже начиная понимать смысл его вопроса. Эйсал и Белошей обнюхивали друг друга, как старые приятели.
— Теперь это твоя собака? — сказал Дрэм, не зная, как начать разговор.
— Да, моя.
Дрэм подождал немного и, не найдя, что сказать, попросил:
— Расскажи мне о Долае.
— Долай ушел обратно в Темноту. Больше нечего рассказывать.
Снова наступила пауза, заполненная людскими криками, тихим блеянием разбредшегося скота. Дрэму вдруг захотелось собрать разметанное стадо, как в былые времена.
Нахмурив медно-рыжие брови, он с высоты своего роста посмотрел на стоящего рядом мальчика. Но лицо Эрпа, освещенное костром, было как всегда замкнуто, а взгляд направлен куда-то в пространство, между ушами его собаки.
— Но ты хотя бы можешь сказать, где его похоронили, — сказал Дрэм. Маленький темнолицый пастух взглянул на него, впервые в жизни взглянул
ему прямо в глаза, но тут же отвел взгляд;
— Что за дело Золотому народу до того, где дети Тах-Ну хоронят своих мертвых?
Он свистнул Эйсала к ноге и, не сказав больше ни слова, пошел к своим овцам.
Дрэм поначалу сделал движение броситься за ним, но потом остановился. Какой смысл? Пожав плечами, он повернулся на пятках и… оказался лицом к лицу с Лугой, который стоял совсем близко и смотрел на него.
— Даже великий Дрэм-охотник не может охотиться одновременно в двух мирах, — сказал тот.
— Если Луга, змеиный язык, не поостережется, боюсь, больше ему не придется охотиться ни в одном из миров, — злобно огрызнулся Дрэм и, задрав нос, прошел мимо, направляясь к костру.
Пламя постепенно угасало, и воины со своими женами, те, что хотели иметь сыновей в наступающем году, уже прыгали, взявшись за руки, через костер. Кое-кто из молодых людей, у которых еще не было жен, выбирал на женской половине девушек с веточками волшебной вербены в волосах и тоже прыгал с ними через огонь. Когда Дрэм подошел к первому кругу стоящих у костра, он увидел, что Вортрикс выхватил из толпы женщин высокую смеющуюся девушку со светлыми волосами, уложенными короной вокруг головы. Они легко перемахнули через костер, разметав искры, при этом девушка пронзительно вскрикнула, как кроншнеп. Дрэм, внимательно следивший за ними, решил, что Эрп Ушки-на-Макушке не соврал — девушка Вортрикса была и впрямь красавица.
Пока пламя не погасло, надо было успеть запастись Новым Огнем и донести его до дома, чтобы на весь следующий год дать жизнь погасшему очагу. По одному или по двое самые младшие в семье из взрослых сыновей подходили к костру за огнем. Те, кто жили близко, обмакивали в пламя ветку и бежали с ней в клубах яркого дыма; жители дальних хижин, пастухи и гуртовщики, тщательно собирали угольки и клали их в горшочки. Дрэму, наблюдавшему, как они это делают, пришло в голову, что теперь он, а не Драстик, должен принести домой Новый Огонь.
Он тут же отправился на поиски деда, чтобы сказать ему об этом.
Когда он наконец нашел его, дед с воинствующим видом восседал на ворохе скошенной травы, на коленях он держал рог с вересковым пивом, мать и Корделла стояли возле него, а чуть поодаль Драстик.
— Тебе пора домой, — говорила мать. — Уже поздно, и так много пива совсем не полезно для твоего живота. Заболеешь, и тогда мне опять ходить за тобой.
Дед хмуро посмотрел на нее:
— Я старый человек, и самое неполезное для моего живота — это не давать мне того, что мне хочется. Оставьте меня в покое. Не мешайте наслаждаться жизнью в такой вечер, когда младший сын моего младшего сына стал мужчиной. Костер еще не погас. Женщина, я буду здесь столько, сколько душе моей будет угодно, а когда решу идти домой, Драстик меня проводит. Пусть Дрэм отнесет домой Новый Огонь, чтобы очаг успел разогреться к моему приходу.
