Страница:
были ближе Васко де Гама, Кристофор Колумб и бретонские пираты, берущие на
абордаж испанские галионы. И, по правде сказать, я предпочитал Спартака
Будде.
24 апреля все опрокинулось в новое неоткрытое море.
Стояла адская жара, было два с половиной часа пополудни. Павитра,
выпускник французского политехнического института (Бог мой), поджидал меня
возле ступеней Ашрама. Это был человек необыкновенно сердечный и простой, с
каким-то улыбчивым светом в глазах. Он заставил меня вскарабкаться по узкой
лестнице, где теснилась вереница послушников, потом — лестничная
площадка, и вот — эта комната, заполненная молчанием, можно было бы
сказать — прочным молчанием, обитая белым полотном. В глубине сидели
два существа.
Двигаясь автоматически, я приблизился. Я сложил руки на индийский
манер, как меня тому научили. Там был Он — почти придавленный
неподвижным могуществом. Его лицо излучало голубое сияние (я думаю, что это
были неоны). Он взглянул на меня. Взгляд был широким, шире, чем все пески
Египта, нежнее, чем воды всех морей. И все перевернулось в... я не знаю в
чем. Всего за три секунды.
Потом Мать, сидящая справа от него, которая так широко улыбнулась мне,
повернув немного шею и подбородок, словно хотела сказать: "Ааа!.." Я стоял в
полном оцепенении. Три секунды.
Я вернулся в мою комнату в "Правительственном дворце", сел на свое
гигантское ложе, которое стояло здесь, может быть, со времен Индийской
Кампании, и остался так сидеть, ничего не понимая, не больше, чем в Долине
Королей или в Фивах. Это был другой мир. Он вибрировал, уходя далеко за
горизонты... а потом ничего больше... ничего больше не знаешь. Я знал, что
это — "то, что дается навсегда". Три секунды и навсегда. Существо...
единственное, какого я нигде больше не встречу. Существо.
Потом я почувствовал как бы палец, который погружался в мой череп
сквозь макушку. Это было очень странно. Физическое ощущение. К тому же это
было неподвижно, могущественно и лишено смысла. Не было ничего, что имело бы
смысл!
Но, тем не менее, никогда еще я не чувствовал себя таким живым, как в
тот день.
Мы слишком бедны словами, чтобы суметь высказать то, что лежит у нас на
сердце.
Мы всегда бываем вынуждены пользоваться чем-то вроде цирковых трюков,
сочиняя всевозможные обороты. Когда же, наконец, мы сможем переложить свои
слова на музыку?
Я был в таком смятении, непостижимом смятении, что немедленно
набросился на все, что мог прочесть у Шри Ауробиндо на своем плохом
английском: научные труды, письма, статьи, несколько переписанных лекций...
И вдруг, я наткнулся на обрывок фразы из четырех слов:
"ЧЕЛОВЕК — ПЕРЕХОДНОЕ СУЩЕСТВО".
Эти слова совершили что-то вроде переворота в моей голове, моем сердце,
моей жизни. В самом деле, я мог бы никогда не знать о том, что Земля
круглая, что она вращается вокруг Солнца, не знать ни о ньютоновском яблоке,
ни обо всем этом "священном" научном хламе — и это ничего бы по
существу не изменило в моей жизни. Я мог бы только плавать на более красивых
парусниках по менее достоверным морям. Но то, что человек является
переходным существом, это была потрясающая новость.
Можно плавать, имея компасные карты и астролябию, или просто держа нос
по ветру, но можно ли плавать, неся смерть в своем сердце? Человеческое
сердце полно смерти. И оно сеет ее повсюду.
Безусловно, я читал Ламарка (по крайней мере, то, что написано о нем в
старых философских трактатах, и это меня вдохновило), но я никогда и
вообразить бы не смог, что наш победоносный вид был только звеном, чем-то
вроде "высшего" бабуина и что мы должны перейти во что-то другое.
"Другое" — мое сердце кричало, пытаясь отыскать его, не в небесах,
не в библиях того или иного жанра, а в теле — в смертном, поруганном
теле, нагруженном, как мул, фальшивыми знаниями, религиозными и научными
предписаниями и еще бог знает чем, с чем входят в человеческую Мерзость.
Тогда с первого взгляда стало очевидно, что моя астролябия указывала на
эту звезду.
В ту же минуту все плотоядные человеческие существа показались мне (да
простят мне это) пройденным этапом, интерлюдией... горестной и плодотворной,
поразительно плодотворной, потому что она наконец-то к чему-то вела. Это
существо, которое я видел, этот Шри Ауробиндо, в котором чувствовалось такое
напряжение, что-то хватающее за душу, он был словно придавлен собственным
могуществом, как колонны Лексура, если бы они обладали взглядом...
беспредельным взглядом. Подобное существо не могло пересказывать философские
бредни — оно знало, оно знало путь. У него был путь.
Это была такая потрясающая новость, как если бы она была первой
новостью в моей жизни.
Потом я узнал еще одну, вычитал ее на первых страницах "Вечерних
бесед", записанных очень пылким и подвижным старичком, тоже революционером
А. Б. Пурани, которого я встретил на улице, — это было в те времена,
когда индийские Сократы могли окликнуть вас на улице: "О, человек, куда
идешь ты?" Воистину, куда идем мы?
Итак, эти первые страницы содержали еще одну новость или, скорее,
декларацию, которая, однако, не была "Декларацией прав человека". По своему
предназначению, по своему человеческому предназначению мы — рабочие, не
так ли, прежде всего мы здесь, чтобы работать. Для чего? Мы —
первооткрыватели, не так ли, но первооткрыватели чего? Мы будем восставать и
гибнуть стихийно или организованно, коллективно или поодиночке, до тех пор,
пока не найдем дело, которое надо делать, и цель своего существования.
Итак, вот что говорил Шри Ауробиндо старому революционеру Пурани,
который должен был быть очень молодым тогда, возможно, таким же, как я:
Речь идет не о том, чтобы поднять восстание против британского
правления.
Любой может легко сделать это.
На самом деле, речь идет о восстании против Природы, всей, целиком.
Да, это становилось интересным. Что сказали бы об этом Спартак или
Ленин? Можно совершать революции до бесконечности, революции, которые ничего
не меняют, которые только перемешивают одни и те же составные части в
горшке, из которого, в конечном счете, не выйдет ничего, кроме того, что мы
в него положили. И воистину, из него, кажется, не может выйти ничего, кроме
прожорливых людишек и все более и более чудовищных измышлений, способных
насытить эту прожорливость. Все наши революции проваливаются или
заканчиваются крахом, потому что мы не совершили прежде эту одну
единственную Революцию.