Вскоре Дрэм вприпрыжку мчался по залитым луной склонам, а под плащом у него был горшок, который дала мать, и в нем пылали красные зернышки Нового Огня.
Хозяйственные службы тихо покоились в лунном свете, когда он шел по тропинке к дому между лоскутками ячменных полей. Он несколько раз останавливался и тихонько дул на угольки в горшке. Как только он перелез через лаз в изгороди, он увидел Блай на пороге дома. Она сидела, прислонившись к дверному столбу из рябинового дерева, уронив голову на грудь, будто она очень устала. Ему и в голову не пришло, что она может быть дома. Он не заметил ее отсутствия среди девушек у Костров Белтина.
Наступило короткое затишье между порывами теплого мягкого ветра, и в момент этой тишины тени и лунный свет смешались и были пестрые, как сорочьи перья. Тень от березы легла на порог, на юбку Блай, на ее ладони, покоившиеся на коленях.
Он лежал в центре древнего круга, рядом с ним, как лучи семиконечной звезды, лежали другие Новые Копья, ногами к центру и головами к венчавшим круг деревьям боярышника. Он сразу же вспомнил все великолепие и леденящий ужас прошедшей ночи. Боевая татуировка на груди и плечах саднила и жгла, когда он шевелился, а с груди свалился пучок сухих цветов чеснока, положенный, очевидно, для того, чтобы уберечь тело, пока душа где-то витала.
Остальные Копья тоже задвигались: один за другим они садились, с удивлением озираясь вокруг. Но ничего здесь не говорило о ночном таинстве: не было за деревьями странных существ с птичьими и звериными головами, не было чадящих факелов — ничто не напоминало о той непередаваемо прекрасной и в то же время жуткой минуте, когда они глядели в лицо Сияющего. Мудир, жрец, в своем плаще из бычьей кожи, мирно сидел под боярышником и, казалось, глубоко ушел в себя. Ветер трепал жидкие седые клочья волос, выбившиеся из-под головного убора из орлиных перьев, а янтарный Солнечный Крест на груди при каждом вдохе и выдохе зажигался и гас, подхватывая сумеречный свет. На коленях у Мудира лежало несколько белых лепестков, слетевших с боярышника, и у Дрэма было впечатление, что Мудир вот так же неподвижно просидел здесь целую ночь.
И теперь, когда все зашевелились и стали тереть глаза и озираться с растерянным видом, старый жрец, вышедший из своего небытия, тоже зашевелился и вытащил из-под плаща выточенную на станке черную сланцевую чашу.
— Ну вот, все уже позади, — сказал он, слегка улыбнувшись. — А теперь подойдите ко мне и испейте из этой чаши. Это даст силу тому, кто, заново родившись, вернулся с запада слабым, каким послала его когда-то в этот мир мать. Подходите, пейте и набирайтесь сил.
Все еще не стряхнув с себя оцепенение, они, пошатываясь, поднимались на ноги и друг за дружкой подходили к Мудиру. Они брали у него из рук чашу и потом передавали дальше. В чаше было молоко, но к нему что-то подмешали, и оно отдавало горечью. Дрэм так никогда и не узнал, откуда эта горечь, оставлявшая во рту странный привкус, — казалось, будто все нёбо чем-то обложено… Однако свежие силы вливались в него, пока он пил, и усталость уходила.
— Теперь вы воины и мужи своего клана и своего племени, — сказал Мудир после того, как все испили из чаши. — Вы видели то, что дозволяется видеть только жрецам и юношам перед посвящением в воины. И все они должны свято хранить обет молчания и никогда не говорить о том, что им довелось увидеть. Поэтому сейчас вы дадите клятву, древнюю клятву Золотого народа о том, что ни один отрок не узнает от вас, что его ждет, до того, как он станет мужчиной. И клятву эту вы повторите трижды.