И, наконец, чтобы расставить все точки над "i":
Если тотальная трансформация существа является нашей целью, то
трансформация тела неизбежно является необходимой частью ее.
Значит, действительно, передо мной был Революционер. Революционер, у
которого был путь.
Мне было что делать.
Мне было что открывать.
Моя астролябия указывала прямо в неведомое!
Но я еще не был готов.
Звук сирены разрывает ночь, и корабль входит в порт.
Я столько прошел. И все это стало частью огня, который разгорался во
мне все сильнее. Может быть, надо прийти к такой точке, где якорная цепь
обрывается, где рвутся все цепи. У меня их почти уже не осталось, кроме
одной невидимой, вросшей в кожу. Надо было также искоренить в себе бретонца,
поскольку "лучшее" в нас является самым большим препятствием. Это была моя
последняя якорная цепь в мире, лишенном смысла: море, чайки, солнечная
бухта, где набегающий прибой мусолит вечность и разбивается о скалу,
поросшую рыжим лишайником. О, эта скала...
А потом настал тот декабрьский день 1950 года, когда брат принес в мою
комнату в Париже газету "Комбат": Шри Ауробиндо ушел.
Он ушел.
Это существо.
Я чувствовал, как вся Земля истекала кровью в моем сердце. Вся Земля
осиротела, она стояла в лохмотьях, лишенная своего смысла.
Шри Ауробиндо.
Тут же я собрался и отправился в Гвиану, в джунгли, все равно куда,
куда-нибудь, где я мог бы выкрикнуть всю горечь, отчаяние и бессмысленность
человеческого существования. Пусть я не могу больше перескочить в будущее,
но, по крайней мере, я окунусь в зеленую предысторию, где не было ничего,
кроме обезьян и попугаев.
Но всегда перед тобой остается загадка: она горит и сгорает и
возрождается вновь. Человек — это вся Земля, задающая вопрос. Это его
судьба после обезьян. Этот неутомимый Огонь сжигает его изнутри, заставляя
подойти к двери "без ключа", к самому краю, к последней стене, где надо
найти или умереть. Индивидуум — это целый вид, это одно и то же.
Неужели я опустился так глубоко в человеческий кошмар затем только, чтобы
сказать: "Все". Я дошел. Надо было проделать отверстие, посмотреть, что там
на дне и что за дном, взять меч Фрасибула, но не для того, чтобы пронзить им
какого-нибудь угнетателя — угнетатели повсюду... Может быть, надо было
бы убить всех. Но в моем сердце не было ненависти, было только сочувствие и
понимание ко всему, лишь горе и нужда, пережитые вами, могут вам дать это.
Да, надо найти выход из человеческого концентрационного лагеря. Корень зла.
Конец этого тотального угнетения, которое бросает одних на других, бросает
нас на все другие виды, как на свою добычу, на целую Землю, как на уличную
девку, чтобы насиловать ее и обладать ею всеми возможными способами, ради
своего сиюминутного удовлетворения.
В течение двух лет я ворчал, блуждал, нес свою кару, находя в этом
иногда какую-то дикую радость.
Потом я собрал свой рюкзак мятежа.
Ведь там еще оставалась Мать, которую я совсем не понимал.
Я преодолел мое природное отвращение ко всякого рода "обществам",
"ашрамам", закрытым местам, ко всем обладателям "Истины" и снова отправился
в Индию.
Мне было тридцать лет.
Там была Она.
Эта тайна.
Ашрамы с их историями никогда не интересовали меня. Но Она...
Эта опасность — для меня.
Я приблизился к ней, как приближаются к "рифам Тайфера", покрытым
кипящей морской пеной, таким прекрасным в своей неистребимой чистоте. Я
должен был утонуть там, разбить свой киль?
Я желал этого и боялся.
Я всегда любил море.
Я полюбил Мать, как бросаются в море.
О, я боролся, я говорил "да" и говорил "нет". Я хотел знать. А она
сделала так, что все мое прежнее понимание растворилось в непостижимом
неведомом. Я выпускал когти, а потом мое раненое, кровоточащее сердце
погружалось в нее, и она принимала мой мятеж в свои руки и делала из него
меч, способный пронзить Ужас.
"Мы кое-что сделаем вместе".
Совсем, да! О, эти медитации и спекуляции, у меня их было сверх головы.
Но делать, придавать форму, прорубаться сквозь лес с помощью мачете. Прежде
всего, надо проторить путь в себе самом — это трудно, это больно —
найти Врага в самом себе. Я не переставал находить Врага, все более
твердого, более жестокого и неумолимого, потому что воспарить в небесные
выси — это красиво, но спуститься туда, пройти первые сантиметры там,
где встречаешь уже не свои атавизмы, а всю Землю! Уже нет тридцати шести
человек, есть только один. Нет тридцати шести врагов, есть один враг. И это
не что иное, как Победа — победа над смертью. Потому что все наши беды
проистекают оттуда.
Она взяла меня за руку. Она сделала меня своим другом почти на двадцать
лет.
О, послушаем хорошенько: "смерть", дело ведь не в том, чтобы стать
"бессмертным". Бог мой, в этом теле высшей обезьяны. Но что-то, что делает
смерть, что покрывает всю Землю или ее питает. Этот отвратительный первичный
гумус. Если только это не "скала", как говорили ведические риши, эти
таинственные мудрецы, стоявшие у истоков Человечества. Кажется, они уже
знали исход. Цель:
О, умеющие видеть,
Сотките нетленную ткань,
СТАНЬТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ СУЩЕСТВОМ,
Сотворите божественную расу,
Отточите ваши лучистые копья,
Чтобы проторить путь
К тому, что бессмертно.
Станьте человеческим существом...
Это было пять или семь тысяч лет тому назад! Тогда уже был путь,
который надо было пройти, чтобы стать тем, кем мы до сих пор еще не стали.
Завтрашний день Земли, после нескольких яростных судорог.
Она взяла меня за руку, она сделала меня свидетелем этого невероятного
продвижения в завтрашний день Земли, к Человеку, который еще будет. Я видел,
как она напрягалась, я слышал ее стоны, слышал ее крики, иногда я был
свидетелем ее отчаяния, ее опытов почти... головокружительных. А потом ее
Улыбка, она всегда улыбалась так широко, как только могла. Она всегда шла до
конца. Она задыхалась все больше и больше посреди этих джунглей Ашрама, где
не хотели понимать ничего, кроме своего собственного крохотного
человеколюбия. Она прорубала путь там через этих людей, которых было не
тридцать шесть, но одно единое "болото", как она говорила, впрочем, с
золотыми блестками на поверхности и периодическими духовными взлетами,
потому что, несмотря ни на что, мы всегда двойственны. Она прорубала путь
сквозь "неприступные крепости". Она шла на штурм нового вида, преодолевая
сопротивление старого. Как рыба, которая ползет по песку, преодолевая
асфиксию и корчи, которые являются асфиксиями и корчами всего старого вида.
Прорубать надо в теле. Надо становиться наперекор самому себе. Наперекор
всем надо осмелиться откопать то, что еще не от мира сего.
Новое существо — это гибель для всех. Оно все рушит. Оно все
расшатывает. Оно идет вразрез со всеми законами. Ведь речь идет о том, чтобы
вырвать Новый Закон из отрицания своего собственного тела и всех других тел
тоже, потому что есть только одно единое тело!
Она прокладывала путь, Она делала это столько, сколько могла, сидя в
позолоченной башне, окруженная мрачными стражами и всевозможными змеями. Она
больше не пользовалась словами, Она только смотрела своим пронзительным
Взглядом, проникающим сквозь века и стены. Она только улыбалась своей
непостижимой улыбкой сочувствия к той ране, которой все мы являемся. Она
брала меня за руки, Она сосредотачивала свой взгляд, Она тайно влекла меня к
тому, чего я еще не понимал, к тому, чем я еще не был. А теперь я это знаю.
Она влила в мое сердце и в мое тело несколько капель нового фермента —
надежды Земли.
"Я хочу идти дальше" — сказала Она мне накануне 17 ноября 1973
года.
Она, бесстрашная.
Она, которая все мне дала, и все для меня сделала, для всех нас и без
нашего ведома.
Она, которая была старше Фив, вырвавшая тайну у Сфинкса — нашу
тайну.
О, ее руки, нежные и сильные, державшие мои, такие сильные, что
казалось, Она меня вытягивала и хотела вытянуть всю Землю.
"Который час?" — спросила Она меня в последний раз. Это были
последние слова, которые я услышал от Нее.
Час, какой час пробил для Земли?
Она ушла...
Мне было пятьдесят лет.
Мне надо рассказать то, что очень трудно выразить словами.
На каком языке говорить?
В моей камере во Фреснах, когда на рассвете я слышал стук сапог в
коридоре, жгучее молчание царило в моем сердце.
После ухода Матери я не испытывал того чувства полного краха, какое я
испытал, когда ушел Шри Ауробиндо. Было жгучее молчание.
Я не стоял больше перед своей собственной персоной, спрашивая себя
самого о себе и своей судьбе. Я был пустым взглядом, уставившимся на черную
стену камеры. Я слышал стук других сапог, которые звучат в коридорах мира. Я
стоял перед судьбой Человечества, всего-навсего, и перед вопросом Земли.
Была ли надежда? Начинать все с начала с отцов и детей, с судебных палат и
Эвклида и с тысячи и одного восстания ни за что — а бедствия будут все
возрастать. И миллионы младенцев, которые в свою очередь станут отцами и
дедушками... Я словно пережил в себе всю тщетность жизни и смерти всех людей
с их последним вопросом. Снова начать с колыбели и уйти с тем же самым
вопросом? У меня был "шанс" умереть во время пути или продолжать жить с этим
вопросом.
Нет, не "смерть", но бесчисленные смерти и Смысл существования нашего
вида.
У меня был этот Смысл, но не философский, а физиологический. Когда
умирают — не философствуют, а отдаются физиологическим конвульсиям. Как
Земля теперь.
Я владел этим секретом, но надо было сделать его живым, надо было его
передать.
Это было ужасно ответственно.
Прежде всего, надо было спасти легендарный документ о путешествии
Матери: Записную книжку. Ее первые шаги, на ощупь, в поисках нового вида, ее
возгласы триумфа и отчаяния — ни в коем случае нельзя было допускать,
чтобы все попало в когти новой Церкви. Это была жестокая битва, о которой
нет места говорить здесь. Джордано Бруно был упрям, я тоже. Сегодня, к
счастью, больше нет костров, но есть убийцы в каньонах — я очень верю
тому, что убийцы есть повсюду, как это виделось моему брату Рембо: "Вот
наступает время убийц".
Мне понадобилось восемь лет на то, материализовать эту легендарную
Весть на шести тысячах страниц и попытаться — о, эти попытки —
прорубить тропинку, "просеку" — как говорят в джунглях, посреди
зеленого катаклизма, который не был предысторией, но историей, еще не
родившейся, не доступной ничьему пониманию.
А я, что понимал я сам?
Понимать — это очень хорошо, но по-настоящему понять можно только
собственной кожей, как понимаешь море, окунаясь в него, и понимаешь скалы,
обдирая об них кожу. А что потом? Но нельзя стать маленьким тюленем, лежащим
на солнце с учебником! Становиться — это надо было делать срочно. Ах,
эти "читатели", они читали, они, может быть, раскрывали глаза на
чрезвычайный Смысл, но когда рушится Империя, наша Земля, опустошенная так,
как не под силу было ни одному Аттиле, когда сознание погружается во тьму и
оказывается захваченным невидимым варварством, и сумерки уже опускаются на
нас — не остается ничего другого, как делать, да, делать, не так ли?
Это был грозный вызов.
Я не осмеливался — и это меня подстегивало.
Если мне была дана привилегия, милость: слушать Мать, знать Шри
Ауробиндо, прикоснуться к тайне ведических риши, так неужели только для
того, чтобы написать эти книги? Если бы никто никогда не последовал ни за
Христофором Колумбом, ни за викингами, Америки бы просто-напросто не было.
Если бы никто никогда не задыхался в пересохшей луже и не "выдумал"
легочного дыхания, земноводных бы просто-напросто не было. Нужны
последователи. Иначе зачем?
Я испытывал стыд от своей затеи. Почему стыд? Это казалось мне таким
чрезмерным для маленького человечка! Но если ни один человечек, такой
маленький, какой он есть, такой убогий, с такой двойственной природой, как и
все его братья по общей трясине, не последует? Где надежда? Не надо быть ни
"высшим", ни сверхинтеллектуалом, чтобы сделать шаг, шаг к следующему виду.
Не надо обладать специальными добродетелями, потому что именно наши
совершенства, наш интеллект и наши добродетели являются синдромом старого
вида. И речь идет не о том, чтобы стать "сверхчеловеком", но чем-то другим,
совершенно другим. Речь идет о том, чтобы набраться смелости, только и
всего.