Они по очереди опускались на колени перед старым жрецом и произносили клятву как воины, присягающие на верность новому Царю: «Если я нарушу клятву, пусть разверзнется зеленая земля и поглотит меня, пусть серые морские волны поднимутся и захлестнут меня, пусть обрушится звездное небо и уничтожит меня».
И на этот раз они спускались с последнего склона Меловой перед самым закатом. Они шли цепочкой за Мудиром, и их длинные тени бежали впереди, указывая дорогу домой.
В деревне было большое оживление: тощий скот после зимнего голода пригнали с гор к началу праздника. Когда Новые Копья подошли ближе, неожиданно затрубили боевые рога, и из-за хижин высыпали молодые воины и, потрясая копьями на бегу, бросились им навстречу, а затем смешались с ними и повернули обратно к деревне, оглашая горы пением и приветственными криками.
Сколько раз Дрэм видел это триумфальное возвращение Новых Копий, знаменующее начало праздника Белтина! Сколько раз мечтал он об этом суровом и радостном дне и как хотелось ему быть среди тех, кого так громко приветствует клан! А потом наступил прошлый год. Ему было трудно вспоминать о нем… И вот сейчас, вопреки всем обстоятельствам, настал этот суровый и радостный день, и он возвращается из-за заката как воин, одержавший победу. Голос внутри кричал: «Это все правда, это не сон. Я — воин, такой же, как мои собратья». Но он все равно не мог в это поверить.
Он смутно помнил конец церемонии посвящения. Все, что происходило после заката, было ярким, радостным, но хаотичным. Единственное, что ему четко запомнилось, это обдавший его жар Костра Совета, когда он подошел получать новое оружие. Дед навис над ним, как всегда нависал, когда пытался держаться прямо. Он всунул в руку Дрэма новое боевое копье, проворчав:
— Ну уж, бери! Разве я не говорил всегда, что из этого мальчишки вырастет воин. — Золотой блеск его глаз из-под нависших бровей недвусмысленно свидетельствовал о том, что не поздоровится всякому, кто посмеет оспаривать его слова.
Помнил он и неожиданную мрачную улыбку Тэлори, обнажившую сильные волчьи зубы, когда тот поднял старинный бронзовый щит из воловьей кожи.
— Ну-ка, сознайся, свирепый щенок: ты не жалеешь, что я нашел тебя под дубом семь | весен назад?
Он горделиво стоял, когда тяжелый щит опустился ему на плечо, оттянув ремни, которые давили на затянувшиеся раны и свежую татуировку. Он помнил, как сверкнуло новое копье, когда он потряс им, приветствуя заходящее солнце, а потом ударил о щит. Он помнил радостное урчание Белошея, когда тот снова обрел хозяина, и еще вкус мяса на реберной кости, которую они ели пополам с Вортриксом, сидя рядом во время пира по окончании всех церемоний.
Произошло еще одно событие, которое заставило Дрэма надолго запомнить этот день день Алой Воинской Славы, событие, участником которого он никогда не думал и не мечтал стать.
Когда сумерки сменились мглой, Костер Совета сник, и от него остались лишь красные тлеющие угольки. Огонь во всех деревенских очагах был погашен еще до того, как началось пиршество. И теперь, когда догорал и этот последний костер и молодые воины затоптали л развеяли остатки красных угольков, деревня осталась без огня, освещенная лишь светом большой желтой луны, которая только что показалась из-за Меловой, — кончился пир Новых Копий, начался праздник Белтина. Оставалось недолго ждать прихода Нового Живого Огня.