И такая сильная надежда!
Тогда я сказал себе: "Почему бы и нет?" Как некий Шарко, отплывший в
арктические моря. Он погиб в море. Но другие пошли вслед за ним.
Я окончил свою работу летописца. И кто знает — где, у ног Матери,
в Фивах, слышал я уже эту историю о другом человечестве. Но время бежит
незаметно, а бог Солнца не дремлет. "Они отыщут Свет и солнечный мир",
— говорили Веды. Это было так давно.
Придет ли это время, этот час, этот день? Тьма никогда не бывает такой
густой, как перед восходом. Это сказал Шри Ауробиндо. Мне надо суметь
высказать то, что так трудно выразить, что было долго скрыто за мифами,
легендами, потерянными следами и за морем пролитой крови.
Я томился тревогой от мысли, что надо было взять нить там, где Она ее
оставила.
А потом, как в воду бросился. И вот уже семь лет, семь лет прошло: день
за днем, можно было бы сказать, час за часом, как я вошел в эту работу.
Ведические риши называли это "долбить". Я не знаю, как... Входишь в нее, как
в ураган, который все вырывает с корнем, который со всего срывает покровы.
Когда тебя настигла буря, нельзя останавливаться, чтобы сделать передышку,
надо идти до конца или погибнуть.
Вот уже семь лет, как я нахожусь внутри, изолированный, отрезанный от
мира, и, тем не менее, никогда не видел столько! О, этот ужас! Земля
одержима так, как не была ни в какие средние века. Я понял по опыту Матери и
Шри Ауробиндо, что надо любой ценой остаться одному и скрыться от всех,
чтобы проделать эту работу. Можно спрятаться физически, но все подземные
силы и все колдуны поднимаются, чтобы настичь вас. Как если бы пришлось
сразиться со всем миром.
Я сделал столько открытий в течение одного дня 1982 года, открытий,
которые были сделаны Шри Ауробиндо, были сделаны Матерью, может быть, были
сделаны Иоанном из Патмоса на его острове в изгнании, и ришами. Но я
заметил, что ничего не понял в них или понял слишком мало, будучи, тем не
менее, свидетелем, написав книги — трилогию, чтобы попытаться сделать
понятным путь, пройденный Матерью. Ничего не понимаешь до тех пор, пока
"что-то не врывается в твое тело, как землетрясение". Тогда говоришь: "Ааа!"
и стоишь потрясенный, словно перед Тайной Земли и веков.
Но остается последний вопросительный знак, последний шаг, и ничто
по-настоящему не прояснится, пока не дойдешь до конца.
Я сказал, что я не хотел больше писать, я глубоко чувствовал
легковесность бесконечных слов, но время от времени надо бросать бутылку в
море. И вот уже в течение семи лет и, кто знает, скольких еще, я веду
летопись этой отчаянной Одиссеи. Я понимал, что надо было оставить следы (я
называл это моими "Заметками" — Заметками об Апокалипсисе). Греки
знали, и Иоанн из Патмоса знал, что этот пресловутый "Апокалипсис", из
которого сделали столько чудовищ (но, может быть, впрочем, произойдет
несколько землетрясений и появится некоторое количество "зверей" ... видимых
уже сейчас), означал просто-напросто — "обнажение сути", apo-kalupsis.
Настало время обнажения сути, ужасная вещь, которую мы видим кишащей
повсюду.
Я не знаю, увидят ли свет эти "Заметки", может быть, их определит,
захватит врасплох "Свет" Вед, действительность сделает их устаревшими. Но я
чувствую внутреннее принуждение, почти насилие, если можно так сказать,
писать эти страницы сегодня, потому что я очень ясно вижу, изо дня в день,
как изнурительно это дело — создание нового вида и... кто знает тогда?
Я хотел только оставить несколько набросков, по крайней мере, несколько
"знаков" — я дам только два из них — того, что я видел
"обнажающимся" в моем собственном теле, день за днем.
И можно отправляться к Богу!
В каком направлении вести поиски? До сегодняшнего дня "направление" для
нас и для видов, которые нам предшествовали, было определено. Природа
подталкивала нас в заданные условия, и ничего не надо было искать: тело само
искало и защищалось, как могло, посреди землетрясений, наводнений, засухи,
неполадок в нашем способе питания или дыхания. А то еще какой-нибудь
астероид мог прилететь и повергнуть нас в новый ледниковый период. Но в
любом случае — надо искать в теле.
Сегодня тело тоже ищет, но по-другому, потому что оно полностью
погребено, но не под тяжестью ледникового периода, а под тяжестью периода
технического, научного и медицинского, который полностью подавляет его и
лишает его своих собственных свойств, можно было бы также сказать, лишает
тело его собственного сознания. Можно было бы также сказать, что этот период
колдовства или, вернее, искажения истины, этот век фальсификаторов и лжецов
составляет часть природных средств и таким ужасающим образом давит на нас,
чтобы пробудить нас или даже принудить, с помощью какой-то особой асфиксии,
найти эволюционный ключ. Истинный ключ, который открывает всю эту историю.
Никогда не требуется "много народу", чтобы сделать новый видовой шаг:
достаточно небольшого изъяна в старой привычной шкуре. Некоторые проходят,
и... там уже другой мир.
Вот именно, недостаток, изъян. Пока все это ходит, ползает, летает или
плавает в общем водоеме, улучшает водоем и условия проживания в нем, но вид
тогда становится застойным, он становится на путь регрессии, постепенного
упадка, как об этом свидетельствует наш новый противочеловеческий вирус.
И, Бог знает, какими ошибками полон наш новый, так называемый,
человеческий период, которые наша наука и наша религия пытаются по
возможности подправить. Но наш корабль тонет: чем старательнее мы улучшаем
наши условия, тем больше они нас отягощают, чем больше мы стараемся рассеять
наши заблуждения, тем сильнее они укрепляют нашу тюрьму, чем больше
"чудесного", тем больше отвратительного.
Речь идет не о том, чтобы улучшить этот водоем.
Но тогда, где искать? Как искать в том, что еще не существует?
Если бы рыбе пришла в голову "идея" поисков, то, может быть, она
высунула бы голову из воды, но она тотчас бы увидела или поняла своими
жабрами, что там — смерть. Для каждого вида переход к чему-то другому
является своего рода шагом навстречу смерти. Оно еще не существует, но надо
сделать так, чтобы оно существовало.
Тогда, может быть, смерть составляет часть тех условий, которые надо
изучать. Это над ней надо высунуть нос, а по возможности и все тело. Но что
абордаж испанские галионы. И, по правде сказать, я предпочитал Спартака
Будде.
24 апреля все опрокинулось в новое неоткрытое море.
Стояла адская жара, было два с половиной часа пополудни. Павитра,
выпускник французского политехнического института (Бог мой), поджидал меня
возле ступеней Ашрама. Это был человек необыкновенно сердечный и простой, с
каким-то улыбчивым светом в глазах. Он заставил меня вскарабкаться по узкой
лестнице, где теснилась вереница послушников, потом — лестничная
площадка, и вот — эта комната, заполненная молчанием, можно было бы
сказать — прочным молчанием, обитая белым полотном. В глубине сидели
два существа.
Двигаясь автоматически, я приблизился. Я сложил руки на индийский
манер, как меня тому научили. Там был Он — почти придавленный
неподвижным могуществом. Его лицо излучало голубое сияние (я думаю, что это
были неоны). Он взглянул на меня. Взгляд был широким, шире, чем все пески
Египта, нежнее, чем воды всех морей. И все перевернулось в... я не знаю в
чем. Всего за три секунды.
Потом Мать, сидящая справа от него, которая так широко улыбнулась мне,
повернув немного шею и подбородок, словно хотела сказать: "Ааа!.." Я стоял в
полном оцепенении. Три секунды.
Я вернулся в мою комнату в "Правительственном дворце", сел на свое
гигантское ложе, которое стояло здесь, может быть, со времен Индийской
Кампании, и остался так сидеть, ничего не понимая, не больше, чем в Долине
Королей или в Фивах. Это был другой мир. Он вибрировал, уходя далеко за
горизонты... а потом ничего больше... ничего больше не знаешь. Я знал, что
это — "то, что дается навсегда". Три секунды и навсегда. Существо...
единственное, какого я нигде больше не встречу. Существо.
Потом я почувствовал как бы палец, который погружался в мой череп
сквозь макушку. Это было очень странно. Физическое ощущение. К тому же это
было неподвижно, могущественно и лишено смысла. Не было ничего, что имело бы
смысл!
Но, тем не менее, никогда еще я не чувствовал себя таким живым, как в
тот день.
Мы слишком бедны словами, чтобы суметь высказать то, что лежит у нас на
сердце.
Мы всегда бываем вынуждены пользоваться чем-то вроде цирковых трюков,
сочиняя всевозможные обороты. Когда же, наконец, мы сможем переложить свои
слова на музыку?
Я был в таком смятении, непостижимом смятении, что немедленно
набросился на все, что мог прочесть у Шри Ауробиндо на своем плохом
английском: научные труды, письма, статьи, несколько переписанных лекций...
И вдруг, я наткнулся на обрывок фразы из четырех слов:
"ЧЕЛОВЕК — ПЕРЕХОДНОЕ СУЩЕСТВО".
Эти слова совершили что-то вроде переворота в моей голове, моем сердце,
моей жизни. В самом деле, я мог бы никогда не знать о том, что Земля
круглая, что она вращается вокруг Солнца, не знать ни о ньютоновском яблоке,
ни обо всем этом "священном" научном хламе — и это ничего бы по
существу не изменило в моей жизни. Я мог бы только плавать на более красивых
парусниках по менее достоверным морям. Но то, что человек является
переходным существом, это была потрясающая новость.
Можно плавать, имея компасные карты и астролябию, или просто держа нос
по ветру, но можно ли плавать, неся смерть в своем сердце? Человеческое
сердце полно смерти. И оно сеет ее повсюду.
Безусловно, я читал Ламарка (по крайней мере, то, что написано о нем в
старых философских трактатах, и это меня вдохновило), но я никогда и
вообразить бы не смог, что наш победоносный вид был только звеном, чем-то
вроде "высшего" бабуина и что мы должны перейти во что-то другое.
"Другое" — мое сердце кричало, пытаясь отыскать его, не в небесах,
не в библиях того или иного жанра, а в теле — в смертном, поруганном
теле, нагруженном, как мул, фальшивыми знаниями, религиозными и научными
предписаниями и еще бог знает чем, с чем входят в человеческую Мерзость.
Тогда с первого взгляда стало очевидно, что моя астролябия указывала на
эту звезду.
В ту же минуту все плотоядные человеческие существа показались мне (да
простят мне это) пройденным этапом, интерлюдией... горестной и плодотворной,
поразительно плодотворной, потому что она наконец-то к чему-то вела. Это
существо, которое я видел, этот Шри Ауробиндо, в котором чувствовалось такое
напряжение, что-то хватающее за душу, он был словно придавлен собственным
могуществом, как колонны Лексура, если бы они обладали взглядом...
беспредельным взглядом. Подобное существо не могло пересказывать философские
бредни — оно знало, оно знало путь. У него был путь.
Это была такая потрясающая новость, как если бы она была первой
новостью в моей жизни.
Потом я узнал еще одну, вычитал ее на первых страницах "Вечерних
бесед", записанных очень пылким и подвижным старичком, тоже революционером
А. Б. Пурани, которого я встретил на улице, — это было в те времена,
когда индийские Сократы могли окликнуть вас на улице: "О, человек, куда
идешь ты?" Воистину, куда идем мы?
Итак, эти первые страницы содержали еще одну новость или, скорее,
декларацию, которая, однако, не была "Декларацией прав человека". По своему
предназначению, по своему человеческому предназначению мы — рабочие, не
так ли, прежде всего мы здесь, чтобы работать. Для чего? Мы —
первооткрыватели, не так ли, но первооткрыватели чего? Мы будем восставать и
гибнуть стихийно или организованно, коллективно или поодиночке, до тех пор,
пока не найдем дело, которое надо делать, и цель своего существования.
Итак, вот что говорил Шри Ауробиндо старому революционеру Пурани,
который должен был быть очень молодым тогда, возможно, таким же, как я:
Речь идет не о том, чтобы поднять восстание против британского
правления.
Любой может легко сделать это.
На самом деле, речь идет о восстании против Природы, всей, целиком.
Да, это становилось интересным. Что сказали бы об этом Спартак или
Ленин? Можно совершать революции до бесконечности, революции, которые ничего
не меняют, которые только перемешивают одни и те же составные части в
горшке, из которого, в конечном счете, не выйдет ничего, кроме того, что мы
в него положили. И воистину, из него, кажется, не может выйти ничего, кроме
прожорливых людишек и все более и более чудовищных измышлений, способных
насытить эту прожорливость. Все наши революции проваливаются или
заканчиваются крахом, потому что мы не совершили прежде эту одну
единственную Революцию.