Как всегда перед его появлением, жители деревни были охвачены странным чувством, в котором молчаливое напряженное ожидание было смешано с чувством, похожим на страх. Отложив в сторону оружие, весь клан вместе с Темнолицыми по серпантину двинулись к Холму Собраний. На веревке мужчины тащили молодого рыжего быка, украшенного, как и положено для жертвоприношений, вербеной, зеленым ракитником и ветками цветущего боярышника. Они собрались на гребне холма, толпа теней в серебристом отсвете луны; безмолвие толпы нарушал лишь ветер в кустах боярышника и дрока, а посреди кустарника были сложены две одинаковые кучи хвороста для белтинских костров, темные с одной стороны, серебристые там, где они были обращены к лунному свету, — все ждали чуда, как ждала его, ночь вокруг.
Рыжий бык, которому выпал жребий умереть за своих сородичей, уже сыграл свою роль в этом ночном спектакле и сошел со сцены, и теперь несколько воинов, сбросив плащи, ухватились за веревки из сыромятной кожи, чтобы привести в движение огневое сверло, воздвигнутое возле приготовленного для костра хвороста.
Пока луна поднималась все выше и выше, в мерцающее, исполосованное ветром небо, девять воинов что было мочи тянули за веревки, а когда они выбились из сил, на их место встала другая команда. Мудир со следами крови рыжего быка на груди и на лбу стоял тут же, и его присутствие придавало какой-то особый магический смысл всей этой картине.
Команда сменяла команду, пока внимание толпы постепенно не сконцентрировалось на темной точке, там, где заостренное с двух сторон веретено вращалось во втулке. Толпа ждала, ждала чуда, каждый раз испытывая страх, что может что-то помешать, и оно — это чудо — не произойдет.
Так уж повелось, что Новые Копья и самые молодые воины старались тянуть до последнего — им всем хотелось попасть в команду, которая выбьет искру Сменилось уже несколько команд, когда Дрэм, стоящий за своими однолетками, услыхал голос Вортрикса и почувствовал его руку на плече.
— Смотри, они начинают сдавать. Мне кажется, огонь уже близко, теперь наш черед. Ну-ка, давай поднажмем, брат Юриан, Мэлган!
Они вышли вперед, три прошлогодних воина и трое новичков. Как только они взялись за веревки, прежняя команда отскочила назад. Дрэм и Вортрикс теперь стояли друг против друга, а за ними все остальные. Рывком они отпустили веревку, сделав длинный шаг вперед, а потом такой же назад. Рывок за рывком, рывок за рывком — и огненное сверло безостановочно вращалось. Веревка гудела под руками Дрэма, а в ушах стоял скрипучий визг сверла. Ощущение, что он снова среди своих и вместе с братьями по копью принимает участие в таком жизненно важном деле, наполняло все его существо гордостью — грудь распирало так, что заныли свежие узоры, символы его мужества. Он изо всех сил старался во время церемонии у Костра Совета заставить себя поверить в то, что все происходящее с ним не сон, но так и не смог до конца уверовать в это. И только сейчас впервые все обрело реальность, и от неожиданности он готов был заплакать, как тогда, когда Вортрикс сказал ему, что он может снова вернуться в свой прежний мир.
И в ту же минуту он почувствовал запах гари: от острого кончика веретена отделилась ниточка дыма и растворилась в лунном свете.
Глаза его встретились с глазами Вортрикса в момент затишья, и их вдруг охватило радостное возбуждение, единый восторг и чувство торжества. Все складывалось хорошо, просто замечательно — они участвовали в общем деле, и чудо должно было вот-вот свершиться. Сами того не замечая, они начали быстрее тянуть веревки, и визг сверла стал громче и настойчивее.
Ниточка дыма превратилась сначала в прозрачный папоротниковый лист, а затем в перышко. Неожиданно из-под острия вылетела искра и упала в сухой мох, которым была набита втулка, и, сверкнув, будто драгоценный камень, погасла. За первой появилась вторая, за ней — третья. И тихий, долго сдерживаемый ликующий вздох облегчения прошел по стоящей в ожидании толпе, когда наконец выскочил яркий язычок пламени, желтый, как цветок ракитника в лунную ночь.