И, наконец, чтобы расставить все точки над "i":
Если тотальная трансформация существа является нашей целью, то
трансформация тела неизбежно является необходимой частью ее.
Значит, действительно, передо мной был Революционер. Революционер, у
которого был путь.
Мне было что делать.
Мне было что открывать.
Моя астролябия указывала прямо в неведомое!
Но я еще не был готов.
Звук сирены разрывает ночь, и корабль входит в порт.
Я столько прошел. И все это стало частью огня, который разгорался во
мне все сильнее. Может быть, надо прийти к такой точке, где якорная цепь
обрывается, где рвутся все цепи. У меня их почти уже не осталось, кроме
одной невидимой, вросшей в кожу. Надо было также искоренить в себе бретонца,
поскольку "лучшее" в нас является самым большим препятствием. Это была моя
последняя якорная цепь в мире, лишенном смысла: море, чайки, солнечная
бухта, где набегающий прибой мусолит вечность и разбивается о скалу,
поросшую рыжим лишайником. О, эта скала...
А потом настал тот декабрьский день 1950 года, когда брат принес в мою
комнату в Париже газету "Комбат": Шри Ауробиндо ушел.
Он ушел.
Это существо.
Я чувствовал, как вся Земля истекала кровью в моем сердце. Вся Земля
осиротела, она стояла в лохмотьях, лишенная своего смысла.
Шри Ауробиндо.
Тут же я собрался и отправился в Гвиану, в джунгли, все равно куда,
куда-нибудь, где я мог бы выкрикнуть всю горечь, отчаяние и бессмысленность
человеческого существования. Пусть я не могу больше перескочить в будущее,
но, по крайней мере, я окунусь в зеленую предысторию, где не было ничего,
кроме обезьян и попугаев.
Но всегда перед тобой остается загадка: она горит и сгорает и
возрождается вновь. Человек — это вся Земля, задающая вопрос. Это его
судьба после обезьян. Этот неутомимый Огонь сжигает его изнутри, заставляя
подойти к двери "без ключа", к самому краю, к последней стене, где надо
найти или умереть. Индивидуум — это целый вид, это одно и то же.
Неужели я опустился так глубоко в человеческий кошмар затем только, чтобы
сказать: "Все". Я дошел. Надо было проделать отверстие, посмотреть, что там
на дне и что за дном, взять меч Фрасибула, но не для того, чтобы пронзить им
какого-нибудь угнетателя — угнетатели повсюду... Может быть, надо было
бы убить всех. Но в моем сердце не было ненависти, было только сочувствие и
понимание ко всему, лишь горе и нужда, пережитые вами, могут вам дать это.
Да, надо найти выход из человеческого концентрационного лагеря. Корень зла.
Конец этого тотального угнетения, которое бросает одних на других, бросает
нас на все другие виды, как на свою добычу, на целую Землю, как на уличную
девку, чтобы насиловать ее и обладать ею всеми возможными способами, ради
своего сиюминутного удовлетворения.
В течение двух лет я ворчал, блуждал, нес свою кару, находя в этом
иногда какую-то дикую радость.
Потом я собрал свой рюкзак мятежа.
Ведь там еще оставалась Мать, которую я совсем не понимал.
Я преодолел мое природное отвращение ко всякого рода "обществам",
"ашрамам", закрытым местам, ко всем обладателям "Истины" и снова отправился
в Индию.
Мне было тридцать лет.
Там была Она.
Эта тайна.
Ашрамы с их историями никогда не интересовали меня. Но Она...
Эта опасность — для меня.
Я приблизился к ней, как приближаются к "рифам Тайфера", покрытым
кипящей морской пеной, таким прекрасным в своей неистребимой чистоте. Я
должен был утонуть там, разбить свой киль?
Я желал этого и боялся.
Я всегда любил море.
Я полюбил Мать, как бросаются в море.
О, я боролся, я говорил "да" и говорил "нет". Я хотел знать. А она
сделала так, что все мое прежнее понимание растворилось в непостижимом
неведомом. Я выпускал когти, а потом мое раненое, кровоточащее сердце
погружалось в нее, и она принимала мой мятеж в свои руки и делала из него
меч, способный пронзить Ужас.
"Мы кое-что сделаем вместе".
Совсем, да! О, эти медитации и спекуляции, у меня их было сверх головы.
Но делать, придавать форму, прорубаться сквозь лес с помощью мачете. Прежде
всего, надо проторить путь в себе самом — это трудно, это больно —
найти Врага в самом себе. Я не переставал находить Врага, все более
твердого, более жестокого и неумолимого, потому что воспарить в небесные
выси — это красиво, но спуститься туда, пройти первые сантиметры там,
где встречаешь уже не свои атавизмы, а всю Землю! Уже нет тридцати шести
человек, есть только один. Нет тридцати шести врагов, есть один враг. И это
не что иное, как Победа — победа над смертью. Потому что все наши беды
проистекают оттуда.
Она взяла меня за руку. Она сделала меня своим другом почти на двадцать
лет.
О, послушаем хорошенько: "смерть", дело ведь не в том, чтобы стать
"бессмертным". Бог мой, в этом теле высшей обезьяны. Но что-то, что делает
смерть, что покрывает всю Землю или ее питает. Этот отвратительный первичный
гумус. Если только это не "скала", как говорили ведические риши, эти
таинственные мудрецы, стоявшие у истоков Человечества. Кажется, они уже
знали исход. Цель:
О, умеющие видеть,
Сотките нетленную ткань,
СТАНЬТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ СУЩЕСТВОМ,
Сотворите божественную расу,
Отточите ваши лучистые копья,
Чтобы проторить путь
К тому, что бессмертно.
Станьте человеческим существом...
Это было пять или семь тысяч лет тому назад! Тогда уже был путь,
который надо было пройти, чтобы стать тем, кем мы до сих пор еще не стали.
Завтрашний день Земли, после нескольких яростных судорог.
Она взяла меня за руку, она сделала меня свидетелем этого невероятного
продвижения в завтрашний день Земли, к Человеку, который еще будет. Я видел,
как она напрягалась, я слышал ее стоны, слышал ее крики, иногда я был
свидетелем ее отчаяния, ее опытов почти... головокружительных. А потом ее
Улыбка, она всегда улыбалась так широко, как только могла. Она всегда шла до
конца. Она задыхалась все больше и больше посреди этих джунглей Ашрама, где
не хотели понимать ничего, кроме своего собственного крохотного
человеколюбия. Она прорубала путь там через этих людей, которых было не
тридцать шесть, но одно единое "болото", как она говорила, впрочем, с
золотыми блестками на поверхности и периодическими духовными взлетами,
потому что, несмотря ни на что, мы всегда двойственны. Она прорубала путь
сквозь "неприступные крепости". Она шла на штурм нового вида, преодолевая
сопротивление старого. Как рыба, которая ползет по песку, преодолевая
асфиксию и корчи, которые являются асфиксиями и корчами всего старого вида.
Прорубать надо в теле. Надо становиться наперекор самому себе. Наперекор
всем надо осмелиться откопать то, что еще не от мира сего.
Новое существо — это гибель для всех. Оно все рушит. Оно все
расшатывает. Оно идет вразрез со всеми законами. Ведь речь идет о том, чтобы
вырвать Новый Закон из отрицания своего собственного тела и всех других тел
тоже, потому что есть только одно единое тело!
Она прокладывала путь, Она делала это столько, сколько могла, сидя в
позолоченной башне, окруженная мрачными стражами и всевозможными змеями. Она
больше не пользовалась словами, Она только смотрела своим пронзительным
Взглядом, проникающим сквозь века и стены. Она только улыбалась своей
непостижимой улыбкой сочувствия к той ране, которой все мы являемся. Она
брала меня за руки, Она сосредотачивала свой взгляд, Она тайно влекла меня к
тому, чего я еще не понимал, к тому, чем я еще не был. А теперь я это знаю.
Она влила в мое сердце и в мое тело несколько капель нового фермента —
надежды Земли.
"Я хочу идти дальше" — сказала Она мне накануне 17 ноября 1973
года.
Она, бесстрашная.
Она, которая все мне дала, и все для меня сделала, для всех нас и без
нашего ведома.
Она, которая была старше Фив, вырвавшая тайну у Сфинкса — нашу
тайну.
О, ее руки, нежные и сильные, державшие мои, такие сильные, что
казалось, Она меня вытягивала и хотела вытянуть всю Землю.
"Который час?" — спросила Она меня в последний раз. Это были
последние слова, которые я услышал от Нее.
Час, какой час пробил для Земли?
Она ушла...
Мне было пятьдесят лет.
Мне надо рассказать то, что очень трудно выразить словами.
На каком языке говорить?
В моей камере во Фреснах, когда на рассвете я слышал стук сапог в
коридоре, жгучее молчание царило в моем сердце.
После ухода Матери я не испытывал того чувства полного краха, какое я
испытал, когда ушел Шри Ауробиндо. Было жгучее молчание.
Я не стоял больше перед своей собственной персоной, спрашивая себя
самого о себе и своей судьбе. Я был пустым взглядом, уставившимся на черную
стену камеры. Я слышал стук других сапог, которые звучат в коридорах мира. Я
стоял перед судьбой Человечества, всего-навсего, и перед вопросом Земли.
Была ли надежда? Начинать все с начала с отцов и детей, с судебных палат и
Эвклида и с тысячи и одного восстания ни за что — а бедствия будут все
возрастать. И миллионы младенцев, которые в свою очередь станут отцами и
дедушками... Я словно пережил в себе всю тщетность жизни и смерти всех людей
с их последним вопросом. Снова начать с колыбели и уйти с тем же самым
вопросом? У меня был "шанс" умереть во время пути или продолжать жить с этим
вопросом.
Нет, не "смерть", но бесчисленные смерти и Смысл существования нашего
вида.
У меня был этот Смысл, но не философский, а физиологический. Когда
умирают — не философствуют, а отдаются физиологическим конвульсиям. Как
Земля теперь.
Я владел этим секретом, но надо было сделать его живым, надо было его
передать.
Это было ужасно ответственно.
Прежде всего, надо было спасти легендарный документ о путешествии
Матери: Записную книжку. Ее первые шаги, на ощупь, в поисках нового вида, ее
возгласы триумфа и отчаяния — ни в коем случае нельзя было допускать,
чтобы все попало в когти новой Церкви. Это была жестокая битва, о которой
нет места говорить здесь. Джордано Бруно был упрям, я тоже. Сегодня, к
счастью, больше нет костров, но есть убийцы в каньонах — я очень верю
тому, что убийцы есть повсюду, как это виделось моему брату Рембо: "Вот
наступает время убийц".
Мне понадобилось восемь лет на то, материализовать эту легендарную
Весть на шести тысячах страниц и попытаться — о, эти попытки —
прорубить тропинку, "просеку" — как говорят в джунглях, посреди
зеленого катаклизма, который не был предысторией, но историей, еще не
родившейся, не доступной ничьему пониманию.
А я, что понимал я сам?
Понимать — это очень хорошо, но по-настоящему понять можно только
собственной кожей, как понимаешь море, окунаясь в него, и понимаешь скалы,
обдирая об них кожу. А что потом? Но нельзя стать маленьким тюленем, лежащим
на солнце с учебником! Становиться — это надо было делать срочно. Ах,
эти "читатели", они читали, они, может быть, раскрывали глаза на
чрезвычайный Смысл, но когда рушится Империя, наша Земля, опустошенная так,
как не под силу было ни одному Аттиле, когда сознание погружается во тьму и
оказывается захваченным невидимым варварством, и сумерки уже опускаются на
нас — не остается ничего другого, как делать, да, делать, не так ли?
Это был грозный вызов.
Я не осмеливался — и это меня подстегивало.
Если мне была дана привилегия, милость: слушать Мать, знать Шри
Ауробиндо, прикоснуться к тайне ведических риши, так неужели только для
того, чтобы написать эти книги? Если бы никто никогда не последовал ни за
Христофором Колумбом, ни за викингами, Америки бы просто-напросто не было.
Если бы никто никогда не задыхался в пересохшей луже и не "выдумал"
легочного дыхания, земноводных бы просто-напросто не было. Нужны
последователи. Иначе зачем?
Я испытывал стыд от своей затеи. Почему стыд? Это казалось мне таким
чрезмерным для маленького человечка! Но если ни один человечек, такой
маленький, какой он есть, такой убогий, с такой двойственной природой, как и
все его братья по общей трясине, не последует? Где надежда? Не надо быть ни
"высшим", ни сверхинтеллектуалом, чтобы сделать шаг, шаг к следующему виду.
Не надо обладать специальными добродетелями, потому что именно наши
совершенства, наш интеллект и наши добродетели являются синдромом старого
вида. И речь идет не о том, чтобы стать "сверхчеловеком", но чем-то другим,
совершенно другим. Речь идет о том, чтобы набраться смелости, только и
всего.