Старый Мудир зашевелился, как человек, проснувшийся после векового сна, и, вытянув из-под воловьего плаща факел из плетеной соломы, окунул его в пламя. Затем он поднялся и начал вращать факел, пока от него не пошли огненные круги, будто огненная птица летела у него над головой.
Его хриплый прерывистый крик огласил Холм Собраний.
— Огонь вернулся! Смотрите, о люди! Люди, о люди, огонь снова пришел в наш мир!
Чудо свершилось и на этот раз, как и во все прошлые разы. Восторженный рев встретил старого жреца, когда тот подошел сначала к одной груде хвороста, потом ко второй и запалил их, дотронувшись факелом. И тогда рев толпы перешел в Гимн Возрожденного Огня: "Мы пребывали во тьме, но огонь снова пришел к нам, красный огонь, красный цветок, солнечный цветок… " Раздвоенные язычки пламени побежали, потрескивая, по хворосту и начали лизать крупные ветки. Постепенно высвечивались лица толпы, светлокожие, темные, золотисто-смуглые. Свет отражался в глазах, причудливо играл на медных ручных браслетах и бронзовых остриях копий; он зажигал глаза у собак, и они, как зеленые светильники, горели в разжиженном луной мраке.
Все выше и выше подпрыгивало пламя, отбрасывая свой неистовый колеблющийся свет далеко за Холм Собраний и согревая подножие высокого безмолвного могильника, где спал рядом со своим медным мечом безымянный герой И вместе с пламенем росло возбуждение толпы Молодые воины выскочили вперед и закружились между кострами в их жарком отблеске, притопывая в такт хлопков, отбиваемых девушками. Но вскоре из темноты послышался неясный шум, стук копыт и затем появилась первая партия пригнанного с гор скота. Началась суматоха, все потонуло в хаосе: вскинутые головы скота, рога, поблескивающие в свете костра; рев, крики, мычание, собачий лай и блеяние. Хохочущие и орущие что есть мочи, пастухи гнали перепуганных насмерть овец и крупный скот между кострами, для того, чтобы обеспечить животным защиту богов и большой приплод в грядущем году. Последними прогнали табуны полудиких лошадей, по пятам за кобылами бежали жеребята — летели гривы, били копыта и стук их заглушало безудержное громкое ржание.
Шум начал стихать, когда Дрэм, помогавший собирать разбежавшихся лошадей, вернулся к кострам и вдруг на дальней границе освещенного пространства увидел маленького темнокожего Эрпа, возле которого крутился пес Эйсал.
Он окликнул пастуха и стал пробираться через толпу ему навстречу.
Эрп стоял и ждал, пока он подойдет, но не смотрел в его сторону.
— Что тебе от меня надо? — спросил он, когда Дрэм наконец добрался до него.
Дрэм поглядел на него, слегка озадаченный, но уже начиная понимать смысл его вопроса. Эйсал и Белошей обнюхивали друг друга, как старые приятели.
— Теперь это твоя собака? — сказал Дрэм, не зная, как начать разговор.
— Да, моя.
Дрэм подождал немного и, не найдя, что сказать, попросил:
— Расскажи мне о Долае.
— Долай ушел обратно в Темноту. Больше нечего рассказывать.
Снова наступила пауза, заполненная людскими криками, тихим блеянием разбредшегося скота. Дрэму вдруг захотелось собрать разметанное стадо, как в былые времена.
Нахмурив медно-рыжие брови, он с высоты своего роста посмотрел на стоящего рядом мальчика. Но лицо Эрпа, освещенное костром, было как всегда замкнуто, а взгляд направлен куда-то в пространство, между ушами его собаки.
— Но ты хотя бы можешь сказать, где его похоронили, — сказал Дрэм. Маленький темнолицый пастух взглянул на него, впервые в жизни взглянул
ему прямо в глаза, но тут же отвел взгляд;
— Что за дело Золотому народу до того, где дети Тах-Ну хоронят своих мертвых?