И такая сильная надежда!
Тогда я сказал себе: "Почему бы и нет?" Как некий Шарко, отплывший в
арктические моря. Он погиб в море. Но другие пошли вслед за ним.
Я окончил свою работу летописца. И кто знает — где, у ног Матери,
в Фивах, слышал я уже эту историю о другом человечестве. Но время бежит
незаметно, а бог Солнца не дремлет. "Они отыщут Свет и солнечный мир",
— говорили Веды. Это было так давно.
Придет ли это время, этот час, этот день? Тьма никогда не бывает такой
густой, как перед восходом. Это сказал Шри Ауробиндо. Мне надо суметь
высказать то, что так трудно выразить, что было долго скрыто за мифами,
легендами, потерянными следами и за морем пролитой крови.
Я томился тревогой от мысли, что надо было взять нить там, где Она ее
оставила.
А потом, как в воду бросился. И вот уже семь лет, семь лет прошло: день
за днем, можно было бы сказать, час за часом, как я вошел в эту работу.
Ведические риши называли это "долбить". Я не знаю, как... Входишь в нее, как
в ураган, который все вырывает с корнем, который со всего срывает покровы.
Когда тебя настигла буря, нельзя останавливаться, чтобы сделать передышку,
надо идти до конца или погибнуть.
Вот уже семь лет, как я нахожусь внутри, изолированный, отрезанный от
мира, и, тем не менее, никогда не видел столько! О, этот ужас! Земля
одержима так, как не была ни в какие средние века. Я понял по опыту Матери и
Шри Ауробиндо, что надо любой ценой остаться одному и скрыться от всех,
чтобы проделать эту работу. Можно спрятаться физически, но все подземные
силы и все колдуны поднимаются, чтобы настичь вас. Как если бы пришлось
сразиться со всем миром.
Я сделал столько открытий в течение одного дня 1982 года, открытий,
которые были сделаны Шри Ауробиндо, были сделаны Матерью, может быть, были
сделаны Иоанном из Патмоса на его острове в изгнании, и ришами. Но я
заметил, что ничего не понял в них или понял слишком мало, будучи, тем не
менее, свидетелем, написав книги — трилогию, чтобы попытаться сделать
понятным путь, пройденный Матерью. Ничего не понимаешь до тех пор, пока
"что-то не врывается в твое тело, как землетрясение". Тогда говоришь: "Ааа!"
и стоишь потрясенный, словно перед Тайной Земли и веков.
Но остается последний вопросительный знак, последний шаг, и ничто
по-настоящему не прояснится, пока не дойдешь до конца.
Я сказал, что я не хотел больше писать, я глубоко чувствовал
легковесность бесконечных слов, но время от времени надо бросать бутылку в
море. И вот уже в течение семи лет и, кто знает, скольких еще, я веду
летопись этой отчаянной Одиссеи. Я понимал, что надо было оставить следы (я
называл это моими "Заметками" — Заметками об Апокалипсисе). Греки
знали, и Иоанн из Патмоса знал, что этот пресловутый "Апокалипсис", из
которого сделали столько чудовищ (но, может быть, впрочем, произойдет
несколько землетрясений и появится некоторое количество "зверей" ... видимых
уже сейчас), означал просто-напросто — "обнажение сути", apo-kalupsis.
Настало время обнажения сути, ужасная вещь, которую мы видим кишащей
повсюду.
Я не знаю, увидят ли свет эти "Заметки", может быть, их определит,
захватит врасплох "Свет" Вед, действительность сделает их устаревшими. Но я
чувствую внутреннее принуждение, почти насилие, если можно так сказать,
писать эти страницы сегодня, потому что я очень ясно вижу, изо дня в день,
как изнурительно это дело — создание нового вида и... кто знает тогда?
Я хотел только оставить несколько набросков, по крайней мере, несколько
"знаков" — я дам только два из них — того, что я видел
"обнажающимся" в моем собственном теле, день за днем.
И можно отправляться к Богу!
В каком направлении вести поиски? До сегодняшнего дня "направление" для
нас и для видов, которые нам предшествовали, было определено. Природа
подталкивала нас в заданные условия, и ничего не надо было искать: тело само
искало и защищалось, как могло, посреди землетрясений, наводнений, засухи,
неполадок в нашем способе питания или дыхания. А то еще какой-нибудь
астероид мог прилететь и повергнуть нас в новый ледниковый период. Но в
любом случае — надо искать в теле.
Сегодня тело тоже ищет, но по-другому, потому что оно полностью
погребено, но не под тяжестью ледникового периода, а под тяжестью периода
технического, научного и медицинского, который полностью подавляет его и
лишает его своих собственных свойств, можно было бы также сказать, лишает
тело его собственного сознания. Можно было бы также сказать, что этот период
колдовства или, вернее, искажения истины, этот век фальсификаторов и лжецов
составляет часть природных средств и таким ужасающим образом давит на нас,
чтобы пробудить нас или даже принудить, с помощью какой-то особой асфиксии,
найти эволюционный ключ. Истинный ключ, который открывает всю эту историю.
Никогда не требуется "много народу", чтобы сделать новый видовой шаг:
достаточно небольшого изъяна в старой привычной шкуре. Некоторые проходят,
и... там уже другой мир.
Вот именно, недостаток, изъян. Пока все это ходит, ползает, летает или
плавает в общем водоеме, улучшает водоем и условия проживания в нем, но вид
тогда становится застойным, он становится на путь регрессии, постепенного
упадка, как об этом свидетельствует наш новый противочеловеческий вирус.
И, Бог знает, какими ошибками полон наш новый, так называемый,
человеческий период, которые наша наука и наша религия пытаются по
возможности подправить. Но наш корабль тонет: чем старательнее мы улучшаем
наши условия, тем больше они нас отягощают, чем больше мы стараемся рассеять
наши заблуждения, тем сильнее они укрепляют нашу тюрьму, чем больше
"чудесного", тем больше отвратительного.
Речь идет не о том, чтобы улучшить этот водоем.
Но тогда, где искать? Как искать в том, что еще не существует?
Если бы рыбе пришла в голову "идея" поисков, то, может быть, она
высунула бы голову из воды, но она тотчас бы увидела или поняла своими
жабрами, что там — смерть. Для каждого вида переход к чему-то другому
является своего рода шагом навстречу смерти. Оно еще не существует, но надо
сделать так, чтобы оно существовало.
Тогда, может быть, смерть составляет часть тех условий, которые надо
изучать. Это над ней надо высунуть нос, а по возможности и все тело. Но что