Он свистнул Эйсала к ноге и, не сказав больше ни слова, пошел к своим овцам.
Дрэм поначалу сделал движение броситься за ним, но потом остановился. Какой смысл? Пожав плечами, он повернулся на пятках и… оказался лицом к лицу с Лугой, который стоял совсем близко и смотрел на него.
— Даже великий Дрэм-охотник не может охотиться одновременно в двух мирах, — сказал тот.
— Если Луга, змеиный язык, не поостережется, боюсь, больше ему не придется охотиться ни в одном из миров, — злобно огрызнулся Дрэм и, задрав нос, прошел мимо, направляясь к костру.
Пламя постепенно угасало, и воины со своими женами, те, что хотели иметь сыновей в наступающем году, уже прыгали, взявшись за руки, через костер. Кое-кто из молодых людей, у которых еще не было жен, выбирал на женской половине девушек с веточками волшебной вербены в волосах и тоже прыгал с ними через огонь. Когда Дрэм подошел к первому кругу стоящих у костра, он увидел, что Вортрикс выхватил из толпы женщин высокую смеющуюся девушку со светлыми волосами, уложенными короной вокруг головы. Они легко перемахнули через костер, разметав искры, при этом девушка пронзительно вскрикнула, как кроншнеп. Дрэм, внимательно следивший за ними, решил, что Эрп Ушки-на-Макушке не соврал — девушка Вортрикса была и впрямь красавица.
Пока пламя не погасло, надо было успеть запастись Новым Огнем и донести его до дома, чтобы на весь следующий год дать жизнь погасшему очагу. По одному или по двое самые младшие в семье из взрослых сыновей подходили к костру за огнем. Те, кто жили близко, обмакивали в пламя ветку и бежали с ней в клубах яркого дыма; жители дальних хижин, пастухи и гуртовщики, тщательно собирали угольки и клали их в горшочки. Дрэму, наблюдавшему, как они это делают, пришло в голову, что теперь он, а не Драстик, должен принести домой Новый Огонь.
Он тут же отправился на поиски деда, чтобы сказать ему об этом.
Когда он наконец нашел его, дед с воинствующим видом восседал на ворохе скошенной травы, на коленях он держал рог с вересковым пивом, мать и Корделла стояли возле него, а чуть поодаль Драстик.
— Тебе пора домой, — говорила мать. — Уже поздно, и так много пива совсем не полезно для твоего живота. Заболеешь, и тогда мне опять ходить за тобой.
Дед хмуро посмотрел на нее:
— Я старый человек, и самое неполезное для моего живота — это не давать мне того, что мне хочется. Оставьте меня в покое. Не мешайте наслаждаться жизнью в такой вечер, когда младший сын моего младшего сына стал мужчиной. Костер еще не погас. Женщина, я буду здесь столько, сколько душе моей будет угодно, а когда решу идти домой, Драстик меня проводит. Пусть Дрэм отнесет домой Новый Огонь, чтобы очаг успел разогреться к моему приходу.
Вскоре Дрэм вприпрыжку мчался по залитым луной склонам, а под плащом у него был горшок, который дала мать, и в нем пылали красные зернышки Нового Огня.
Хозяйственные службы тихо покоились в лунном свете, когда он шел по тропинке к дому между лоскутками ячменных полей. Он несколько раз останавливался и тихонько дул на угольки в горшке. Как только он перелез через лаз в изгороди, он увидел Блай на пороге дома. Она сидела, прислонившись к дверному столбу из рябинового дерева, уронив голову на грудь, будто она очень устала. Ему и в голову не пришло, что она может быть дома. Он не заметил ее отсутствия среди девушек у Костров Белтина.
Наступило короткое затишье между порывами теплого мягкого ветра, и в момент этой тишины тени и лунный свет смешались и были пестрые, как сорочьи перья. Тень от березы легла на порог, на юбку Блай, на ее ладони, покоившиеся на коленях.